Текст книги "Платит последний"

Автор книги: Ольга Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Ивашникова бесила мысль о том, что за его деньги она консультируется у каких-то жучков, как его же лучше объегорить. В общем, шиш ей, Марьсергевне, а не половина. Ее потолок – пять тысяч баксов на шубу, а больше она даже потратить не умеет. Сгноила во дворе новенькую «десятку» – ездить боится, от гаража отказалась: «Далеко». Держала водителя – Ивашников оплачивал, пока случайно не узнал, что этот водитель рулит у Марьсергевны промеж ног.

Ревнуешь? – спросил себя Ивашников и ответил, что нет, просто имеется некоторая брезгливость и недоумение. Разве она не могла найти нормального мужика? Нет, ей удобнее купить альфонса, потому что нормального надо любить, а сердце Марьсергевны занято раз и навсегда: она любит себя.

Пробка рассосалась, джип рискованно обогнал инкассаторский броневик и потерялся. Ивашников еще раз подумал, что водитель джипа чем-то ему знаком. Похоже, все-таки Бирюк. Но, по словам Виталика, Бирюк уехал от мэрии час назад. Вероятность случайной встречи на улице была ничтожной. А тут еще какой-то «Запорожец», намозоливший глаза, когда стояли в пробке, свернул за «немкой» Ивашникова раз и другой. Номер «запора» не читался в зеркальце; Ивашников обернулся, скользнул взглядом по кейсу на заднем сиденье – и позабыл, зачем оборачивался.

Кейс с документами на три миллиона от мэрии… Через его руки проходили и большие суммы, но эти три «лимона» светились, как новогодняя елка на площади: открытый конкурс, о нем газеты писали и непременно напишут еще. Мол, какой-то Ивашников, обойдя известные компьютерные фирмы… Это же все равно что дать объявление: «Вниманию господ рэкетиров, мошенников и прочего криминалитета. Маленькая фирма, практически не имеющая службы собственной безопасности, ждет, кто бы ее нагрел».

Эта мысль пришла только что. То есть Ивашников знал прекрасно, что главный наводчик уголовников сегодня – пресса и, понятно, телевидение. Даже неорганизованные домушники начинают рабочий день с чтения объявлений «Продаю», и уж конечно, преступные группы следят за коммерческой информацией. До сих пор Ивашников работал тихо и на прессе не обжигался. А сейчас понял, что имеется такая возможность, и очень серьезная… Странная парочка – джип «Лендкрузер» и «Запорожец». Иномарки, господа…

Обдумать это дело Ивашников не успел. По газону, по слякотной тропочке, аккуратно ставя ноги в высоких шнурованных ботинках, шла она, и ветер залезал к ней под незастегнутый плащ. Он бросил «немку» к обочине и затормозил. «Запорожец» протарахтел мимо.

Дурак Виталька, никакая она не старая. Наши девочки всегда молодые, потому что мы смотрим на них из прошлого.

На самом деле не было у них прошлого. С Марьсергевной было, а с ней не было. Ничего, что хотелось бы. Ивашников почувствовал, что губа выпячивается сковородником и в носу щекотно от слез.

– Это кризис середины жизни, – сообщил он то ли себе, то ли «немке», и стало легче.

Она уже узнала «немку» и помахала издали рукой. Рука у нее узкая, а сильная. Ивашников помнил. Мельком он подумал, что Виталик не мог ее видеть, хотя примерно знает, на какую улицу ездит хозяин. А остальное Виталик, стало быть, напридумывал с Марьсергевной. Вот она могла догадаться, с кем встречается ее пока что муж.

Очень бы удивились и Виталик, и Марьсергевна, когда бы узнали, что Ивашников по большей части не встречается, а ждет в машине, потому что не знает ее графика и не спрашивает. Он просто сидит, сколько есть времени – когда час, когда десять минут. А потом уезжает.

– Кризис середины жизни, – напомнил себе Ивашников, чтобы не выглядеть в собственных глазах идиотом.

Последний раз он встретил ее месяц назад и понял, что теряет окончательно. Она тогда чмокнула его в щеку с бесполой симпатией, как чужого младенца. Предложил подвезти – согласилась и, не давая ему вставить ни слова, болтала о том, что видела: «А как твоя машина называется, «Опель», да?», «Коль, он тебя справа обгоняет, а ты терпишь!», «А здорово Тверская изменилась!». Ивашников дал ей визитную карточку, надеясь, что в ответ она оставит свой рабочий телефон. Не оставила. Ждал, что позвонит сама – не позвонила.

…Она была уже метрах в пяти от «немки». Надо было выйти, подхватить ее сумку или хоть дверцу для нее распахнуть, а Ивашников впал в ступор. Как сегодня в мэрии, когда хотел написать три миллиона триста, но его будто за руку держали, не шла рука. А потом Тот, Кто Давал Безошибочные Подсказки, шепнул написать на триста две тысячи меньше.

– Хорошо, что ты здесь, а то я опаздываю. – Она уселась рядом с Ивашниковым и потянула сумку себе на колени, как в автобусе. Ивашников сумку отобрал и поставил на заднее сиденье, потеснив кейс с документами на три миллиона.

– Здравствуй, – сказал он и замолчал, прислушиваясь к Тому, Кто Давал Безошибочные Подсказки. На сей раз подсказка была такая, что Ивашников сам себе изумился. Но раздумывать не стал – ляпнул, будто нырнул в холодную воду: – Сегодня я тебя трахну.

МОЙ МУЖ ЖЕНАТ НА МОЕМ ОТЦЕ, А ЛЮБОВНИК СВОЛОЧЬ

Заявление было, конечно, сильное. Лидия даже подумала, что ослышалась, но переспрашивать не стала.

– Колька, – сказала она, – сколько тебе лет?

– Вот именно, что тридцать три, – серьезно произнес Ивашников, – время собирать камни и все такое. Если замуж не пойдешь, давай так переспим. Звездочку на фюзеляже нарисуем.

– Не поняла.

– Ну, как за сбитый самолет.

– Теперь поняла. – Лидия зашарила ручку на дверце, но Ивашников тронул машину, и так резко, что ее вжало в сиденье.

– Останови.

– Тебе тоже тридцать три, – сказал Ивашников, прибавляя скорость. – Поиграли, самостоятельность показали, и хватит.

– Сукин сын, – прошипела Лидия, – это кто из нас показывал самостоятельность?

– Ну, я. – Ивашников смотрел на дорогу.

Лидия подумала, что по большому-то счету нет, лишку берет на себя Коля Ивашников.

Исторический материализм преподавал у них отец. Ее, Лидин, отец, серьезный социолог. Почасовку на фармацевтическом факультете он взял якобы для приработка, а на самом деле – чтобы присматривать за дочерью. Другой студент мог сдать на троечку, а дочка профессора Рождественского – никогда, науськанные отцом преподаватели отправляли ее с напутствием подучить и пересдать.

Обязательным элементом присмотра за дочкой были нотации на тему «ученье – свет, а неученье – тьма». Главным героем в них выступал какой-то Ивашников, нищий, безродный и талантливый. «У Ивашникова один свитер, а он отличник». «Ивашникова воспитывает двоюродная тетка, не то мороженщица, не то продавщица газировки, а он «Капитал» прочел весь, хотя с вас не требуют». Потом этот заочно ненавистный Лиде Ивашников появился у них в доме и оказался шапочно знакомым Колькой с параллельного потока. Славился он в основном тем, что на студенческих вечеринках подъедал всю закуску и в метро любил промыливаться паровозиком вслед за опустившим пятачок однокурсником. О том, что Ивашников отличник, как-то не вспоминалось. Были другие, записные отличники, они рапортовали на собраниях, а Ивашников просто учился.

За дочерью профессора Рождественского ухаживали факультетские кумиры, спортсмены и гитаристы, и почему она соизволила присмотреться к Ивашникову, сказать невозможно. Может быть, из любопытства, но соизволила. И поняла, что вот с этим – на край света, ночью стоять на одной ноге над пропастью, и будет нестрашно и надежно. Спортсмены-гитаристы были еще мальчики, а Ивашников – взрослый.

Она-то в душе чувствовала себя еще школьницей (только классы в институте назывались аудиториями и стало побольше свободы, а так особой разницы нет). А Ивашников худо-бедно, однако сам себя кормил и сам за себя отвечал.

Он и с отцом держался по-взрослому. Сидят на кухне, оба нога на ногу. Ивашников задумчиво расковыривает штопку на своем армейском носке по сорок копеек за пару; отец с пресловутой профессорской рассеянностью успел обмакнуть в щи привезенный из Америки стодолларовый галстук. И беседуют они о том, что во времена Маркса еще не было теории больших чисел и, стало быть, в таких-то пунктах классик ошибался, но не по глупости, а по общей неразвитости науки. Они могли токовать часами, Лида даже ревновала их друг к другу. Кстати, Парамонова отец никогда таких бесед не удостаивал, хотя по возрасту Лидин муж был ближе скорее к поколению отца, чем дочери. Но тогда Парамонова не было и в помине, а был Ивашников, Колечка, по возрасту ей ровесник, по характеру ей отец. Взрывная смесь, если учитывать, что Лида с двенадцати лет росла без матери и человека ближе, чем отец, у нее не было.

Они вместе готовились к экзаменам и целовались. В пропорции один к одному: час готовились, час целовались. Коготок увяз, и Лида была готова сладко пропасть. С непонятною ей самой бабскою истовостью она постирала ивашниковский свитер, действительно один и тот же за три институтских года. Ивашников оценил.

Папа оценил тоже и отказал Ивашникову от дома. Лиде он сообщил, что имеется такая запретная в государстве победившего пролетариата дисциплина – социальная генетика. Попросту говоря, Ивашников, конечно, талант, однако никто не поручится, что в его детях не выскочат качества тетки-мороженщицы. Бульдожка лезет на бульдожку, поучал профессор Рождественский, а дворняжка на дворняжку. А если бульдожку скрестить с дворняжкой, получится все равно дворняжка, вроде нашего Джоя. Они бывают умные и красивые. Но по наследству это не передается.

Лида собрала чемоданчик и поехала на край света, в новостройку Митино.

Ивашников с теткой жили не в новостройке, а на задворках. Их оставшуюся от деревни развалюху вообще трудно было назвать жильем. Осваивая роль декабристки, Лида опробовала удобства на улице и натаскала воды из колонки. Газ в развалюхе, слава Богу, был. Она затеяла мыться, а Ивашников должен был поливать.

Эротика и романтика оказались несовместимы. У него обе руки были заняты ведерной садовой лейкой, а она чувствовала себя синюшным цыпленком из гастронома, потому что по ногам здорово дуло. Ивашников уложил ее в постель согреться, подоткнул одеяло, как маленькой, и сказал, что не хочет, чтобы борьба с бытом перешла у нее в борьбу с ним, Ивашниковым, а при таком свинском житье это неизбежно. Так что прав папа. Давай-ка, Лида, я провожу тебя домой.

Объяснялись недолго. Лида (с большим сомнением): «Ты не знаешь папу. Как только мы поженимся, он заберет нас к себе». Ивашников: «Ну, теть Зину-то папа не заберет, а я ее не брошу. И потом, зять при тесте-профессоре – фигура холуйская. Я просто не смогу. Не привык».

О любви не говорили. Но это был единственный в жизни Лидии случай, когда она не сомневалась, что человек любит ее, а не папину квартиру-машину-зарплату. И как раз этот человек с идиотским благородством отказался от нее.

Так он и остался как бы виноватым. Как бы Лидия готова была на все, а он поосторожничал. А то, что, навсегда уходя из ивашниковской развалюхи, она со страхом и облегчением косилась на серый дощатый сортир, было ее тайной. Позже она тысячу раз кляла себя за тот страх. Ну хорошо, не тысячу, но раза два-три в год, подвыпив по государственным праздникам и впадая в непонятные мужу истерики – кляла. Чем опытнее становилась, тем лучше осознавала, что Ивашников не гнал ее, а обозначил проблему: любишь – оставайся, но тебе придется жить, как я.

Она хотела жить с ним, но побоялась жить, как он.

Сейчас-то жалела. Отчего не пожалеть, когда лотерея разыграна и можно заглянуть в таблицу выигрышей. Ведра с водой ты таскала раз в жизни и в свои тридцать три выглядишь на двадцать пять. На тебе французское белье, надетое не для мужа, с которым не живешь, а для собственного удовольствия, потому что любовник, во-вторых, уехал, а во-первых, откровенного белья не любит. И тебя везет в иномарке Коля Ивашников, который и ведра таскал, и пиджака не имел, а вот поди ж ты, выкарабкался. Без тебя.

Ивашников молча крутил баранку. Сделал свое предложение в грубой форме, как пишут в протоколах, и ждал ответа.

– Как твоя тетя? – спросила Лидия.

– В прошлом году похоронил.

– А чего же меня не позвал?

– Я никого не позвал. Я похоронил ее тихо, – сообщил Ивашников. – Она и я. И могильщики.

– Ты все время опаздываешь, – сказала Лидия. – В прошлом году я бы нарисовала с тобой звездочку на фюзеляже. Я бы, может, и замуж за тебя пошла в прошлом году. А сейчас – извини. Я развожусь.

– …И уже приготовила запасную площадку, – понял Ивашников и с изумившей Лидию убежденностью выдал совершенную глупость: – Жалко. Года три ты на него убьешь, а там рожать будет поздно. Хотя ничего, я потом тебя в Германию отвезу рожать.

– Ты самоуверенный тип, Ивашников, – сказала Лидия. А Ивашников сказал:

– На том стоим.

Он подвез ее до суда и собирался дожидаться, но Лидия запретила. Не хотелось, чтобы Ивашникова увидел Парамонов и выдал ему то, что причиталось другому. Едва ли Парамонов полез бы драться, но был он злопамятен и на язык невоздержан.

Поднимаясь по ступеням – в Хорошевском, а по-старому Ворошиловском суде высокие ступени, – она прислушивалась, как там за спиной Ивашников, уезжает или нет. Не уезжал Ивашников. И мотор заглушил. Лидия взялась за дверную ручку, дверь отрылась сама, и пошли, пошли какие-то люди, озлобленные, молчащие, в черной коже.

Она вернулась к Ивашникову и снова зашвырнула свою хозяйственную сумку на заднее сиденье. Спросила:

– Колька, ты можешь быть человеком?

– Как пожелаешь, – сказал Ивашников, – хоть духом святым. Ты иди разводись, а я пока сгоняю в гастроном.

Лидия сразу же узнала свой чемодан. Совместно нажитый, если пользоваться судебной терминологией. Этот чемодан они с Вадимом только сегодня утром отвезли к нему. То, что сейчас он оказался у Парамонова, сразу же объясняло множество всего.

Парамонов сидел на банкетке рядом с каким-то чернявым – кажется, Лидия его видела в гараже – и, понятно, с чемоданом. А она по-старушечьи шаркала к ним по истертому судейскому линолеуму и на каждый шаг перечисляла про себя:

Ясно, ни в какую командировку Вадима не отправляли.

Ясно, кто был рядом, когда он говорил по телефону.

На чем они сломали Вадима, тоже ясно: у него нет московской прописки.

Нет, прописать его я могла к себе. Значит, не сломали, а купили.

Сволочь Парамонов, все равно уйду.

А я дура. Редкостная. Прожить жизнь с Парамоновым и поверить его знакомому – конечно, дура.

А вдруг, подумала Лидия на седьмом шаге, они действительно услали Вадима в командировку и просто выкрали чемодан? Конечно! Не мог он так! Он – Вадим! Вадечка, Вадим-Дим-Дим, Колокольчик мой полутяжелый. Ночью ткнешься – камень, только теплый. На руки возьмет и подбрасывает. Надежда и опора. Он вернется, и плохо же будет вам, гадам!

Наверное, она улыбнулась.

– У Эльчина для тебя записка, – сказал Парамонов, а этот Эльчин встал ей навстречу и протянул записку.

Лидия только видела, что почерк – Вадима, но прочитать не могла. Слова рассыпались на буквы, на его надежные широкие закорючки.

– Вадим хочет, чтобы ты вернула ключи от его квартиры, – сказал Парамонов. – Я знал, что мне ты ключи не отдашь…

Закорючки сложились в «ключи» и «отдай».

– …И привел нейтрального человека – Эльчина.

– «Эльчину», – сложились закорючки. И еще Лидия прочла свое имя и дурацкое «пожалуйста». Вот и вся записка.

– Я тебе не верю, – сказала она Парамонову, – ты даже когда говоришь правду, получается, что врешь.

Парамонов без слов кивнул на чернявого Эльчина.

– Дывай, – потребовал горец и протянул сложенную кузовком ладонь.

Лидии стало жутко. Он был не нейтральный человек, этот Эльчин. Он был совсем чужой человек. Совсем чужому человеку велено отобрать у нее ключи от счастья, и больше он знать ничего не хочет. Или не может. У Гусейна в гараже многие не понимают по-русски, это проверено. А ты не понимаешь по-азербайджански, и ведут они себя, как перед белкой в клетке: глазеют и болтают, явно про тебя, а может быть, про тебя с Вадимом.

– Дывай, – нетерпеливо повторил Эльчин.

Лидия достала из сумочки ключи, хотела бросить на пол, но побоялась. Было непривычно – бояться механика из гаража. Раньше у нее в этом гараже была персональная каменная стена – Вадим.

Она опустила ключи в ладонь с неотмытой чернотой в складках, и горец сразу же ушел, сунув руки в карманы.

– Сейчас наша очередь, только судья пошла отдыхать, – сообщил Парамонов. – Очередь для тебя держу, цени.

В подтексте было: очередь держу, хотя разводиться не собираюсь. Может, и ты передумаешь?

– Нет, – сказала Лидия. Парамонов понял и, как всегда, перевернул все по-своему:

– А я, заметь, не уговариваю. Осознаю, что после того, как тебя борец драл во все дырки, я со своими скромными способностями претендовать не могу.

– Дешево, Сережа, – с тоской сказала Лидия. – Нахамить, устроить скандал в суде, сорвать заседание – дешево.

– Да что ты, Лида, я и не думал. – Парамонов развалился, насколько можно было развалиться на банкетке. – Я, голубица, не хамлю, а выстраиваю наши с тобой новые отношения. Или думаешь, я буду сюсюкать – вернись, я все прощу? Нет, голубица, ты вернешься и так. Деваться тебе некуда: я у вас прописан, отец на моей стороне…

– Очень интересно, – вздохнула Лидия. – А с каких это пор ты зовешь его отцом и давно ли он на твоей стороне?

– Ну, отцом я его для тебя назвал. Для доходчивости. А на моей стороне он так примерно со второго инфаркта, когда его не брали в «кремлевку», а я устроил. Сегодня мы душевно поговорили, и он сказал именно такими словами: «Я, Сережа, полностью на твоей стороне». Пообещал, что тебе не даст ни копейки, пока в себя не придешь. Для твоего же блага.

– Я с ним тоже душевно поговорю, – пообещала Лидия. – Разменяюсь с вами, к чертям, и живите.

– Мы-то проживем, – заявил Парамонов. – Отец поедет на выборы, я в гараже… А ты на свою зарплату не проживешь.

– Привыкну, – мотнула головой Лидия. – Это не твоя печаль. И, ради Бога, не называй его отцом!

Садиться рядом с Парамоновым не хотелось, а стоять было унизительно. Она подхватила чемодан и отошла к подоконнику.

– Это ты сгоряча, – издалека сказал Парамонов. Какие-то старухи, видно, из тех, кто ходят смотреть суды, как «Санта-Барбару», стали прислушиваться, а одна высвободила из-под косынки любопытное ухо. – А как поживешь месяц на своих милицейских харчах, так и запросишься домой. Я приму, я не гордый. Слушай, Лид… – Он сверкнул глазом на старух, встал и подошел к Лидии. – Я ничего особенного не прошу, только положенное по закону время на размышление. Хочешь – поживи одна. Только на самом деле одна, без борца. А через месяц, обещаю, разведемся через загс. Если не передумаешь.

Лидия вдруг поняла, что ушедший отдыхать судья – очередное парамоновское вранье. Суда сегодня не будет. Как уж Парамонов ухитрился – его дело.

– У тебя опять больничный?

– Догадливая, – отметил Парамонов. – За то и люблю. Только не больничный, а просто я сказал секретарям, что ты сегодня не явишься, на работе задержали… Не дергайся, голубица, все ушли – наше дело сегодня было последнее.

– Я думала тринадцать лет, – сказала Лидия, чувствуя, что у нее плаксиво дергаются губы, – и не хочу думать больше ни секунды. Ты женился не на мне, а на отце, на его влиятельности и на его барахле. А я была для тебя вывеской – профессорская дочка в профессорской квартире. Я подавала тапочки твоим гостям, а мои к нам не ходили. Потом ты захотел, чтобы я спала с твоими гостями…

– Я этого не говорил, – торопливо вставил Парамонов.

– Ты дал мне понять!

– Лида, ну куда тебя несет! Вот потому я и хочу, чтобы ты подумала еще месяц. Ты совсем ничего не поняла! – Парамонов доверительно понизил голос. – Ведь ты же знаешь, что у меня в последнее время проблемы. Я ходил к сексологу – ничего утешительного: это возраст, это сидячий образ жизни… Ну я и решил дать тебе определенную свободу.

– Определенную, – возмутилась Лидия, – это «Лида, что-то у нас Евгень Евгеньич заскучал, пойди с ним поболтай»?!

– А чем тебе плох Евгень Евгеньич?!

Парамонов глядел кротко. А вдруг, подумала Лидия, он действительно не понимает, чем плох этот слюнявый Евгень Евгеньич?! А что? Он технарь, Парамонов. Он и в постели технарь: пятьдесят фрикций – фаза плато, еще пятьдесят – оргазм. Сам не может – подыскал сменщика. Чем, в самом деле, не мужик этот Евгень Евгеньич? И член у него здоровенный. Успел притереться через штанину, пока по морде не получил.

– Он плох тем, что его выбрала не я, – на доступном Парамонову языке объяснила Лидия.

– Давай посоветуемся, выберем другого, – тоном папаши у витрины с игрушками предложил Парамонов.

– Ты бредишь. «Давай, Лида, посоветуемся, выберем, с кем ты мне будешь изменять». – Краем глаза Лидия следила за любопытной старухой. Она устроилась на дальнем краю банкетки, где раньше сидел Парамонов, и потихоньку придвигалась. Голова с выставленным из-под косынки вялым ухом чуть пошевеливалась – то ли вообще тряслась, то ли старуха производила точную настройку.

– Я готов на все, чтобы сохранить семью, – заявил Парамонов, и старухино ухо нацелилось на него.

– Не вижу смысла, – отрезала Лидия.

Парамонов сделал оскорбленное лицо и сообщил (а то она не знала):

– В браке, помимо сексуального аспекта, существуют духовный и экономический.

– Отстань, а? – попросила Лидия. – Хотя бы сегодня.

На улице ждал Ивашников, и она еще не решила, хорошо это или плохо. Укатить в иномарке на глазах у Парамонова было бы очень даже хорошо. Но пока будешь садиться, он успеет наговорить гадостей, а уж сколько гадостей выложит потом отцу – лучше не думать. В туалете отсидеться, что ли?

– Езжай, – сказала Лидия. – Мой месяц на раздумье уже пошел, и не маячь. Может, я без тебя соскучусь.

Парамонов обозначил улыбку – шутка оценена – и выдал на прощание:

– Ладно, Евгень Евгеньич не гений чистой красоты, согласен. Хотя он всю кафедру вспахал, и женщины довольны. Но с борцом-то у тебя вон как хорошо получилось, а ведь он тоже…

– Договаривай, – к удовольствию старухи, громко сказала Лидия.

– Ты опять решишь, что я вру. Но вспомни, как вы познакомились. Я загнал машину в гараж и попросил тебя посмотреть, чтобы слесаря ничего не отвинчивали, а только сменили масло. Ты не хотела…

Ну да, подумала Лидия, не хотела. Я ничего в этом не понимаю. А он сказал: «Масло от железки ты отличишь» – и уехал на троллейбусе. И я сидела, добро стерегла, а масло менял Вадим…

– Я как мужчина мужчине объяснил ему, что жена молодая, сам не справляюсь, а терять не хочу, – глухо булькал Парамонов. – А он воспользовался! Ромео из зоны! Тебе известно, что он сидел, потерял московскую квартиру? Живет без регистрации, у Гусейна работает на птичьих правах. Да его любой мент может остановить на улице и отправить в родной Соликамск. Соображаешь, зачем ему жениться на москвичке?!

– Он сбил кого-то на машине. – Лидия хваталась за последнюю соломинку. – С каждым может…

– С каждым, у кого адвокат хороший. Думаешь, он случайно… – Парамонов осекся и неловко закруглил: – Зона никому не идет на пользу. Хуже шкодливого кота! Ты бы видела, как он тебя сдал. Пискнул про серьезные намерения, а я ему: «Чтобы тебя прописать в нашу квартиру, нужно не только Лидино согласие, но еще и мое, и согласие Лидиного отца». И он моментально скис. Моментально!

– Я вас ненавижу. Всех! – выкрикнула Лидия и побежала к выходу, оскальзываясь на линолеуме и неуклюже поддавая себе под коленки чемоданом.

Все есть у куклы Барби. Квартира-машина-заграница-каждый-год. И атлетически сложенный красавец Барбос, подобранный для Барби ее немолодым мужем. Муж подобран отцом. Работу ей подбирали вдвоем: чтобы не в аптеке – там материальная ответственность, чтобы не в фундаментальной науке – глуповата наша Барби, а вот лаборатория МВД годится, МВД – это солидно… И Барби любит эту работу, любит квартиру, любит погонять на парамоновской «девятке» или на папиной «Волге». Папу любит – само собой. Мужа любила до некоторых пор. Единственная ее обязанность – любить. Или хотя бы делать вид. А что и кого любит она сама, никого не волнует.

Если честно, она уже и не знала, кого любит сама. Отучили. Полчаса назад была уверена, что любит Вадима, а сейчас – пустота. Когда-то любила Ивашникова. Вот ведь ничего или почти ничего у них не было, а Боже ты мой, каждую минуту с ним помнит. Как она стояла в тазу синюшным цыпленком, а он поливал ее из лейки. Как свитер ему стирала, замызганный свитер, пахнущий Ивашниковым, и зарывалась в него лицом, и не решалась опустить в воду, потому что вода смоет запах…

Парамонов догнал ее уже за дверью, на ступеньках, и стал вырывать чемодан. Оставив распахнутой дверцу машины, к ним бежал Ивашников. Было ясно, что сначала он двинет Парамонову, а потом начнет интеллигентно разбираться. Лидия ощутила укол неуместного бабского счастья: из-за нее никогда еще не дрались, а хотелось.

Ивашников перехватил их на нижней ступеньке и тоже вцепился в ручку чемодана.

– Еще один?! – изумленно выдохнул Парамонов. Чемодан он тут же бросил и без размаха коротко ударил Ивашникова в подбородок. Нет, попытался ударить. Ивашников экономно отшатнулся и, кажется, сделал противнику подножку. Вскинув руки, Парамонов слетел со ступеньки плашмя, как фанерный.

– Герой, – осуждающе сказала Лидия, потому что женщине положено осуждать драку. – Справился. А ему без малого полтинник.

– Да я автоматически, – оправдался Ивашников, за шиворот поднимая Парамонова. Голова у него болталась. – Вставай, Серега. Проснись и пой.

Закинув руку Парамонова себе на плечо, Ивашников потащил его к стоянке.

– Какая его машина?

– «Девятка», – сказала Лидия. – Колька, ну что ты с ним, как с пьяным?

– А что, так его бросить? Мы у суда, – назидательно произнес Ивашников. – Объявится ментура – всем впаяют по десять суток.

Ментура не объявилась. Пришедший в себя Парамонов сам сел за руль и сказал, шмыгая расквашенным носом:

– Воркуй, голубица. Только подмойся после борца.

Лидия отвесила ему пощечину, и с этим Парамонов уехал.

– Мои планы изменились, – сказала она Ивашникову. – Поехали к тебе. Мой муж женат на моем отце, а любовник сволочь. Мне негде жить, Колька.