Текст книги "Жизнь Суханова в сновидениях"

Автор книги: Ольга Грушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Надеюсь, ты имеешь в виду не Валю, – медленно произнесла Нина.

Тяжело дыша, но преисполнившись грозной решимости, он схватил со стула единственный уцелевший галстук и размашистым шагом вышел в прихожую, где сунул, свирепо топнув, ноги в ботинки и принялся отпирать входную дверь. Нина бросилась за ним, но поскользнулась на паркете и потеряла пушистый шлепанец, который перевернулся в воздухе словно подбитый.

Суханов уже готовился шагнуть через порог, когда она схватила его за рукав.

– Толя, пожалуйста, – торопливо заговорила она, – должно быть какое-то другое объяснение, прошу тебя, не делай этого, она у нас работает десять лет, и я не могу себе представить более добросовестной…

В коридоре пронзительно зазвонил телефон, и одновременно что-то тяжелое обрушилось на пол над их головами. Нина вздрогнула и оглянулась, выпуская на миг его руку. Освободившись, Суханов выскочил из квартиры, хлопнул дверью и, не дожидаясь лифта, который со скрежетом остановился где-то во чреве их дома, побежал вниз по лестнице.

Лестница рассекала пополам серую громаду здания, обнажая ее как переспелый исполинский плод; обитые кожей, сверкающие медными шляпками гвоздей двери, по две на каждой площадке, гнездились в разверстой мякоти подобно темным косточкам, и за каждой таились свои пышные цветы жизненного успеха. Вот здесь, на седьмом этаже, напротив помешавшегося композитора, обитала тучная оперная дива из Тбилиси, которая давным-давно сошла со сцены, но до сих пор баловала своих многочисленных гостей дребезжащими ариями под аккомпанемент бархатистого лая трех раскормленных, ленивых бассетов; во время этих домашних концертов бестелесные трели и лай таинственным образом просачивались сквозь пол и стены и буйно врывались в кабинет Суханова, доводя его до белого каления. На шестом этаже, под певицей, проживал высокопоставленный партийный работник, жизнерадостный мужичок с невероятным количеством бородавок на подбородке, женатый на пухленькой дамочке, которая была на него похожа, как родная сестра; а на пятом этаже из лифта иногда пугливо, боком, выбирался грустный человечек, чьи глаза были спрятаны за очками в роговой оправе: он походил на бедного родственника из провинции, но Суханов знал, что это классик советской литературы, автор знаменитой трилогии «Мы – шахтеры».

Дальше же, трижды удаленные от его собственных владений на восьмом этаже, жильцы делались анонимными. Поравнявшись с четвертым этажом, он услышал из-под двери детский плач; на третьем, после лестничного пролета, отмеченного запятой апельсиновой кожуры и показавшегося ему особенно длинным, он облокотился на перила, чтобы унять дрожь в коленях, и уловил сладковатый запах лилий и тихий перебор клавиш в глубине квартиры номер пять. Мимолетное сочетание звуков и запахов напомнило ему, что однажды, возвращаясь домой под утро после встречи Нового года, он столкнулся с пленительно сдержанной, изысканно благоухающей женщиной с чертами Нефертити, которая вышла из парадного подъезда, плавно покачивая жемчужными сережками, и скользнула в серый, как небо, автомобиль с водителем; но теперь Суханов едва успел бросить любопытствующий взгляд в сторону ее квартиры, как зимнее воспоминание повернулось и устремилось прочь, а его мысли, пустившиеся следом, нечаянно налетели на видение другой машины с водителем, другой благоухающей женщины.

Он поймал себя на том, что ворошит в памяти прошлую субботу, выставку тестя в Манеже. А потом, словно дождавшись удобного случая, на него незваной толпой навалились совершенно лишние, неприятные соображения – недовольство министра, тягостная встреча с Белкиным, унижение от хулиганской выходки на мосту, потеря голубоглазой Нины, мирно осенявшей его труд, вторжение в его святая святых бесстыжей, падкой на лебедей, обнаженной девицы, повлекшей за собой целую стаю тревожных снов и неуместных подозрений… Впрочем, обнаженная больше не появится, поспешно напомнил он себе, да и все остальное – сущие мелочи, забудется через день-другой, и нечего себя корить, стоя на чужой лестничной площадке; в самом деле, ровно никаких причин для расстройства нет. И, гневно бормоча себе под нос («Вот ведь нахальство, кто бы мог подумать – так воровать!»), он целеустремленно преодолел оставшиеся этажи – не тарелка ли это разбилась в квартире номер три? – и прибыл в вестибюль, по чьему мраморному полу плескалось вышедшее наконец из-за туч яркое солнце.

Здесь он помедлил, не зная, где искать дворницкую, но лифтер уже поднимался ему навстречу из-за стола с приторной, заискивающей улыбочкой, и Суханов, почему-то смутившись, холодно кивнул и стал быстро спускаться по ступеням еще одной лестницы, куда более узкой и темной, исчезавшей в неведомых глубинах дома. Не успел он опомниться, как уже брел, спотыкаясь, по таинственным подвальным регионам, теряясь в низких, тесных, скудно освещенных коридорах. Запахи щей и стирального порошка намертво въелись в стены цвета болезни; из тени в тень кралась тощая полосатая кошка, ощетинив невидимый хвост; неопределенный хлам жался в углах, мельком принимая форму тряпок, ведер, швабр, свернутых плакатов, колченогих стульев, искалеченных кукол – и тут же вновь пропадая в темноте… После сверкающего чистотой, просторного вестибюля недры здания, грязноватые и неблаговидные, потрясли его, и он почувствовал, как на него наваливается гнетущее уныние, словно все девять этажей человеческого бытия над его головой тяжело давили ему на душу.

Обитая металлом дверь в конце коридора была чуть приоткрыта. Когда на его первый стук никто не вышел, он постучал вторично, уже громче, и, услышав в ответ какое-то отдаленное громыхание, толкнул дверь – и замер, встреченный острым, кошмарным, многослойным запахом. Над ним в потемках вздымалась гигантская куча отбросов. Он сделал невольный шаг назад, утонул каблуком в чем-то скользком и податливом – в гнилом яблоке, возможно, или в мякоти недоеденного банана, он счел за лучшее не всматриваться, – и в ту же минуту мусорное чудовище шевельнулось, сбрасывая рыбью голову с маслянистыми глазами, засаленный бумажный пакет, ворох картофельных очистков, подкрадываясь чуть ближе к его идеально начищенным ботинкам, грозя обрушиться и поглотить его своим зловонным ужасом…

На одно долгое мгновение он оцепенел, а потом в панике бросился в коридор, захлопнул за собой дверь и, прижав руки к вискам, подумал в смятении: что же это, как же допустили такое, в моем собственном доме… Внезапно его намерение вывести Валю на чистую воду начало ему казаться отвратительным, непотребным, низким, словно оно также принадлежало этому подземному миру гнили и вони; и его одолело желание бежать, бежать что есть духу туда, где свет, воздух, привычная жизнь. Он ускорил шаги, потом и в самом деле перешел на бег и, резко завернув за угол, споткнулся о стену; и стена эта вдруг отшатнулась и, издав вопль, прыгнула в темноту. Он замер, вглядываясь, инстинктивно нащупывая сердце под полами пиджака. Не обнаружив ничего, кроме все той же кошки, которая шныряла под ногами в лабиринте коридоров, он нервно ругнулся и двинулся дальше, уже осторожнее, и тут перед ним отворилась дверь, которую он даже не заметил: на пороге стояла Валя с мокрыми руками, щурясь в полумрак своими слегка косящими, доброжелательными глазами.

– Ой, это ж вы, Анатолий Павлович! – удивилась она. – А я слышу, Маруся волнуется. Маруся – это кошка моя.

– Да, видел, – сказал Суханов, опешивший от ее внезапного появления. – А еще я видел комнату, полную отбросов.

– Туда мусоропровод выходит, – объяснила Валя. – Коля обычно запирает, но сегодня, видно, запамятовал. Я ему скажу.

– Да уж, сделайте одолжение. Это в высшей степени… в высшей степени негигиенично, понимаете?

Между ними повисло короткое молчание. Потом Валя улыбнулась своей застенчивой улыбкой с ямочками.

– Я через полчасика к вам собиралась, Анатолий Павлович, в обычное время, но, коли надо, могу и раньше подняться, – сказала она, вытирая руки о фартук.

Он посмотрел на нее, эту крупную, некрасивую женщину в слишком тесной для нее блузе, с неряшливыми волосами и круглым, добрым, озабоченным лицом, на котором читалось желание услужить, и его уверенность в ее вине поколебалась.

– Секундочку обождите, я мигом дела доделаю – и с вами пойду, – приговаривала она, впуская его в тесный предбанник, загроможденный стопками свежевыглаженного белья.

Откуда-то появилась девочка лет шести, такая белобрысая, что ни бровей, ни ресниц ее не было видно; она неулыбчиво поглядела на гостя и ушла. Где-то зазвонил телефон, и запах сильно пригоревшей овсянки пополз по подвалу. Валя крикнула какому-то Степаше, чтобы выключил газ, а потом Анечке, чтобы подошла к телефону, и с виноватой улыбкой обернулась к Суханову.

– Только дела доделаю, – повторила она. – У меня ведь трое на руках.

Он непроизвольно скользнул глазами по ее рукам: большие, морковного цвета, почти мужские, они висели неподвижно, как хлопотливые, на миг задремавшие звери. Внезапно ему предстало видение этих самых рук, жадно загребающих его галстуки – его чудесные шелковые галстуки, которые он коллекционировал любовно, как бабочек, привозя их из своих редких зарубежных командировок, – и его внутренности обожгло слепой яростью.

– Вообще говоря, Валентина Александровна, – произнес он надтреснутым голосом, – можете не трудиться к нам сегодня приходить. И завтра тоже. И в другие дни. Я пришел сообщить, что вы уволены.

Запах горелого и обида в ее глазах – это было последнее, что врезалось ему в память. Дальше события развивались быстро и гадко. Стараясь не срываться на крик, он заявил, что прибыль от ее добычи, проданной на барахолке, раз в десять превысит ту сумму, которая причитается ей за август, но разницу она, так и быть, может оставить себе – взыскивать ее по суду они не намерены.

Не сходя с места, с быстро разбухающим лицом, она теребила фартук и часто моргала.

– Что ж вы такое говорите? – выдавила она наконец, и слова ее получились влажными и тяжелыми, едва не переходящими в рыдания. – Или я что украла?.. Господи, да как у вас язык-то повернулся… Чтоб я… А вы пришли и напраслину на меня возводите… А еще культурный человек…

В коридор вернулась белобрысая девочка; она безучастно посмотрела на плачущую мать и сообщила, что ее какая-то тетя срочно зовет к телефону. Морщась, Суханов ретировался в подвальный полумрак, там чуть не наступил еще раз на облезлую кошку и устремился вверх по лестнице, перепрыгивая разом через две ступеньки; в вестибюль он ворвался так внезапно, что разбудил задремавшего было лифтера.

Когда, несколько часов спустя, Вадим доставил Суханова к подъезду, улица Белинского уже погрузилась в мягкие августовские сумерки. Совещание получилось неприятным: обсуждение то и дело прерывалось необъяснимыми пробелами коротких пауз, и подчиненные, как он заметил боковым зрением, все время неловко переглядывались у него за спиной. К концу дня он был усталым, напряженным и проголодавшимся. Выбравшись из машины, он с недобрым предчувствием запрокинул голову, но тут же с облегчением увидел, что кухонные окна манили, как обычно, ярким, приветливым светом, а за веселыми клетчатыми занавесками угадывалось хлопотливое движение. Медленно поднимаясь вдоль хребта дома в скрипучем лифте, он тешил себя надеждой, что в его отсутствие галстуки нашлись, Валю с извинениями вернули к хозяйству (Нина всегда замечательно справлялась с щекотливыми ситуациями) и его ждет вкуснейший ужин, дымящийся под уютным оранжевым абажуром, бокалы вина, искрящиеся на столе, – одним словом, очередной приятный вечер в кругу понимающей, заботливой семьи.

Но нет: в квартире пахло горелым, сердито хлопали дверцы кухонных шкафов, и надежда на комфортный вечер, униженно поджав хвост, забилась в угол и жалобно поскуливала на протяжении всего вымученного, безрадостного ужина. Ксения, глядя колючим взглядом поверх тарелки с сожженным рисом, заявила, что они с мамой весь день уговаривали Валю забыть это недоразумение, но Валя только мотала головой и плакала; не помогли даже три месячных оклада, тактично вложенные в конвертик. Некоторое время Суханов благоразумно молчал, не глядя ощущая бессловесное присутствие Нины: она сидела напротив со склоненным лицом, не столько сердитым или расстроенным, сколь бесконечно усталым, с глубокими складками, оттягивавшими вниз ее бледные губы; но когда Ксения по третьему разу стала твердить, что убеждена в Валиной невиновности, он не сдержался.

– Может, ты тогда сделаешь нам одолжение и объяснишь, чьих это рук дело?

– Я знаю одно: прежде чем бросать человеку обвинения в воровстве, нужно рассмотреть все другие версии! – сказала она, слегка менее уверенно.

– А я их рассмотрел, – Суханов позволил себе сухую улыбку. – Рассмотрел даже версию о том, что мимо нашей спальни пролетал зеленый человечек в летающей тарелке и положил глаз на мои галстуки. Но, честно говоря, это маловероятно.

Ксения начала было отвечать, но ее перебил Василий.

– Может, хватит? – протянул он со скучающим видом. – Я считаю, отец все сделал правильно – наймем другую домработницу. Не понимаю, в самом деле: почему мы должны весь вечер обсуждать какую-то дворничиху?

– Василий! – воскликнула Нина.

Жалея, что сын не придумал иного способа выразить мужскую солидарность, Суханов поспешно уставился в тарелку и принялся с деланой сосредоточенностью исследовать котлету, подозрительно розовую в середине. Конечно, у Нины никогда не было особых кулинарных способностей, но это блюдо превосходило самые худшие ожидания и даже напомнило ему о полуголодном детстве, когда мать изо дня в день ставила перед ним малосъедобную бурду в углу их тесной арбатской кухни. Вернее, кухня некогда была вполне просторной, но незримая черта рассекла ее пополам, и каждую половину загромождало стадо разномастных стульев, льнувших к хромоногому столу. Один из этих столов делили Сухановы, учительница музыки Зоя Владимировна Вайнберг – плохо одетая женщина неопределенного возраста с темной полоской усиков над верхней губой – и тихая чета пенсионеров, которые всегда принаряжались к ужину и, точно птички, деликатно клевали из тарелок, печально улыбаясь друг другу. У старушки было румяное морщинистое личико, похожее на мороженое яблоко, и голубоватые волосы; их цвет меня завораживал, и я, случалось, подолгу смотрел на блестящие тугие кудряшки, пока мама не одергивала меня выразительным шепотом.

Второй стол, стоявший на завидном месте, у плиты, оккупировала семья Морозовых: муж с женой, одинокая сестра мужа и двое сыновей, драчливые балбесы, один старше меня на три года, другой на пять лет. Сестра мужа, Пелагея Морозова, ленивая, полноватая молодка с сонными глазами, ярко-красными губами и завлекательной родинкой на верхней губе (пройдет несколько лет, и она – с жеманной улыбкой, покачивая тяжелыми грудями – станет являться мне в подростковых фантазиях), стряпала на всю семью, и это получалось у нее гораздо лучше, чем у моей матери: пока я давился комковатой кашей и липкими макаронами, у Пелагеи на плите аппетитно брызгала курица, а я, слушая довольное, сытое гоготание морозовских мальчишек, мучительно представлял себе вкус сочного мяса у них во рту.

Лишь одно примиряло меня с этими убогими застольями: неиссякаемая надежда, что уж сегодня-то, вопреки ожиданиям, отец успеет к ужину. Заслышав трель звонка в коридоре, грубияны Морозовы вмиг затихали – даже им он внушал уважение. С криком «Папа! Папа!» я срывался с места и бежал открывать. Через минуту мы с ним за руку входили на кухню, он, широко улыбаясь, садился к нам за стол, спрашивал, как у меня дела в школе, мягко подтрунивал над бедной, некрасивой учительницей музыки, которая в его присутствии неизменно заливалась краской, ободрял приветливым словом старичка со старушкой, а потом брал в ладони мамино лицо, как умел только он, ласково, будто бы невзначай, и его появление – энергичное, уверенное, желанное – венчало мой беспорядочный, шумливый, суматошный день.

Конечно, в течение всего тридцать шестого года – это был первый год, о котором у меня сохранились последовательные, непрерывные воспоминания – отец допоздна пропадал на своей таинственной работе и день за днем оставался для меня не более чем видением: высокий, плечистый силуэт, выраставший в дверях нашей комнаты в болезненно-желтом мареве коридорной лампочки, чтобы ступить через порог и тут же раствориться в густом полумраке, пока я лежал в полудреме, видел несвязные обрывки снов, сиявшие ослепительными красками, и слышал из-под своего толстого шерстяного одеяла шорох сбрасываемой одежды, жалобный стон матраса и приглушенные, неразборчивые перешептывания родителей, быстро таявшие в темноте.

И все равно за ужином я всякий раз преисполнялся надежды. В глубине души мне верилось, что если очень сильно захотеть, если напрячь всю силу воли, то можно добиться своего – наколдовать приход отца, дивный звук его появления ниоткуда; и я, закрывая глаза над непрожаренными котлетами с подгоревшим рисом, снова и снова заставлял себя воображать трель звонка – и вот в устройстве мира что-то поддавалось, кухню пронизывал долгожданный звонок, и я бросался к дверям, крича…

– Папа! Папа, открыть?

Он очнулся. В дверь позвонили еще раз.

– Открыть? – нетерпеливо спрашивала Ксения.

– Нет… я сам посмотрю, – ответил Анатолий Павлович слегка дрогнувшим голосом и медленно поднялся из-за стола.

Глава 7

На площадке перед их дверью стоял чужой человек. У него было приятное немолодое лицо с аккуратной бородкой; в голубых глазах за стеклами очков близоруко лучилась мягкая, безыскусная приветливость. Очки, в тонкой металлической оправе, с круглыми стеклами, напоминали пенсне из прошлого века; вкупе с мягкой коричневой шляпой и небольшим, до отказа набитым саквояжем, стоявшим у его ног, они делали его похожим на чеховского персонажа – какого-нибудь скромного аптекаря, который пожаловал в гости к родне.

Завидев Суханова, незнакомец сдернул с головы шляпу.

– Вечер добрый! – с чувством выговорил он и принялся мять шляпу в руках.

– Добрый вечер, – холодно ответил Суханов. – Чем я могу…

– Господи, не иначе как я тебя от ужина оторвал! – воскликнул гость, прижимая шляпу к сердцу. – Неудобно, право, – не люблю мешать. Сделай милость, не обращай на меня внимания – честное слово, я поужинал. Надо же, столько лет прошло… Нет-нет, не беспокойся, я сам… – И, водрузив шляпу на голову, он, кряхтя, поднял саквояж и стал протискиваться мимо Суханова, больно задев его по ноге.

«Кирпичи у него там, что ли?» – раздраженно подумал Суханов и преградил незнакомцу путь.

– Минуточку, – свысока бросил он. – Видимо, тут какая-то ошибка.

Незнакомец опустил саквояж и в отчаянии воздел глаза.

– Ох, неужели меня опять угораздило день перепутать? – простонал он. – Да, не иначе – вы же меня ждете в понедельник, а я свалился как снег на голову, не могу передать, как мне стыдно…

– Товарищ, день недели тут ни при чем, вы квартирой ошиблись, – перебил его Суханов. – Это пятнадцатая, а вам какая нужна?

Отчаяние на лице приезжего сменилось облегчением, а затем полной растерянностью.

– Пятнадцатая, да, все верно, только… не понимаю… Вы ведь меня ждали, верно? – бормотал он, в тревоге заглядывая Суханову в глаза. – Ты же получил мое письмо, определенно, так что ты знал… разве что… Нет, быть такого не может, я точно помню, как его запечатал и в карман положил… Господи, да неужто я…

Устав от потока бессмыслицы, Суханов твердо взял незваного гостя за локоть и готов был вытолкать его на площадку, когда тот тяжело вздохнул.

– Напрасно я понадеялся, что ты меня узнаешь, – расстроенно выговорил он.

На мгновение смутившись, Суханов изучил его встревоженное, незлобивое лицо, старомодные очки, светлую бородку – и с облегчением покачал головой.

– Разумеется, это было давно, да еще в такую тяжелую пору, – прошептал незнакомец, будто бы самому себе, и с сердечной улыбкой торопливо добавил: – Нет-нет, все понятно, я не обижаюсь. Я – Федор. Федор Далевич.

Какое-то туманное воспоминание всплыло на поверхность его сознания, но Суханов не успел его поймать, и оно быстро нырнуло обратно в мутные глубины прошлого.

– Прошу прощения, что-то я не вполне… – пробормотал он, пытаясь улыбнуться в ответ.

Незнакомец пристально на него посмотрел сквозь затянувшуюся паузу, и вдруг его бородка задрожала, а очки стали сползать с переносицы. Задыхаясь от смеха, он налетел на Суханова и решительно стиснул его в объятиях.

– Ах, Толя, Толя, какой шутник, а я-то, признаться, на секунду и правда поверил, что ты меня не знаешь! Шутник, брат! – приговаривал он Суханову в плечо.

Какого лешего, думал Суханов, стараясь высвободить свой подбородок, вдавленный в чужую спину, – и тут в прихожей появилась Нина, рассеянно держа в руке чашку чая.

– Это кто приходил… – начала она и остановилась.

Заслышав ее голос, приезжий отпустил Суханова и бросился к ней, в очередной раз срывая шляпу и горячо восклицая:

– А это не иначе как очаровательная Нина Петровна! До чего же приятно вас видеть. Надежда Сергеевна столько о вас рассказывала.

– Надежда Сергеевна, – тупо повторил Суханов.

С воодушевлением пожимая Нине руку, незнакомец выронил шляпу. Нина с озадаченной улыбкой попыталась ее подхватить и, как в водевиле, не удержала чашку. По паркету брызнули десятки бело-золотых фарфоровых осколков, выплескивая чай Суханову на брюки.

– Прошу… прошу меня извинить… – слабым голосом выговорил он. – Я вас на минутку покину. Нина, предложи, пожалуйста, нашему гостю чаю или еще чего-нибудь, мне тут нужно…

И, оставив Нину и рассыпающегося в извинениях гостя наводить порядок, Суханов заспешил по коридору, который вдруг показался до странности незнакомым, с вульгарными алыми розами, прыгающими ему в лицо с аляповатых обоев, и ворвался к себе в кабинет так, словно его преследовали. Захлопнув за собой дверь, он прижал трясущуюся руку ко лбу, несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и набрал номер матери.

Она ответила после седьмого звонка – он считал.

– Мама, послушай, тут какое-то совершенно нелепое…

Связь была плохая, в трубке гудело и трещало, из параллельного измерения долетали непонятные обрывки чужих разговоров.

– Толя, это ты? Громче говори, Толя! – повторяла Надежда Сергеевна из необъятного далека. – У вас – что?.. Кто?.. Ах, Федор! Ой, как я рада, что он к вам выбрался. Вот увидишь, он вам понравится, такой душевный молодой человек. Заботливый – мне Мальвину подарил.

– Мальвину? Эту дурацкую канарейку? – Суханов повысил голос, пытаясь перекрыть шум. – Канарейку ты получила от этого человека? Да кто он такой, черт побери?

Материнский голос нырнул в трескучую расщелину, а на смену ему пришел мягкий баритон, который наказал Суханову прямо в ухо: «Ты, главно дело, проверь, не текут ли сапоги». Тут Надежда Сергеевна снова выплыла на поверхность.

– …и нечего ругаться, – неодобрительно продолжала она. – Наверное, от тебя не убудет, если ты раз в кои-то веки троюродного брата примешь.

– Какого еще брата?.. – выкрикнул он. – Нет у меня никаких троюродных!

То исчезая в тумане, то возвращаясь, Надежда Сергеевна зачастила:

– Как же ты забыл… я ее Ирочкой звала… бабушкиной двоюродной сестры единственная дочка, в Москве жила, однажды мы даже… Ну, теперь вспомнил?., а потом они переехали в… тому назад она скончалась… и муж ее тоже, так вот Федор – их единственный… человек образованный… у себя в музее, а сейчас пишет… Очень интересно, он мне столько рассказывал про… Вы с ним наверняка сойдетесь, пока он у вас гостить будет, такой родственный…

– Что ты сказала? – задохнулся Суханов. – Я не ослышался – этот Далевич собирается у нас гостить?

Тут воцарилась еще одна неестественная, потрескивающая пауза, которую нарушил все тот же настойчивый баритон:

– Нет, зачем, червей прям на месте накопаем, свежих.

– …вас не стеснит, всего-то недельку-другую, – вернулся издалека материнский голос. – Ладно, Федору привет передавай. Спокойной ночи, Толя.

– Недельку-другую? – Он не верил своим ушам. – Мама, подожди, ты рассчитываешь, что я…

Связь прервалась. Закипая, он вновь набрал ее номер, но теперь услышал короткие гудки.

Вернувшись на кухню, Суханов обнаружил, что новоявленный троюродный брат сидит на его месте, во главе стола, бойко уплетает несъедобные котлеты и, прерываясь только для того, чтобы отправить в рот очередной кусок, чертит на салфетке какие-то извилистые фигуры. Нина и Ксения с интересом следили за быстрыми движениями его руки; Василий хмурился, позвякивая ложкой о блюдце.

– Многие думают, будто резные наличники имеют сугубо декоративное назначение, – говорил Далевич, – а между тем они нередко включают ритуальные символы, которые уходят корнями в языческую эпоху. Считается, что вот такой знак, например, приносит удачу и достаток, а вот этот предохраняет от…

Заметив появившегося на пороге Суханова, он тут же отложил ручку.

– Твоя семья по доброте своей мне потакает, – смущенно заулыбался он. – Северное зодчество – мой конек, я бы мог вас еще долго мучить, однако пора и честь знать. Толя, мне страшно неловко, что я нагрянул, как гром среди ясного неба. Похоже, письмо-то мое действительно не дошло. Не понимаю, как такое могло… Ну, неважно, не стану вас больше обременять, и без того вам одно беспокойство. Нина Петровна, благодарствую за вкуснейший ужин. Так, куда же я шляпу подевал?

Суханов еле сдержался, чтобы не хохотнуть от облегчения.

– Помилуй, Федор, какое тут беспокойство! – с чувством заверил он. – Своих всегда приятно повидать. Если еще окажешься в Москве, заходи как-нибудь…

– Федор Михайлович, – прервала Ксения, – а вы сейчас куда конкретно пойдете?

Далевич, поднявшись из-за стола, возился с замком саквояжа.

– Обо мне не тревожьтесь, – искренне сказал он. – Знакомые у меня в Москве есть, как-нибудь устроюсь. Вот, Толя, привез тебе на память: не бог весть что – просто сувенир с Русского Севера.

И он вытащил из саквояжа кружевную скатерть тончайшей работы.

– Какая дивная вещь! – воскликнула Нина.

– В самом деле, красивая, – неловко поддакнул Суханов. – Напрасно ты это. Если не выйдет связаться со знакомыми, дай знать, я помогу тебе…

– Ты же понимаешь, мы не можем его отпустить, – Нина бросила на мужа уничтожающий взгляд. – Федор Михайлович, уже десятый час, вы сегодня у нас переночуете, а завтра что-нибудь придумаем.

– Это очень любезно с вашей стороны, – с видимым смущением забормотал Далевич. – Не хотелось быть в тягость, да и с письмом этим так нехорошо получилось… Но если найдется у вас диванчик…

– Располагайтесь у меня в комнате, – выпалила Ксения.

Далевич попытался что-то сказать, но слова его споткнулись раз-другой и утонули в потоке благодарностей. На мгновение все замолчали. Потом Василий многозначительно опустил чашку и с длинным, неприятным скрежетом отодвинул стул.

– Как трогательно, – проговорил он с язвительной улыбкой. – Воссоединение семьи после долгой разлуки и все такое прочее. Полагаю, что сейчас наступил момент, когда и я должен предложить свою комнату, а потом мы все будем битый час сидеть и умиленно смотреть друг на друга, согреваемые теплом родственных чувств.

– Василий! – резко сказала Нина.

И тут Суханов почувствовал, что минувший день пошел по кругу и что все это – издевательский выпад сына, Нинин осуждающий тон, сосущее ощущение пустоты в животе после застревающего в горле ужина, рассыпающийся в извинениях странный человек с соломенной бородкой, стойкий запах горелого, висящий в воздухе, – все это случалось с ним и раньше, причем случалось неоднократно, и он был навеки пойман в замкнутое кольцо несуразных житейских катастроф. Подавленно, не вмешиваясь, он проводил сына глазами, будто надеясь, что с его уходом из кухни порочный круг разомкнётся и жизнь войдет в прежнее русло. Когда в глубине коридора с грохотом хлопнула дверь, Суханов вздохнул, стряхнул с себя оцепенение и тоже вышел, предварительно извинившись. У него за спиной ослабевающий голос Далевича умолял Нину не сердиться, ибо молодого человека можно понять, всему виной он, Далевич, нельзя так обременять людей, просто не передать, как ему совестно, что… Суханов почувствовал внезапное желание плюнуть.

Перед комнатой Василия он было помедлил, но передумал, направился в столовую и плеснул себе коньяку. Покалывающее тепло слегка его успокоило, и, когда за дверью послышались Нинины шаги, он заторопился ее перехватить. Она шла в спальню, и он робко последовал за ней. Темнота, хранившая ароматные воспоминания о ее кремах, погладила его по лицу как прохладная, умиротворяющая ладонь. Мгновением позже зажегся свет; в розовом сиянии абажура лицо Нины осталось холодным.

– Слушай, откуда мне было знать о его приезде? – заговорил он, стараясь поймать ее взгляд. – Я даже толком не понимаю, кто он такой, честное слово – седьмая вода на киселе. Даже не помню, чтобы мы с ним встречались.

– Зато он помнит, – ответила она, перебирая стопки крахмального постельного белья. – Говорит, в детстве перед тобой преклонялся.

– Меня это не удивляет. – Он пожал плечами. – За крышу над головой и кусок хлеба чего не скажешь. В любом случае, я понимаю, это для нас большое неудобство, но одну ночь можно перетерпеть, а с утра пораньше… Солнышко, что ты… Зачем ты это?

Нина срывала простыни с их постели.

– Мы отдаем Федору спальню, – сказала она, как будто это само собой разумелось. – Надо же хоть как-то загладить непростительное поведение Василия, ты согласен?

Он следил за движениями ее рук, пока она методично заправляла под матрас края свежей простыни.

– А нам где спать? – спросил он наконец.

– Я, пожалуй, лягу на диване в гостиной, а ты можешь у себя в кабинете, там вполне удобно, – ровным тоном ответила она. – Белье сейчас принесу. И лучше тебе прихватить плед – по ночам уже прохладно.

– Я это заметил, – желчно сказал он и направился к дверям.

На пороге он остановился и украдкой посмотрел на жену. Сегодня на ней не было сверкающих сережек или позвякивающих браслетов, и черты ее лица, лишенные привычного косметического лоска, казались мягкими и туманными, словно возникли, мимолетно и неясно, за легкой пеленой дождя. Внезапно, повинуясь странно настоятельному порыву, он дал себе слово, что повернись она к нему хоть на миг – и он возвратится в розовую духоту, чтобы поговорить с ней, поговорить по-настоящему, впервые с незапамятных времен: признаться ей, с каким чувством он провожал глазами Белкина, уходившего вдаль под дождем; поделиться радостным детским воспоминанием об отце и тревожным сном о ее ночном полете; взять ее в объятия и сказать ей, что она прекрасна как прежде, невзирая на эти скорбные складки в уголках рта… Мгновение затягивалось, он ждал, но она так и не обернулась.