Текст книги "Луноцвет"

Автор книги: Ольга Кожухова

Я не помню в истории литературы такого явления, кроме как в нашей стране: женщина – военный писатель… В массовом виде женщину-писательницу породила Великая Отечественная война. Вернее сказать – любовь женщины к Родине. И вот это явление уникально. Перед ним должно и нужно преклоняться.

* * *

Сегодняшние детки – кукушкины слезки.

Сперва «кукушка» подбрасывает своего дитятю в ясли. Потом в детский сад. Потом в пионерский лагерь. Потом в строительный студенческий отряд. В худшем случае, если они будут воспитываться у деда и у бабки, тогда они станут полностью законченными эгоистами. И ни папа-кукух, ни мама-кукушка не знают, кто вкладывает в голову их кукушонка понятия о нравственности, о труде, о любви, о честности, о верности.

* * *

Сложилось мнение, что победу добывали только прославленные дивизии, дивизии-фавориты, дивизии, удостоившиеся чести быть поддержанными великим военачальническим или штабным авторитетом. Но ведь были на войне дивизии и не замеченные никем: ни заезжим корреспондентом-златоустом, изобретателем зажигательных слов, ни великой, ответственной волей, которая в добрый час умеет ответить великой же благодарностью, особенно если нижестоящие, неответственные сумели вовремя «доложить». Да, были дивизии, не отмеченные никем за вое годы. Они гибли там, где им приказали стоять, куда их завела фронтовая судьба, а точней – приказ Генерального штаба. Ведь как не выбирают себе мать и отца, так и не выбирают себе и того места, где погибнешь. И гибнут дивизии. И после никто, никогда их не вспомнит, ибо победы запоминаются, а от неудачных операций открещиваются, а ненужные жертвы стараются позабыть. И не помнят, не помнят. Потому миллионы людей, совершивших свой подлинный воинский подвиг, остаются безвестными, не награжденными, не отмеченными до сих пор. Их удел – неизвестность.

* * *

Благородную душу облагородит все – и горе, и радость. Неблагородную все это же самое низведет с высоты в бездны духа. Нет примеров, когда подлеца вдруг возвысила бы светлая мысль. Нет таких примеров!

* * *

В мировой литературе существует целая ветвь великих произведений-долгожителей: книг-исповедей. Их так много, что не все сразу и вспомнишь. Нужно просто подойти к книжной полке и ткнуть пальцем в какой-либо томик наугад.

Мюссе, Гете, Гамсун, Толстой, Аксаков – вперепрыжку, из века в век – Достоевский, Николай Островский, М. Горький, Анри Барбюс, Джен Эйр, Сэй-Сёнагон…

А хэмингуэевская «Фиеста»?

А олдингтоновские «Все люди – враги»?

Где грань между личностью героя и личностью автора?

А наш Шолохов? Ведь это же исповедь всех перед всеми, душа тех, кто жил и любил рядом с Шолоховым, и он сам, и мы с вами, ведь он и от нашего имени написал нашу исповедь!

А между тем, когда критики наши хотят изящно и остроумно уничтожить литературного противника, какого-нибудь незадачливого «молодого», они говорят, что он пишет «исповедальную» прозу. Ну, что же, ведь и Владислав Титов, наш современник, писатель-шахтер с судьбою Николая Островского, написал «исповедальную» прозу, честь и слава ему! Мы же не попы, чтобы бояться чьей-либо исповеди, нам не следует «отпускать грехи» или же замаливать их. Нам нужно понять и простить.

А мой дорогой земляк Иван Бунин сказал: «Но кому и как расскажешь ты, что зовет тебя, чем сердце полно?..»

* * *

Как мне кажется, вдохновенная творческая пора связана не только с внешней или внутренней жизнью писателя, но и с его возрастом, с житейским обликом. Как только человек начинает стареть, как только замечает спад интереса к своей личности у окружающих, так он и сам начинает терять к окружающим интерес. И хотя у него к этому времени накопился изумительный опыт, большое знание жизни, хотя он приобрел мастерство, этот спад интереса в конце концов становится для него губительным: мастерство слабеет, воображение меркнет. Творческие силы остаются лишь у красивых, мощных старцев, не разуверившихся в себе до конца своей жизни, – Леонардо да Винчи, Гете, Толстой.

* * *

Великому человеку нельзя изменять с великим же. История не простит. Наталье Николаевне Пушкиной только и оставалось сделать, как выйти замуж за бесцветного, серого Ланского. За это потомки ее «обелили».

* * *

Как хорошо Ларошфуко назвал свои мысли: «Максимы»! То есть заранее объявил, что он максималист. Но, однако, сегодня ведь никто не сознается, не скажет даже в бреду, что он «минималист». Разве что девчонки, носящие мини-юбки… У всех работающих «максималистов» одна беда: их всех обвиняют в субъективности. Но как же все-таки жить максималисту, если он «объективен», ведь он же не фотоаппарат!

* * *

В литературной борьбе главное средство – хорошие книги. Все остальное есть недозволенные приемы.

* * *

Борьба с природой огрубляет человека. Общение с природой – облагораживает. А что нам даст общение с космосом?

* * *

Всякая полемика все же имеет свои законы и свои пределы. Чем с большим ожесточением мне доказывают, что я не права, что я ошибаюсь, что я заблуждаюсь, что за эти мои мысли и чувства меня нужно презирать, наказывать, критиковать, тем все увереннее я понимаю, что я права. Ибо действительно хорошие люди, здравомыслящие люди, справедливо мыслящие люди никогда не будут доказывать свою правоту такими методами, какими мне доказывают ее мои «противники». Ибо, увы, к сожалению, истина есть нравственная категория. Безнравственными методами ее не докажешь.

* * *

Честь и слава нашим сегодняшним дням!

Они вернули нам Николая Гумилева. А на днях читаю в журнале «Огонек» стихи Владислава Ходасевича. И как жаль, что в этом подборе нет любимейших его стихов, которые я не могу вспоминать без волнения.

Если память мне не изменяет, то звучат они так:

 
В Константинополе, у турка,
Валялся, пыльный и загаженный,
План города Санкт-Петербурга,
В квадратном дюйме – триста сажен.
 
 
И вздрогнули воспоминанья,
И замер шаг, и взор мой влажен.
В моей тоске, как и на плане,
В квадратном дюйме – триста сажен.
 

* * *

Что такое луноцвет?

В свое время в «Доннике» я писала об этом цветке. Он рос у отца возле окон. Там, в последнем его пристанище, на Кубани. Среди лилий и георгинов тянулся к свету невзрачный стебелек с такими же невзрачными узковатыми листьями. Но только спрячется солнце за крыши домов, выходи и смотри, как стремительно набухает зеленый бутон, как он живо, напористо шевелится, расправляет прижатые плотно друг к другу лимонно-зеленые или желтые шелковистые лепестки. За каких-нибудь десять – пятнадцать минут на глазах расцветает прекрасный цветок, воистину лунный, как бы сотканный из сияния лунных лучей, золотистых, серебряных и зеленоватых.

И цветет луноцвет всего одну ночь.

Вот и я, не претендуя, однако, на красоту цветка, посчитала, что и мои короткие заметки, наброски, эскизы чем-то схожи с луноцветом, ибо писала я их ночью, когда все уже спят, или рано утром, когда луноцвет еще не закрылся, до восхода солнца, да ведь и хочется, чтобы какая-нибудь моя мысль, моя фраза кому-нибудь на земле принесла такой же миг радости, как желтенький лепесток луноцвета. Ну, а если вам нравятся более пышные, более крупные золотые цветы подсолнуха или рудбекий, кариопсиса или ромашки, ну, что ж, я нисколечко не обижусь. Ведь мне нравится еще и цветок одуванчика, и донник, и круглые пышечки короставника, все такое родное, простое и важное, как звезды на небе, как солнце…

* * *

Есть прелестный рассказ Ивана Бунина, в котором герой, лежа на гумне, на омете, читает книгу и вдруг оглядывается вокруг с возмущением.

«Я читал, жил чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака – все жило своей собственной настоящей жизнью. И вот я внезапно почувствовал это и очнулся от книжного наваждения, отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю, – главное чувствую что-то необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не пишут как следует в книгах».

Я думаю, что в этом высказывании Бунина кроется отгадка удивительнейшего жанра, который до сих пор еще не имеет своего имени, то есть специального литературного термина, но который живет и имеет свою собственную историю, чуть ли не тысячелетнюю, если вспомнить японскую писательницу Сэй-Сёнагон, и который до сих пор имеет многочисленнейших поклонников и не менее многочисленных авторов, отдавших дань изумительной его краткости, свободе от вымысла.

Моментальная фотография? Нет.

Стихотворение в прозе? Наверное, тоже нет.

Философское осмысление факта? Нет, увы, не всегда.

Что же это за жанр, в котором работали придворная дама японского императора Сэй-Сёнагон и парижанин Жюль Ренар, Иван Бунин и Чехов, Михаил Пришвин и Владимир Солоухин, Юрий Бондарев и… многие, многие другие, несть им числа? Как найти ему точное имя, кто подскажет?

Я свое написала.