Текст книги "Жизнь Суханова в сновидениях"

Автор книги: Ольга Грушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Прошу же тебя, ради нашей любви: давай станем свободными и безоглядными, как боги, отбросим рутину и ложь, начнем с чистого листа, далеко позади оставляя бесконечные мучения нашей двойной жизни, – и сделаем это сейчас, пока унизительная скрытность, моя вина перед дочерью, твоя жалость к мужу не иссушили наши сердца. Мы с тобой оба знаем, что наше чувство стоит любых жертв. Когда-то давно ты мне сказала, что твой муж тебе сделал много хорошего. Но правда в том, что он никогда не умел любить. А мы с тобой – умеем. Прошу тебя, не забывай, какой это редкостный дар.

Поспеши с ответом, если не хочешь, чтобы я заявился к тебе домой. Твой В.

Вот, значит, как.

И не было у него ни друзей, ни любовниц, которым он мог бы излить душу, ни воспоминаний, которые он мог откупорить и вдыхать, как некий чудотворно-целительный эликсир, – не было ни рая, ни ада, которые он мог призвать на помощь, которым он мог бросить проклятие или молитву, – ни благосклонных божеств, ни милосердных ангелов-хранителей, ни темных сил бездны… В целом мире не было ничего, кроме двух листков бумаги, скомканных в руке, да пустого, черного августовского неба над головой, да пульсирующей дыры там, где прежде была душа. Потому что когда непоправимое в конце концов случилось, он понял, что совершенно одинок – обречен в одиночку пробираться через руины прошлого, подбирая обломки; в одиночку, опустошенным, брести сквозь будущее уныние; в одиночку умирать, когда пробьет его час.

Анатолий Павлович Суханов методично разгладил страницы, сунул их обратно в конверт и, положив на стол, молча устремил на него свой взгляд. И по прошествии времени, когда сердце его наконец отдышалось, он осознал, что причиняло ему истинную боль. Потеря Нины была не самой сокрушительной из его потерь; больше всего он скорбел из-за того, что потерял Нинин образ – тот «чистейшей прелести чистейший образец», который полюбил многие годы тому назад и берег в наизаветнейших тайниках памяти.

И в самом деле, героиня этого письма ничем не напоминала сдержанную, исполненную тихого достоинства красавицу, с кем он, как ему казалось, прожил жизнь; то была распущенная, не первой молодости роковая женщина, которая разгуливала по городу в вызывающе коротком полушубке, вооружившись тюбиком яркой помады, и без зазрения совести, в припаркованном автомобиле и зловонных подворотнях, предавалась низменной страсти с каким-то пошляком, распинающимся про любовный трепет в каждой жилке и возомнившим себя свободным и безоглядным, как бог. Неужели этот донельзя вульгарный образ, от которого так разило самыми дешевыми духами жизни, и служил разгадкой Нининой молчаливой задумчивости? Неужели десятилетиями копившиеся воспоминания можно было как-то примирить с этой слезливой писаниной, отдающей эпистолярным романом девятнадцатого века, начиная от вымученной напыщенности стиля и до этого показного «Н. С.» на конверте? Как жить дальше, увидев… увидев…

Конверт.

Боже правый, конверт!

Суханов всмотрелся – всмотрелся так напряженно, что белый прямоугольник поплыл у него перед глазами и сама бумага начала рассыпаться мерцающей чехардой молекул, которые уже в следующую минуту (когда долго вызревающая слеза все же скользнула ему вниз по щеке) сложились в существо совершенно другого рода. Цифры – цифры в строке адреса – цифры, которые он не удосужился разглядеть повнимательнее, доверившись первому впечатлению, точно так же, как до него, по всей видимости, сделал почтальон, – неужели это было возможно?.. Он осторожно провел рукой по конверту, словно опасаясь смахнуть оптический обман, но все осталось на месте: короткая горизонтальная черточка, толщиной с волосок, едва заметно изгибалась влево, а не вправо, тем самым возвращая его к жизни.

Все сошлось, как детали головоломки, которые только что, казалось, сулили какой-то сюрреалистический ужас – бледная Мадонна, валяющаяся в корыте со свиньями, – но теперь открыли взору тенистый цветущий сад в солнечный день на исходе лета, с винно-красными розами, взбирающимися по свежевыкрашенной белой стене. Номер квартиры был не пятнадцать, а тринадцать. Стало быть, квартира прямо под ним, сообразил Суханов – квартира соседа, который на прошлой неделе потчевал весь дом звучными церковными песнопениями в четыре часа утра. Квартира песенника Свечкина, имевшего несчастье жениться на молоденькой.

Но разве жену Свечкина звали на «Н»? Переход от отчаяния к надежде был настолько резким, что у Суханова не оставалось сил на дальнейшие сомнения. Ему нужен был немедленный, ясный ответ, чтобы раз и навсегда изгнать темень из сердца. Конечно, он мог с легкостью узнать у лифтера, но одна мысль о том, чтобы вновь попасть под прицел промасленного стариковского взгляда («Дамочка – хоть куда, верно, Анатолий Павлович? А как там Нина Петровна – все еще в отъезде?»), казалась слишком мерзким завершением этого невыносимо мерзкого дня. После краткого колебания Суханов положил письмо в карман, вышел из квартиры, спустился по лестнице и без промедления позвонил в дверь квартиры тринадцать.

Дверь открылась почти мгновенно, выпуская на площадку громоподобные аккорды Пятой симфонии Бетховена и слабый запах лекарств. На пороге стоял низенький, пухлый человечек в габардиновом пиджаке, с виду – ровесник Суханова. Он посмотрел на посетителя невидящими глазами, полными безмолвного страдания; пока Суханов придумывал, что бы такого попросить у него по-свойски из кухонной утвари (исключительно для того, чтобы тот позвал через всю квартиру: «Наташа!» или «Надя!»), сосед, потирая виски, будто у него болела голова, сказал бесцветным тоном:

– Видно, опять мы натворили дел? Вы уж извините, пожалуйста, это она без конца ванны принимает… Пойду скажу ей, чтобы заканчивала.

И, оставив дверь нараспашку, он обреченно махнул рукой и поплелся в глубь неосвещенного коридора. Суханов, недоумевая, ждал. Квартира – по крайней мере, в той части, которую он мог рассмотреть, – выглядела почти нежилой. Прихожая, коридор, комната, чей угол виднелся за полузакрытой дверью, вторили планировке его собственной квартиры, однако напоминали скорее вокзал – все здесь казалось временным, каким-то нелюбимым, захламленным случайными предметами, как брошенное поверх пустого желтого чемодана пляжное полотенце, недочищенный апельсин, широкополая дамская шляпа, стакан с заплесневелым чаем. Из темноты появилась огромная рыжая собака; опустив голову, она направилась к нему, потом нырнула в сторону и исчезла. В коридор продолжала изливаться музыка, которую рябило от радиопомех. Суханов почувствовал внезапную уверенность в том, что здесь живут очень несчастливые люди, – и когда в следующее мгновение к нему лениво вышла закутанная в махровый халат молодая женщина с личиком разбитой фарфоровой куклы, принеся с собой запахи пара, греха и каких-то приторных, тяжелых духов, он понял, что готов был уйти, так и не узнав ее имени, и что сердце его будет спокойно.

– Простите, что опять вас залили, Семен Семенович, – начала она безразлично, – но вы понимаете, у нас тут небольшой кавардак с тех пор, как у Вани случилось нервное расстройство…

Но он уже вытащил из кармана разорванный конверт и молча протянул ей.

Она смотрела, не двигаясь, близоруко щурясь.

– Что это? – спросила она, потом резко обернулась и с неожиданной визгливостью закричала: – Выключишь ты эту проклятую музыку или нет? Я ни слова не слышу, что Семен Семенович говорит!

Брови у нее были прорисованы тонкими, изящными дугами.

– Полагаю, это вам, – тихо сказал Суханов. – Мне доставили по ошибке. Боюсь, что я вскрыл. Естественно, вы можете рассчитывать на мою полную…

Не дав ему договорить, она выхватила письмо у него из рук и поднесла близко к глазам; Суханов увидел, как задрожали ее ярко накрашенные губы. Смутившись, он кивнул и повернулся, чтобы уйти. Где-то в глубине квартиры Иван Мартынович Свечкин выключил приемник, и во внезапно наступившей тишине за спиной у Суханова прозвучал его скорбный голос:

– Прошу прощения, что так громко, Неллечка, но ты же знаешь: Бетховен – моя страсть!

Суханов медленно поднимался наверх, необъяснимо опечаленный тем, что жизнь этого кроткого, маленького, совершенно чужого ему человека рушилась на глазах.

Глава 16

Этой ночью он снова вступил во владение собственной спальней, но его сон был тревожным. Ставшая вдруг безграничной постель укутала его темными, широкими покровами, и он часами бродил, беззвучно плача, по царственным лесам, среди величавых гигантских елей, где свет едва проникал сквозь разросшиеся ветки и где в воздухе пахло одиночеством, безысходностью и почему-то фиалками; их аромат, как ни странно, висел и в спальне, когда часа в четыре утра Суханов проснулся от удушья – привиделось, будто недра земли поглотили его зевающей пастью – и, отбросив одеяло, сел и вгляделся в полумрак.

Не иначе как одеколон Далевича, мрачно подумал он минуту спустя. Он попытался опять уснуть, но от безмолвия окружающего мира у него звенело в ушах, а запах фиалок исподволь въедался в легкие. В конце концов, не выдержав, он встал с постели, вышел на балкон и замер меж гигантским пустынным городом и равнодушными осенними небесами, прислушиваясь к редким звукам ночи. Где-то вдалеке автомобиль на мгновенье вспорол ткань всеобщего сна; ветер вяло потрепал листву; над Замоскворечьем, хрипло каркая, пронеслась ворона, метавшаяся в поисках рассвета.

Потом откуда-то сверху до него донесся шепот, стелющийся, как дым.

– Моя покойная жена любит вальсировать, – горестно прошелестел с небес старческий голос.

Угадав присутствие безумца сверху, Суханов с опаской задрал голову, наполовину ожидая, что в лицо ему вот-вот полетит пылающая газета; но все было тихо на балконе девятого этажа. Ему сделалось не по себе, и он уже повернулся, чтобы уйти в квартиру, когда грустный голос заговорил снова:

– Она умерла сорок семь лет назад. А к вальсу пристрастилась в Париже. В ранней юности, до революции, ездила туда с родителями. Там мы и познакомились. Она до сих пор щебечет по-французски как ангел, а когда пьет шампанское, складывает губки, словно для поцелуя. Сегодня мы празднуем ее рожденье – ей исполнилось девяносто.

Слова плыли вниз – неторопливые, шуршащие, надломленные, как отмершие листья исполинских, невидимых глазу небесных деревьев, и Суханов вдруг почувствовал, что странно тронут.

– Простите, – мягко окликнул он. – Вы это кому говорите, мне?

– Да нет, никому, – ответил тихий голос после паузы. – Но коли есть охота, слушай. Может, ты и в самом деле никто. Как, кстати, и большинство людей. Держат меня за сумасшедшего, а я среди них – единственный в здравом уме. Что у них за жизнь: рутина, серость, а со мной такие чудеса случаются, такие приключения – куда там! Вот, например, на этой неделе прогуливались мы с женой по набережной Сены. Над Нотр-Дам светила полная луна, а жена и говорит…

Голос неожиданно умолк, словно перехваченный рыданием. Суханов представил себе старичка с обезьяньим лицом, примостившегося где-то в темноте у него над головой: возможно, глаза его были закрыты, чтобы он мог яснее видеть свои безумные грезы; а возможно, он вглядывался в эту русскую ночь, с ее угрюмыми домами, мигающими огнями фонарей, заброшенными церквями, студеными звездами и всеми этими бесполезными, сорвавшимися жизнями, как и его, сухановская, жизнь, – жизнями, пробиравшимися в эту минуту по лунным тропам сквозь тысячи страшных снов, – и сердце его сжалось от невыразимого сострадания.

– Париж – это еще что, – вздохнул приглушенный голос. – У меня и получше истории есть.

И старик заговорил, заговорил о минувшем, а скорее о том, чего и в помине не было, и его размеренный голос полнился безнадежным спокойствием тех, кого уже давно не слушают. Рассказывал он про то, как они гнали коней по апельсиновым рощам Андалузии, и как декламировали Вергилия под звездным небом среди руин Колизея, и как танцевали под золотые звуки Штрауса на палубе яхты, что пересекала ярко-винное Средиземное море, направляясь к какому-нибудь забытому людьми островку богов, – вечно вдвоем, он и его покойная жена, навсегда омытые призрачным сиянием Елисейского блаженства; и, по мере того как стариковский шепот растекался над спящим городом, Суханов мало-помалу отдавался течению собственных мыслей. Боль от того, что он едва не потерял Нину, смешиваясь с радостью от ее чудесного обретения, со странной настойчивостью отдавалась по всему его существу, а слова из перехваченного письма – «твой муж никогда не умел любить» – ложились на душу смутной тоской, и он никак не мог о них забыть, несмотря на то что относились они к кому-то другому.

Воздух уже наливался бледным светом, когда печальный шепот с небес постепенно растаял в утомленной, бессловесной дреме. Анатолий Павлович покинул балкон, достал из стенного шкафа дорожную сумку и прошелся по комнатам, собирая рубашки и носки. Вскоре после полудня он выехал на дачу.

Дорога заняла почти два часа. Поднимая время от времени взгляд, Суханов с заднего сиденья неизменно видел мелькавшие в зеркале необычно воспаленные, мрачные глаза Вадима. Всю поездку они молчали, если не считать редких дорожных указаний – Суханов давно не бывал на даче, и Вадим подзабыл туда путь. Вырвавшись из суматошного центра старого города, с его пыльными бульварами, незрячими окнами булочных и обшарпанными особняками, они поехали бесформенными районами, где унылые многоэтажки произрастали серыми скопищами среди неухоженных пустырей; потом Москва стала уноситься назад все стремительнее, расстояния между домами увеличивались, и вдруг как-то сразу, даже не отделенные запятой, начались луга, взятые в скобки полыхающих рябин, кое-где отмеченные восклицательным знаком покосившейся колокольни или отточием обветшалых изб, – и вся поездка теперь виделась Суханову одним предложением, бесконечным, неупорядоченным, сбивчивым, и, думая о Нине – о девушке, которой она когда-то была, о женщине, которой она стала, – он едва успевал следить за всеми придаточными этого предложения, а потому немало удивился, когда автомобиль свернул с очередной проселочной дороги и впереди долгожданной точкой встала его дача.

Суханов расправил плечи, выдохнул и, выбираясь из машины, распорядился, чтобы Вадим приехал за ним на следующий день, часа в три-четыре. «Волга» по ухабам тронулась в обратный путь, а он распахнул калитку в высоком деревянном заборе и под истошный лай задыхающегося от жира соседского пуделя Коко двинулся вперед по извилистой дорожке.

Здесь, в деревне, лето остановилось как зачарованное. Воздух был напоен сочным запахом свежескошенной травы и полуденным стрекотом сонных кузнечиков; под яркой, фаянсовой синевой неба реяли отяжелевшие от меда шмели; в садовых деревьях шелестел ветерок, обнажая светло-зеленый глянец антоновских яблок в темно-зеленом волнении листвы. Склоняющиеся по обеим сторонам дорожки ветви цветущего шиповника роняли ему к ногам красные и белые лепестки, чей сладкий густой аромат неожиданно вызвал в памяти восхитительный чай, который изредка заваривала из плодов шиповника Валя. Еще несколько шагов – и сквозь пестреющую от солнца крону молодого дуба проглянули белокаменные стены дома, напоминая пропитанный светом и цветом этюд кого-то из импрессионистов. Размахивая сумкой, словно нетерпеливый мальчишка, он взбежал на крыльцо.

Дверь была приоткрыта; он вошел – и сразу ее увидел. Сидя у открытого окна застекленной веранды, она листала какой-то художественный альбом и ела сливы из стоящей перед ней керамической плошки; на блюдце возле ее локтя поблескивала горка сливовых косточек. Мягкий предвечерний свет, который просачивался сквозь трепетный багрянец дикого винограда, придавал ее коже золотистое сияние вермеерского портрета. Заслышав его торопливые шаги, она подняла голову, и он заметил, как у нее меж бровями вдруг появилась легкая морщинка, исчезнувшая, впрочем, также мгновенно.

– Толя, – проговорила она, вставая.

На ней была свободная кофта поверх старой юбки по щиколотку, черной, с узором ярких вишен, – обычно в этой одежде она возилась на своем огородике за домом.

– Ты неважно выглядишь, – сказала она, подходя к нему. – Как ты себя чувствуешь?

Она встретила его без улыбки, но все в ней – ее слова, движения, звуки голоса – было исполнено такой умиротворяющей нежности и теплых тонов, что он с трудом сдержал слезы облегчения.

– Я… я и сам не знаю, – ответил он. – Вроде голова побаливает. Но это ерунда.

Она положила свою прохладную ладонь ему на лоб; кончики ее пальцев хранили запах фруктов и земли.

– Жара нет, – сказала она, убирая руку. – Пойдем, у меня как раз чайник вскипел. Попробуешь чудесный пирог с яблоками, Катя сегодня утром принесла. А если хочешь чего-нибудь поплотнее, от ужина кое-что осталось.

Суханов, и впрямь ощутив зверский голод, последовал за нею в залитый солнцем дом. За чаем она говорила не спеша, хотя и с несвойственным ей оживлением, – о небывалом урожае слив, о позднем цветении роз, о ручной трясогузке, прилетавшей каждое утро к ней на веранду… Он молча наблюдал, как слова вызревали у нее на губах. Еще совсем недавно ему так хотелось поведать ей о разрыве с Далевичем, об отстранении от должности, о неприятнейшей истории, в которую впуталась Ксения, – он провел все утро, обдумывая свою отчасти негодующую, отчасти покаянную речь, в которую собирался облечь все свои страдания. Но сейчас, слушая ее блуждающее повествование, порожденное реальностью, совершенно не схожей с его собственной, и преподносимое ему в дар с такой легкостью, а возможно, и с любовью, он ощутил, как с каждой минутой его потребность в сочувствии таяла, как таяли и сетования пустого желудка. Внезапно этот приезд на дачу, задуманный и осуществленный с хозяйской простотой и принятый Ниной как должное, породил в нем упоительно легкое чувство свободы, даже спасения – спасения от его недавнего бытия. Поразительным казалось, что этот зеленый, теплый, патриархальный мир находится в какой-то сотне километров от его темной, гнетущей московской вселенной; и медленно, расслабленно, благодарно он позволил себе окунуться в эту новую, совсем другую жизнь, что описывала или, возможно, создавала у него на глазах Нина, – жизнь, суть которой таилась в протяжной трели поющей на дереве птицы, в боязливом полете бабочки, ненадолго опустившейся на подоконник, складывая и раскрывая свои бархатисто-шоколадные крылья в ритме глубокого, сонного дыхания, и в трепетном передвижении благоуханной тени по прекрасному женскому лицу…

Позже она повела его в сад. Вместе они прошлись по тропинкам, вьющимся вокруг клумб, грядок с овощами и кустов крыжовника. Она показала ему огненные желто-оранжевые бархатцы, кучу веток в канаве за сараем, где два дня назад видела старого ежа, и лакированные листья редкой чайной розы, обещавшей вот-вот расцвести. Он держался на шаг позади, кивал, слушая незнакомые названия садовых цветов и сорняков, начиная, к собственному удивлению, улавливать едва ощутимые перемены, происходившие в этом мире, где мало-помалу остывали травы, в воздух закрадывалась сумеречная сырость и размеренно текло время, чьи цвета плавно перерождались из зыбкого золота ветреного, лиственного дня в прозрачное серебро прохладного, туманного вечера. Неподалеку кто-то сжигал опавшие листья; тонкий ручеек дыма плыл над соседской крышей, и от запаха пощипывало глаза. Суханов остановился и вдохнул полной грудью.

– А что, если нам тоже набрать веток да развести костер? – предложил он. – К ночи и камин можно будет затопить.

– Давай, – согласилась она. – В кладовке, кажется, еще осталась бутылка красного вина.

Приятная вечерняя свежесть уже прильнула к окнам, когда он сумел наконец разжечь камин, скормив ему трехлетней давности «Огонек». Очертания комнаты растворились в колебании теней; Нина сидела на ковре и, забыв про вино, пристально смотрела на пламя, и тлеющие обрывки догоравших страниц тускло отражались в ее светлых глазах.

Понаблюдав за нею поверх своего бокала, он спросил:

– О чем задумалась, солнышко?

Нина пожала плечами, не отрываясь от огня.

– Есть одна художница, фамилию не помню, – сказала она. – Она делает кубики. Похожи на игрушечные, только обтянуты тканью, а поверх написаны разные тексты: двустишия, загадочные изречения и прочее. Иногда в большом кубике прячется еще один, поменьше, другого цвета, и на нем тоже может оказаться надпись – к примеру, ответ на вопрос, приклеенный на кубике снаружи.

– Где ты такое видела? – с некоторым удивлением поинтересовался он.

– На какой-то выставке. Мне там запомнился один кубик. Ткань жуткая, черная в лиловых цветочках, как старушечий халат или лента на похоронном венке, и ярлык: «Душа». А внизу предостережение: «Не открывать – улетит».

– И что дальше? – выдержав паузу, спросил Суханов.

– Да ничего. Крышка была наглухо заклеена – не открывалась. Только вот я все думаю: что же там было внутри? Может, очередной темный кубик с надписью: «Улетела. Вас предупреждали. Не надо было открывать»? Или что-нибудь совсем другое? Может, кубик ярко-красный, или радостно-синий, или завернутый в золотую фольгу, с надписью: «Дерзающие награждаются. Возьми свою душу, ступай в мир, твори великие дела»?

– Скорее всего, внутри было пусто, – сказал он, пополняя свой бокал. – Зачем тратить силы, создавая то, чего никто не увидит? В любом случае, подобные поделки – это не искусство.

– Почему-то не могу об этом забыть, – ответила она.

Какое-то время они сидели молча. У вина был вкус молодости и солнца; в камине шипели затаенной влагой тонкие осиновые ветки; через две комнаты, на кухне, кукушка в старых часах с неохотой прокашляла восемь раз. Суханову почудилось, что в небесах за окном он видел неспешное кружение поблескивающих звезд.

– Странно: никогда особенно не любил ездить за город, – произнес он задумчиво, выливая себе в бокал остатки вина, – а теперь мне кажется, что даже смог бы тут жить.

Нина шевельнулась, словно выходя из забытья.

– Я не спросила, – заговорила она. – Ты надолго?

– Вадим за нами приедет завтра после обеда. Но скоро, наверное, нам с тобой стоит сюда вернуться на подольше – нет, в самом деле, как ты думаешь, махнем на природу на пару дней, а то и на неделю…

– Завтра я не готова ехать, – тихо, почти про себя сказала Нина.

– Садовые работы не окончены? – с улыбкой спросил он. – Мне казалось, ты говорила, что управишься ко вторнику. Ну что ж, можем на денек-другой задержаться. Я позвоню Вадиму.

– Нет, я другое имела в виду, – сказала она. – Мне хочется здесь пожить.

– До каких пор?

– Может быть, до первого снега. Или дольше.

Его мысли внезапно пошли под откос.

– Но это же месяца два, не меньше! Я, конечно, только что сам сказал, что смог бы тут жить, но всему есть предел, а к тому же мне нельзя надолго отлучаться из Москвы, мое присутствие могло бы…

Нина опустила недопитый бокал. Стекло звякнуло об пол.

– Толя, ты не понял меня, – сказала она. – Я не предлагаю тебе со мной остаться. Мне нужно побыть одной. Совсем одной.

Издалека донесся паровозный гудок, щемящий и неприкаянный, словно крик отбившейся от стаи птицы. Нина выждала, пока он стихнет, прежде чем заговорить вновь. Все теперь происходило с невыносимой медлительностью.

– Я надеялась, что мы сегодня просто отдохнем, а завтра все обсудим, но раз уж так вышло… Ты от Василия еще не слышал?

– Нет, а в чем дело? Твой отец заболел? Или Василий…

Сгустившийся воздух с трудом просачивался ему в легкие.

– Нет, они оба в порядке, – ответила Нина. – Более того, их теперь водой не разольешь. Папа попросил Василия по возвращении переехать к нему. Василий мне вчера вечером звонил.

– И что он… А что ты…

– Он не против, – спокойно сказала она. – Тот район для него удобнее. Ко всему ближе. Да и папе будет с кем поговорить. Ему, мне кажется, одиноко, хотя он никогда в жизни в этом не признается. Раз они оба этого хотят, я не вижу повода…

Она нагнулась, чтобы пошевелить угли, и Суханов проводил взглядом метель крошечных искр, завихрившихся в темноте. Почему-то эти известия не вызвали в нем удивления, только горечь и некое смутное отвращение, сродни тому неприязненному чувству, которое он испытал на днях в квартире тестя, когда десятки расчувствовавшихся стариков обнимали десятки почтительных юношей в позолоченных зеркалах прихожей. Но лишь сейчас, когда эта сцена с фотографической четкостью возникла у него перед глазами, он осознал наконец причину своей брезгливости. Петр Алексеевич и Василий были так друг на друга похожи, что создавалось впечатление, будто состарившийся уже человек, множась в бесконечности, хлопал по спине юношеский образ самого себя. Как странно, подумал он, что раньше ему не бросалось в глаза это сходство, – и какая ирония судьбы виделась теперь в том, что Василий и Ксения, у которых не было совсем ничего общего, решили уйти буквально в одно и то же время… Поймав на себе взгляд Нины, он вдруг испугался, что размышлял вслух.

– Не беспокойся, Толя, – вздохнула она. – Я уже знаю про Ксению. Не далее как вчера с ней говорила.

Ее слова проделали медленный путь из конца в конец его существа и осели среди хаоса скачущих мыслей. И тотчас же мысли его прекратили метаться, болезненное замешательство отступило, а в пустоте сердца занялся гнев, раздуваемый, быть может, более глубинными токами вины.

– Вот как, – холодно произнес он. – Теперь мне все ясно. Ты намереваешься меня наказать за разлад с детьми, правильно я понимаю? Конечно, я один во всем виноват. В самом деле, мне как отцу грош цена. Я ведь их не опекал, не наставлял, не ограждал, не понимал… зато ты у нас – ты у нас сама проницательность, сама ласковость, сама…

– Толя, я не собираюсь никого винить, – перебила она. – В любом случае, Василию лучше будет с моим отцом, и мы с тобой оба это знаем. Что до Ксении, у нее, думаю, все наладится. На первых порах поживет у подруги – Лина чудная девочка. Да и Борис мне нравится. Конечно, мне за нее тревожно, но, по-моему, нужно дать ей возможность принимать собственные решения. Она повзрослела намного раньше, чем я думала. Так что я совсем не из-за этого…

– Значит, ты познакомилась с этим ее шаромыжником и решила, что она повзрослела? – Он поспешил изобразить изумление. – Кто бы говорил о родительских упущениях! Или наша дорогая дочка забыла упомянуть, что он женат, что сочиняет всякий бред про ангелов и самоубийц, что у него в поклонниках – полоумные хиппи, что он украл у меня все…

– Я сказала «повзрослела», а не «постарела», – прервала она. – Конечно, она по молодости совершает ошибки, да и Борис не намного ее старше! Оба – молодые, талантливые, влюбленные…

Она осеклась, словно почувствовав присутствие чего-то незримого, но огромного рядом с ними. Когда к ней вернулся голос, она заговорила так тихо, что ему пришлось напрягать слух, и речь ее была непостижимо хрупкой, но в то же время храброй, будто слова ее балансировали на канате над пропастью, видимой только им двоим.

– Боже мой, Толя, неужели ты забыл, как это бывает? – почти прошептала она. – Когда торопишься жить без оглядки на условности, надеешься подарить миру нечто прекрасное и вечное? Неужели ты забыл, Толя? Толя?

И на одно безмолвное мгновение, пока они сидели друг напротив друга, разделенные ночью, – и она вглядывалась в его лицо с пристальной, обескураживающей надеждой, а он пытался найти единственный ответ, достойный всех их прожитых вместе лет, их общего прошлого, – на одно ослепительное, отстраненное от мира мгновение все вдруг сделалось зыбким, и все стало чудесным образом возможным, и он знал, что стоит только выхватить нужные слова из чудовищного вихря в его сознании – и вселенная с готовностью повернется к нему лицом, прошлое и настоящее с небывалой легкостью сольются воедино, и Нина вновь улыбнется, глядя, как прежде, ему в глаза, и жизнь их снова будет непредсказуемой, полнокровной и драгоценной, и… и…

– Сама не знаю, на что я рассчитывала, – сказала Нина устало и отвернулась. – Неприятных воспоминаний ты, как известно, в голове не держишь… Ну что ж, буду уповать на то, что наши дети, взрослея, не последуют нашему примеру и не откажутся одновременно как от своих ошибок, так и от своих мечтаний.

И он почувствовал, как время возобновило свой ход и к нему опять вплотную подступило настоящее – тихий мрак, разбавленный то тут, то там желтыми квадратами светящихся соседских окон; холодные звезды, двигающиеся над деревьями в четком математическом танце; запахи слив и пепла, мешающиеся в воздухе; мягкий скрежет осиновых ветвей о крышу, – однако теперь все это стало казаться ненастоящим, словно грубо намалеванная декорация к трагическому и чуть-чуть смешному спектаклю провинциального театрика. Безнадежно он попытался выпросить у ночи выражение Нининых глаз, но ответом ему были только очертания ее профиля, бледного и безжалостного, как у языческой богини правосудия. Словно издалека, он увидел, что у нее шевелятся губы: она не молчала.

– Прости меня, я не должна тебя упрекать, – говорила она. – Мы с тобой оба в молодости сделали свой выбор, и мой, наверное, был куда менее достойным, чем твой.

В ее голосе звучала обреченность, а в словах не было смысла. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить.

– Твой выбор? – переспросил он. – В чем же он заключался? Соглашаться со всеми моими решениями? Ты уж извини, но это вряд ли можно назвать…

Она потупилась, и тени жадно сомкнулись у нее над головой.

– Теперь это не имеет никакого значения, – сказала она. – Время решений прошло. И похоже, настало время жить с их последствиями. Одно из них – вероятно, то, что наши дети ушли из дома. А другое – что мне необходимо побыть одной.

– Ты хочешь сказать, что бросаешь меня из-за чего-то, что произошло почти двадцать пять лет назад?

– Я тебя не бросаю, Толя, – сказала она. – Мне просто нужно какое-то время пожить в одиночестве. Я так давно об этом думала: иметь свободу времени, быть предоставленной самой себе, – и теперь, когда Василий и Ксения зажили своей жизнью, я наконец-то могу себе это позволить. Неужели ты этого не понимаешь? Я всегда жила для других: сначала для папы, потом для тебя, позже для детей. Но нигде не сложилось так, как я надеялась, и теперь… теперь мне хочется немного пожить для себя. Мне здесь хорошо. Тут так тихо, особенно на рассвете и поздней ночью, – если вслушаться, слышно, как цветы растут. Я люблю разводить цветы. С ними я и сама оживаю, приобщаюсь к чему-то большому, настоящему…

Казалось, она произносила заученные фразы – скорее всего, тщательно отрепетировала каждое слово, готовясь к этому разговору, и все же Суханов не успевал следить за ее мыслью. От вина тупо стучало в висках.