Текст книги "Жизнь Суханова в сновидениях"

Автор книги: Ольга Грушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2

Дождь зарядил всерьез и надолго. Уличные фонари плыли сквозь текучий туман; их бледные отражения тонули в перевернутом мире асфальтовой реки. Пустое пространство перед Манежем дрожало в мокрой тьме, а серая громада гостиницы «Москва» растворилась в неверном мареве горящих окон. Суханов с минуту помедлил под сенью псевдодорических колонн. К его облегчению, усатый швейцар сменился: на его место заступил другой, весьма странный тип – немолодой, помятый, в бордовом вельветовом пиджаке. Этот новый швейцар уставился на него из темноты. Не иначе как злорадствует, что я здесь торчу без машины, с досадой подумал Суханов и, отвернувшись, стал уныло вглядываться в стену дождя.

Поймать такси в такое время и в такую погоду было почти нереально, а потому он, вздыхая, смирился с неизбежностью: в конце концов, станция метро находилась в двух шагах, сразу за пределами видимости. Знать бы еще стоимость проезда. Достав бумажник, он пошелестел пачкой купюр, мрачно нащупал мелочь и, выудив пригоршню монет, бросил их в карман пиджака. Вечер обдавал его тяжелым влажным дыханием, а швейцар по-прежнему смотрел в его сторону из темноты. Раздраженно втянув голову в плечи, Суханов спустился навстречу дождю.

– Анатолий, неужели ты? – спросил дрогнувший голос у него за спиной.

Он замер. Голос был ему до боли знаком. За ворот затекала вода; особо настырная струя побежала вдоль позвоночника. Медленно повернув назад, он поднялся по ступеням.

Швейцар в вельветовом пиджаке шагнул в полосу света.

– Лев, – сказал Суханов без выражения.

Долю секунды они вглядывались друг в друга. Потом, как видно, обоим сразу пришло в голову, что после стольких лет надо бы как-то себя проявить: обняться, расцеловаться, сделать хоть какой-нибудь теплый человеческий жест… Одновременно двинувшись вперед, они неуклюже столкнулись и в замешательстве свели объятия к минимуму; решили ограничиться рукопожатием, но только схватили друг друга за манжеты. Очередная дождевая капля, упавшая Суханову на запястье, ледяной змейкой поползла к локтю.

– А ты изменился, – отметил мнимый швейцар. – Располнел, солидный такой… При полном параде… В очках. Раньше ты очки не носил…

– Да вот, зрение… – неопределенно пробормотал Суханов и, помолчав, добавил: – Мы с тобой оба моложе не становимся.

– Нет, дело не в возрасте, просто…

Мысль осталась недосказанной. По мостовой, преследуемая красными зигзагами, с плеском пронеслась машина; оба проводили ее глазами. Когда она скрылась из виду, проспект Маркса снова погрузился в глянцевую черноту. Суханов почувствовал, как первое потрясение сменяется гнетущей неловкостью.

– А вот ты нисколько не изменился, – выговорил он.

Как ни странно, это было сказано искренне, хотя и не в порядке комплимента. Лев Белкин, что греха таить, в свои пятьдесят три года – а может, пятьдесят два? – выглядел основательно потрепанным; от него веяло неухоженностью и неустроенностью, на лице отразились красноречивые признаки возраста и невезенья, а одет он был и вовсе как клоун: немыслимый вельветовый пиджак с коричневыми кожаными заплатами на локтях, а на шее – съехавший набок серо-буро-малиновый галстук-бабочка. Но Суханов знал, что бедность и беспорядок простительны в юности; люди достойные со временем их перерастают. Белкин явно предпочел этого не делать. В глазах Суханова он остался таким же молодым, как прежде, только теперь казался заезженным, придавленным, опустившимся…

– Нисколько не изменился – то-то ты меня не узнал, – сказал Белкин.

– Значит, богатым будешь, – безрадостно отшутился Суханов.

– Это вряд ли, – коротко усмехнулся тот. – Богатство не всем на роду написано.

– Ой, я тебя умоляю! – оборвал его Суханов.

Но тут же подумал, что Белкин, вероятно, высказался без всякой задней мысли, а потому не было нужды так огрызаться; нет, никакой нужды не было. Белкин не ответил, и с минуту они смотрели в напряженном молчании, как дождь хлещет по Манежной площади; и все это время Суханов подыскивал какие-нибудь дружеские, непринужденные слова – но ничего не приходило в голову. Момент был упущен: нужные слова надо было говорить много лет назад.

Тут на каменные плиты портика упал прямоугольник света, и в вестибюле Суханов мельком увидел настоящего швейцара, который почтительно кланялся у распахнутой двери. Фойе зевнуло соблазнительным теплом, и на пороге появился известный актер, который на ходу раскрывал огромный розовый зонт над своей девятнадцатилетней женой. Эти двое проворковали Анатолию Павловичу «доброй ночи», с нескрываемым любопытством покосились на Белкина и побежали к подъехавшей «Волге». Девчонка захихикала; Суханов явственно расслышал: «…и сбоку бантик», но остальные ее слова проглотила ночь, и он постарался себе внушить, что предметом обсуждения была некая модная дамская идея, а не дурацкая удавка на шее у Белкина. И все равно неприятный осадок остался, очень даже неприятный: эти смешки, косые взгляды – люди бог весть что могли подумать… Он исподлобья посмотрел на Белкина и впал в тоску.

– Слушай, Лев, – начал он, – как же я тебя в зале проглядел?

– Очень просто, – сказал Белкин. – Меня там не было, приглашения не достал. На самом деле я…

Дверь снова начала отворяться, и в расширяющемся проеме Суханов заметил мощный пурпурный бюст жены театрального критика, а сзади – подпрыгивающего кузнечика-мужа. Охваченный внезапной паникой, он стал оттеснять Белкина подальше от выхода, к ступеням, а сам приговаривал:

– Публика расходится… мы тут на дороге… давай-ка в сторонку…

На углу холодный дождь надавал ему пощечин; Белкин послушно шел следом. Хотя бы так, хотя бы так, еще чуть-чуть – наконец, слава богу, они скрылись от посторонних глаз, прижавшись к стене под символическим прикрытием узкого карниза. К счастью, никто их не видел, если не считать этого длинноволосого… как его там… под розовым зонтиком, с молодой женой, но это ерунда, не тот уровень. Сдерживая облегченный вздох, Суханов протер очки.

– Откроют для всех, тогда непременно схожу, – говорил Белкин, ничего не замечая. – Кстати, у тебя-то какое впечатление?

– Прекрасное. Очень интересные работы. И помещение идеальное.

– Идеальное, значит? – Белкин добродушно сощурился. – Не ты ли говорил, что Манеж строился для верховой езды и лошади выглядят в нем лучше, чем картины…

И тут неожиданно лицо Белкина вспыхнуло поразительной улыбкой. Это было его давнишнее, незабываемое свойство: редкого обаяния улыбка внезапно ярко преображала его неизбывно удрученное лицо, придавая ему удивительную человечность, некую глубокую, светлую осмысленность. Улыбаясь, он легонько взялся за пуговицу на сухановском пиджаке.

– А еще ты говорил, что в этом есть своя логика, потому как большинству художников, которые сюда допущены, место на конюшне. Помнишь, Толя?

Это было уму непостижимо, просто уму непостижимо – как ему удалось сохранить такую улыбку; смущало и другое внезапное открытие – взгляд у Белкина тоже остался прежним: хотя под глазами появились мешки, веки набрякли, а к вискам тянулись морщины, во взгляде его плясал все тот же огонь, обжигавший былой темной, радостной жизнью.

– Нет, не помню, – натянуто ответил Суханов. – Не знаю… Может, и говорил. Так или иначе, здание переоборудовано… – Он запнулся и торопливо добавил: – Теперь тут все изменилось.

Посмотрев на него в упор, Белкин скривился, кивнул и отпустил его пуговицу. Огоньки в его глазах погасли, а усталые складки возле рта обозначились еще резче.

– Занятно, – произнес он ровным тоном, – по-моему, тут ничего не изменилось. Я ведь хожу практически на все выставки. Чтобы держаться, так сказать, в курсе последних достижений. Не то чтобы я их здесь увидел, но надежды не теряю.

– Да, – выжал из себя Суханов, не придумав ничего лучше, и поправил очки.

Ситуация сложилась неловкая – неловкая и ненужная. Под козырьком было так мало места, что при каждом движении они мягко соприкасались плечами, а мокрый сумрак плескался все ближе, угрожая их тесному прибежищу, облизывая границу сухого островка, уже просачиваясь в начищенные до блеска ботинки Анатолия Павловича. Ему не терпелось вырваться, добраться до дому, где тепло, светло и уютно, напиться перед сном чаю… Встреча затягивалась, безбожно затягивалась, и он знал, что нужно ее пресечь, немедленно, единым махом, но, как ни странно, не находил для этого сил, точно беспомощно увяз в изнурительном, бесконечном сне. На фоне длительной паузы мимо них пробежала девушка с короткой стрижкой, и под разлетающимися полами ее плаща Суханову померещился край желтого платья, но она промелькнула так быстро, что разглядеть получше не удалось. Белкин тоже смотрел, как она таяла под дождем.

– А Нина здесь? – спросил он, когда следы девушки смыло водой.

– Она устала, пораньше ушла, – ответил Суханов и добавил, указывая на противоположную сторону улицы: – На нашей машине с водителем уехала.

– Вот как… Жаль. Надеялся ее повидать. Думаю, она нисколько не изменилась.

– Все мы меняемся, – сказал Суханов. – Никто моложе не становится.

Господи, это уже по второму кругу, в унынии подумал он.

– А как… э-э… Алла поживает? – спросил он, чтобы только не молчать.

– Ты разве не слышал? Она давным-давно от меня ушла. Теперь замужем за учителем математики. Трое детей. Но поживает хорошо – спасибо, что спросил.

– Извини, не знал… А вообще… Сам-то как?

– Спасибо, неплохо. Живописью занимаюсь, то, се. А ты?

– Не жалуюсь, не жалуюсь… – Он кашлянул и переступил с ноги на ногу. Их плечи опять столкнулись. – Смотри, дождик вроде кончается.

Дождь не утихал.

– Да, похоже на то, – согласился Белкин. – Ты сейчас куда? Я на метро. Может, пройдемся? У меня зонт есть.

– Я бы с радостью, но… Мне в другую сторону, – ответил Суханов, неопределенно махнув рукой.

– Конечно, я понимаю, – негромко сказал Белкин. – Ну, счастливо тогда, Анатолий. Удачи тебе и все такое прочее.

Он поднял ворот бордового пиджака, извлек из кармана растрепанный зонтик (это же надо додуматься: мокрый зонт в карман сунуть!) и, не оборачиваясь, шагнул в темноту. Суханов заметил, что он сутулится. Как странно, раньше ведь прямо держался, подумалось ему – и эта непрошеная мысль тотчас же вызвала какой-то отголосок прошлого, задела одинокую дрожащую струну, чей звук поднимался все выше и выше у него в груди, будоражил смутные желания и, нераздельно от них, пронзительную, незнакомую грусть. Он посмотрел вслед Белкину, который брел сквозь ненастье, держа над головой кособокий зонт с торчащей наружу спицей, и подумал с горечью: какие мы все-таки дураки – а жизнь-то, считай, и прошла. У него перехватило горло, и на одно мгновение он было испугался, что голос пропал и окликнуть не получится… Но спазм быстро миновал.

– Лева, погоди! – выкрикнул он.

Сперва ему показалось, что Белкин не слышал, что его слова унесло дождем. Потом Белкин оглянулся. Он усмирял зонтик, напрочь отбившийся от рук.

– Слушай, Лева, а ты зачем сегодня приходил?

– Да просто мимо шел, а тут хлынуло – решил переждать! – прокричал в ответ Белкин.

Суханову не был виден его взгляд – темно, далеко.

– Но… у тебя ведь зонтик! – крикнул он снова.

– А толку-то – сам видишь.

– Да, вижу, в самом деле… Ну, счастливо тогда. Передавай привет… в смысле, будь здоров!

Белкин не двигался с места. Зонтик обезумевшей птицей трепыхался у него над головой. Минуло несколько секунд, тоскливых и нескончаемых, как человеческий век. Пробормотав что-то неразборчивое, Белкин прямо по лужам двинулся назад, с каждым шагом обдавая себя брызгами. Когда он остановился перед Сухановым, лицо его было омыто дождем.

– Ладно, соврал я, – сказал он хмуро. – Тебя хотел перехватить. Вас с Ниной. Узнал, что сегодня просмотр, и решил: другого случая не будет.

Яростно сплющив зонтик, он бросил его к ногам и стал рыться в отвисшем кармане. Оттуда сбежала золотая обертка от конфеты, закружилась на ветру и тут же утонула. В необъяснимом напряжении Суханов следил за его руками. Наконец Белкин вытащил какую-то глянцевую открытку и сжал ее меж ладонями.

– Вот, хотел вручить, – сказал он. – Это в ближайшую среду. Естественно, без всякой помпы, в газетах не напишут… В общем, я теперь вижу, что напрасно все это затеял, тебя вряд ли заинтересует, так что…

Суханов без слов протянул чуть дрогнувшую руку. Белкин заколебался, пожал плечами и сунул ему открытку. На ядовитом кислотно-зеленом фоне дико прыгали в разные стороны бессмысленные цветные буквы. Суханов снял очки, размазал по стеклам воду и сделал вторую попытку. Буквы начали выстраиваться в более или менее предсказуемом порядке и образовали, хотя и не сразу, а лишь через минуту-другую, короткий текст: «Л. Б. Белкин (1932—). Москва сквозь радугу»; и ниже, петитом, адрес, даты, часы работы…

В молчании разглядывая буквы, Суханов ощутил, как пронзившая его скорбь уступает место какому-то другому, безымянному покуда чувству, которое медленно расправляло могучие черные крылья у него в сердце.

Белкин заговорил, быстро, нервно:

– Понимаешь, у меня это первая… Нет, я, конечно, выставлялся от случая к случаю, но эта – персональная. Галерейка на Арбате, небольшая, зато целиком в моем распоряжении. Название, конечно, идиотское, пошлое, это не я придумал, но спорить не стал, у меня ведь действительно эксперименты с цветом, так что я решил… Тьфу, черт, что это меня понесло?

Он резко умолк, стиснув пальцами виски. А после, совершенно другим тоном, спокойным и до странности безысходным, сказал:

– Толя, послушай: я знаю, у нас давно с тобой пути разошлись, но ведь миновало почти четверть века, и вот… Короче, буду счастлив, если вы с Ниной сможете прийти на открытие. Среда, девятнадцать часов, тут все написано, вот здесь, в уголке, видишь?

Суханов встрепенулся, словно выходя из транса. На лице его распласталась широкая улыбка.

– Конечно, конечно. – Он вертел в пальцах открытку и улыбался, улыбался. – То есть мне надо свой график проверить, но если получится, буду рад… И Нина, конечно, тоже… Будем очень рады…

Внимательно посмотрев на него, Белкин отвел глаза.

– Для меня это важно, – тихо сказал он. – Но если не сумеешь выкроить время, ничего страшного. Я все понимаю, надо было заранее… Нине от меня привет передай, ладно? Доброй ночи, Толя.

– Доброй ночи, Лева, – отозвался Суханов, по-прежнему улыбаясь.

Белкин поднял руку на прощанье и зашагал прочь, сражаясь со своим несуразным зонтом, чьи растопыренные спицы тускло поблескивали в свете фонарей. Суханов стоял без движения и, улыбаясь все той же застывшей улыбкой, глядел в никуда; только пальцы его свирепо давили открытку. Через некоторое время дождь присмирел, пошел на убыль и в конце концов превратился в ту же безобидную изморось, с которой начинался – не то час, не то вечность тому назад, смотря как считать… Суханов прищурился, стряхнул воду с ботинок, похоронил намокшее приглашение в кармане и быстрым шагом направился в сторону, противоположную той, где скрылся его некогда лучший друг.

Только на середине Красной площади он сообразил, что даже не сказал «поздравляю».

Глава 3

Черный циферблат гигантских часов на Спасской башне грозно маячил в подсвеченных облаках; когда золоченая стрелка дрогнула и перескочила на следующий рубеж, куранты пробили четверть. Суханову не приходилось бывать на Красной площади в такое позднее время уже много лет, если не десятилетий, и от этого пустынного, залитого ярким светом простора ему стало не по себе. Зеленоватая, скользкая от дождя брусчатка холодно блестела, а впереди переливался многоглавый собор Василия Блаженного, как чешуйчатый Змей Горыныч из какой-то былины с несчастливым концом. Неизвестно откуда появился юнец в надутой фиолетовой куртке и пошел следом; в тишине его шаги отдавались громким, зловещим эхом; потом он также внезапно исчез. С беспокойством ощупав нагрудный карман, Суханов прибавил ходу. На краю площади ему показалось, что из густой тени кто-то хихикнул. До Большого Москворецкого моста он добрался почти бегом.

Там он остановился у парапета, чтобы отдышаться. Ноги с непривычки болели. Внизу Москва-река медленно несла свои тяжелые бурые воды, а из глубины зыбко поднимался перевернутый град Китеж, существовавший лишь по ночам, рождаемый неверными переплетениями тысяч уличных фонарей, автомобильных фар и огней подсветки. Стены, храмы и колокольни этого сокровенного города дрожали от желания высвободиться, уплыть по течению, оставить далеко-далеко позади гнетущую, многолюдную, полную опасностей Москву; но их бдительно сторожила ночь, навечно сковав длинными цепями золотых отражений. Оторваться вниз по реке сумели немногие: мертвая ветка, раздувшийся парусом белый платок, флотилия окурков да пятна мазута, расползающиеся в луче света… Не в силах отвести глаза, Суханов смотрел на радужную пленку, ширившуюся по поверхности воды. Пригласительный билет жег ему карман, а безымянное чувство все разминало мощные черные крылья в его душе.

Вдруг по тротуару застучали, все ближе и ближе, чьи-то шаги. Суханов обернулся. У него за спиной, ухмыляясь и тяжело дыша, стоял все тот же парень в фиолетовой куртке. В отчаянии Суханов окинул взглядом мост – сначала один конец, потом другой: в поле зрения не было никого, ни одной живой души, только автомобили мчались сквозь ночь, но слишком быстро, слишком быстро… Сердце заколотилось где-то в горле.

– Клевый галстук, дядя, – развязно заговорил юнец. – Это какой лейбл?

Суханов сглотнул слюну:

– Что значит «лейбл»?

– Ну, чье производство? Там же написано.

Медленным движением, будто под водой, Суханов отогнул любимый винно-красный галстук и с ощущением быстро приближающегося конца прочел:

– Это… э-э-э… «Кристиан Диор».

– Губа не дура. – Парень восторженно прищелкнул языком.

– Послушайте, что вам нужно? – хрипло выдавил Суханов. – Галстук? Забирайте.

– Не, спасибочки, мне без надобности, – сказал парень, – я не ношу. А двушки не найдется?

– Вам нужны две копейки? – непонимающе переспросил Суханов.

Юнец кивнул, и по прыщавой физиономии забегали безумные глаза. Понимая, что с ним вот-вот произойдет нечто невообразимое, Суханов трясущейся рукой полез в карман и выгреб несколько монет. В голове издыхающей бабочкой трепетала одна только мысль: почему я не поехал на метро, почему я не поехал на метро, почему я… Мост был по-прежнему пуст, и он воочию представил, как летит вниз головой, падает сквозь ночь, падает бесконечно, навстречу темной, холодной смерти, затаившейся на глубине, а сверху гогочет и гогочет этот нелюдь… Парень склонился над его ладонью – так близко, что Суханов почувствовал запах старой сигареты.

– Ну-ка, что тут? Пятак, гривенник, еще пятак… Ага, во! – Он выбрал одну медную монетку. – Ну, спасибо, дядя, выручил. Позвонить надо. Мать с ума сходит, когда я поздно.

С этими словами он развернулся и зашагал назад, в сторону Красной площади. В то же мгновение мост ожил. Мимо проковыляли две пьяные девицы, которые неумолчно горланили: «Мы желаем сча-а-стья-а-а вам»; старик со старушкой на ходу спорили, кто сжег чайник; пятеро или шестеро мелких азиатов в костюмах семенили по тротуару с необъятной картой города, между ними развернутой, и без конца фотографировали реку, щебеча на своем птичьем языке. Суханов затравленно озирался по сторонам, не в силах осмыслить случившееся. Внезапно он понял, и его омыла волна смеха. Мальчишке-хулигану с безумными глазами требовалась двухкопеечная монета для уличного телефона-автомата.

И в этот сладостный миг осознания все неприятности минувшего вечера показались вдруг Суханову абсолютными пустяками и даже эпизод с Белкиным потерял всякое значение. Биение черных крыльев в его сердце остановилось. Что и говорить, все ясно как день, яйца выеденного не стоит. Разумеется, Лев явился с единственной целью: его унизить – его, Суханова, который столь многого добился в жизни! Именно так: надумал похвалиться своими достижениями, а достижений-то – ровно ноль, какая-то жалкая, опоздавшая на целую жизнь выставка, которой грош цена. Посмеиваясь, Суханов вытащил из кармана пригласительный билет. Набухшая глянцевая бумага заскользила под пальцами и поддалась не сразу, но он все же сумел разорвать ее вдоль, потом еще раз и еще… Обрывки он бросил через парапет и, глядя, как они кружатся все ниже и ниже, все ближе к свинцовой воде, испытал необыкновенное умиротворение. Один клочок, потрепыхавшись в воздухе, приземлился на перилах; Суханов различил три яркие буквы: голубую, синюю и фиолетовую – самый хвост радуги. Мгновение смотрел он на буквы, прищурив глаза, потом пожал плечами и ловким щелчком послал их в темную, мерцающую бездну.

Дальнейшее происходило с волшебной легкостью сна. Чуть только он повернулся, как с ним поравнялось такси, приветливо подмигивая зеленым огоньком и тормозя, хотя он даже не успел поднять руку, – и вот, привычно расположившись на заднем сиденье, он уже подавался вперед, чтобы назвать адрес.

Побывав на волосок от смерти, он теперь несказанно умилялся всему: и нарастающему мельканию освещенных витрин за окном, и этому автомобилю, где по какой-то неведомой причине пахло фиалками, и таксисту, которого не удавалось как следует разглядеть и чьи старомодные очки и смешная бородка цвета соломы то и дело прыгали в зеркале, и – более всего – упрямству этого чудака, всерьез уверявшего, что такой улицы не существует.

– Улица Белинского? – восклицал он. – Вы уж мне поверьте, товарищ, я Москву знаю как свои пять пальцев. – С этими словами он всякий раз отрывал ладонь от руля и шевелил хрупкими, почти детскими пальцами. – В районе Третьяковки такой улицы нет.

– Уверяю вас, есть, – добродушно повторял Суханов. – Я там живу двенадцать лет – уж, наверное, знаю.

На минуту-другую таксист умолкал, а потом снова заводил свое, и отражение его бородки все так же возбужденно дергалось в автомобильной темноте, стремительно летящей вслед темноте улиц.

– Как скажете, товарищ. Хотите, чтоб я вас доставил в несуществующее место, – пожалуйста. Кто я такой, чтоб вас отговаривать? Мое дело – возить пассажиров, а пассажиры сплошь и рядом сами не знают, куда им нужно, но я не спорю, мое дело сторона, я…

– Здесь налево, – перебил Суханов. – Серое здание с правой стороны, видите?

– Вижу, вижу! – возликовал шофер. – Так я и знал! Какая ж это улица Белинского? Это Воскресенский проезд. Вот я сейчас сдам назад, а вы табличку прочтете. Держитесь.

Суханов снисходительно улыбнулся. Взвизгнули тормоза. Квадратные буквы, как и следовало ожидать, сообщали черным по белому: «Улица Белинского». После недолгой паузы в сумраке раздался протяжный, скорбный вздох.

– Глазам своим не верю! – запричитал таксист. – Даже тут переименовали! Старое-то название куда как лучше было… Вы уж не судите строго. Верите, нет, я карту города досконально изучил: каждую улицу, каждый перекресток, все, только карта моя слегка устарела – отпечатана еще до революции, вот и случаются иногда казусы.

– И часто с вами такое бывает? – невинно поинтересовался Суханов.

Шофер едва не плакал.

– Чуть не каждый раз, – признался он трагическим шепотом.

Сумасшедший, да и только, решил Суханов и вынул из бумажника десятирублевую купюру.

– На сдачу купите себе новую карту, – великодушно предложил он и, посмеиваясь, выбрался из машины, поймав напоследок в зеркале заключительный блик очков и прощальный взмах желтой бороды на невидимом подбородке.

Нина стояла на свету в проеме дверей, барабаня пальцами по косяку; лицо ее было бледным и усталым.

– Я видела в окно, как ты на такси подъехал, – сказала она. – Я уже беспокоиться начала: Ксения с Василием больше часа назад вернулись… Но ты же насквозь промок!

– Под дождь попал, но это мелочи, – беспечно объявил Суханов. – Меня тут едва не убили.

Нина сжала воротник голубого, отороченного золотом халата.

– Это я виновата, – выговорила она. – Надо было дождаться тебя в машине.

Через несколько минут Суханов, облаченный в точно такой же, только алый, халат, сидел на ярко освещенной кухне, под низким оранжевым абажуром, прихлебывал чай с коньяком и аппетитно поедал клубничное варенье. Вокруг него собралась вся семья.

– Тут я и говорю этому негодяю: «Галстук отдать? И не подумаю, мне он самому пригодится. Вот, бери две копейки, это тебе красная цена», – рассказывал Суханов с удовлетворением, прерываясь, чтобы отправить в рот очередную ложку сладкого.

– Толя, он ведь мог тебя покалечить! – воскликнула Нина. – А вдруг у него был нож?

– Наверняка был, – небрежно обронил Суханов. – Ксения, будь добра, передай салфетку… Но когда он понял, что меня голыми руками не возьмешь, ему ничего не оставалось, как забрать свои две копейки и пуститься наутек.

– Ну, отец, ты даешь! – сказал Василий с улыбкой.

– Да, с нашим папой в темном переулке лучше не встречаться, – заметила Ксения.

– Я бы попросил – это весьма сомнительный комплимент! – со смехом запротестовал Суханов.

Вскоре Василий и Ксения незаметно исчезли, и в дальних лабиринтах коридора закрылись две двери: в его комнату – неслышно, в ее – с грохотом. Суханов остался наедине с Ниной. У него было превосходное настроение.

– Если честно, – сказал он, – я рад, что Володя не провинился.

Скользнув по нему взглядом, она шевельнула губами, но промолчала.

– Парень он порядочный; не хотелось бы такого отстранять, – пояснил Суханов.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказала она, подвигая к нему блюдо с шоколадными эклерами. – Попробуй, свежие-свежие. Валя сегодня вечером купила.

Некоторое время они молча пили чай. Иногда его или ее ложечка задевала о край чашки, и серебряный звон падал, как голыш, в чистый пруд тишины, придавая их молчанию новые, еще более уютные очертания. Мягкий свет абажура оплетал их золотистым коконом спокойствия, а возможно, и счастья, ограждал от ночного мрака, накрывшего подозрительные дворы и слепые переулки, где – можно было не сомневаться – в этот самый миг творились всякие безобразия, но это было далеко, бесконечно далеко от их теплой, сверкающей, хорошо оснащенной кухни в квартире номер пятнадцать на восьмом этаже девятиэтажного дома номер семь по улице Белинского, в сердце старой Москвы. Действительно, в этот прохладный августовский миг тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, около часу ночи, после дождя, омывшего городские крыши, восхитительный мир Суханова Анатолия Павловича существовал совершенно независимо от внешнего мира. Эклеры чудесно таяли во рту, чай был заварен крепко, как он любил. На полках вдоль стен поблескивали аккуратные ряды баночек, хранивших заготовленные впрок дары увядающей природы, а воздух шептал о корице и яблоках: накануне Валя, приходящая домработница, пекла его любимый яблочный пирог, от которого остались только ароматы. За спиной у него раскинулась необъятная, как могло показаться, жилая площадь: приятно затемненные комнаты, где медово сверкали натертые паркетные полы, парчовые ткани на стенах и книжные переплеты с золотым тиснением; расцветали под высокими потолками хрустальные люстры; ветвились серебряные канделябры; угадывались бесчисленные антикварные вещицы, на которые дразняще, эффектно намекал тусклый свет, проникавший сквозь тяжелые бархатные шторы. Где-то в глубине его дома сейчас засыпали его дети: один – будущий дипломат, другая – будущая журналистка, оба в равной степени одаренные; а напротив него, в круге мягкого света, сидела Нина, бледная, растрепанная и такая прекрасная, с тонкой шоколадной полоской на губах. Это был его мир, защищенный от напастей. В том, другом мире уходящая ночь попыталась было его зацепить, утянуть за собой в сумрачную, неведомую, опасную бездну – но нет, сейчас он, в домашнем халате и тапочках, всем довольный, приканчивал третье пирожное.

– Солнышко, у тебя в уголке рта шоколад, – сказал он. – Да, между прочим, ты ни за что не угадаешь… нет, чуть повыше… да, вот здесь… Представь себе, на выходе из Манежа мне встретился Белкин.

Нина опустила чашку мимо блюдца. Чай плеснул на стол.

– Ты видел Льва? – тихо переспросила она.

– Льва Борисовича, единственного и неповторимого, собственной персоной, – подтвердил он с иронической усмешкой.

Бурое пятно медленно растекалось между ними по скатерти.

– Что же он делал у Манежа? – Ее сияющий зеленый взгляд остановился на его лице с незнакомым выражением, странно сходным с надеждой. – Неужели хотел…

– Да нет, чистая случайность, – поспешил объяснить Суханов. – Шел мимо, попал под дождь, решил переждать под крышей. Нормальные люди зонтик с собой берут, но он выше этого.

Ее лицо внезапно стало отстраненным. Она опустила взгляд, заметила пятно и стала усердно промокать его быстро отсыревшей салфеткой. Суханов продолжал говорить:

– Вид у него, у нашего Льва Борисовича, совершенно непрезентабельный. Старый, небритый, одет бог весть как – немыслимый галстук-бабочка… мне показалось, выпивает. Впрочем, я бы, наверное, тоже запил, если бы жизнь настолько не задалась. Но у него давно к этому шло. Жена его…

– Больше ничего не будешь? – перебила Нина. – Если ты кончил, я уберу.

– Да, пожалуйста. – Он положил на тарелку последний, надкушенный эклер. – Жена его бросила. Помнишь Аллу? Честно говоря, мне странно, что она так долго терпела.

Нина молча открывала и закрывала дверцы шкафов. Приятно сытый, он откинулся на спинку стула, деликатно приглушил салфеткой шоколадную отрыжку и замурлыкал арию Ленского из сцены дуэли. Скатерть – рассеянно отметил он – украшал довольно привлекательный узорчик из полевых цветов. Его уже сморила желанная дремота, когда Нина резко метнула в шкаф банку с остатками клубничного варенья. Встрепенувшись, он поднял голову и увидел, что Нина смотрит на него в упор холодными серыми глазами.

– Его зовут Вадим, – сказала она.

– Кого, солнышко?

– Нашего водителя. Его имя – Вадим. Не Володя. Не Вячеслав. Не Владислав. Вадим. Он у нас работает почти три года, и за все это время ты не удосужился запомнить, как его зовут.

Суханов выпрямился.

– Неужели я опять напутал? – добродушно спросил он. – Ну, солнышко, мне не упомнить. Ты же знаешь, у меня плохая память на имена.

– Если бы только на имена, Толя. – Она отвернулась. – За всю свою жизнь я ни у кого не встречала такой способности забывать.

Вновь водворившаяся на кухне тишина лишилась уюта. Слегка нахмурившись, Анатолий Павлович поднялся со своего места.

– Пока нас не было, приезжал курьер, – сказала она, не глядя в его сторону, и обрушила в раковину лавину фарфора. – Конверт у тебя на письменном столе.

– Сейчас посмотрю. – После секундного колебания он добавил с примирительной улыбкой: – Не знаю, солнышко, как буду работать без твоего портрета, витающего надо мной. Я к нему привык, он меня вдохновляет.