Текст книги "Царь нигилистов 6 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Интересно, – сказал Саша. – Откуда же взялась община?

– Когда Петр Великий учредил подушную подать, семьям, в которых было много детей, но мало земли, стало трудно платить налоги. И тогда государство стало заботиться о том, чтобы им прирезали землю.

– То есть община – это чисто фискальная штука! Никакой не пережиток первобытно-общинного строя и ни зародыш социализма, как у нас думают некоторые мечтатели, вроде Герцена. Я всегда подозревал, что все эти социалистические штуки нужны только затем, чтобы было удобнее стричь стадо.

Она усмехнулась.

– Прочитаю обязательно, – добавил он, – и Ростовцеву подсуну, если он ещё не читал. Вот оно оказывается, как! Петру Алексеевичу нужно было пробить окно в Европу. На процесс рубки понадобились деньги, и он придумал подушную подать, которая привела к возрождению патриархальной общины и чёрному переделу, что просто не могло не затормозить развитие экономики. А значит, мы не преодолеем последствия крепостного права, пока не отменим подушную подать, её надо одновременно с эмансипацией отменять. Иначе смысла нет! Потому что передельная община останется, чтобы платить подушную подать. И будет дальше нас тормозить.

Звуки вальса уже затихли, а он ещё продолжал говорить.

– Извините, – наконец сказал он.

И отвёл свою даму на место.

– Мне обещала мазурку одна сторонница общины. Сейчас она у меня попляшет! А вы пишите мне, если что-то интересное вычитаете, а то я опять слона-то и не замечу.

Объявили мазурку. Саша пригласил Тютчеву и тут же поделился с ней своим открытием.

– Нет в крестьянском обществе ничего исконно русского, Анна Фёдоровна! Это следствие налоговой реформы Петра Первого.

– Чичерин всегда был западником, – заметила Тютчева. – У сербов и болгар до сих пор есть община.

– У них она может быть и дожила до нашего времени, но не у русских. Анна Фёдоровна, что вы защищаете!

– Прочитаю, – пообещала Тютчева. – Следите за фигурами.

Да, пару раз ошибся, но удержался на ногах. Мазурка – танец сложный и громкий. В нём есть что-то от чечётки. Действительно паркет гремит. А кавалеры подпрыгивают с ударами ног в воздухе и пристукиванием каблуками.

Получалось у Саши так себе, так что он испытал некоторые облегчение, когда надо было опуститься на одно колено, и Тютчева заскользила вокруг него.

После мазурки был небольшой фуршет с ананасами, мандаринами и чаем с пирожными, пирогом и бланманже, то есть белым сливочным пудингом, похожим на панна-котту, но с запахом и вкусом миндаля.

А потом бал завершился полонезом, где Саша чинно вышагивал в паре с тётей Александрой Петровной.

Только утром его просветили, чего от него требует этикет.

Глава 8

Кто девушку танцует, тот и знакомится с её папенькой. Так что ближайшие два дня Саша обязан был посвятить визитам.

В тот же вечер он попросил Гогеля принести из дворцовой библиотеки Тютчева (всё, что есть).

Утром прибыл единственный сборник «Стихотворения» 1854 года издания.

– И всё? – удивился Саша.

– Да, – кивнул Григорий Федорович.

Саше казалось, что у Фёдора Ивановича должно быть ещё до фига густопсовой, скрепной, имперской, антизападнической публицистики.

До полудня наносить визиты всё равно неприлично, так что прочитать сборник в 60 страничек со стихами, отчасти знакомыми с детства, не составило труда.

В основном, пейзажная лирика и про любовь, но в конце автор не удержался и ввернул про «Христов алтарь» под сводами Святой Софии, всеславянского царя и колокол в Царьграде.

И Саша крепко задумался, как бы с автором не подраться. А то тут от различных взглядов на славянский вопрос до пары пистолетов не то, чтобы очень далеко.

Во избежание Саша освежил в памяти «Грозу в начале мая» и убедился, что наизусть расскажет.

Итак, Невский проспект, 42. Один из домов, относящихся к Армянской церкви Святой Екатерины, или дом Лазарева по имени главы армянской общины Ованеса Лазарева.

В соседнем доме номер сорок Саша был осенью у попечителя Делянова.

Какое отношение Фёдор Тютчев имел к армянам, Саша понятия не имел, но жил Фёдор Иванович именно здесь: в доме 42.

Как истинный поэт, консерватор и сторонник традиционных ценностей Фёдор Иванович имел трёх жён. Точнее двух в каждый момент времени, ибо первая, приходившая матушкой Анне Фёдоровне, умерла лет двадцать назад, а третья появилась не так давно, ибо приходилась той же Анне Фёдоровне подружкой по Смольному институту и была примерно её ровесницей.

Третью звали Елена Денисьева. Из-за истории с Тютчевым её выгнали из института Благородных девиц, отказали в месте фрейлины, перестали принимать в уважающих себя домах, ее тетушку, служившую в Смольном инспектрисой, отправили в отставку, а дочь от Тютчева как незаконнорожденную записали в мещанское сословие, хотя смолянку Елену Денисьеву тоже не на помойке нашли.

И только репутация Фёдора Ивановича никак не пострадала.

Между тем, его вторая жена, которую Анна Фёдоровна называла «Мама́», переносила всё стоически и, будучи урождённой баронессой из старой австрийской аристократии, содержала на свои деньги мужа вместе с любовницей. Ну, гений же!

Увидеть эту святую женщину Саша не рассчитывал, ибо всю зиму она проводила заграницей.

Фёдор Иванович тоже любил Европу, несмотря на всю свою скрепность, и ездил туда попеременно: то с женой, то с любовницей.

Интрига заключалась в том, осмелится ли Тютчев встретить великого князя с Денисьевой.

Нет, не решился. Фёдор Иванович был один.

Тютчев был щупл, невысок ростом, обширный лоб, переходящий в лысину, окружали мягкие седые волосы в поэтическом беспорядке, глаза рассеянно смотрели через маленькие круглые очки, а на плечи был накинут большой светлый плед с кистями. Прямо поверх парадного мундира.

Саша подавил смешок. Ну, да! Зима же, холодно.

Хозяин пригласил к чаю.

– Да, конечно, – кивнул Саша. – Я давно мечтал с вами познакомиться.

– Вам же не нравятся мои стихи, – заметил Тютчев.

– Анна Фёдоровна рассказала? – улыбнулся Саша. – Мне их стоило перечитать. Оказывается, мне не нравится гораздо меньше, чем я думал. Но про всеславянского царя на троне Царьграда… написано хорошо, но утопия.

– Почему же? – с ироничной улыбкой вопросил поэт, но глаза его вспыхнули за очками. – Всю земную историю империи сменяли друг друга: Вавилон, Персия, греческая империя Александра Македонского, Рим и, наконец, Византия. Россия – наследница Византии, великой православной империи.

– Гм… – сказал Саша. – То есть пятая империя. Разве Москва – не Третий Рим?

– Третий…

Взгляд Тютчева стал рассеянным и ушёл в себя. Кажется, он не знал знаменитой цитаты.

– Ну, как же? – удивился Саша. – Это какой-то наш монах сказал, старец Филофей, если не ошибаюсь, в шестнадцатом что ли веке: «Москва есть Третий Рим, два Рима пали, третий стоит, а четвёртому не быть».

– Это упрощение, – возразил Тютчев, – шестому не бывать. Но хорошо сказано! Я почему-то не слышал об этом старце. Вы где-то об этом читали, Ваше Высочество?

Саша пожал плечами.

– Во сне. Мне казалось, что это очень известное высказывание. Я правда не понимаю, где в этой концепции империя Карла Великого.

Глаза Тютчева вспыхнула вновь.

– Империя Карла Великого – это ложная западная империя, освященная папством. Есть только одна истинная законная империя – восточная и православная. И сейчас – это Россия – единственная наследница Византии. Поэтому русский царь должен стать вселенским царём, а римский папа́ – только одним из подданных.

– Понятно, – кивнул Саша и отпил чай, – а почему восточная империя законная, а западная – нет?

– Потому что запад отпал от истинной православной веры и принял догматы, противоречащие решениям вселенских соборов, что привело к церковному расколу протестантизма и в конце концов – к погружению в пучину рационализма.

– Ясно, – сказал Саша, – восточная империя правильная, а западная – нет, потому что у нас правильно считают, что святой дух исходит от Отца через Сына, а на богомерзком Западе – неправильно, что от Отца и Сына.

– У нас от Отца, – заметил Тютчев.

– Где-то я читал про «через Сына», – сказал Саша.

– Было в Византии такое богословское мнение.

Наверное, Саша не смог скрыть усмешку.

– Вы считаете это неважным? – спросил Тютчев.

– Я не понимаю разницы, Троица же едина. Более того, я думаю, что любой мало-мальски образованный католик найдёт тысячу аргументов для доказательства правильности западной версии христианства и неправильности восточного. Кажется, наш Чаадаев считал, что беда России в том, что она приняла схизму и потому откололась от магистрального пути развития европейской цивилизации. И поэтому у нас всё плохо.

– Материальное – не критерий хорошего и плохого! Зато у нас истинно православный народ, до самой глубины души проникнутый христианством.

– Я встречал другой взгляд на народ, – заметил Саша, – что он у нас крещён, но не христианизирован, что он воспринимает христианские молитвы как набор языческих заклинаний и ничего не знает об истинном учении Христа.

– Вы совсем мало знаете народ!

– Возможно. Но когда я сидел на гауптвахте, и мне позволили читать только Библию, она была на французском языке. Поскольку её нет на русском.

– Она есть на славянском. Это католикам пришлось переводить её на национальные языки, потому что народ не понимал латыни.

– Народ понимает церковнославянский?

– Лучше, чем французы латынь.

– Лучше, чем французы французский?

– Книги не главное, Ваше Высочество! Главная народная вера.

– Угу! «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но русский народ поднялся в защиту веры и смог победить Наполеона!

– Не думаю, что вера была главным. Банальная ксенофобия да месть тем, кто сжёг родные хаты и вытоптал поля. Не думаю, что русские крестьяне, шедшие в партизаны, вообще понимали, чем православие от католицизма отличается.

– Знание догматов не так уж важно, – возразил Тютчев, – Бог и так защитит свою паству.

– Я так высоко не летаю, – усмехнулся Саша, – я стою на земле. Материальной. И пользуюсь неуважаемым вами разумом. И я вижу, какая железнодорожная сеть в Европе и какая у нас (одна дорога Петербург-Москва). А железнодорожная сеть – база развития экономики, а экономика – база для войны. Поэтому для меня совершенно ясно, что, если мы сейчас полезем Рим завоёвывать и превращать Папу в подданного, это полностью обескровит Россию, и по этому самому миру мы и пойдём. С сумой перемётной. И в драных лаптях!

– Я не имел в виду завоевание, – сказал Тютчев. – Православная империя не должна быть основана на насилии.

– Католики вдруг прозреют, примут православие и пойдут под руку русского царя?

– Из всех ваших рассуждений вы исключаете одно: Бога! А для него всё возможно!

Саша уж было хотел ввернуть, что не нуждается в этой гипотезе, но сдержался и примирительно сказал:

– Только смиренно отдаю себе отчёт в том, что не знаю его воли. Но да, мы с вами не договоримся, потому что основы не совпадают: я исхожу из логики, а вы из веры. Для вас аргумент: решения вселенских соборов, а для меня – развитие железнодорожной сети. Давайте я вам лучше ваши стихи почитаю:

Люблю грозу в начале мая…

Он дочитал до конца, и собеседник, кажется, немного остыл.

– Прекрасно! – заключил Саша.

Тютчев заулыбался.

– Но меня удивило одно, – продолжил Саша. – Я хотел перед встречей с вами почитать вашу публицистику, а мне принесли один сборник стихов. Где же изложена ваша концепция?

– Вы читаете по-немецки?

– С трудом, но мне полезно.

– Тогда пойдёмте.

Они перешли в библиотеку, и хозяин вручил ему несколько статей в немецких газетах и брошюру на французском языке. Саша с некоторым трудом прочитал названия: «Письмо русского», «Россия и Германия» (письмо редактору немецкой «Всеобщей газеты», где собственно и было напечатано), «Римский вопрос» и брошюра «Россия и революция».

Саша поблагодарил, но всё же спросил:

– А на русском нет?

– Ходит в списках, – признал хозяин.

– Вас не публиковали на родине или всё это не было предназначено для отечественной аудитории?

– Я не мог стерпеть ненависти, которую испытывает Запад к России, и все их нападки на нас и те небылицы о нашем варварстве, агрессивности, воинственности и имперских амбициях, которые они о нас распространяют. Так что не мог этого не написать.

«Небылицы об имперских амбициях! – усмехнулся про себя Саша. – А как же пятая империя и подданный Папа? Ах, да! Это же Господь должен установить. Без пролития крови».

– Враждебное к нам западное общественное мнение при нашем молчании на свой лад судит о нас и всегда выносит решения самые противные нашим интересам, – продолжил поэт. – Мы должны положить конец такому положению дел, а не отдавать победу в споре враждебному мнению. Между тем на Западе жадно тянутся ко всему, дающему постоянство и надежду на будущее и мечтают слиться с чем-то великим и могучим. Мы должны возродить наше знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, и тогда там отыщутся помощники, хотя раньше были только противники. И мы увидим, что даже те, кто яростно нападал на Россию или тайно интриговал против неё почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать к ней.

Саша усмехался про себя. В этом было что-то до боли знакомое. Сквозь многословие и витиеватость 19 века ясно просвечивала цель собеседника. Судя по всему, Фёдор Иванович мечтал основать в Европе «Рашу тудей» и стать её главным редактором.

– Было бы полезно, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, – продолжил Тютчев, – иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но к определённой цели.

«Что ж, – думал Саша, – это, пожалуй, умнее „Раши тудей“, про которую все знают, в чьих интересах она работает и почему именно эту позицию выражает. Разумеется, Фёдор Иванович несколько образованнее Маргариты Симоновны».

Но сама идея внушала патологическое отвращение.

– Для этого на местах должен находится умный человек, одарённый деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю и многоопытный в делах печати, – продолжил Тютчев. – Расходы же, необходимые для учреждения за границей русской печати, могли бы быть совсем незначительными по сравнению с результатом.

– Я понимаю важность пропаганды, – сказал Саша, – в неё, к сожалению, верят, и улучшение имиджа России на Западе под вашим умным и преданным руководством в общем-то неплохая идея, но у России слишком много внутренних проблем. Пока мы их не решим хотя бы частично, пока наша родина останется нищей и несвободной, мы сольём в ваш проект миллионы с нулевым результатом. А вот, если решим, может быть, вообще не понадобится ни копейки.

– Вы отчасти правы, Ваше Высочество, – сказал Фёдор Иванович, – но нельзя замыкаться на внутренних проблемах. Да и нашей внутрироссийской печати нужно руководство и государственное управление.

– Нашей российской печати нужна свобода и не нужна цензура, – сказал Саша.

– Цензура не руководство, а внешнее ограничение. Надо, чтобы все честные и просвещённые убеждения имели право открыто и свободно составить мыслящее ополчение, преданное личным устремлениям Императора.

– То есть вы за свободу прений, но в некоторых рамках? – попытался Саша перевести сложнозакрученную мысль на понятный язык.

– Да, конечно. Хотя эти рамки сложно определить. В чем причина популярности издания Герцена в России? Кто его читает? Почему его социалистические утопии и революционные происки так привлекают к себе внимание?

– Я их не разделяю, – заметил Саша. – Вот эти – нет.

– Их мало, кто разделяет из думающих людей, едва ли найдётся двое из ста, кто относился бы к ним серьёзно. В чём же его сила?

– В свободе, – усмехнулся Саша. – Точнее в неподцензурности.

– Именно! Потому что важны не его идеи, важна свобода прений, достаточная для выражения мнений более продуманных и умеренных, чем основное направление его газеты, а то и вовсе разумных. И это то оружие, которое необходимо для победы над ним. Нам в России нужно издание столь же свободное, но преданное Государю и разделяющее его цели. И тогда издатели не испытали бы недостатка ни в талантах, ни в усердии, ни в искренних убеждениях, если бы только были уверены, что присоединяются не к полицейскому труду, а к делу совести и вправе требовать всей необходимой свободы, которую предполагает серьёзная и плодотворная полемика.

– Вы знаете, Фёдор Иванович, когда я шёл сюда, я всерьёз опасался, что, учитывая диаметральную противоположность наших взглядов, дело может окончиться дуэлью, – заметил Саша. – А поскольку лавры Жоржа Дантеса меня не прельщают, всячески старался сгладить острые углы.

– Как бы я мог вызвать члена императорской фамилии! – возмутился Тютчев. – К тому же столь юного.

– Я бы тоже не мог вызвать Тютчева в спокойной обстановке, тем более убелённого сединами, но в пылу политической полемики собеседники склонны увлекаться и терять контроль над собой. Слово за слово…

Фёдор Иванович усмехнулся.

– Но, признаться, я поражён, – продолжил Саша. – Как только мы с вами спустились с теологических высот, наши с вами взгляды оказались неожиданно близки. Когда обо мне впервые написал Герцен, я излагал папа́ примерно тоже, что и вы мне сейчас. Ну, может быть, немного прямее и радикальнее. Я тоже считаю, что «Колокол» бессмысленно запрещать. Надо создать ему альтернативу. А лучшее против него противоядие – это свобода печати. Не одно издание, много! Потому что, боюсь, что вы и, например, Борис Николаевич Чичерин не уживетесь в одном издании, хотя оба государственники. И не стоит вас в одно издание загонять. Мне ближе взгляды Бориса Николаевича, но, думаю, и у вас найдутся сторонники.

И Саша обнял Тютчева на прощание.

От Андрея Павловича Шувалова, папеньки Лизы Шуваловой, Саша не ждал острой дискуссии, скорее, политического союза. Из Гогеля Саша вытряс, что Андрей Павлович рано потерял отца, а его официальным опекуном был назначен Сперанский. Потом Шувалов воевал на Кавказе, получил пулю в грудь и Георгия, служил вместе с Лермонтовым, и был с ним дружен настолько, что послужил одним из прототипов Печорина.

Познакомиться с ним было бы любопытно, хотя непонятно, насколько полезно. Но Сашу ждало разочарование, Андрея Павловича он не застал, принимала его жена Софья Михайловна, слишком погружённая в заботы о детях и хозяйстве, чтобы быть интересной собеседницей.

Расправившись с первой половиной визитов, Саша вернулся прямо к семейному обеду. И родственники почему-то были не вполне довольны.

Глава 9

– Ты, говорят, танцевал с Тютчевой, – заметил папа́.

– Да, а что? – удивился Саша.

– Она старше тебя на 16 лет! – сказала мама́.

– Ну, и что? Мне всё равно там никто не ровня, кроме моей тётушки Александры Петровны: все разъехались. С Анной Фёдоровной хоть есть, о чём поговорить.

– Это странно смотрелось, – добавила мама́. – К тому же ты отвлекал Анну Фёдоровну от работы.

– У неё была помощница, – возразил Саша. – Так что Машины интересы никак не пострадали. Можно считать, что вместо моей сестры Анна Фёдоровна временно опекала меня. Я знаю, что дурно танцую и рассчитывал от Тютчевой на некоторое снисхождение. Девочки 13–15 лет хуже умеют скрывать свои чувства. Признаться, опасался насмешек.

– Не зря опасался, – заметил Никса, – только смеются не над твоими неуклюжими «па», а на тем, что ты из всех девушек выбрал двух самых некрасивых: Тютчеву и эту… Евреинову.

– Двух самых умных – да, – парировал Саша, – понимаю, что на этом фоне Лиза Шувалова и Даша Опочинина были уже совершенно незаметны.

Отец хмыкнул.

– Саш! Но три танца! Ты танцевал с Тютчевой трижды!

– Трижды можно только с невестой танцевать, – заметила императрица.

– Извини, значит, меня ввели в заблуждение, – сказал Саша, – я так понял, что нельзя три танца подряд. А не подряд можно.

– Не подряд тоже лучше не надо, – заметила мама́.

Саша поднял глаза на отца.

– Папа́, я недостаточно делаю для России, чтобы иметь право хотя бы танцевать, с кем хочу?

– Не больше двух танцев, – отрезал царь. – Никто не отрицает твоих заслуг.

– Надеюсь, заслуг Анны Фёдоровны – тоже? Она не могла мне отказать, это бы смотрелось, скажем так, некрасиво. К ней нет претензий?

– Я с ней поговорила, – сказала мама́.

– На службе она останется? – спросил Саша.

– Останется, – пообещала мама́.

– Хорошо, – вздохнул Саша. – По два танца в руки.

– Ты, говорят, сегодня был у Тютчева и проговорил с ним четыре часа, – заметил папа́.

– Четыре часа? Я даже не заметил. Он, конечно, интересный человек, хотя, скажем так, не вполне твердо стоит на ногах. В отличие, от своей дочери. Все эти размышления о пятой православной империи не ко времени, как минимум. Но одну довольно разумную вещь он предложил.

– Да? – приподнял брови царь.

– Организовать проправительственное издание в противовес «Колоколу», но со свободой слова, как в «Колоколе».

– Он мне уже подавал записку об этом ещё два года назад, – сказал папа́. – Где недвусмысленно предлагал себя в качестве главного редактора. Ничего разумного в этом не вижу.

– В кандидатуре Тютчева я, признаться, тоже. У него слишком не мейнстримные взгляды.

– «Мейн… стрим», – переспросил царь. – «Основное течение»?

– Ну, да. Основное направление общественной дискуссии. По моим наблюдениям, славянофилы где-то сбоку. Даже не всегда находят читателей.

– Находят, – возразила мама́, – «Русская беседа» выходит шесть раз в год.

– Даже не слышал о таком журнале, – сказал Саша. – Это говорит о том, что он не очень распространён.

– Да, не «Колокол», – усмехнулся царь. – При том, что о Земском соборе они писать не забывают. И о любимой тобой свободе печати – тоже. Ты отказался от этой идеи, если предлагаешь «проправительственное издание»?

– Ни в коей мере, – сказал Саша. – Но ищу компромиссы. Издание предлагает учредить Тютчев. Я это обдумывал, пока ехал от него к Шуваловым, и по дороге эта мысль у меня несколько трансформировалась. Я не вижу смысла в одном издании, поскольку не понимаю, как там уживутся такие разные люди, как например Чичерин и Аксаков. Зачем? Мне больше нравится мысль учредить комитет по печати, который будет периодически, скажем, каждый месяц, проводить совещания с редакторами различных изданий о том, в пропаганде каких идей заинтересовано правительство, а что абсолютное табу. Только табу должно быть поменьше, и председателем комитета по печати должен быть человек более магистральных убеждений: умеренный западник или умеренный славянофил.

– И кого ты видишь? – с явным скепсисом спросил папа́.

– Есть варианты: Чичерин, Чижов. Даже Аксаков.

Царь вздохнул.

– Саша, ты знаешь историю газет «Молва» и «Парус»?

– Нет, – признался Саша.

– Это газеты твоих Аксаковых: первая Константина, вторая – его брата Ивана. «Молва» выходила два года назад: с весны по декабрь. Но её пришлось закрыть.

– Славянофилов? – поразился Саша. – Их-то за что? Они же все монархисты!

– Они не все монархисты. Например, твой Чижов – сторонник федеративной славянской республики.

– Не знал, – сказал Саша, – ну, что ж! У всех свои недостатки. Так за что закрыли «Молву»?

– В декабре Аксаков написал статью о публике и народе. Что публика у нас всплыла во время реформ Петра, отказавшись от русских обычаев и одежды. И, когда публика идёт на бал, народ идёт в церковь, когда публика развлекается, народ работает. Что публика – это грязь в золоте, а народ – это золото в грязи. Не думаю, что тебе это близко.

– Мне это совсем не близко. Я бы не стал идеализировать народ и русские обычаи. Ну, манифест славянофильства. Мерзкая западническая публика и наш замечательный православный народ. Уж, не говоря о том, что Аксаков, как издатель, выстрелил себе в ногу, потому что публика его читать не будет, а народ читать не умеет. Но, папа́, ты хотел рассказать, за что газету Аксакова запретили?

– Не притворяйся, что не понял, – сказал папа́.

– Я отказываюсь это понимать! То есть газету закрыли за невинный наезд на светскую праздность и заимствование западных мод?

– Это не «невинный наезд». От описания светской праздности до призывов к бунту против «праздного» высшего класса один шаг.

– Довольно широкий шаг, по-моему, – заметил Саша. – «Парус» тоже запретили?

– Да, уже в этом году. На втором номере. Иван Аксаков издавал.

– Он что-то против кринолина написал? – поинтересовался Саша. – Или (О, Боже! Выговорить не могу!) против мазурки?

– Ты у меня сейчас до гауптвахты договоришься! Несмотря на все твои заслуги!

– Хорошо, – кивнул Саша. – Не буду строить предположений. Так за что?

– За статью о свободе слова в первом номере, славословия народности как основе всех реформ – во втором, осуждение закона о мещанском сословии и статью Погодина о необходимости возрождения черноморского флота.

– Что такое «народность» я, признаться, не понимаю, что не так с законом о мещанах, не знаю. Наверное, надо изучить. А что не так с возрождением черноморского флота?

– Не их дело, – сказал царь. – Это непозволительное вмешательство частных лиц в соображения правительства.

– Понимаю, – вздохнул Саша, – есть международные договоры. Но вряд ли Аксаков являлся в правительство с пистолетом и вмешивался в его соображения.

– Саша! Он хотел в своей газете проводить идею о праве самобытного развития славянских народностей. Ты понимаешь, что это значит?

– Принцип национального самоопределения – это значит. Но империи распадаются не от газетных статей. Да и Аксаков наверняка имел в виду самоопределение сербов, болгар, чехов и прочих от Турции и Австрии, а не кого-то ещё от России. А поляки и чеченцы и без Аксакова догадаются. Да и по-русски вряд ли читают. Зато с такими рамками для выражения мнения, мы можем даже не мечтать о конкуренции с Герценом. И он будет и дальше проводить самые радикальные и социалистические идеи ровно в той степени, в какой захочет.

– Будут новые цензурные уставы, – пообещал папа́. – С более широкими рамками.

– Не поможет, – сказал Саша, – на то они и рамки, чтобы их постепенно сдвигать, пока дышать станет невозможно. И цензурные уставы тут же обрастут сотней исключений. И каждое исключение ещё сотней оговорок. И от свободы не останется ничего.

– Я закрываю эту тему, – сказал папа́.

– Мне кажется для ограничения печати довольно уголовного кодекса, он и так у нас излишен. Или никакие законы критиковать тоже нельзя? В том числе уголовный кодекс?

– Саша! – прикрикнул царь.

– Я заткнусь, конечно, – пообещал Саша. – Куда мне деться. Но, если я что-то говорю, значит, я уверен в этом также, как в том, что Ницца станет французской, а Италия – единой.

– Ну, что ж. Подождём, когда имя Гарибальди прогремит.

– Папа́, недавно в Лондоне вышла книга, про которую мне Саша рассказывал полтора года назад, – сказал Никса. – Совпало всё: и название, и автор. Дарвин «Происхождение видов».

Царь перевёл взгляд на Сашу.

– Да, – кивнул он. – Это очень известная книга, я же писал тебе о ней.

– Это ещё не значит, что тебе известно, как избежать революции, – отрезал папа́.

– Аксаков в своем «Парусе» отказался печатать Алексея Толстого, которого ты так любишь, – заметила Саше императрица, – поскольку у него стихи недостаточно славянофильские. Аксаков говорил, что он бы и Пушкина с Гоголем не напечатал, если бы они принесли ему свои произведения, несогласные с духом газеты.

– В своем издании Аксаков имел полное право творить всё, что угодно, – возразил Саша. – Хоть Шекспира не брать, ибо низкопробные пьески для народа. Ну, что поделаешь, если человеку тираж неважен! Но, да, в качестве председателя комитета по печати он не вполне подходит. Нужен человек более широких взглядов. Но я с самого начала Чичерина и предложил.

– Ты бы ещё Кавелина предложил! – хмыкнул отец.

– Тоже неплохой вариант, правда, сторонник общины. Но здесь важны не его личные убеждения, а не будет ли он затыкать рты оппонентам. Мне кажется, он к этому не склонен. Если ошибаюсь – сменим.

– Саша! – оборвал отец. – Никаких комитетов по печати!

Саша вздохнул.

А мама́ оперативно перевела разговор на другую тему.

– Никса, как тебе лекция Буслаева?

На посту попечителя цесаревича граф Строганов развернул бурную деятельность и выписал из Московского университета знаменитых профессоров: филолога Буслаева и историка Соловьёва. За ними сохранили кафедры в Москве вместе с профессорским содержанием и назначили дополнительно жалование за преподавание Никсе по 3000 рублей в год на брата и 500 рублей подъёмных.

Когда Саша услышал эти цифры, он подумал, что и ему с Якоби можно было бы премию за радио наличными выдать, и лабораторию по выделению пенициллина профинансировать. А он, наслушавшись про «банковый кризис», выдал речку Вачу родному правительству.

Стоит ли упасть Никсе на хвост и напроситься на лекции к знаменитостям? К Буслаеву вряд ли. Саша не видел большой пользы от филологии. К Соловьёву – может быть. Там в будущем он, разумеется купил его многотомное собрание сочинений, но изучить не нашёл времени. А если напроситься на курс – никуда не денешься, сдавать-то надо.

– Читает с напором, словно греческий эпос, – улыбнулся Никса. – Жестикулирует, бьёт по подлокотникам кресла, размахивает своими записями. Словно актёр в театре.

– Значит, не соскучишься, – сказал Саша.

– Да, – кивнул Никса. – Я не заметил, как пролетел час.

– А о чём? – поинтересовался Саша.

– Древнерусская литература: старинные Евангелия, жития русских святых, история церкви, Соборное уложение царя Алексея Михайловича.

Курс назывался «История русского слова».

– Любопытно, – сказал Саша. – Особенно последнее. Уголовный кодекс 1649 года. Там, кажется, за курение табака была смертная казнь с конфискацией имущества.

– Мы ещё не прошли, – признался Никса. – Буслаев его только пообещал.

– Я и сам могу его прочитать, – сказал Саша.

– Сначала немецкий сдай, – заметил папа́.

С немецким была проблема. Вызубрил Саша много, но это не означало владения предметом. После полутора лет занятий он оценивал свой уровень примерно на А2. Не так уж плохо, но недостаточно для того, чтобы сдавать на немецком всеобщую историю.

– А можно всеобщую историю на лето перенести? – поинтересовался он. – Я сдам, наверное, но так себе.

– Нет, – отрезал царь.

* * *

Уже ночью Александр Николаевич, оставшись один в своём кабинете, вынул из ящика письменного стола Сашины безумные письма лета 1858-го.

«Происхождение видов» Дарвина нашлось быстро. Почти в самом конце списка, уже после Североамериканским штатов, в разделе «Англия», после какого-то «Всадника без головы» какого-то Майн Рида. Царь взял карандаш и поставил рядом жирную галочку. Она была не единственной. Другая уже почти год красовалась рядом с «Обломовым» Гончарова.