Текст книги "Царь нигилистов 6 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Жуковская отложила его корявые записи и читала наизусть. Маленькая изящная рука лежала на барежевом платье, и была совсем недалеко.

Александра Васильевна заметила его взгляд.

– Устали, Ваше Императорское Высочество? Всё-таки чаю?

Глаша принесла самовар, разлила чай, и они пересели за столик. До Жуковской стало ещё ближе.

Они договорились говорить по-немецки, и Александра Васильевна весело смеялась, когда он в очередной раз ошибался, сбивался или просто подвисал, ища слова.

А подвисал он всё чаще.

К чаю было вишнёвое варенье, и Жуковская брала его из хрустальной розетки серебряной ложечкой, ягодка сияла в пламени свечи, а Саша вспоминал Щербакова:

'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье.

И на Земле его никто не ест красивее, чем ты…'

И жалел, что не прихватил гитару.

– Что же вы не кушаете, Ваше Императорское Высочество? – спросила хозяйка по-немецки. – Вам не нравится варенье из вишен?

Он накрыл её маленькую ручку своей, слишком большой для подростка.

Жуковская насторожилась, перестала улыбаться, но руки не убрала.

– Мне кажется, с ваших губ оно должно быть вкуснее, – наконец, по-русски сказал он, полностью забыв про дозволенный язык.

И тогда послышался стук в дверь.

Глава 13

– Глаша! Посмотри, кто там! – громко сказала Жуковская.

И тёплая ручка выскользнула из его руки.

– Кого там черти носят? – буркнул Саша.

В прихожей послышались шаги, звук ключа, поворачиваемого в замке и скрип отрываемой двери.

– Великий князь Александр Александрович не у вас? – спросил голос Тютчевой.

– Я здесь, – громко ответил Саша. – Мы с Александрой Васильевной готовимся к немецкому. Не составите нам компанию?

Анна Фёдоровна вошла в комнату, бросила на Жуковскую гневный взгляд, как директриса пансиона на проштрафившуюся воспитанницу.

– Александр Александрович! Одиннадцать часов! Государыня вас обыскалась.

– Мама́ знает, что у меня через три дня экзамен по-немецкому, – заметил Саша. – Мне кажется вы тоже хорошо знаете этот язык. Садитесь!

Тютчева к столу подошла, но воспользоваться приглашением не торопилась.

– Надо передать государыне, где вы.

– Я пошлю Глашу, – с готовностью согласилась Жуковская.

Угу! А то кто-то не знает, чья это служанка.

– Давайте пошлём Глашу к моему Митьке, и он доложит, – предложил Саша.

Ну, чтобы не делать нервы Мама́.

Тютчева поджала губы, хмыкнула, но возражать не стала. И села за стол.

А Саша встал и быстро повернулся к окну.

– Можно я приоткрою? – спросил он Жуковскую. – Что-то у нас свечи начадили.

– Да, конечно, Ваше Императорское Высочество, – кивнула Жуковская.

Он открыл окно и жадно вдохнул морозный воздух. Кажется, полегчало.

– Не простудитесь, – сказала Тютчева.

– Пенициллин есть, – возразил он.

– Вы говорили, что мало, – заметила Анна Фёдоровна. – На нас троих не хватит.

Саша закрыл окно и с готовностью протянул Тютчевой свои немецкие записи.

– Сможете проверить «Песню Миньоны»? Я её уже читал Александре Васильевне. Потом Александра Васильевна читала её мне. Надеюсь, теперь будет меньше ошибок.

– Хорошо, – кивнула Тютчева. – Я её помню. Между прочим, в декабре вышел перевод Михаила Михайлова в «Русском слове».

– Ну, вот! – вздохнул Саша. – Со своим пенициллином я, похоже, пропустил примерно всё. Вы уж приносите мне, что считаете интересным.

И перевёл глаза на Жуковскую.

– И вы тоже, Александра Васильевна!

Он прочитал стихотворение ещё раз, и Тютчева исправила в паре мест.

– Неплохо, – сказала она. – А вы знаете, кто такая Миньона, Александр Александрович?

– Нет.

– Это героиня романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Девочка-циркачка чуть младше вас, которая путешествует по Германии с бродячей труппой. Она одевается, как мальчик, и говорит о себе, как о мальчике. И другие артисты издеваются над ней. Потом главный герой выкупает её у хозяина.

– Любопытно, – сказал Саша. – Надо прочитать.

– Это главный роман Гёте, – заметила Жуковская.

– Мне казалось, что главный «Фауст», – возразил Саша.

– В прозе «Вильгельм Мейстер», поддержала коллегу Тютчева.

Поддаться комплексу неполноценности из-за своего невежества Саша не успел, потому что в коридоре снова послышались шаги.

Глаша уже вернулась и отворила дверь.

И в комнату вошла мама́ в сопровождении Гогеля.

– Саша, что ты здесь делаешь? – поинтересовалась императрица.

– Готовлюсь к немецкому, – с самым невинным видом доложил Саша. – Александра Васильевна любезно согласилась мне помочь. Мы обсуждали Гёте, я читал наизусть «Песню Миньоны», Александра Васильевна меня поправляла. Потом я читал её Анне Фёдоровне, и она тоже исправляла мои ошибки. Давай я тебе ещё раз прочту?

Он встал, пододвинул мама́ единственный свободный стул. Она села в задумчивости.

Гогелю стула не хватило.

– Хорошо, читай! – сказала мама́.

И он прочитал «Песню Миньоны» в третий раз.

– Неплохо, – заметила императрица, перейдя на немецкий. – Но тебе лучше готовиться у себя.

– Это только благодаря Александре Васильевне, – сказал Саша, демонстрируя не блестящий, но, вроде, приемлемый язык Гёте и Шиллера. – Готовиться в компании гораздо эффективнее.

– Есть Григорий Фёдорович, – заметила мама́.

– Это не то! Веселее готовиться с ровесником.

– Хорошо, пригласи кого-то из друзей.

– Петю можно?

– Князя Кропоткина? Ладно.

Так что на следующий день подготовка продолжилась в компании будущего анархиста. Кропоткину тоже предстоял немецкий, так что Пётр Алексеевич с энтузиазмом принял приглашение. И Гогель не боялся оставлять их наедине. Ну, не барышня же!

Надо признать, что князь всё-таки знал язык лучше. Что было очень кстати.

Саша загрузил друга стихотворением про Прометея и инфой о том, что главный роман Гёте на самом деле про Вильгельма Мейстера. И рассказал, как готовился к немецкому в компании трёх умнейших женщин империи.

Кропоткин хмыкнул.

– Мне бы хватило и Жуковской, – сказал Саша, – но Тютчева появилась как раз в тот момент, когда я взял Александру Васильевну за руку и хотел поцеловать. И, по-моему, она была не против.

Петя помрачнел.

– Саша! Ты же понимаешь, что дело не может кончится браком!

– В будущем люди гораздо свободнее, – сказал Саша. – И женщины сами выбирают, с кем им быть, и сколько быть, и брак не столь важен. Я иногда забываю, что сейчас не так. Спасибо, что напомнил.

– Ты об этом не писал в своей книге.

– Она и так непубликабельна. Впрочем, если всё равно ей печататься только в «Вольной русской типографии» в Лондоне, можно и написать. Глава будет называться: «Сексуальная революция».

На экзамене, кроме Вендта, присутствовал Август Фёдорович Гримм. Ну, кто бы сомневался!

Старый интриган, очевидно, спал и видел, как камня на камне не оставит от Сашиной гениальности.

Но экзаменатором был Вендт, кроме того, интересы Вендта и Гримма носили антагонистический характер: Вендту надо было не завалить ученика, а продемонстрировать, какой он отличный преподаватель.

А потому он дал Саше читать и переводить довольно простой текст на уровне «Садовой беседки». Так что даже мама́ героически вытерпела его произношение, за год правленое и переправленное Вендтом, Гогелем и Александрой Васильевной.

Потом учитель попросил Сашу рассказать про путешествие в Гапсаль и охоту на вальдшнепов, и тоже получилось, ибо в списке вопросов «Как я провёл лето?» присутствовал. Про то, что стрелял в воздух и выкрикивал хипповский лозунг Саша, на всякий случай не упомянул.

Потом он в пятый раз читал «Песню Миньоны».

Гримм не выдержал и задал ещё несколько вопросов о Гёте.

Саша сам удивился, что понял и смог ответить.

– Александр Александрович очень продвинулся в немецком за последние месяцы, – заметил Вендт. – Удивительно, насколько. Я считаю, что несмотря на некоторые несовершенства и мелкие недочёты он заслуживает высший балл.

И Август Фёдорович не стал возражать.

– Методика обучения, основанная на математике и музыке, всегда приносит отличные результаты, – по-немецки сказал Гримм и самодовольно улыбнулся.

На следующий день, на экзамене по всеобщей истории, он даже не пытался валить. И Саша успешно выложил вызубренное накануне с Кропоткиным.

Запоминание российских географических названий на немецком было делом не совсем тривиальным, и Кропоткин отказался участвовать в сей авантюре в виду её полной бессмысленности. Так что Саша зубрил сам. С другой стороны, по-русски он их помнил, а иногда на досуге, там в будущем смотрел на ютубе лекции по лингвистике, так что знал, какой звук в какой должен превращаться при переходе от русского к немецкому. Ну, там: «соль» – «зальц», «гусь» – «ганс».

И так здорово помогало, что он умудрился сдать на пять даже географию на немецком.

Август Фёдорович и это приписал своей чудесной методике, а не девяносто девяти процентам Сашиного пота. Ну, и бог с ним. Лучше иметь дурного союзника, чем славного врага.

Папа́ был доволен. Встал, обнял прямо у доски, точнее вывешенной на доске карты.

Вечером он зашёл к Саше.

– Неделю назад мы говорили по радио с Варшавой, а вчера – с Киевом.

Саша вздохнул.

– Я не хотел тебя отвлекать от экзаменов, – сказал папа́.

Вынул из-за пазухи здоровый кожаный кошель с золотым тиснением.

– Здесь тысяча кредитными билетами, – сказал он. – Твои десять тысяч за радио мы положили в банк на твоё имя.

– Их же сейчас снять нельзя, – заметил Саша.

– Не торопись. Скоро будет можно. Эта тысяча за успехи в учёбе.

Саша не удержался, открыл кошелёк и пересчитал бумажки. Не серебро, конечно. Но тогда был бы ларец, если не сундук.

– Спасибо огромное, – поблагодарил он.

– Твой Достоевский уже два месяца в Петербурге, – сказал папа́. – Ему, видимо, рассказали, что ты руку приложил к его возвращению. Так что мечтает с тобой встретиться и поблагодарить лично.

– Это не совсем так, – возразил Саша, – это я мечтаю встретится с будущим великим писателем.

– С бывшим каторжником, – поморщился царь.

– Я когда-нибудь ошибался?

– Да, Гарибальди, помню. Только что-то о нём не слышно.

– И Шамиль не у нас в плену? И «Происхождение видов» не напечатано?

– Крайне вольнодумная книга, как мне говорили, – заметил царь.

– Неважно. Опубликована ведь?

– Да, я заметил.

– Когда я могу позвать Фёдора Михайловича?

– Хоть завтра. Первую неделю февраля отдыхай.

– А где сейчас те, кого ты мне запретил упоминать?

– Нарушаешь обещание.

– Я их не назвал.

– Петрашевский в Иркутске. Могу Муравьеву-Амурскому написать.

– Хорошо. Просто узнать, как он там, не нужна ли помощь.

Царь вздохнул.

– Я бы ему сам написал…

– Нет, – отрезал царь.

– А второй? Автор перевода отрывка из «Божественной комедии»?

– В имении под Москвой.

– Ну, хоть не в Сибири.

Про Бакунина Саша и так знал, что тот живёт в Иркутске в генерал-губернаторском доме, ибо Муравьев-Амурский приходится ему родственником. Так что решил не наглеть.

После ухода папа́ Саша ещё успел написать письмо Путилову с чертежами. Это была давняя идея, но всё руки не доходили. И попросил побыстрее.

А на следующее утро пошёл консультироваться к Анне Фёдоровне на предмет поиска Достоевского.

Тютчева, кажется зла не держала за долгие посиделки с Жуковской. То ли решила, что успехи в немецком того стоят, то ли (что скорее) вообще не воспринимала его как мужчину. Ну, что такое мальчик четырнадцати лет для тридцатилетней тётки?

Так или иначе, Анна Фёдоровна послала служанку к папеньке, ибо узок круг русских литераторов, и все они друг друга знают.

Саша не стал терять времени и поехал в магазин Вольфа. Гогель увязался с ним.

– Григорий Фёдорович, – сказал он по дороге, – мне жаль вашего времени. Мне скоро пятнадцать, и я вполне в состоянии один найти дорогу в Петербурге.

– Знаем мы, куда вы находите дорогу, – заметил Гогель.

В магазине Маврикий Осипович сам вышел к прилавку, усадил гостя за стол и велел подать кофе.

– Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество?

– Всё, что есть, Достоевского, пожалуйста, Маврикий Осипович.

– И листок бумаги с карандашом?

– Не Чичерин, конечно, – сказала Саша, – но всё равно давайте, на всякий случай.

Хозяин кивнул приказчику, и тот вскоре принёс два толстых журнала: «Русское слово» за март 1859 и сдвоенный номер «Отечественных записок» за ноябрь и декабрь того же года. В первом была повесть Фёдора Михайловича «Дядюшкин сон», а во втором – «Село Степанчиково и его обитатели».

К стыду своему Саша не читал ни того, ни другого.

Он вообще читал только посткаторжного Достоевского, начиная с «Записок из Мёртвого дома». И, конечно, великое пятикнижие: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы».

Пятикнижие ещё в школе и университете, зато «Записки» уже взрослым и не так давно, так что помнил лучше всего.

Саша отпил кофе и начал просматривать «Отечественные записки». Кроме Достоевского там была экономическая статья Бунге под названием «Гармония хозяйственных отношений», что-то по психологии, неизданные сочинения прошлого (то есть 18-го века), отрывок из «Истории царствования Петра Великого» Устрялова, политические новости, обзоры литературы русской и зарубежной, переводы из Диккенса и Джорджа Элиота (почему Джорджа? Он же Томас), и даже новости науки под названием «Учёные новости».

Дежавю. Саша вспомнил, что в Перестройку был подписан примерно на все советские толстые журналы: «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов», «Неву». И там тоже выходило последовательно всё, запрещённое советской цензурой за предыдущие 70 лет. И там же публиковались экономические статьи какой-нибудь Ларисы Пияшевой или политологические Игоря Клямкина.

А потом запрещённая литература кончилась, статьи о рыночной экономике и демократии больше не воспринимались как откровение, и толстые журналы стали скучны, тиражи их скукожились, и Саша больше не покупал подписку.

И вот теперь… Похоже 1859-й – это что-то вроде 1987-го: самый разгар, самый пик, самые тиражи.

И Саше остро захотелось подписаться. На сколько хватит золотого века русской литературы: на пять лет, на десять, на пятнадцать?

Всё-таки здесь не только «Ученические тетради Лермонтова», но и молодой талантливый автор Достоевский, который свои главные вещи даже не задумал, не то, что не написал.

Реклама была в конце: подписку принимали в конторе редакции при книжном магазине Кожанчикова на Невском проспекте напротив Публичной библиотеки.

Это было прямо совсем рядом, через дорогу.

Стоила годовая подписка 14 с полтиной без приложения с картинками парижских мод и 15 с полтиной с оным приложением. Саша решил, что без парижских мод он обойдётся.

– Григорий Фёдорович, – обратился Саша к Гогелю, – давайте зайдём после Вольфа к Кожанчикову, я хочу подписаться на «Отечественные записки».

Преимущество военных воспитателей перед Гриммом было в том, что они никогда не возражали против русского чтения. Так что Гогель только улыбнулся и кивнул.

В библиотеке «Зимнего» толстые журналы, конечно, водились, и мама́ их все читала, но Саше хотелось иметь собственный экземпляр.

Пока Саша просматривал журналы и пил кофе, приказчик принёс ещё два потрёпанных номера «Отечественных записок»: за 1848-й и 1849-й год. В первом были «Белые ночи», во втором: «Неточка Незванова». Ни того, ни другого Саша тоже не читал.

– Это всё, Маврикий Осипович? – поинтересовался Саша.

– Нет, нет, ещё буквально четверть часа, Ваше Императорское Высочество!

– Хорошо, – кивнул Саша.

Похоже, они шерстили все букинистические магазины Гостиного двора.

Наконец, явилась небольшая книжечка страниц в двести 1847 года издания: «Бедные люди». И два номера «Отечественных записок» того же года с повестью «Хозяйка». О последнем произведении Саша даже не слышал, не то, что не читал.

– Теперь всё, – отрапортовал Вольф.

– Сколько с меня? – спросил Саша. – С доставкой до Зимнего.

– Семь рублей серебром.

Саша достал из-за пазухи подаренный папа́ тиснёный золотом кошель, в котором оставил на мелкие расходы две сторублёвые бумажки, достал стольник и небрежно протянул Вольфу.

Тот честно отсчитал сдачу.

Курс бумажного рубля составлял около 80-ти серебряных копеек. Ничего, всё равно меньше девяти рублей за шесть журналов и один роман.

Книги поехали в Зимний с посыльным Вольфа, а Саша с Гогелем перекочевал в магазин Кожанчикова.

Хозяин оказался бородачём лет тридцати, похожим на старообрядца. Уточнить вероисповедание казалось некорректным.

Саша оплатил подписку на «Отечественные записки», и ему сразу выдали первый номер.

Саша просмотрел его в карете по дороге в Зимний.

Достоевского в нём не было, зато была «Институтка» Марко Вовчока, пьеса «Псковитянка» (либретто что ли? Это же опера?), лекция по юриспруденции Утина, продолжение романа таинственного Джорджа Элиота и в обзоре русской литературы – упоминание о выходе совершенно новой драмы Островского «Гроза».

Дома его уже ждал адрес Достоевского.

Он его сунул в карман и пошёл пить чай к Никсе.

Там и сел за письмо.

Глава 14

"Любезнейший Фёдор Михайлович! – начал он. – Сегодня от моего отца и государя я был счастлив услышать о том, что вы ищете со мной встречи.

Благодарить меня не за что, ибо хлопоты мои – не более, чем исполнение долга.

Я запрашивал у отца материалы дела кружка Петрашевского, но пока, к сожалению, мне не удалось их заполучить.

Но кое-какие слухи до меня доходили и убедили меня в полной вашей невиновности.

Когда вам будет удобно посетить меня в Зимнем? Свободен ли у вас завтрашний вечер?'

– Ну, у тебя все невиновны, – заметил брат, прочитав.

– Не все, но участие в литературных чтениях я преступлением считать отказываюсь.

Вернувшись к себе, на сон грядущий Саша ещё успел почитать «Бедных людей». Это оказался эпистолярный роман о любви титулярного советника под пятьдесят к бедной девушке – сироте лет этак восемнадцати. Чиновника звали Макар Девушкин, а сироту – Варвара Добросёлова.

Написано было, конечно, супер. Саша вспомнил реплику Коровьева из «Мастера и Маргариты» про то, что Достоевскому не нужен билет Союза писателей, достаточно пяти страниц из любого его романа, чтобы убедиться, что мы имеем дело с писателем.

Из «Бедный людей» было довольно и абзаца.

Но тема… но герои…

Саше стало в очередной раз обидно, что всю мощь своих талантов великие русские писатели тратили на копание в душах совершенно никчёмных людей.

Онегин, который убил на поединке друга и дожил без славы, без трудов до двадцати шести годов, Печорин, который промышлял в основном тем, чтобы сделать несчастными максимальное количество женщин, даже Базаров, который вроде как учился на врача и успешно препарировал лягушек, в основном разглагольствовал, а сделать не успел вообще ничего.

А если уж появляется в русской литературе деятель, то либо мошенник, как Чичиков, либо убийца, как Раскольников, либо фанатик, как герои «Бесов». Разве, что Штольц нормален, но, чтобы прочитать про Штольца, про Обломова придётся читать.

Не все русские – беспочвенные мечтатели, прожигатели жизни и страдальцы. Есть же Морозов Савва Васильевич, выбившийся из крепостных в промышленники, есть Путилов, построивший для России паровой флот, есть Пирогов, спасший тысячи жизней.

Но они совершенно не интересны российским литераторам. Этим ребятам подавай бездны, пучины и пропасти души маленького человека. Ну, и соответствующую внешнюю обстановку. Фирменные описания городской нищеты, а также смерти от туберкулеза и прочих болезней в «Бедных людях» присутствовали в шекспировских количествах.

В советское время данная особенность русской литературы была замечена и осуждена, и деятельные люди в эпоху соцреализма в литературе появились, но произведения эти были настолько густо нашпигованы идеологией, что Саша не мог их читать без рвотного рефлекса. Вот так и остались детективщики да фантасты, у которых герои то в космос летали, то бандитов ловили – то есть занимались полезной деятельностью – и не с таким количеством просоветских штампов.

Дочитал роман Саша уже утром. У пятидесятилетнего мужика титулярного советника Макара Девушкина ко всему прочему был внешний локус контроля. Вопросом о том, что подумают окружающие, Саша перестал интересоваться где-то в возрасте Варвары Добросёловой, так что подобный инфантилизм слегка бесил, хотя героев было жалко, и Саша чуть не всплакнул в финале.

«Бедные люди» навели его на мысль написать Путилову.

'Любезнейший Николай Иванович!

Как наши печатные машинки? Прошёл почти год, а массовое производство даже не маячит на горизонте.

У меня теперь есть привилегия. Так что можно начинать.

Думаю, надо сделать пробную партию штук в пятьдесят и посмотреть, как пойдёт. Государство сейчас много не закупит. Но думаю, что поставить хотя бы по две штуки в каждое министерство – реальная задача. Может быть, Константин Николаевич, как человек прогрессивный, возьмёт больше.

Одновременно мы должны организовать курсы машинисток для грамотных девушек из небогатых семей. Думаю, можно сделать при воскресных школах. Если юноши тоже захотят, не вижу препятствий.

Одна машинистка, умеющая быстро печатать, сможет заметить трёх-четырёх мелких чиновников, практически выполняющих обязанности писарей.

Им тоже надо будет придумать какое-то занятие, чтобы по миру не пошли, но это уже отдельный вопрос.

Я понимаю проблему инвестиций, и готов на первых парах вложиться не только привилегией, но и деньгами. В счёт производства пробной партии постараюсь внести 2000 рублей. Они у меня есть, но на счету в банке (сами понимаете). Попробую договориться с папа́.

Думаю, нам надо облегчить конструкцию и добавить деревянных деталей: клавиши, корпус. Она и удешевится заодно. А то у меня печатную машинку переносили вдвоём лакей и камердинер. Надо, чтобы машинистка могла поднять.

Надо торопиться. Конструкция несложная, боюсь, что американцы нас опередят. Будем через океан возить.

Как моя последняя идея? Нашли подрядчика, готового сделать опытный образец? А то боюсь, что сезон кончится.

Ваш Великий князь Александр Александрович'.

Собственно, титулярный советник Девушкин из «Бедных людей» занимался на службе переписыванием документов. И вместо трёх таких девушкиных можно было бы посадить одну девушку Варвару Добросёлову, которая явно аккуратнее, ответственнее и твёрдо стоит на земле, а не витает в облаках. И не придётся ей выходить замуж за нелюбимого помещика Быкова с явными чертами будущего домашнего тирана. Ибо будет у неё свой кусок хлеба. А Девушкин пусть корректором работает что ли.

Около полудня пришёл ответ от Фёдора Михайловича. Он был готов быть в Зимнем около семи вечера.

До его визита Саша успел прочитать повесть «Хозяйка» в «Отечественных записках» за 1847 год. И это был очень непривычный Достоевский. Саша не ожидал, что Фёдор Михайлович способен на такое. Повесть напомнила ему одновременно «Очи чёрные» Высоцкого, «Вий» Гоголя, Пелевина эпохи «Чапаева и пустоты» и тёмное славянское фэнтези.

Фёдор Михайлович произвёл на Сашу неожиданное впечатление: во-первых, он был щегольски одет, во-вторых, гладко выбрит.

От потёртого мешковатого костюма на знаменитом портрете Перова не было ничего. Белый «хорват», белоснежная отглаженная сорочка с накрахмаленным воротничком, брюки со штрипками, начищенные сапоги и дорогой сюртук, видимо, от Норденштрема, а никак ни от Каплуна с Дорониным.

Саша подумал, что и «Отечественные записки» Фёдор Михайлович получает вместе с картинками парижских мод.

Откуда у человека, недавно освобожденного с каторги и вернувшегося в Петербург из ссылки, деньги на лучших Петербургских портных? Выдали гонорары за «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково» и неизданные вещи авансом?

Интересно, на чём он экономит…

Больше всего Достоевский напоминал Пьера Безухова из классического фильма, если бы только герой Толстого больше заботился о внешности и не носил очков: яйцеголовый нерд с мягкими чертами лица и пухлыми губами.

Взгляд нервный, испуганный и погружённый в себя. Эту особенность Саша списал на последствия каторги.

Поза закрытая, как у старообрядца на молитве: руки сложены перед собой на столе.

Ну, да, интроверт.

Гость с плохо скрываемым осуждением посмотрел на Сашин сангвинический бардак: бумаги на всех горизонтальных поверхностях, оружие примерно везде, стопки книг и спящий на них Киссинджер.

Но взгляд писателя упал на «Отечественные записки», «Русское слово» и томик «Бедных людей» с торчащими из него закладками – и потеплел. Честно говоря, закладки были не в местах тонкостей и глубин переживаний героев, а на страницах с бытовыми подробностями: ценами на аренду, книги и одежду. Впрочем, полезность их была сомнительна, учитывая прошедшее десятилетие и Крымскую войну. Они могли радикально измениться.

– Подпишите? – спросил Саша, водружая книги на стол, где уже стоял самовар, чашки, тарелки и блюдо с кулебякой, которую Саша приказал принести, думая подкормить бедного литератора.

Достоевский кивнул и взял перо.

– Правда, я пока прочитал только «Бедных людей» и «Хозяйку», – признался Саша.

Автор посмотрел вопросительно.

– «Бедные люди» написаны отлично, – сказал Саша, – но ваши великие книги ещё впереди.

– Спасибо! – улыбнулся Достоевский. – Когда-то Белинский предрёк мне примерно тоже самое, это была самая восхитительная минута в моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Он сказал, что, если я буду верным своему дару, смогу стать великим писателем.

– Он был прав, – кивнул Саша, – ваши книги будут переведены примерно на все языки мира и войдут в список из ста лучших книг всех времен и народов.

– И «Бедные люди»?

– Нет.

– Ну, о «Хозяйке» и говорить нечего, – вздохнул гость. – Дурная вещица.

– «Дурная вещица»? – переспросил Саша. – Это кто вам такую глупость сказал?

Гость усмехнулся.

– Белинский Виссарион Григорьевич.

– Не удивительно. Виссарион Григорьевич, при всём моём к нем уважении, человек века девятнадцатого. А вы написали текст двадцатого века, если не начала двадцать первого. Опередив время, как минимум, лет на сто.

– Вы мне льстите, – усмехнулся Достоевский. – Виссарион Григорьевич написал, что в «Хозяйке» вовсе нет смысла.

– Он ни одного не нашёл? Я и то с моей средненькой эрудицией вижу по крайней мере три.

– Какие?

– Кстати, не факт, что это те смыслы, которые вы туда вложили. Ну, во-первых. Дом старика Мурина и его дочери Екатерины. Мурин – ведь чёрт, да? Тёмный, нечистый дух?

– Да, – кивнул гость.

– Так вот. Дом Мурина – это Россия. Тёмная, мистическая, разбойная, глубинная. Сильно верующая, но как-то по-своему. То ли по старообрядческим книгам, то ли по заветам гностиков. И не факт, что в Бога. Этакий дом на семи ветрах, с перекошенными образами, с гробовщиком в одной из квартир и воровской шайкой в качестве обитателей.

– Гм… – сказал Достоевский. – Может быть.

– А на другом конце улицы – дом немца Шписа. Чистенький, благообразный, но скучноватый. Это Европа. Причём дом Шписа полностью зеркалит дом Мурина. У Шписа тоже есть дочь, которую зовут Тинхен. Мою троюродную сестру Екатерину Ольденбургскую мы зовём в семье Тиной. То есть Тина – это уменьшительное в частности от Екатерины. То есть даже дочь Шписа зовут также, как дочь Мурина.

– Очень интересно, – улыбнулся Достоевский.

– Кстати, старообрядцы там выбиваются из контекста. Во-первых, они люди весьма практичные, и с чёрным мистицизмом у меня не ассоциируются, во-вторых, герой не воспринимает церковь, где встречает Мурина с его дочерью-женой, как какую-то необычную. А старообрядческие церкви отличаются от наших. Там кресты другие, и этого сложно не заметить. Кроме того, старообрядки не завязывают платки, а закалывают булавкой. Не знали этой детали?

– Узел – это удавка Иуды, – улыбнулся гость. – Так что завязывать нельзя.

– Вот именно. Поэтому мне кажется, что Мурин скорее Фауст, чем старообрядец. Книга его похожа на старообрядческую, потому что старая и рукописная. Но там вряд ли молитвы. Скорее, заклинания.

– Фауст? – улыбнулся Достоевский.

– Конечно, Фёдор Михайлович. И не отпирайтесь. А Екатерина его – Гретхен. И Екатерина, как и Гретхен, имеет не вполне понятное отношение к смерти своей матери. В «Бедных людях» вы перенесли на русскую почву «Страдания юного Вертера», так что в следующей повести совершенно естественно было поразмышлять на тему Фауста. Не угадал?

– Вам известно имя Иоганн Шпис?

– Нет, – признался Саша. – Может быть и встречал где-то, но не помню кто это.

– Автор «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике».

– Ага! Значит, угадал.

– Почему-то до сих пор моего немца связывали с автором рыцарских романов Христианом Шписом.

– Вообще не знаю, кто это. Так что этот смысл не выловил. Я же говорю, у меня слабенькая эрудиция.

– Я бы не сказал, – улыбнулся Достоевский. – Ещё на «шпис» начинается немецкое слово «обыватель».

– А вот это уже позор на мою седую голову! Только что немецкий сдавал! Ну, конечно! Обывательская скучная Европа. Но ведь именно у немцев главный герой спасается от своего безумия, которое он подцепил в чёрном омуте славянского мистицизма.

– Он заболевает на три месяца, – заметил Достоевский.

– Да, не так однозначно, у меня, наверное, слишком прямолинейные трактовки. Но потом выздоравливает и много молится. Можно понять так, что Европа может спасти тело, а вот для спасения души нужно Православие. Наверное, именно этот смыл и увидел Белинский, и он ему очень не понравился. Кстати, не с атеистических ли позиций писал ваш герой свою историю церкви? А потом он лоб в лоб столкнулся с мистическими проявлениями, они камень на камне не оставили от его концепции, он выкинул свой труд вместе с его атеизмом и обратился к Богу.

– Как хорошо, что вы не цензор, – заметил Достоевский.

– Я вообще против цензуры. Но папа́ вполне способен набрать в цензоры интеллектуалов, которые будут вылавливать такие штуки. Так что надо пораньше Билль о правах принять. Пока будущие цензоры не сгубили русскую литературу. Кстати, мне пришла в голову ещё одна очень лестная для нас (я имею в виду династию Романовых) трактовка. Дом Шписа – это не совсем Европа. Это европеезированная Россия, управляемая нашей немецкой династией Гольдштейн-Готторпов. Россия Петербурга. И под нашей благотворной властью можно не только спасаться от всякого инферно, вести честную обывательскую жизнь, но и молиться вволю в официальной церкви.

Гость усмехнулся и покачал головой.

– Значит, точно не так, – сказал Саша. – Но зато я припасу этот смысл на тот случай, если вашу «Хозяйку» перестанет пропускать цензура и вывалю его цензорам.

– Не надо, – улыбнулся Достоевский.

– Ладно, может так пропустят. Резюмируя, вот это всё. Я бы не хотел, чтобы линия «Вия», «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Страшной мести» пресеклась в русской литературе из-за ограниченности Виссариона Григорьевича и его твердокаменного авторитета. Письмо у него отличное (то, которое вы у Петрашевского читали), а вот за это придушил бы собственными руками. Так что не прячьте «Хозяйку», никакая она не дурная, хотя и экспериментальная, и несколько лохматая в силу экспериментальности. Я «Бедных людей» прочитал, повосхищался стилем, пожалел героев, поразмышлял на тему, что делать, чтобы такого не было. Но и всё. А «Хозяйка» ваша меня не отпускает. Надо, наверное, ещё раз перечитать помедленнее, чтобы выловить остальные девять смыслов. Или сколько их там?..