Текст книги "Царь нигилистов 6 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава 24

"Александр Александрович! – писал Герцен. – В ноябре прошлого года вы открыли первую в Петербурге воскресную школу. Сами договаривались с попечителем округа, выступали перед пажами в Пажеском корпусе, и привели их в качестве преподавателей, говорили с рабочими Александровского завода и привели учеников, сами закупали учебники и даже начинали преподавать. Сейчас, благодаря вашей кипучей энергии в столице открыто более десятка школ.

Мы ценим ваши усилия по просвещению России.

Вы один оправдываете существование династии Гольштейн-Готторпских принцев.

Однако, Александр Александрович, вы бы думали, кого спасать. Вы знаете, кто такой Ростовцев? Предатель своих друзей, член «Чёрного кабинета», ретроград и противник крестьянской эмансипации!'

– Не вполне ругает, – заметил Саша. – Просто он выпал из контекста в своём Лондоне. Яков Иванович давно не противник эмансипации, а один из самых горячих её сторонников.

Что же касается его так называемого «предательства» – это одна из красивейших сцен нашей истории.

Сначала Яков Иванович предупреждает декабристов, что собирается на них донести, и они нисколько ему не препятствуют, потом приходит к деду и говорит: «Против вас заговор, государь, но имён я не назову, потому что заговорщики мои друзья. И поэтому арестуйте меня: вот вам моя шпага».

«Оставь при себе свою шпагу, – говорит Николай Павлович, – она тебе ещё пригодится».

После чего Яков Иванович идёт к заговорщикам и докладывает, что предупредил государя. Они опять ничего не делают, и 14 декабря Ростовцев сражается на стороне деда и против своих друзей.

Мог бы, конечно, сказать, что против товарищей шпаги не обнажит, лучше уж в крепость. Но, с другой стороны, не честнее ли было принять ту сторону, которую считал правой.

Я бы не стал вслед за Герценом обвинять Ростовцева в трусости и корысти. Слишком смело для трусости и нерасчётливо для корысти.

А по поводу подлости… это было за два дня до восстания и уже никакой роли не сыграло: ни император не поспешил с арестами, ни декабристы ничего не отменили.

– Возможно, Ростовцев просто спасал себя, и при этом хотел казаться честным человеком, – предположил Никса.

– И рыбку съесть… и косточкой не подавиться, – сказал Саша. – Хорошее объяснение, если бы исход восстания был известен. Но он не был известен и 14 декабря. Если бы заговорщики были решительнее и организованнее, они бы вполне могли победить.

Кстати, обратил внимание, что информация в «Колоколе» опаздывает почти на два месяца? Ростовцев вышел на службу в начале января.

– Не обязательно, – возразил Никса. – Может быть не сразу стала известна твоя роль в его спасении. Или подробности его болезни. Или Герцен не сразу решился тебя упрекнуть. Причина для упрёка не слишком чистая. Спасать нужно любого.

– Почему тогда Герцен молчит о киевских студентах? Первые аресты – конец января.

– Не так важно, как «Письмо русского человека», – предположил Никса.

– Вот в это не верю! Новость горячая, как со сковородки. – По-моему, раньше Александр Иванович был оперативнее. Спят они что ли там в Лондоне?

В понедельник после полудня царь взял старших сыновей на прогулку в Летний сад.

– Папа, у меня к тебе просьба, – сказал Саша ещё в санях. – Могу я говорить?

– Деньги только с разрешения Гогеля, – отрезал царь.

– Речь совсем не об этом.

И Саша протянул отцу сложенный вчетверо номер «Колокола».

– Я там отметил, – сказал Саша.

Царь развернул газету.

– Откуда он у тебя?

– Я Сашке принёс, – сказал Никса. – Там про него. Мне кажется, Сашка должен знать.

Отец перевернул страницу.

– И что? – сказал он. – Я давно тебе говорил, что старообрядцы настроены против правительства.

– То, что не только мы это видим, – сказал Саша, – те, кто зовут к топору, тоже это видят.

– Автора найдут, можешь не сомневаться.

– Это первое, о чём я подумал, когда прочитал, но это эмоциональная реакция. На самом деле важен не автор, а то, что он пишет. Автор – болтун и вряд ли сам возьмётся за топор, но у него могут найтись последователи. И причина этому не статья, а то, что в ней. Там указано две реальных точки напряжения, два спящих вулкана, которые могут взорваться в любой момент.

Первое – это крепостное право. Но проблема сложная, дорогая и, слава Богу, потихоньку решатся. А справиться с недовольством старообрядцев можно одним махом и совершенно бесплатно. Поэтому я нижайше прошу, мой государь, позволения поехать в Москву и сбить печати с алтарей на Рогожском кладбище.

– «Нижайше прошу», – усмехнулся царь. – Как ты только это выговорил!

– Моя спесь в данном случае вообще ничего не значит.

Папа́ молча сложил «Колокол» и убрал за пазуху.

– Кстати, заметил какими оговорками, реверансами и описаниями своих сомнений Герцен предваряет это письмо? – спросил Саша.

– Но всё-таки публикует, – заметил отец.

– Думаю, он так понимает долг. Обязан напечатать, потому что такое мнение существует. И теперь и мы о нём знаем.

– Это не новость, – сказал царь. – Бунтовщики и изменники находятся всегда.

– Помнишь, я тебе говорил, что мы умеренного либерала Герцена скоро будем с нежностью вспоминать? Герцен – это настоящее нашей оппозиции, а «Письмо из провинции» – будущее, если сейчас не принять меры.

– Ты называешь это «оппозицией»?

– Спор о названиях, – возразил Саша. – Это более подходящее слово, чем заговор, потому что меры нужны не полицейские, а политические.

– Что кроме распечатывания алтарей?

– Там есть про переплаты за землю. Это тоже потенциальная точка напряжения. Выкупные платежи за землю, которые завышены по сравнению с рыночной ценой в несколько раз, никогда не будут восприняты как справедливые. И крестьяне это уже поняли, а тем, кто ещё не понял, объяснят такие люди, как этот «Русский человек». И будет взрыв.

– Что-то ещё?

– Да. Надо очень чётко отделять таких людей, как Герцен, от таких, как автор письма. И первых не трогать. Потому что давление на умеренную оппозицию приводит только к одному – к её радикализации.

– Ну, это я уже слышал.

– По-моему, видно уже, – заметил Саша.

– Сашка! Не лезь не в своё дело!

– Это не может не быть моим делом. Именно моих внуков расстреляют в подвале революционеры. И, между прочим, твоих правнуков.

Царь поморщился.

– Что ж, ждём, когда прогремит имя Гарибальди.

Экипаж остановился, и они спустились к воротам сада.

У входа ждала небольшая толпа. Раздались крики: «Ура!»

Впереди стоял жандарм в светло-синей шинели и с саблей на боку, городовой в сером и сторож сада с ружьём. Все вытянулись во фрунт и преданно уставились на государя.

Папа́ сдержанно ответил кивком головы.

И выразительно посмотрел на Сашу. «Ну, какой топор? – говорил его взгляд. – К топору зовут только сумасшедшие».

– Я бы не обольщался, – тихо сказал Саша.

Было ещё холодно, температура ниже нуля, на аллеях лежал снег и огромные сугробы высились по обочинам. Скульптуры были убраны в деревянные футляры, фонтаны выключены и пруды покрыты льдом. Но солнце уже пекло по-весеннему и лазурное небо сияло сквозь кружево тонких ветвей.

Они сели на лавочку на берегу Карпиева пруда.

Царь посередине, сыновья по бокам.

– У меня большое желание разобрать «Письмо из провинции» по косточкам и опубликовать разбор, – сказал Саша.

Царь закурил сигару.

– И где публиковать собираешься?

– В «Колоколе» естественно. Где же ещё? В подцензурной печати придётся публиковать письмо вместе с разбором, чтобы было понятно, о чём речь. А это противоречит моим представлением о прекрасном, ибо призывы к насильственному свержению строя – это не есть правильно. Здесь я совершенно солидарен с предисловием Александра Ивановича.

Царь хмыкнул на «Александра Ивановича».

– Да и ни один цензор не пропустит, – продолжил Саша. – А читатели «Колокола» этим ядом уже отравились, – продолжил Саша, – хуже не будет. Только противоядие давать.

– Мы возвращаемся к тому, что было год назад? – спросил папа. – Ты соскучился по гауптвахте?

– Нет. Хотя я и не дочитал пророков. Я ничего не собираюсь отправлять без твоей визы.

– И что ты собираешься писать?

– Я собираюсь играть на их поле.

Царь слегка приподнял брови и вопросительно посмотрел на Сашу.

– Против бунта есть три основных аргумента, – начал объяснять Саша. – Первый – это измена присяге и клятвопреступление. Но те, кто так считают, и без меня уже плюются от этого письма и размышляют сейчас на тему не завязать ли вообще с чтением «Колокола» после такого. То есть для оставшейся аудитории аргумент не рабочий.

– Присяга как не рабочий аргумент? – усмехнулся папа́. – Звучит несколько цинично.

– Извини, говорю, как есть. Итак, оставшиеся – это атеисты для которых присяга – пустой звук. Зато Общее Благо может быть не пустым звуком. Для них нужно нарисовать яркие картинки будущего мятежа и доказать, что к Общему Благу это всё не относится никак.

– И ты хочешь нарисовать такие картинки?

– Угу! Из моих снов. Читать будет страшно.

– А ты уверен, что Герцен это опубликует?

– Не опубликует, так прочитает. Уже хорошо.

– А третий аргумент?

– Право на восстание.

– «Право на восстание»? – переспросил папа́.

– Оно изложено в Декларации независимости США. Но суть в том, что оно ограничено. У народа не всегда есть это право, а только когда угнетение систематическое и никак иначе от него избавиться невозможно. Надо только доказать, что в настоящее время у русского народа этого права нет. А это элементарно: само правительство собирается угнетение отменить. И динамика положительная. Вот, если бы была отрицательная, и угнетение росло – тогда, конечно. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать отрицательной динамики. Например, отбирать уже данные права или ухудшать условия освобождения.

Кстати, они оба пользуются этой концепцией: и Герцен, и его корреспондент. Александр Иванович так и пишет: «последний довод притеснённых». Это о нём, о праве на восстание. Но Герцен считает, что время не пришло для последнего довода. А так называемый «Русский человек», что и надеяться не на что, кроме бунта.

– И что ты собираешься прибавить к его предисловию, кроме твоих снов?

– Герцену чёткости и логичности не хватает, он слишком гуманитарий: отвлекается, уходит в сторону, говорит о своём. Я постараюсь быть постройнее. И отвечать собираюсь не только «Русскому человеку», но и Герцену, который это напечатал. Честно говоря, сомнительное действие для человека, который не хочет бунта.

– Ладно, пиши, – сказал царь. – Как напишешь – мне на стол.

– Конечно.

– Что-то ещё?

– Да, – улыбнулся Саша. – Я считаю, что нужно опубликовать мой отчёт об Алексеевском равелине. С некоторой правкой, конечно.

– Саша, Алексеевский равелин – это секретная тюрьма!

– Не принципиально. Напишем: Петропавловская крепость. Про неё всё равно все знают. И там полно казематов кроме равелина. Это можно в подцензурной печати. Да хоть в «Морском сборнике».

– Зачем?

– За тем же. Контрпропаганда. Упредить стоны Герцена по поводу несчастных студентов, посаженных в крепость злым царским режимом.

– Петропавловская крепость и должна быть страшна, – заметил царь.

– Революционеры не пугливые. Это не для них, это для общественного мнения. Чтобы оно не заняло сторону мучеников свободы.

– Ладно, пиши. Мне на стол.

– Хорошо, – кивнул Саша.

– Всё?

– Нет. Для того, чтобы предотвратить революцию, нужны три вещи: ликвидация явных мерзостей, вроде крепостного права, контрпропаганда и, наконец, полицейские меры. Папа́, тебе надо что-то делать с твоей охраной.

– Ты испугался? – поинтересовался царь.

– Да кому я нужен! Ты – номер первый. Никса – номер второй.

– Что не так с моей охраной?

– Когда мы выходили из экипажа, все полицейские чины встали во фрунт и смотрели на тебя, а не на то, что у них за спиной происходит. Я видел сон про то, как в тебя стреляют из толпы. Как раз у решётки Летнего сада. Они бы не увидели человека с пистолетом.

Царь бросил окурок в снег и закурил ещё одну сигару.

– Продолжай!

– Нужна секретная служба, состоящая из агентов в штатском, которые будут следить за толпой во всех публичных местах, где ты появляешься, и проверять все те места, куда ты собираешься приехать: улицы, мосты (и то, что под ними), аллеи этого замечательного сада, деревья, кусты, фонтаны, клумбы. А не эти бухарские стражники, которые стоят по стойке смирно и распугивают всех своими хрестоматийными голубыми мундирами. Они тебя не спасут.

– Городовой проверяет парк перед моим приездом.

– Один городовой на весь парк?

– Думаешь, что этого недостаточно?

– Думаю, что да.

– Ты можешь это письменно изложить?

– Могу, конечно. Но это примерно и всё. Я не специалист. Но если это вижу я с моей дилетантской точки зрения, это видят и наши оппоненты.

– Пиши записку.

– Будет сделано.

И Саша прикинул, сколько работы он на себя взвалил. Причём совершенно бесплатно.

– Сашка! – вмешался Никса. – Я поражаюсь, на тебя глядя! Ты заговорил о полицейских мерах? Только что о распечатывании алтарей речь шла.

– Распечатывание алтарей – это часть программы по ликвидации мерзостей. Полицейские меры могут помочь против фанатиков, но не против народа. С народом надо жить в мире. Например, распечатать алтари.

– Но ты только что накормил этих фанатиков в равелине и собираешься им одеяла покупать!

– Собираюсь, да. И по-прежнему считаю это правильным. Правда не на что. Не знаю, что там. Но не думаю, что они террористы. У меня сильные подозрения, что это очередной литературный клуб имени Петрашевского.

– Не совсем, – усмехнулся царь. – Несколько серьёзнее.

– Мне Муравский клялся и божился, что у них нет порохового склада под Киевским университетом.

– Поговорили всё-таки? – поинтересовался папа́.

– Кроме обсуждения условий содержания буквально перекинулись парой слов. Он мне очень понравился: смелый, честный и не дурак. На свою сторону надо привлекать таких людей, а не в крепости гноить. Он меня насколько старше? Лет на пять?

– Примерно.

– Угу! Страшный заговорщик двадцати лет!

– Зарядить пистолет вполне в состоянии. Что ты ещё у него спрашивал?

– Хотел ли он меня убить. Прости, не сдержался.

– И что он ответил?

– Что нет.

– И всё?

– Почти. Ну, и примерно то, что написал Герцен в последнем номере. Только без упрёков за спасение Ростовцева.

Папа́ докурил сигару, и они пошли к выходу.

Там ждал лазурный жандарм, городовой, сторож и несколько увеличившаяся за время разговора толпа.

Жандрам услужливо держал сани, чтобы царю было удобнее в них влезть, остальные вытянулись во фрунт. Толпа кричала: «Ура!»

Саша обвёл глазами зевак. Пока всё спокойно. Время Каракозовых ещё не пришло.

Обстоятельства этого покушения ему напомнила решётка Летнего сада.

Надо, конечно, найти будущего террориста. Но очень не хочется поручать это Третьему Отделению. Это выпустить ниточки из рук.

Лет пять ещё есть, наверное.

Что про него известно? Студент. Или бывший студент. В Российской империи всего семь университетов. И Гельсингфорский с Дерптским, видимо, отпадают.

Остаются: Санкт-Петербургский, Московский, Казанский, Харьковский и Киевский.

Не так уж сложно списки достать. Может быть, и ещё кто-нибудь интересный найдётся, кроме Каракозова.

Этим же вечером он напечатал на машинке «Записку об учреждении Императорской Службы Охраны». Изложил примерно тоже самое, что сказал устно, только добавил, что подчиняться она должна непосредственно царю и никому больше.

Потом переключился на отчёт по равелину. Выкинул название тюрьмы, все обращения к отцу, не упомянул о Муравском и разговоре с ним, зато подробно описал обстановку в камерах, сад для прогулок и особенности меню.

Полемику с «Русским человеком» отложил на вторник.

Добраться смог только вечером, ибо уроки по сему случаю никто не отменял.

Послание он озаглавил: «Письмо из Петербурга».

«Любезнейший Александр Иванович! – начал Саша. – В шестьдесят четвёртом номере 'Колокола» от 1-го марта сего года было опубликовано «Письмо из провинции», которое, честно говоря, произвело на меня неизгладимое впечатление.

Почти два года я являюсь вашим верным читателем, однако до сих пор не могу отнести себя ни к друзьям вашим, ни к врагам. Со многим согласен, со многим – нет. Но давно здесь в Петербурге призывал разрешить ваше издание, поскольку являюсь убеждённым сторонником свободы выражения мнения.

Однако упомянутая публикация заставила меня усомниться в моей правоте…'

Глава 25

Саша сходил к Никсе за ещё одним номером «Колокола», чтобы иметь перед глазами текст, и продолжил:

'Думаю, что выражаю не только своё мнение, но и мнение значительного количества ваших читателей, которые придерживаются либеральных, но отнюдь не радикальных взглядов.

Я понимаю, почему вы опубликовали «Письмо из провинции». Потому что, если такое мнение существует – оно должно быть услышано. Я понимаю, почему вы колебались, когда размышляли над тем, публиковать его или нет: это крайнее мнение.

Однако вы путаете свободу выражения мнения с подстрекательством к массовым убийствам.

«Свобода слова» – это просто неточный перевод. Подстрекательство к преступлениям в число либеральных свобод не входит.

Один из американских юристов сказал, что свобода слова не даёт права кричать «Пожар!» в переполненном театре, где возможны жертвы во время паники. Неплохо бы убедиться, что пожар действительно есть.

Вы апеллируете к праву на восстание, изложенному в Декларации независимости США, не ссылаясь на источник, но что же ещё означает «последний довод притеснённых »?

И пишете о вашем отвращении к крови, если «она льётся без решительной крайности».

В этом и есть главное отличие вас от вашего корреспондента: ему «решительная крайность» не особенно нужна.

Основатели США в своей Декларации чётко и по пунктам обосновывают своё право на отделение от Английской короны.

1) Король не давал принимать нужные и полезные для государства законы.

В России в этом можно упрекнуть предшественников государя, но никак не его самого.

Да, за последние 100 лет не была принята конституция при наличии нескольких интересных проектов. Прежде всего я имею в виду «Всемилостивейшую грамоту, российскому народу жалуемую», составленную Александром Радищевым и графом Воронцовым по поручению императора, но, к сожалению, не подписанную Александром Павловичем. А также, конечно, конституцию Новосильцева, составленную тоже при Александре Первом и, к сожалению, уничтоженную при его преемнике. Нельзя не упомянуть и конституцию Михаила Михайловича Сперанского, хотя и сохранявшую сословный характер, но всё же могшую стать большим шагом вперёд для политического устройства России.

Что-то мне подсказывает, что в скором времени все эти прекрасные документы будут опубликованы в «Вольной русской типографии» в Лондоне. Хотя я бы предпочёл их издание в Петербурге.

Почему же конституция России так и не была подписана?

Причиной тому точно не злая воля либерального Александра Павловича.

Я совершенно убежден, что Александр Первый также желал блага своему Отечеству, как его оппоненты, вышедшие на Сенатскую площадь 14 декабря.

Декабристы тоже писали свои конституции, очевидно, не зная об упомянутых проектах. Ибо, на мой взгляд ни конституция Пестеля, ни конституция Муравьёва до проектов Александра Первого не дотягивают.

Может быть, лучше было не мешать?

Да, конечно, Александру Павловичу не хватило решительности. Но и войны с Наполеоном никто не отменял, и это была реальная угроза национальной безопасности, а никак ни из тех выдуманных угроз, которые любят изобретать тираны для оправдания своего деспотизма.

И страх распада России, состоящей из слишком неоднородных частей, чтобы жить по единому закону, тоже нельзя сбрасывать со счетов.

И страх Генеральных штатов, созыв которых создаст альтернативный центр власти и может вызвать раскол элит – частую причину революций.

Да, конечно. Конституционные проекты правительства создавались в глубокой тайне.

Если бы тогда был хотя бы современный уровень гласности, может быть, и те пятеро, которых, вы, Александр Иванович столь почитаете, не оказались бы на виселице.

Можно гадать о том, что было бы, если бы декабристы не вышли тогда на площадь, и Николай Павлович не был вынужден закрутить гайки до отказа из страха новой крови.

Может быть, Россия уже жила бы при конституции?

Ещё один важный для государства закон – об освобождении крестьян. Тоже не принятый предшественниками, хотя его необходимость видела уже Екатерина Алексеевна.

Закон, который затрагивает имущественные интересы миллионов людей. И вряд ли можно изобрести такую волшебную пилюлю для лечения сей болезни, чтобы все остались довольны. Кто-то обязательно почувствует себя обобранным, кто-то обманутым, кто-то обездоленным, а кто-то и разорённым.

И я рад, Александр Иванович, что вы цените героизм государя, который на это решился, не страшась ни табакерок и офицерских шарфов ретроградов, ни орсиниевских бомб радикалов вроде вашего «Русского человека».

Я довольно близко нахожусь от центра принятия решений, чтобы точно знать, что в ближайшие 5–6 лет:

Крестьяне будут освобождены;Винные откупы отменены;Телесные наказания уйдут в прошлое;Появится гласное судопроизводство с судом присяжных;Будут учреждены местные органы самоуправления – земства.

По поводу же остального (отмены цензуры, свободы вероисповедания, собраний, печати и ассоциаций, парламента, конституции и социального государства) – обещать пока не могу, но буду работать в этом направлении.

Какие же претензии у «Русского человека» к государю Александру Николаевичу, которые он считает достаточными для восстания против его власти?

Никакие, кроме его собственного страха быть обманутым.

Это даже хуже, чем кричать «Пожар!» в переполненном театре. Это пытаться поджечь занавес из-за того, что актёры на афише недостаточно блестящие и декорации так себе, а потому нечего ждать от пьесы.

Но даже, если постановка разочарует «Русского человека», это точно хуже пожара?

Он понимает, что взявшийся за топор народ не будет смотреть, чьё имение поджигает: ненавистного аристократа или просто человека с образованием, который имел неосторожность к этому топору призвать?

Или автор надеяться каким-то чудом не оказаться среди тех детей революции, которых она имеет обыкновение пожирать в массовых количествах?

Он сетует на шпицрутены для погромщиков царских кабаков.

Трудно не согласиться. Но шпицрутены доживают свой век.

А расстрелов на основании только принадлежности к дворянству, священству, профессуре или просто мало-мальски обеспеченным гражданам он не хочет? Без всякого суда. На основании одного «революционного правосознания». По несколько десятков человек в день. На глазах у помертвевших жён.

Обречённых выводят на двор, комендант из рабочих, матросов или мастеровых, с папироской в зубах и циничной ухмылкой, считает – и гремят выстрелы.

Похоронят убитых не на кладбище. Зачем эти сантименты атеистам и материалистам?

Бросят в шахту, сожгут, утопят в реке, оставят гнить в степи или скормят зверям зоосада.

Представьте себе столицу в руках многотысячной банды полуграмотного гарнизона, возглавляемой кучкой мошенников.

Представьте себе газеты, которые вышли, было, но на выходе у газетчиков отобраны и на улице сожжены.

Не один несчастный «Парус» – все! Правые, левые, центристские, любые! Остались только те, что славят новых тиранов, сменивших царскую власть.

Журналисты и сотрудники остальных – в Петропавловской крепости!

В городе грабежи и погромы. Рушат и ломают, разоряют кладовые, тащат всё. Что не могут унести, уничтожают: бьют дорогой фарфор, режут ковры, штыками протыкают бесценные полотна наших художников, жгут иконы, мочатся в причастные чаши в церквах и убивают священников за молебны о прекращении бойни.

На улицах толпы и стрельба, военные училища расстреляны или горят. Кто не расстрелян – арестован.

Ложь зовут правдой, правду – ложью, рабство – свободой, а свободу – рабством. И миром величают войну.

Чернь обманута и способна на всё. И даже больше, чем на всё.

Служащие не служат, министерства не работают, банки закрыты и телеграф молчит. Даже актеры не играют. Только на рынках, из-под полы, ещё продают мясо из трупов расстрелянных.

Из тяжёлых орудий стреляют прямо по улицам. И никто не собирает ни раненых, ни погибших. Только пьяная толпа бушует, громит винные погреба и врывается в квартиры. Много убитых: женщины, дети, старики.

Трупы сбрасывают с мостов Мойки и Невы.

Столицы взяты революционными, варварскими войсками. Бежать некуда. Родины нет.

Аресты и обыски. Обыски и аресты. Если кто-то не вернулся домой – значит, его арестовали.

Границы плотно заперты. Ни свободы слова, ни собраний, ни передвижения – вообще никаких свобод.

Холера, дизентерия, тиф.

И голод. Хлеб по карточкам. Выдают по нормам, меньшим, чем сейчас в тюрьме.

Ассирийское рабство. Для тяжких ненужных работ сгоняют людей полураздетых и шатающихся от голода, в снег, в дождь, в холод, в тьму.

Физическое убиение духа, всякой личности, всего, что отличает человека от животного.

Уничтожение науки, искусства, техники, всей культуры вместе с её носителями – интеллигенцией.

И Гражданская война, перманентная и безысходная.

Я не преувеличиваю. Преуменьшаю. Или «Русский человек» не знает, что такое «русский бунт»? Или Пушкина не читал?

Судя по фразе «Да, как говорит какой-то поэт, счастье было так близко, так возможно», может, и не читал. Как можно эту фразу не опознать?

Может быть автору сначала немного поучиться, прежде, чем звать к топору и претендовать на то, чтобы возгласить народный протест?

«Русский народ, угнетаемый царской властью» – пишет «Русский человек». Ой, ли! Царская власть – главная проблема любезного Отечества? Русский народ больше некому угнетать? Избавимся от царской власти и будет нам счастье?

Автор может сколько угодно не соглашаться с Аристотелем, считавшим царскую власть одной из лучших форм правления, но право бывают варианты и похуже.

А неограниченную ничем диктатуру не хотите? Без веры, без знаний, без законов и просвещения. Или думаете, что народ русский, избавившись от царей, тут же учредит вольную республику? Может и учредит, только недолго продержится. Кухарка, конечно, может управлять государством, но вам вряд ли понравится результат.

Самодержавный царь, говорите? Может прогнать всех ретроградов одним мановением руки? Пётр Третий прогнал политических противников? Или, может, Павлу Петровичу это удалось?

Властитель, который не считается с настроениями в обществе и считает, что ему всё позволено, очень быстро оказывается в тюрьме, в изгнании или в могиле.

В России есть мощная консервативная партия, и неважно, что у неё нет ни программы, ни устава, ни красивого названия: тори там, или виги. Она есть, и с ней приходится считаться.

Вы это, к счастью понимаете, Александр Иванович. Ваш корреспондент – увы, нет.

«„Господин Галилеянин“ запретил писать про духовенство и откупы», – пишет автор «Письма из провинции». Я никогда не поддержу или не поддерживал какие-либо запреты на освещение тех или иных событий.

Но что за альтернатива, которую предлагает «Русский человек»? Неужели он думает, что в якобинской Франции во время революционного террора свободы и гласности было больше, чем в современной России? А ведь он именно туда зовёт.

«Наше положение ужасно, невыносимо, – как пишет „Русский человек“, – и только топор может нам помочь и другого спасения нет?»

Чем же оно невыносимо?

Чем правительство мешает жизни, свободе и стремлению к счастью?

Где тот длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчинённых одной и той же цели: вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом?

Может быть он объявил о лишении народа его защиты и начал против него войну, как сказано в Декларации независимости США в списке претензий к английской короне?

Грабил свой народ на море, опустошал берега, сжигал города и лишал людей жизни?

Где?

Когда?

Ни одной смертной казни не было при Александре Николаевиче!

Напротив. Декабристы амнистированы, петрашевцы прощены и многие смогли вернуться из ссылки.

Или может быть он послал армию иностранных наёмников против своего народа?

Подстрекал к внутренним мятежам, брал в народе пленников и заставлял их воевать против своих сограждан, натравливал на своих граждан дикие народы?

Ничего подобного!

Где видите вы черты, свойственные тирану?

Я не говорю, что государь никогда не ошибается или решения его идеальны, но черт тирана вы, как ни ищите, не найдёте ни одной.

С чего же лондонскому «Колоколу» бить в набат?

Я читал «Письмо из провинции» и вспоминал стихотворение Михаила Лермонтова (я почему-то помню автора):

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать…

Так, может лучше освобождение крестьян сверху, отмена откупов, отказ от шпицрутенов, земства и суд присяжных?

А.'

Саша отложил напечатанный черновик. Пусть отлежится.

Дневники Зинаиды Гиппиус о революционном Петрограде, прочитанные в Перестройку, он помнил неплохо и пересказал близко к тексту. Точнее, сделал выжимку из наиболее ярких моментов.

Но может быть будет правка.

Дело в том, что один момент в «Письме из провинции» был для него не до конца понятен:

«царские шпицрутены, щедро раздаваемые верноподданным за разбитие царских кабаков, разбудят Россию скорее, чем шёпот нашей литературы о народных бедствиях, скорее мерных ударов вашего „Колокола“…»

Что это ещё за шпицрутены такие, о которых даже «Колокол» не пишет? Саша не всегда прочитывал лондонское издание от корки до корки, но уж просматривал-то всегда.

– Григорий Фёдорович, а что за «шпицрутены за погромы кабаков»? – спросил Саша у Гогеля.

– Шпицрутены? За погромы кабаков?

– Угу! Это из последнего «Колокола».

– Боже мой, что вы читаете? – воскликнул гувернёр.

– Я это читаю с разрешения государя, – заметил Саша.

– На то воля Его Величества, – вздохнул Гогель. – Но Герцен – предатель, который не заслуживает ни йоты доверия.

– Так я и проверяю. Ничего об этом не слышали?

– Нет.

И Саша отправился к Никсе делиться открытием. У брата сидел Строганов, и они пили чай.

– Я тоже не знаю, – сказал Никса.

– В сентябре в «Современнике» была статья «О распространении трезвости в России», – сказал граф Сергей Григорьевич. – Дело в том, что откупщики подняли цены на хлебное вино. Его ещё называют «полугаром».

– «Полугаром»? – переспросил Саша.

– Если его поджечь, выгорает половина, – объяснил Строганов.

– То есть это водка?

– Да, – кивнул граф. – Но откупщики его разбавляли. Тогда крестьяне отказались покупать вино по новым ценам. И стали давать зароки не пить. Началось с западных губерний. Там народ созывали ксендзы и убеждали отказаться от водки. Проповеди их имели успех. Не только крестьяне, но иногда и мещане, и ремесленники, и цеховые мастера подписывались и клялись в костёлах не употреблять крепких напитков. Где до осени, где до весны, а где и до конца жизни.