Текст книги "Турист"

Автор книги: Олен Стейнхауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

7

Правда, три лжи, несколько умолчаний. Только это Мило и знал. Об остальном Примаков пообещал позаботиться. Они провели в Альбукерке целую неделю, показавшуюся вечностью. Старик говорил мало. Но задавал много вопросов. Как и Теренс Фицхью сейчас. Требовал всю историю, с самого начала, от Теннесси и до самого конца, в Нью-Джерси. Там, в Нью-Мексико, Мило повторял ее так часто, что знал лучше, чем собственную биографию. Примаков настаивал на деталях.

Он не просто хотел услышать историю, но и спрашивал о вещах, говорить о которых не дозволялось. Задавал вопросы, ответы на которые раскрывали государственную тайну. Требовал от Мило измены.

– Ты ведь хочешь, чтобы я тебе помог?

А раз так, то: структура департамента Туризма, численность Туристов, кто такой Сэл и как выйти с ним на контакт, отношения между Министерством безопасности и Компанией, что известно Компании о самом Евгении Примакове и чего о нем не знают.

И так пять дней. На шестой старик сказал:

– Теперь у меня есть все. Ни о чем не беспокойся. Сдавайся. Расскажи им всю правду. Три раза ты солжешь. Кое о чем умолчишь. Об остальном я позабочусь.

Что включало в себя «остальное», Мило мог только догадываться.

Пошатнулась ли его вера? Конечно. Она дала сильную трещину, когда Мило понял, что его ждет черная яма. Она едва не умерла, когда в то утро Джон вошел в комнату 5 с чемоданчиком, в котором оказался полный комплект самых разных штучек.

– Привет, Джон, – кивнул Мило, но Джон был профессионалом и на такую нехитрую уловку не поддался.

Молча поставил чемоданчик на пол, откинул крышку – Мило увидел блок питания, шнуры и электроды – и вежливо попросил двух охранников держать его покрепче.

Сказать по правде, когда через него пропустили ток, от веры вообще ничего не осталось. Когда скребут по нервам и сверлят мозг, трудно верить во что-то, что находится где-то там, за стенами. Когда тело выгибается дугой и падает на холодный пол, умолкают все голоса. В паузах между пытками он был готов прошептать, прохрипеть или прокричать правду – нет, он не убивал Тома Грейнджера (то была ложь номер один). Но никто ни о чем не спрашивал. В паузах Джон лишь проверял у Мило давление и перезаряжал батарейки.

Поддержать или, точнее, оживить уголек веры помогло только одно, а почему, он и сам не понял. Когда заряд прошил тело, Лоуренс, державший Мило за лодыжки, разжал пальцы и отвернулся. Его вырвало. Джон убрал электроды.

– Ты как?

– Я… – начал Лоуренс и не договорил.

Он поднялся, посмотрел на Мило налитыми кровью глазами, и тут его снова скрючило. Джон, не обращая внимания на охранника, приладил электроды к соскам. Но через жар боли прошла волна облегчения, как будто слабость Лоуренса могла передаться и остальным. Разумеется, он ошибался, и ничего подобного не случилось.

А потом пришел Фицхью и показал фотографии.

– Ты убил Грейнджера.

– Да.

– Кого еще ты убил?

– Туриста. Трипплхорна.

– Когда ты убил Грейнджера? До того, как убил Туриста?

– До. Не после. Раньше.

– Что потом?

Мило закашлялся.

– Ушел в лес.

– Дальше.

– Меня вырвало. Потом улетел в Техас.

– Под именем Долана?

Он кивнул. Под ногами снова была надежная опора правды. Пусть даже и страшной.

– Пытался уговорить жену, чтобы они с дочерью уехали вместе со мной. – Об этом Фицхью, конечно, уже знал. – Они не согласились. То есть Тина не захотела. – Он с трудом выпрямился, посмотрел на Фицхью. – У меня ничего не осталось. Ни семьи, ни работы. Меня искала и Компания, и Министерство безопасности.

– Потом ты пропал. На неделю.

– Я был в Альбукерке.

– Что ты делал в Альбукерке?

– Пил. Сильно. Пока не понял, что так больше продолжаться не может.

– Некоторые пьют всю жизнь. Ты что, особенный?

– Не хочу умереть в бегах. Когда-нибудь… – Он не договорил. Начал снова. – Хочу хоть когда-нибудь вернуться к семье. Если они меня примут. А раз так, то выход только один: сдаться. В расчете на снисходительность суда и все такое.

– Не очень-то убедительно получается.

Спорить Мило не стал.

– Вернемся к той неделе в Альбукерке. Где ты останавливался?

– В отеле «Ред руф».

– С кем?

– Я был один.

Ложь номер два.

– С кем разговаривал? Неделя – это долго.

– Ну… с официантками из «Эпплби и чили». С барменом. Так, ни о чем. – Он вздохнул. – Я их, наверное, пугал.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, один в костюме, другой голый, потом Фицхью сказал:

– Мы все проверим, Мило. Иногда тебе будет казаться, что мы проверяем твою память. Но нет. Это будет испытание на правду. – Он щелкнул пальцами под носом у Мило. – Ты меня понял?

Мило кивнул и сморщился от боли.

– Два стула, – бросил через плечо Фицхью, и второй охранник, решив, что приказ обращен к нему, вышел из камеры. – Джон, далеко не уходи.

Джон коротко кивнул, собрал чемоданчик и тоже вышел. Больше всего он походил на торговца энциклопедиями в конце трудного дня, почему-то забрызганного кровью.

Охранник вернулся с двумя алюминиевыми стульями и помог Мило сесть. Фицхью тоже сел, а когда Мило повело и он свалился со стула, распорядился доставить еще и стол. Помогло. Теперь Мило падал не на пол, а на гладкую белую поверхность, оставляя на ней кровавые полосы.

– Расскажи мне все с самого начала, – сказал Фицхью.

В первый день допрос продолжался почти пять часов и касался событий с четвертого по восьмое июля: встреча с Тигром, злосчастная командировка в Париж и возвращение. Мило уложился бы и в меньшее время, но Фицхью часто останавливал его, уточняя детали. После рассказа о самоубийстве Тигра в Блэкдейле Фицхью, раздраженный тем, что Мило снова едва не сполз со стула, похлопал по столу.

– Для тебя это стало сюрпризом?

– Что?

– Сэм Рот, аль-Абари, как там его еще. Что он был Туристом.

– Конечно.

Мило снова уронил голову, но теперь успел подложить руку.

– Итак, что же получается. Тигр – профессионал с самой дурацкой кличкой, какую мне только доводилось слышать, – приезжает в Штаты с единственной целью поболтать с тобой, а потом раскусывает ампулу с ядом.

Мило кивнул.

– Тогда вопрос. Как твое досье, которое должно храниться в режиме особой секретности, попало в его руки?

– Досье ему передал Грейнджер.

– Вот как! – воскликнул Фицхью, откидываясь на спинку стула. – Может, я не расслышал? Ты утверждаешь, что Том работал с Тигром? Смелое заявление.

– Похоже на то.

– А Сэмюель Рот? Ты сидел и смотрел, как он принимает яд буквально у тебя на глазах, и ничего не предпринял? Не остановил его, хотя и знал, что он располагает важнейшей информацией?

– Я не успел. Все произошло слишком быстро.

– А может быть, ты и не хотел его останавливать? Может быть, ты хотел, чтобы Тигр умер? Может быть – и это уже интересно, – ты знал про капсулу и даже сам раздавил ее за него? Он ведь был слаб, сопротивляться не мог, а на его лице полно твоих отпечатков. Ты парень сильный, тебе это большого труда не составило. Может быть, ты даже сделал это по приказу Тома Грейнджера, почему бы и нет? Ты же готов обвинить беднягу во всех грехах.

Мило промолчал.

Он рассказывал об инструктаже у Грейнджера перед вылетом в Париж, когда Фицхью снова остановил его.

– Значит, ты все-таки спросил насчет Тигра?

– Да, но он не захотел отвечать. Хотя разве так уж трудно показать досье? Я так и не понял, в чем дело. Тогда не понял. Оно попало ко мне гораздо позже.

– Попало? Что попало? – Мило не ответил. Фицхью отодвинулся от стола, закинул ногу за ногу и кивнул. – Мило, я знаю, что он показал тебе досье. Когда ты вернулся из Парижа. Надеюсь, ты не думаешь, что если я завербовал Бенджамина Майкла Харриса, то и сам каким-то образом со всем этим связан. В нашей стране ошибка вербовщика преступлением не считается.

Мило смотрел на Фицхью и думал, как назвать то, что он скажет дальше, – ложью или упущением. Иногда грань бывает так тонка.

– Нет, не думаю. Я знал, что секретность нельзя объяснить только тем, что в досье упоминается ваше имя. Том ведь не был с вами заодно.

– Верно. Он был заодно с Тигром.

– Поэтому я и сообразил не сразу, – объяснил Мило. – Грейнджер дал досье, чтобы сбить меня со следа. Хотел, чтобы я к вам присмотрелся.

Фицхью согласно кивнул.

Продолжили. Фицхью по-прежнему то и дело останавливал Мило, требовал разъяснений или изображал замешательство. Когда Мило упомянул, что задержался в Париже из-за возникших сомнений, Фицхью сказал:

– Ты же видел улики. Эйннер показывал фотографии.

– Да, но что они доказывали? Кто кого снабжал информацией, Энджела Герберта Уильямса или Герберт Уильямс Энджелу? Может быть, ее втягивали в чью-то игру? Или Уильямса встревожило ее расследование, и он вел за ней слежку? А возможно, она действительно продалась, и рыжебородый управлял и Тигром, и Энджелой, а информацию сливал китайцам? Если так, то кого он представлял? Один человек провернуть такую операцию не мог. Герберта Уильямса могли водить китайцы.

– Господи, какая-то китайская головоломка.

– Да уж.

Зазвонил телефон. Фицхью ответил – покивал, пару раз хмыкнул и дал отбой.

– Послушай. День был долгий, и ты показал себя молодцом. Продолжим завтра, ладно? Копнем поглубже. – Он хлопнул по столу – со своей, чистой стороны. – Отличная работа.

– Так может, мне дадут поесть? – спросил Мило.

– Конечно. И одежду приличную найдем, – пообещал Фицхью и, отодвинув стул, с улыбкой поднялся. – Я весьма доволен. Весьма. И детали… они придают всей этой грязи человеческое лицо. Думаю, завтра мы поработаем как раз над человеческим лицом. Возьмем, к примеру, Тину. Может быть, обсудим ваши отношения. Поговорим о вашей приемной дочери.

– Дочери, – вставил Мило.

– Что?

– О дочери. Не о приемной дочери.

– Верно. – Фицхью поднял руки, признавая свою неправоту. – Как скажешь, Мило.

Глядя в спину выходящему из комнаты инквизитору, Мило вспомнил инструкции Примакова.

«Всего-то трижды соврать, Мило. Ты врал всю свою жизнь, так стоит ли изменять себе сейчас?»

8

– Не хотела бы вас пугать, – тихонько сказала Джанет Симмонс, когда Тина вернулась домой. – Мы нашли дедушку Мило по материнской линии, и я полагаю, вам нужно поехать со мной.

– Этого не может быть. Все его родственники умерли.

– Что ж, давайте в этом убедимся.

И вот теперь они сидели в двухмоторном самолете компании «Спирит эрлайнс», вылетевшем из Ла Гуардиа и взявшем курс на Мертл-Бич. Тина держалась за Стефани, потребовавшей и получившей место у окна.

Для ребенка изменение в привычном распорядке дня обернулось волнующим приключением. Ночной полет на побережье, так они это назвали. Малышка держалась молодцом. А ведь девочке тоже пришлось нелегко в последние две недели, после того как к ней в спальню в «Дисней уорлде» ввалился громила с пистолетом, разыскивавший ее внезапно исчезнувшего отца. Ну почему она должна участвовать во всем этом?

– Ты как, милая?

Стефани зевнула в ладошку и снова уставилась в иллюминатор на холодные, свинцовые тучи.

– Немножко устала.

– Я тоже.

– А у нас взаправдашние каникулы?

– Вроде того. Только короткие. Мне нужно поговорить кое с кем. А потом поваляемся на пляже. Неплохо?

Вместо ответа девочка пожала плечами, что немного обеспокоило Тину.

– А она почему летит?

– Тебе не нравится мисс Симмонс? – спросила Тина, бросив взгляд на Джанет, сидевшую через проход и тыкавшую ручкой в кнопки смартфона «Блэкберри».

– Ей папочка не нравится.

Молодчина. И к тому же смышленая. Пожалуй, посообразительнее мамы будет.

Не в первый уже раз Тина спросила себя, почему согласилась сопровождать агента Симмонс. Доверяет ли она ей? Не совсем. Но пресловутая морковка выглядела уж больно соблазнительно: познакомиться наконец с родственником Мило. И дело тут было не столько в доверии или недоверии, сколько в любопытстве.

Самолет совершил посадку около восьми. Тина разбудила дочь перед самым выходом. За окном была тьма, помеченная разбросанными вдоль берега пятнышками света. В аэропорту Мертл-Бич их никто не встречал, так что Симмонс пришлось самой садиться за руль взятого напрокат «тауруса» и искать дорогу с помощью встроенного в смартфон навигатора.

Был вечер вторника, но еще и середина лета, и навстречу то и дело попадались открытые джипы с возбужденными полуголыми парнями в длинных, до колена, шортах, нелепых бейсболках и с банками пива. Удостоенные их внимания крашеные блондинки сдержанно улыбались, поощряя еще более шумное выражение чувств. Из клубов монотонной пульсацией танцевального ритма выплескивалась музыка.

Дом престарелых, Кавенант-Тауэрс, уютно устроившийся в зеленой зоне в северной части города, неподалеку от берега, представлял собой комплекс из двух разделенных лужайкой пятиэтажек.

– Симпатично, – заключила Стефани.

По словам Дейдры Шамис, бойкой, розовощекой директрисы, нарочно задержавшейся сверх положенного, чтобы узнать, что же привело к ним агента Министерства национальной безопасности, Кавенант-Тауэрс вовсе не был «домом престарелых», хотя и располагал собственными медицинскими учреждениями.

– Мы здесь поощряем независимость.

Уильям Перкинс проживал на первом этаже второго корпуса, и Шамис лично проводила гостей до его двери, с преувеличенным радушием приветствуя каждого встречного. Наконец они остановились перед номером 14. Директриса постучала.

– Мистер Перкинс! К вам посетители!

– Попридержи-ка коней! – ответил грубый, сердитый голос.

Тине стало вдруг тревожно за дочь. Что их ждет за дверью? Может быть, дедушка Мило – хотя ей все еще не верилось, что муж знал о его существовании. Но что он за человек? Она отвела мисс Шамис в сторонку.

– Здесь есть место, где моя дочь может подождать? Мне бы не хотелось брать ее с собой.

– О, мистер Перкинс, конечно, большой шутник, но…

– И все-таки, – стояла на своем Тина. – Может быть, какая-то комната с телевизором?

– Да, вон там, по коридору. – Мисс Шамис показала, куда пройти.

– Спасибо, – Тина повернулась к Симмонс. – Я сейчас вернусь.

Она отвела Стефани в комнату с тремя диванами и раскладным креслом. По телевизору шел детективный сериал, привлекший семерых зрителей.

– Милая, ты не против подождать меня здесь?

Стефани поманила ее пальчиком.

– Мамочка, здесь плохо пахнет, – прошептала она.

– Потерпеть-то ты можешь? Ради меня?

Стефани поморщилась, демонстрируя, насколько плохо пахнет, но все же кивнула.

– Только не долго.

– Если что, я в четырнадцатом номере. Поняла?

Тина возвращалась к комнате мистера Перкинса – дверь была открыта, и обе женщины, Шамис и Симмонс, уже вошли, – когда вдруг ощутила необъяснимую, граничащую с паранойей тревогу. Чувство это накатывало не раз с тех пор, как в ее собственном мире обосновались дознаватели и агенты спецслужб.

Паранойя – надо признать, это была все же именно паранойя – заговорила голосом Мило: «Все подстроено, Тина. Слушай. Они ее похитят. Когда ты вернешься за Стефани, ее уже не будет. Она просто исчезнет. Старики здесь все на лекарствах, они ничего и не вспомнят. Симмонс не признается открыто, что Стеф у них. Только намекнет, даст понять, что нужно сделать. Скажет, что тебе надо прочитать на камеру небольшое заявление. Мол, твой муж вор, предатель и убийца. И, пожалуйста, упрячьте его пожизненно за решетку. Сделаете, скажет она, и мы попытаемся найти Стефани».

Нет, сказала себе Тина. Это только страх. Только паранойя.

Она остановилась у открытой двери. Заглянула. Шамис собиралась уходить и улыбалась во весь рот, а Симмонс сидела на стуле у кресла-каталки, в котором обосновался лысый, сморщенный старикашка с вытянутым, обезображенным возрастом лицом. Глаза были огромными за стеклами больших очков в черной роговой оправе. Спецагент жестом пригласила Тину войти, а старик улыбнулся, обнажив желтоватые зубы.

– Тина, будьте знакомы – мистер Перкинс. Уильям, это Тина, жена Мило.

Протянутая было рука застыла в воздухе. Старик посмотрел на Симмонс.

– О чем это вы, черт возьми, толкуете?

– Ну, до свидания! – сказала мисс Шамис и проплыла к двери.

9

Подступиться к Уильяму Т. Перкинсу оказалось нелегко. Сначала он клялся, что никакого внука у него нет, потом долго отказывался признать существование Мило Уивера. Протесты чередовались с проклятиями, и Тина в конце концов пришла к выводу, что старикан тот еще мерзавец и, наверное, был таким все восемьдесят с лишним лет. Да, у него две дочери, но обе бросили его давным-давно, «даже не попрощавшись».

– Ваша дочь Вильма, сэр. У нее был муж Теодор. А их сына звали Мило. Это ваш внук, – твердила Симмонс, и настойчивость дала результат – признав наконец ее слова за неопровержимое доказательство, старик понурился и согласился: да, один внук у него таки был.

– Мило, – Перкинс покачал головой. – Ну и имечко. Как у собаки. Я всегда так думал. Но Эллен – ей на мое мнение наплевать. Им всем наплевать.

– Эллен? – спросила Тина.

– Бедовая была с самого начала. В шестьдесят седьмом, ей тогда и семнадцати не исполнилось, уже ЛСД пробовала. В семнадцать лет! А в восемнадцать спуталась с каким-то кубинским коммунистом. Хосе Что-то-с-чем-то. Даже ноги брить перестала. Совсем головой тронулась.

– Извините, мистер Перкинс, – вмешалась Симмонс, – но мы не совсем понимаем, кто такая Эллен.

Перкинс растерянно заморгал.

– Кто такая Эллен? Моя дочь, черт бы ее побрал! Вы же спрашиваете про мать Мило?

Тина тихонько охнула.

– Мы думали, его мать – Вильма.

– Нет, – раздраженно поправил старик, – Вильма забрала мальчишку, когда ему было… сколько… года четыре или пять. Своего они с Тео завести не могли, а Эллен… бог знает, где ее тогда носило. Вроде бы умотала в Европу. Или в Палестину. Вильма со мной тоже не разговаривала. Брезговала. Про Мило я от Джеда Финкельштейна узнал – вот еврея она своей милостью не обделила. Понял так, что Эллен ей сама предложила. Она к тому времени уже с какими-то немцами дружбу водила. Было это, по-моему, в середине семидесятых. Ее даже полиция искала. Наверное, решила, что мальчонка обузой будет, вот и попросила сестру забрать его к себе. – Он пожал плечами, потом хлопнул себя по колену. – Представляете? Кинула ребенка и руки умыла!

– Мистер Финкельштейн, где он сейчас? – спросила Симмонс.

– Червей кормит. С восемьдесят восьмого года.

– А чем все-таки занималась Эллен?

– Карла Маркса читала. Мао Цзедуна. А может, и Геббельса, почем мне знать. На немецком.

– На немецком?

Он кивнул.

– Она, когда от Мило отказалась, в Германии была. В западной. Такая уж была девчонка – утруждать себя не привыкла. А я бы так сказал, что родителем быть – это не по парку прогуливаться.

– Вы с ней тогда не разговаривали.

– Сама так решила. На своих ей наплевать было – немчура дороже.

– С сестрой она общалась. С Вильмой.

– Что?

– Я говорю, что с сестрой она ведь общалась.

– Ну да. – Перкинс обиженно насупился. Потом, вспомнив что-то, улыбнулся. – Знаете, что Финкельштейн говорил? Он ведь тоже был немец и германские газеты читал. Так вот, он говорил, что Эллен там полиция схватила. Ее даже в тюрьму посадили. А знаете за что?

Обе женщины выжидающе смотрели на него.

– За вооруженное ограбление. Вот так-то. Докатилась со своими друзьями-комми! Банки пошла грабить! И какой, скажите мне, прок от этого мировому пролетариату?

– Под своим именем? – резко спросила Симмонс.

– Что?

– В газетах ее настоящее имя упоминалось?

Перкинс задумался. Кивнул.

– Фотография точно ее была. А насчет имени Филькенштейн вроде бы не говорил… Стоп! Да, точно. Имя у нее было какое-то немецкое. Эльза, что ли? Да, Эльза. Почти Эллен. Как говорится, близко, но сигара не причитается.

– Когда это было?

– В семьдесят восьмом? Нет, в семьдесят девятом. Да, в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом.

– Вы, когда узнали, с кем-нибудь связывались? С посольством? Пытались вытащить дочь из тюрьмы?

Молчание вернулось в комнату Уильяма Т. Перкинса незваным гостем. Он покачал медленно головой.

– Нет. Даже Минни не сказал. Да Эллен и не захотела бы. Отрезанный ломоть. Не желала, чтобы мы ей помогали.

Сколько же раз за последние двадцать восемь лет старик повторял себе это, подумала Тина. Оставил дочь в беде и нашел оправдание. Слабое, конечно, но другого у него не было. Как не было других оправданий и у самой Тины, оставившей в беде мужа.

Симмонс выпрямилась и заговорила. Теперь она выглядела настоящим, стопроцентным профессионалом – строгое, но без суровости, лицо, твердый, однако не жесткий тон – давала понять, что пришла сюда по делу и останется ровно столько, сколько потребуется.

– Итак, еще раз и по порядку. Посмотрим, правильно ли я все поняла. Эллен уходит из дому и связывается с нехорошей компанией. Сначала наркоманы, потом политические экстремисты. Коммунисты, анархисты и прочее. Много путешествует. Палестина, Германия. В тысяча девятьсот семидесятом году рожает ребенка. Мило. В семьдесят четвертом или семьдесят пятом отдает мальчика своей сестре Вильме и ее мужу Теодору. Они воспитывают его как собственного. Последний раз вы слышите о ней в тысяча девятьсот семьдесят девятом, когда ее арестовали за вооруженное нападение в Германии. Ее освободили?

Изложенная в сжатом варианте, история, похоже, шокировала Перкинса. Изложенная частями, она, может быть, представлялась ему обыденной, логичной, объяснимой, но когда от нее остались выстроенные в строгой последовательности сухие факты, зазвучала настолько трагически, что старик отказался в нее поверить. Такое же ошеломляющее впечатление произвела она и на Тину.

Оправившись от шока, Перкинс прошептал:

– Не знаю. Я не знаю, выпустили ее или нет. Справок не наводил. А она со мной не связывалась.

Тина расплакалась. Не к месту и не ко времени, но она ничего не могла с этим поделать. Все обернулось хуже, чем можно было представить.

Перкинс непонимающе посмотрел на нее, потом, вопросительно, на Симмонс, которая лишь качнула головой и, наклонившись, погладила Тину по спине.

– Не спешите с выводами, Тина, – шепнула она. – Может, он ничего об этом и не знает. Помните: мы лишь пытаемся добраться до правды.

Тина кивнула, как будто слова эти что-то значили, и постаралась взять себя в руки. Шмыгнула носом, вытерла глаза, несколько раз глубоко вдохнула.

– Извините, – сказала она Перкинсу.

– Ничего, дорогуша. – Старик наклонился и похлопал Тину по колену, что ей совсем не понравилось. – Мокрое дело не грешное, нюней от этого не становятся.

– Спасибо, – пробормотала Тина, сама не зная, за что благодарит.

– С вашего позволения, – напомнила Симмонс, – вернемся к Мило.

Перкинс подтянулся и сел повыше, демонстрируя, что он еще полон сил.

– Валяйте.

– Эллен исчезает в семьдесят девятом, а шесть лет спустя, в восемьдесят пятом, Вильма и Тео погибают в автомобильной аварии. Так?

– Так.

Никаких раздумий – просто констатация факта.

– И затем Мило отправляют в приют, в Северную Каролину. Верно?

Теперь он ответил не сразу. Нахмурился, как будто копался в памяти, потом покачал головой.

– Нет. Его забрал отец.

– Отец?

– Точно.

Тина напряглась, сдерживая снова подступившие к глазам слезы, но теперь к горлу подкатилась тошнота. Все – все! – что она знала о прежней жизни Мило, оказалось ложью. А значит, ложью был и немалый отрезок ее жизни. Чему верить, если все не так?

– Отец, – повторила Симмонс, как будто все об этом знала. А может, действительно знала? – Он, надо думать, появился после похорон? Или на самих похоронах?

– Точно не скажу, не знаю.

– Почему?

– Потому что я на похороны не ездил, вот почему.

– А что случилось?

– Не хотел ехать. Минни пилила, мол, это наша дочь, как так? Да эта дочь, пока жива была, нос от меня воротила. А как померла, какой толк с мертвой языком трепать? Она мне – а как же Мило? Он ведь наш внук. Кто ж о нем позаботится? Ну я и ответил: слушай, говорю, Минни, он нас пятнадцать лет не знал, с чего ты взяла, что мы теперь ему нужны? Но у нее на все свое мнение. А может, она и права была. – Перкинс поднял руки. – Ладно, сейчас могу признать, а тогда не мог. Упрямый был. – Он подмигнул Тине, и ее едва не стошнило от его ухмылки. – В общем, Минни поехала одна. Поехала, а я остался. Целую неделю сам себе готовил, пока она вернулась. А когда вернулась, мальчишку за ручку не привела и, похоже, не сильно из-за этого расстроилась. Я кричал, что и слушать ничего не хочу, только она все равно рассказала. Такая уж она была, Минни.

– И что она вам рассказала? – спросила Тина.

Ей было дурно, и она сидела, словно парализованная.

– Я к тому и подвожу. – Перкинс шмыгнул носом. – Папаша Мило, как видно, тоже новости смотрел и, как узнал, так сразу за сынком и пожаловал. Это Минни сказала. Мало того что раньше и носа не показывал, так он еще и русский. Как вам?

– Нет, – прошептала Тина. – Не может быть.

В отличие от нее Симмонс все свои сомнения оставила за дверью.

– Что за русский? Имя?

Уильям Т. Перкинс зажмурился и сжал пальцами лоб, словно у него разболелась вдруг голова, но нет, таким образом он всего лишь пытался выдавить из себя воспоминания, лежавшие нетронутыми несколько десятков лет.

– Эви? – Он опустил руку. – Нет, Джени… да Эвгени. Так его называла Минни.

– Фамилия?

Старик устало выдохнул. С нижней губы сползла тонкая ниточка слюны.

– Не помню.

Тине не хватало воздуха. Она поднялась, но легче не стало – как будто попала в густое, обволакивающее облако. Все менялось, все рушилось. Симмонс и старик удивленно посмотрели на нее. Тина села и, с трудом шевеля губами, произнесла:

– Евгений Примаков.

Перкинс пожевал губу.

– Может, и так. Я к тому, что этот русский выскакивает вдруг, как чертик из шкатулки, и уговаривает Минни отдать ему парнишку.

– А что, самого Мило не спросили? – оборвала его Симмонс.

– Откуда мне знать? – огрызнулся старик, но потом решил, что все же может поделиться с гостями какими-то своими соображениями. – Я так понимаю, что Минни мальчишка раньше не знал. Приезжает старуха и говорит, что он должен отправиться к ней домой. А с другой стороны, этот русский, который объявляет, что он его отец. Вы ведь знаете, какие они, русские. Кого хочешь заболтают и убедят, что черное на самом деле белое. Задурил парню голову сказками про то, как у них там хорошо и почему бы ему тоже не отправиться в Россию. В пятнадцать лет я бы и сам – не приведи, конечно, господь – удрал с папашей на Восток. Лучше уж так, чем тащиться за старой каргой, у которой на уме уборка да готовка. – Он помолчал. – Да, Минни была такая.

– А что социальные службы? Они ведь не могли вот так запросто взять и отпустить пятнадцатилетнего подростка с иностранцем. Почему не вмешались?

Перкинс развел руками.

– Кто ж их знает. Да что меня слушать, если я там не был. Но… – Он наморщил лоб. – У таких, как тот русский, денежки водятся. А деньги решают все.

– Не все, – возразила Симмонс. – Мистер Примаков мог забрать мальчика только в одном случае: если ваша дочь вписала его в завещание, наделила родительскими правами.

Перкинс покачал головой.

– Нет-нет. Пусть Вильма нас недолюбливала. Пусть даже ненавидела, но она никогда бы не отдала сына какому-то русскому. Девчонка у меня неглупая.

Симмонс мельком взглянула на Тину и лукаво подмигнула. Она, похоже, осталась довольна разговором, хотя Тина, как ни ломала голову, так и не смогла понять, что такого ценного узнала спецагент. По крайней мере, Мило ничто из этого помочь не могло.

– У меня к вам еще один вопрос, – обратилась Симмонс к старику.

– Отвечу, если смогу.

– Почему Вильма и Эллен так вас ненавидели?

Перкинс моргнул, наверное, раз пять.

– Я хочу сказать, – спокойно, словно проводя собеседование с домогающимся должности кандидатом, продолжала Симмонс, – что вы такого сделали своим дочерям?

Тишина, потом долгий вздох, услышав который можно было подумать, что вот сейчас старик отворит душу и покается в грехах перед чужаками. Но исповеди не случилось. Старик протянул руку и, указывая перстом на дверь, проревел голосом неожиданно крепким и звенящим от злобы:

– А ну проваливайте из моего дома!

Когда они вышли, Тина уже знала, что расскажет Симмонс все. Мило обманывал ее, и она, по крайней мере сейчас, ненавидела его всей душой.

Они уже забрали у заботливых старушек сонную Стефани, когда Тина вдруг вспомнила кое-что еще.

– О боже!

– Что? – спросила Симмонс.

Тина остановилась.

– Когда мы вернулись из Венеции, Мило тоже вернулся. А потом поехал со мной в Бостон – за свидетельством о рождении для Стефани. И там стал просить, чтобы я дала ей второе имя. Я об этом не думала, да мне, в общем-то, было все равно, а для него, похоже, значило очень многое.

– И вы дали ей второе имя?

– Да. Эллен.