Текст книги "Царь нигилистов 6 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава 6

– Ладно, – смирился царь. – Когда?

– Завтра вечером… если можно.

– Хорошо. Сколько человек?

Саша начал загибать пальцы.

– Моя Петергофская лаборатория (пять человек), Пирогов, Склифосовский, Никса, Петя Кропоткин, гувернёры (Гогель и Зиновьев), Строганов, Рихтер… и ты с мама́. Четырнадцать человек.

Мама́ не совсем вписывалась в мероприятие по обмыву ордена, но не пригласить её было бы полным свинством. Без Гогеля, Зиновьева и Рихтера со Строгановым он бы тоже обошёлся, но это было никак невозможно. Видимо, они и есть непосредственное начальство?

В общем-то с политической точки зрения хорошо бы ещё пригласить Елену Павловну и дядю Костю. Но приглашение дяди Кости неминуемо влекло за собой приглашение тёти Санни, что было несколько лишне.

– Может быть, семнадцать, – задумчиво проговорил Саша, – Елена Павловна, дядя Костя и тётя Санни. Если конечно, в моём кабинете уместятся 17 человек…

– Я пришлю тебе вино из погребов, – сказал папа́.

И перевёл взгляд на Гогеля.

– Смотри, чтоб не перепились, Григорий Фёдорович. Сашке, чтоб не больше полбокала.

Мероприятие состоялось 26 декабря в восемь вечера. В праздничный день 25-го решили не устраивать, ибо был большой выход, и все устали.

А у дяди Кости была ёлка.

Были святки, то есть никто не учился, зато не мог отговориться занятостью. Правда работали магазины, ярмарки, Совет министров и Крестьянский комитет.

Перед тем был семейный обед у папа́, откуда часть публики перекочевала к Саше.

– А ты прав был, – заметил царь. – Тверское дворянство отказалось избирать нового предводителя.

– И что будете делать?

– Назначим от правительства.

– Это называется «сеять ветер».

– Многие считают, что я только и делаю, что сею бурю, – заметил царь.

– Неправы, – сказал Саша. – В основном, ты пытаешься её остановить. Но тут можно перестараться. Путь лучше крутит мельничные жернова, а не крыши сносит. Но для этого не надо создавать лишние перепады давления и температуры, чтобы не росла сила ветра.

– Политика не физика, – усмехнулся папа́.

В итоге на пирушке собралось восемнадцать человек: Сашины врачи в полном составе, считая Пирогова и Склифосовского, гувернёры в полном составе, ибо и Казнакова нельзя было обидеть, Константин Николаевич с Александрой Иосифовной, Елена Павловна и царская чета.

Стол был накрыт. Однако водка отсутствовала. При дворе Александра Николаевича её вообще не жаловали. Так, напиток на любителя. Зато французского вина было хоть залейся. И две бутылки яблочного кваса очевидно для виновника торжества.

Парк подарков ожидало новое пополнение: новый крутой микроскоп от Елены Павловны, барометр от дяди Кости, книга Пирогова «Полный курс прикладной анатомии человеческого тела» с подписью, плюс всякая ерунда, плюс врачи скинулись на статуэтку Асклепия с посохом, змеёй и чашей.

Самый интересный подарок притащил Никса. Он собственноручно развернул глубокую серебряную посудину, украшенную позолотой, и водрузил в центр стола.

У посудины были две ручки в форме орлиных голов.

– Это тебе! – провозгласил брат. – На будущее.

– Братина? – с некоторым удивлением спросил Саша.

– Конечно.

– Честно говоря, думал, что это древнерусский предмет обихода. Ну, там при дворе Владимира Святого…

– В каждом полку есть, – заметил Рихтер.

Братина была очень кстати.

Саша начал снимать звезду. И поймал на себе удивлённые взгляды присутствующих военных, то есть папа, дяди Кости, гувернёров, Рихтера и даже Никсы.

Неужели они не знают обычая?

Врачи тоже смотрели с некоторым недоумением. В том числе военный хирург Пирогов.

Саша положил звезду в братину. И она прекрасно уместилась в широченной древнерусской ёмкости.

И Саша начал снимать крест.

– Что ты делаешь? – спросил папа.

Саша таинственно улыбнулся, снял крест с орденской ленты и погрузил в братину.

Гораздо лучше гранёного стакана. Во-первых, вместительная. Во-вторых, граненый стакан прочно ассоциировался с ненавистным СССР.

Сделал знак Митьке.

– Шампанское!

И указал глазами на ближайшую бутылку «Моэт и Шандон».

Митька взял бутылку, хлопнула пробка, поднялся над горлышком язычок тумана.

– Дай мне! – сказал Саша и протянул руку.

Взял и опрокинул в братину.

Вовремя понял, что выдуть целую бутылку «шампуня» папа не позволит ни за что, а пускать братину по кругу, во-первых, против традиций, а во-вторых, у Никсы вообще-то туберкулёз, хоть и кожный, хоть и в ремиссии.

И Саша остановился на полбутылки.

Шампанское обрело толстое облако пены и чудно пахло.

Саша поднес братину к губам и начал пить.

– Где ты это видел? – поинтересовался папа. – Не много ли?

Но не остановил.

Саша покончил с шампанским, аристократично взял награды большим и указательным пальцами, решив, что вылавливать их зубами слишком брутально для присутствующей публики.

И поцеловал звезду и крест.

– Во сне, – наконец сказал он. – Есть такой обычай.

И вернул звезду на грудь, а крест на орденскую ленту и на шею.

– Шут гороховый! – сказал папа.

– А, по-моему, неплохо, – возразил Никса.

– Тебе бы только перечить, – вздохнул царь.

– Это я для храбрости, – объяснил Саша. – Папа́, дело в том, что мы сейчас на одного Якова Ивановича извели плесень из пяти лабораторий: Петергоф, Киев, Москва, Первый кадетский и Константиновский дворец.

– Московская пропала, – заметил Склифосовский.

– Совершенно верно, – кивнул Саша. – Московскую сгубили, потому что не знали, что фильтрат портится за несколько часов. Теперь знаем. Но я не могу утверждать, что мы знаем про неё всё. Может быть, это не последняя пропавшая партия.

– Теперь есть ещё Сухопутный госпиталь, – заметил Пирогов.

– Да, Николай Иванович, – сказал Саша. – Ваша помощь совершенно неоценима. И, к сожалению, до сих пор не оценена.

– Николай Иванович, – обратился к хирургу папа́.

Пирогов встал.

– Ты награждён орденом Святой Анны первой степени, – провозгласил царь. – Указ уже готов.

– Благодарю, государь, – с достоинством сказал Пирогов и поклонился.

– А крест? – поинтересовался Саша. – И звезда?

– Выдаст Капитул Ордена.

Саша чуть не сказал: «ОК».

– А Склифосовский? – поинтересовался он. – Одно выделение туберкулёзной бактерии чего стоит!

– Анна третьей степени, – сказал царь.

– Это, которая в петлице? – поинтересовался Саша.

– Да, – подтвердил папа́.

Это, кажется, было не то, чтобы круто. Но Склифосовский, вроде, был доволен, встал и поблагодарил государя.

Андрееву достался Станислав самой младшей третьей степени. Дворянство орден давал, но только личное.

И на этом царские милости кончились.

Саша встал.

– Поздравляю всех, – сказал он.

И поднял бокал с яблочным квасом, ибо лимит на шампанское был исчерпан.

– За новых кавалеров!

Все выпили.

Саша сел и продолжил.

– Папа́, я не договорил. Отлично, что теперь нашу плесень будут выращивать и в Сухопутном госпитале. Но даже, если мы при каждом госпитале заставим нашими плошками все подвалы, мы сможем спасти максимум одного человека в месяц. Как мы будет его выбирать? По жребию? По царской милости?

– И что ты предлагаешь? – спросил папа́.

– Промышленное производство, ибо сфера применения нового лекарства огромна. Почти все инфекции, часть детских болезней, восстановление после ранений и травм. Нужно разработать метод промышленного производства. Мне представляется, что-то вроде пивного завода, где в огромных медных цилиндрах растёт наша плесень.

– Не сейчас, – сказал царь. – Но казна, конечно, поучаствует.

– Проблема не только в деньгах, – сказал Саша. – То, что мы сейчас колем… Честно говоря, я каждый раз боюсь, что кто-нибудь умрёт. Это некая смесь, как действуют отдельные компоненты, вообще говоря, неизвестно, а состав непостоянен. Нам надо выделить чистое вещество. Это должен быть белый кристаллический порошок, который надо будет растворять перед каждой инъекцией… как я вижу. А для этого мне нужна команда химиков.

– Думаю, Ходнев тебе сможет кого-то порекомендовать, – предположил папа́.

– То есть «добро» у меня есть?

– Конечно.

27 декабря приехал победитель Шамиля, наместник Кавказа, генерал-фельдмаршал Барятинский. Собственно, фельдмаршалом царь сделал его 6 декабря, когда Саша занимался спасением Ростовцева и несколько выпал из политической повестки.

Барятинского принимали император с императрицей и ему представлялись все великие князья.

Во время развода Семёновского полка царь приказал взять на караул и прокричать «ура» в честь Барятинского, а потом его обнял.

В общем, новоиспечённого фельдмаршала чествовали, как человека, который смог закончить кавказскую войну, в которой увязли по самые уши, и уже звучали голоса, что пора бы вообще оттуда свалить и перестать тратить миллионы на кавказскую армию. И тут-то Барятинский и пленил Шамиля.

А вечером был «урок танцев».

«Уроками танцев» назывались детские балы в Аничковом дворце у дяди Низи, то есть великого князя Николая Николаевича – младшего брата царя.

У входа во дворец трубками Гейслера была сделана надпись: «С Рождеством Христовым», которая светилась нежно-сиреневым.

И Саша понял, что электростанция назрела.

У ворот было рассыпано конфетти и лежала в снегу пара развернутых в спирали мотков серпантина, видимо, кто-то начал праздновать. На безобразие угрюмо смотрел местный дворник.

Когда питерские труженики метлы и лопаты начнут его проклинать? Или уже?

В танцевальном зале у дальней стены, между мраморными колоннами, стояла большая ёлка и доходила почти до потолка. На ней висели традиционные фрукты, орехи, пряники, конфеты и фигурное печенье, и горели пожароопасные свечки.

На окнах были тяжёлые золотые шторы, а с потолка свисали хрустальные люстры с зажженными свечами, отражаясь в высоких зеркалах.

Саша пришёл в синем гусарском мундире с крестом Святого Владимира на шее и звездой на груди. Утром он спросил у Гогеля, можно ли носить с военным мундиром гражданский орден. Владимир-то и без банта, и без мечей, хотя и второй степени.

– Можно, – подтвердил гувернёр, – заслужите и военный.

– Я бы предпочёл, чтобы не было войны, – заметил Саша.

Он волновался, не заметит ли публика, что мундир не от Норденштрема, а от Степана Доронина. Отвлечёт ли орден внимание присутствующих?

– А остальные награды? – поинтересовался Гогель.

У Саши было ещё четыре российских: Андрея Первозванного, Александра Невского, Анны первой степени и Белого Орла, данные при рождении. И два иностранных: Прусский орден Чёрного орла и Гессенский Орден Людвига первой степени. За что эти, Саша понятия не имел.

– Ну, я же не новогодняя ёлка, – возразил он вслух.

«И не Леонид Ильич Брежнев», – подумал он про себя.

– И это все лишь уроки танцев, а не официальный приём, – добавил он.

Танцевать, правда, было решительно не с кем. Тина за границей вместе с семьёй принца Ольденбургского и почему-то Серёжей Шереметьевым. Жуковская – на взрослых балах. Даже Женя Лейхтенбергская с матерью в Париже.

Оставалась супруга хозяина торжества Александра Петровна, старшая сестра Тины. Александре Петровне было едва за двадцать, но она была три года замужем и имела сына Николая.

Второй интересной дамой была, собственно, Тютчева Анна Фёдоровна, которая на правах гувернантки пасла сестрёнку Машу.

Остальные присутствующие особы были откровенными нимфетками младше шестнадцати лет. Иногда симпатичными. Но, о чём с ними разговаривать, Саша не представлял совсем.

Анна Фёдоровна была бы неплохим вариантом для флирта, если бы не радикальная разница в возрасте. Не красавица, но зато и не дура. Единственно что славянофилка. Да, славянофилка – это, конечно, диагноз. Зато простит отдавленные ноги, ибо ребёнок. Да и слухи вряд ли пойдут, всё-таки в матери годится. В общем, «мне нравится, что вы больны не мной».

Поскольку бал был маленький, домашний и вообще для своих, открывал его не полонез, а вальс.

Саша подошёл к Тютчевой поклонился и сказал, как положено по этикету:

– Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами.

– Ох! Александр Александрович! – вздохнула Тютчева. – Я же на службе!

Саша покосился на сестру, которая самозабвенно кружилась около ёлки без всяких кавалеров и кажется дополнительной опеки не требовала. К тому же за ней следила помощница Тютчевой мадемуазель Тизенгаузен.

– Мне кажется без вас справятся, – предположил Саша. – А я впервые решился кого-то пригласить и получу отказ? Я прекрасно понимаю, как ужасно танцую и надеюсь на ваше снисхождение.

Тютчева задумалась.

– И как свежий кавалер претендую на некоторые льготы.

Анна Фёдоровна усмехнулась и подала руку.

– Только я тоже не самая лучшая танцовщица.

– Отлично! – улыбнулся Саша. – Не так будет виден контраст.

Саша смутно надеялся, что чему-то научился за полтора года. И уповал на память тела: бывшего хозяина мучили танцами лет этак с пяти.

И повёл Тютчеву в вальсе.

– Не так уж плохо, – заметила она.

– Чувство ритма у меня есть, – похвастался он, – только трудно в него вписываться. А правда, что вальс был запрещен при Павле Петровиче?

– О, да! Его величество упал, танцуя с княжной Лопухиной. И немедленно отдал приказ, чтобы вальс был исключен из танцев, и никто не смел вальсировать.

– Я бы не стал мстить вальсу, – сказал Саша.

– При вашем прадеде много что было запрещено.

– А что ещё?

– Например, надо было говорить и писать «государство» вместо «отечество» и «мещанин» вместо «гражданин».

– Прелесть какая! – восхитился Саша. – В логике прадеду не откажешь! Разумеется, зачем государству граждане, они только отечеству нужны. А государству удобнее мещане, ещё лучше обыватели. Ещё есть слово «население». Это вместо слова «народ».

– Потом запретили слово «клуб». Существовал клуб, который был известен под названием: «Музыкальный клуб», указом его заставили назвать Музыкально-танцевальным собранием.

– О! С иностранными словами боролись? Хорошилище грядёт по гульбищу…

– Иногда их чересчур…

– И не говорите! По-сербски, театр – позориште. И ничего, живут. А по-чешски вообще «дивадло».

– Откуда вы это знаете?

– Я много читаю, Анна Фёдоровна, – улыбнулся Саша. – А идиотские запреты меня бесят. Так что никак не могу одобрить Павла Петровича, хотя он мой прадед. Есть высшая справедливость в том, что те, кто запрещает все подряд, кончают не лучшим образом.

– Вальс он потом разрешил, залюбовавшись танцем той же Лопухиной.

– Как она решилась нарушить царский указ?

– Не она. За княжной тогда ухаживал камергер князь Васильчиков. Как-то на балу она ему призналась, что очень хочет повальсировать. Тогда князь подошёл к оркестру и объявил от имени государя, что велено играть вальс. И они с княжной полетели по зале к изумлению всех. Государь явился как раз во время вальса, нашёл, что они отлично танцуют, и запрет был забыт. Правда, только при дворе. Для Петербуржцев вальс был по-прежнему запрещён.

– Понятно, – усмехнулся Саша. – Это только в богомерзкой Франции закон один для всех. А мы в богоспасаемом отечестве, точнее государстве. И не граждане.

– Между прочим, картина Федотова «Свежий кавалер» тоже была запрещена.

– Николай Павлович запретил?

– Да.

– Ну, вот. Опять мне приходится краснеть за моих предков. И с чего запретил? Дискредитация армии?

– Там орден гражданский.

– Да, Станислав, кажется. Орден на халате, драные сапоги руках у кухарки, кот, гитара, бутылка из-под шампанского и вчерашний собутыльник под столом. Что-то до боли знакомое. Давайте-ка угадаю… Дискредитация ордена?

– Непочтительное изображение, – уточнила Тютчева.

– Запреты, думаю, сродни алкоголизму. Запретит что-нибудь человек и чувствует своё величие. И так ему так сладко от этого, что он рвётся ещё что-нибудь запретить. Тем более, что дедушка был трезвенник. Видимо, радости в жизни не хватало.

Вдруг Тютчева помрачнела, рука её дрогнула на его плече, и она чуть не споткнулась.

Но Саша удержал её.

– Что с вами, Анна Фёдоровна? Совершенно невозможно быть худшим танцором, чем я!

Глава 7

– Александр Александрович, вы описали картину Федотова.

– Да, я её хорошо помню. И что?

– Вы не можете её помнить. Её сняли с выставки, когда вы были совсем ребёнком. А потом продали в частную коллекцию, и она больше не выставлялась.

– Ну, я же ясновидящий, Анна Фёдоровна. Вы ещё не привыкли?

– К этому невозможно привыкнуть. С вами то легко, весело и спокойно, а то вдруг словно бездна разверзается!

– Простите, если напугал.

Тем временем вальс кончился. Объявили польку.

– О, Боже! – воскликнул Саша. – Прыгать, как заяц.

– Не так уж много подскоков в современной польке, – утешила Тютчева, – больше глиссе.

Что глиссе – это скользящий шаг, Саша помнил из уроков с мсье Пуаре.

– Спасайте, Анна Фёдоровна! – взмолился Саша. – Я обязательно скакну не в тот момент, не на ту высоту и не так. Упаду, как Павел Петрович, обижусь, нажалуюсь папа́, попрошу запретить польку, а он так удивится, что я хочу что-то запретить, а не разрешить, что тут же послушается.

И подал Тютчевой руку.

Она озабоченно посмотрела в сторону помощницы и Маши, нашедшей себе кавалера по возрасту и, кажется, вовсе не намеренной пропускать польку, вздохнула и приглашение приняла.

Полька была плоха тем, что не очень-то и поговоришь между прыжками и скольжениями. Но Тютчевой как-то удавалось.

– Смотрите, сколько хорошеньких девочек, – проговорила Анна Фёдоровна, – пригласите их, Александр Александрович. Только не больше трёх танцев одной.

– Ну, кто со мной пойдёт? – поинтересовался Саша. – Я же танцую, как медведь.

– Любая, – усмехнулась Тютчева. – Уверяю вас, Александр Александрович, девушкам в основном совершенно неважно, как вы танцуете… скольжение… подскок…

– Вы замечательно суфлируете, – улыбнулся Саша, – спасибо!

– А после ваших подвигов Геракла, – продолжила Тютчева, – это поискать надо такую глупышку, которая не потерпит от вас отдавленных ног… глиссе… подскок. Вы придумали телефон, вы написали конституцию, вы голодали ради своего друга Склифосовского, вы Ростовцева на ноги поставили! Кто сейчас помнит, как танцевал Джордж Вашингтон?

– Пётр Великий, говорят, неплохо, – заметил Саша.

– Так тренируйтесь, если хотите достичь совершенства… подскок… глиссе… жете…

– Работаю над собой, – кивнул Саша.

И перепрыгнул с одной ноги на другую. Кажется, именно это означал термин «жете». Вроде, да. Не ошибся.

После польки объявили галоп.

– О, нет! – сказал Саша. – Это выше моих сил.

В галопе надо было прыгать уже не как заяц, а как горный козёл.

– Пропускаю! – заявил Саша.

– Слава Богу! – сказала Тютчева.

– Надеюсь, что мазурка моя? – спросил Саша.

– Но… – возразила Анна Фёдоровна.

– С мазуркой я точно без вас не справлюсь. Она сложная. Фигуры перепутаю.

Тютчева заколебалась.

– И мне же надо реабилитироваться за холод бездны, – добавил он.

– Ну, хорошо, – вздохнула она.

И направилась к Маше.

А Саша опустился на стул недалеко от ёлки.

Тем временем публика подпрыгивала, взявшись за руки, играла в ручеёк и водила спиралями хороводы. И всё это в бешеном темпе. Танец напоминал прошлогодний котильон, который Саша тоже благополучно просидел на стульчике, но был гораздо быстрее. Галоп тоже часто ставили в конец, но на этот раз завершающим танцем стоял полонез, и он был уже обещан.

Рядом подсела супруга дяди Низи Александра Петровна, урождённая принцесса Ольденбургская, старшая сестра Тины.

– Я тоже не люблю танцевать, – призналась она.

Александра Петровна была похожа на младшую сестру, но её портил крупноватый, нос и не слишком выдающаяся грудь. К нарядам она была вовсе равнодушна. Золотистое бальное платье с глубоким декольте, конечно, присутствовало, но кто его выбирал – хрен знает. Говорили, что мать – принцесса Тереза Ольденбургская.

Вытащить Александру Петровну в свет было задачей нетривиальной, так что дядя Низи справлялся с этим через раз и всё больше проигрывал. Ибо у Александры Петровны было хобби, которое она предпочитала всему остальному.

– Саша, ты не обидишься, если я поговорю о деле? – спросила Александра Петровна.

– Обрадуюсь. Ненавижу светские разговоры.

– Ты знаешь о моей общине сестёр милосердия?

– Конечно, – кивнул Саша.

Упомянутой общине исполнился год с хвостиком. Она получила название Покровской и для неё был выделен участок на Смоленском поле Васильевского острова. Александра Петровна основала там бесплатную больницу для малоимущих и буквально не вылезала оттуда. Ходила, как на службу. Сама делала перевязки и, говорят, даже работала в прачечной.

В свете над ней смеялись. Дядя Низи хмыкал и пожимал плечами.

Саша нашёл его глазами среди толпы танцующих. Николай Николаевич упоённо порхал по залу за руку с симпатичной нимфеткой лет пятнадцати.

Сколь разных людей сводит судьба в одной постели!

Бывает, что и к счастью. Но явно не в этом случае.

Интересно, какой длины очередь выстроится, когда он продавит здесь право на разводы?

– Ты не поделишься со мной пенициллином для моей больницы? – спросила Александра Петровна.

– Делиться там нечем, – сказал Саша, – у нас его кот наплакал. И сейчас всё для Ростовцева. Я Андреева пришлю. Он научит плесень выращивать. Нужен только подвал побольше.

– Найдём, – сказала Александра Петровна.

– Но это не решение проблемы, потому что придётся выбирать одного из сотен пациентов, которым препарат мог бы помочь. И выбирать, боюсь, будет папа́.

– А в чём решение?

– Надо выделять чистое вещество. Для этого нужна лаборатория. Для лаборатории нужны деньги. Папа́ обещал, но не сейчас, ибо казна не в лучшем состоянии. А у Елены Павловны и Константина Николаевича я уже стыжусь просить.

– Я могу продать мои драгоценности, – сказала Александра Петровна.

– Не стоит, – возразил Саша. – В жизни всякое бывает.

Она улыбнулась.

– Ты говоришь так, как будто тебе не четырнадцать, а пятьдесят.

Знала бы она, насколько в точку!

– Они мне совершенно не нужны! – добавила Александра Петровна. – Я не люблю светскую жизнь. Не надевать же их в больницу!

– Только не все! – взмолился Саша.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Да я знаю, что надо мной смеются.

– Не слушайте глупцов! Не они определяют будущее.

– Спасибо! – сказала она.

И поднялась с места.

– До полонеза.

Собственно, полонез Саша должен был танцевать с ней. На сей счёт были чёткие правила. Хозяйка бала главный танец должна танцевать с самым почётным гостем. А так как ни царя, ни Никсы не было, самым почётным гостем оказывался он.

– Только ты мне подсказывай, – попросил он. – Чтобы мне не перепутать фигуры.

– По мере сил и моих скромных знаний о предмете, – сказала она.

Галоп отплясали. Объявили лансье. Танец сложный, на четыре пары, так что Саша тоже надеялся пропустить, но Александра Петровна подвела к нему ту самую нимфетку, с которой минутой раньше отплясывал её муж.

– Это графиня Елизавета Андреевна Шувалова, – представила тётя Александра.

Девочка и правда была мила. Только грудь носила нимфеточный прыщеобразный характер, что только подчёркивало декольте. Саша подумал, что в данном благородном собрании эта часть тела лучшая у госпожи Тютчевой. В чём-то тридцать лет предпочтительней пятнадцати.

Саша поднялся с места.

– У вас свободен лансье? – спросил он девочку.

Лиза обернулась и посмотрела на дядю Низи, который далеко не ушёл.

Тот кивнул.

– Да, свободен, Ваше Императорское Высочество, – сказала Шувалова.

– Вы готовы мне подсказывать?

– Да, – кивнула она, – конечно, Ваше Высочество.

Собственно, лансье – это форма кадрили. Тот факт, что на дворянских балах танцуют кадриль, явился для Саши полной неожиданностью. Кадриль ассоциировалась у него с кавалерами в красных шёлковых рубахах и жилетах мастеровых, работницами в платьях в крупный горошек, а также аккомпанементом из балалаек и гармошек.

Когда мсье Пуаре впервые попытался учить его кадрили, Саша не сдержал удивления: «Но это же русский народный танец». «Это деревенский французский танец!» – возмутился учитель.

Лансье – довольно медленный вариант кадрили, но это почти не спасало. Все пять фигур присутствовали. Распорядитель называл их по-французски, мадемуазель Шувалова честно подсказывала:

– Шассе… амбуате… балансе.

За полтора года он освоил терминологию.

И даже отличал «шассе» от «гляссе», хотя и то скользящий шаг, и то скользящий шаг. Амбуате – это переступить с ноги на ногу, а балансе – этак покачаться из стороны в сторону.

Но Саша слишком боялся запутаться, чтобы отвлекаться на дозволенные речи о погоде и литературе.

С дядей Низи, как кавалер, он не шёл ни в какое сравнение.

Николай Николаевич легко танцевал в соседней паре с очередной нимфеткой.

Её Саше тоже представили. Девочку звали Дарья Опочинина, и она была дочерью флигель-адъютанта. У неё было приятное лицо в обрамлении светлых кудряшек. С ней Саша танцевал вторую кадриль, что было тоже нетривиально, то есть не до разговоров.

После чего Саша решил, что до обещанной Тютчевой мазурки с него хватит, и решил просто осмотреться.

Какой гешефт может получить с бала человек, к танцам равнодушный? Физическую нагрузку и нетворкинг. Кажется, нашлись деньги на химическую лабораторию. Уже неплохо.

Он окинул взглядом зал в поисках кого-нибудь интересного.

Юный цвет российского дворянства весело танцевал французскую кадриль. Третью по счёту, если считать лансье. Вдоль стен за гамбсовских стульях сидели девочки, которые не пользовались успехом или по каким-то причинам пропускали танцы. Ибо, если девушка кому-то отказала, она по этикету обязана была танец пропустить, ибо неприлично тут же соглашаться танцевать с другим кавалером, только что отказав предыдущему.

Так как здесь царил принцип «приехал на бал – танцуй», а больше трёх танцев с одной и той же дамой было танцевать неприлично, если вы не помолвлены, то девушек у стен было не так много.

Саша окинул их взглядом и заключил, что большая часть относится к первой категории. Нескладные подростки женского пола, к тому же пубертатные прыщи никто не отменял.

Но одна девочка показалась ему странной. В общем-то, подростковая угловатость присутствовала, лицо было не то, чтобы некрасивым, но вполне заурядным, да и нос великоват.

Странным было то, что девочка держала в руках. Саша сначала решил, что это типичная бальная книжка (или «карне»), куда дамы рядом с номером танца записывали имена кавалеров, приглашения которых приняли. Но карне обычно в ладонь шириной, а книга, которую девочка держала в руках была в два раза больше и довольной толстой, страниц этак в триста.

И обёрнута в белую бумагу, очевидно, чтобы скрыть название.

Саша предположил, что это какие-нибудь «Опасные связи» Шодерло де Лакло.

Что было ещё интереснее.

Рядом с девочкой стояла скромно одетая женщина, очевидно, гувернантка и осуждающе смотрела на подопечную.

Тем временем кадриль кончилась, и дядя Низи шёл с противоположного конца зала, ведя за руку очередную куклу в светлых кудряшках. Следующим танцем был вальс, который считался «мелким» танцем, вальсов было несколько.

Тогда Саша щёлкнул каблуками, поклонился девочке с книгой и сказал:

– Разрешите представиться? Великий князь Александр Александрович!

Девочка посмотрела с безграничным удивлением. Встала, присела в реверансе и тихо сказала:

– Евреинова Анна Михайловна.

Саша знал, что Евреиновы – древний русский и православный дворянский род, однако фамилия ей подходила: черненькая и глаза умные.

– Дочь коменданта Петергофских дворцов генерал-майора Евреинова, – добавила гувернантка.

И посмотрела на Анну Михайловну, испуганно и умоляюще одновременно.

– Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на вальс, – сказал Саша.

Евреинова улыбнулась и подавала руку.

Гувернантка вздохнула с облегчением.

В вальсе Саша чувствовал себя увереннее, чем во всем остальном, и мог разговоры разговаривать.

– Готов поспорить, что предыдущему кавалеру вы отказали, – заметил он.

– Он не пользовался репутацией умного человека… – объяснила Анна Михайловна. – И мне не хотелось тратить на него время.

– Лестно, – улыбнулся Саша, – значит, на меня можно.

– Я всем буду рассказывать, что танцевала с самим автором российской конституции, изобретателем телефона и спасителем Ростовцева.

– Я рад, что вы цените во мне то, что того заслуживает. Признаться, меня заинтересовала книга, которую вы читаете. Я сначала подумал, что это карне, но формат другой и ничем не украшена.

– Я не веду бальную книжку, – заметила девочка. – Во-первых, это пошлое тщеславие. Во-вторых, меня приглашают не так часто, чтобы я не могла этого запомнить.

– Тогда это, наверное, французский роман…

– Нет.

– Не читаете французских романов?

– Я их давно все перечитала, лет в двенадцать.

– Значит, это список моей конституции, – предположил Саша.

– Вы близки к истине, но нет, не угадали. Вашу конституцию я прочитала почти год назад. Достойно. Но это не она.

– Тогда «Полярная звезда», – сказал Саша, – ибо «Колокол» по формату не подходит.

– Нет, – улыбнулась она, – это «Опыты по истории русского права» Бориса Николаевича Чичерина.

– Имею честь быть лично знаком. И зачем прятать под белой обложкой столь уважаемого автора?

– Неуместно на балу. Но я не хотела терять время. Меня не так часто приглашают, чтобы не было возможности читать.

– Не любите балы?

– Не очень. Но мой отец был так счастлив, что меня сюда пригласили, что я не могла отказать. Он давно мечтал об этом.

– А вы сами, о чем мечтаете?

– О невозможном, – печально улыбнулась Анна Михайловна.

– Летать по воздуху, как Дэниел Юм, ходить по воде, строить замки взмахом руки?

– Я бы хотела стать правоведом.

– И что в этом невозможного?

– Я думала, вы будете смеяться.

– Что в этом смешного? Как я посмотрю, в Свете склонны смеяться по странным поводам. Только что моя тётя жаловалась мне, что над ней смеются за то, что она открыла больницу для бедных и сама делает перевязки. По-моему, здесь есть люди и посмешнее. Вам что больше нравится училище Правоведения или юридический факультет Санкт-Петербургского университета?

– Вот уже и смеётесь…

– Нисколько. Я поговорю с Петром Георгиевичем Ольденбургским, когда он вернётся в Россию, он же попечитель училища Правоведения. Скажу, что у меня есть человек, который очень хочет. Наверное, надо будет экзамен какой-то сдать, а потом мы его поставим перед фактом.

– Даже если согласится Петр Георгиевич, мой отец не согласится никогда.

– Я ещё могу Кавелину написать. Если с Училищем правоведения не выйдет, можно рассматривать Санкт-Петербургский университет.

После скандала с запиской об освобождении крестьян Константин Дмитриевич был вынужден уехать заграницу «на лечение». Но к осеннему семестру успел вернуться в Россию, продолжил преподавать на кафедре гражданского права и входил в совет университета.

– Хорошо, – кивнула Евреинова.

– Так что пишет Борис Николаевич Чичерин? Я к стыду своему не читал ещё.

– Я тоже только начала. Первая статья об истории русской общины. Он пишет, что у нас община вовсе не унаследована от патриархальных времён, и что в средние века никакой общины не было, каждая крестьянская семья владела своим участком земли, которую могла и продать, и бросить, перейдя к другому князю. И никакая община даже не знала об этом.