Текст книги "Царь нигилистов 6 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Царь нигилистов – 6

Глава 1

* * *

«Каломель – это яд, – отвечал Саша. – Это хлорид ртути. Поэтому возбудителя пневмонии убить в принципе может. Но неизвестно, кого раньше: больного или болезнь. И мало того, что это токсин, это нейротоксин. Может не лучшим образом сказаться на психическом здоровье».

Саша перечитал записку. Не слишком ли жёстко. Дядя Костя души не чаял в своём мелком разбойнике.

Ладно, зато честно. Что есть.

И отправил с лакеем.

Примерно через полчаса явился Кошев.

– Ваше Императорское Высочество! Государь зовёт вас к себе.

То, что приказ передан с камердинером, а не, скажем, с Гогелем, говорило о его срочности: не до церемоний.

Саша спустился в кабинет к отцу.

Царь сидел за письменным столом и держал телефонную трубку одного из первых в империи аппаратов. Перед ним, на краю серебряной пепельницы, лежала сигара: вниз падал пепел, к потолку поднимался дым.

– Саша, тебя Костя! – коротко сказал папа́.

Саша взял трубку.

– Да?

– Я телеграфировал Пирогову! – сквозь помехи прокричал дядя Костя. – Они вылечили мышь от гное…

Конец слова потонул в помехах.

– Гноекровия? – предположил Саша. – Пиемии?

– Да!

– Почему он мне не написал? – удивился Саша.

– Считал, что рано. У них один успешный результат. Хотели убедиться. Но я сказал про Николу, и он признался. Здеккауер говорит, что это невозможно.

– Он ничего, кроме каломели не знает! – проорал в ответ Саша. – Если так – попробовать можно, хотя риски остаются. От воспаления лёгких должно помочь. Мне нужна от Пирогова развернутая консультация. По телеграфу.

– Иди! – прокричал дядя Костя.

– Погоди! Сколько весит твой Никола?

– Сейчас у Санни спрошу… полтора пуда… примерно.

Полтора пуда Николы шкодливейшего!

Царскосельский телеграф располагался в подвале левого флигеля Александровского дворца. Саша явился туда в сопровождении Кошева, с запиской от папа́, дающей право пользоваться телеграфом по своему усмотрению, неограниченно, до вечера.

Написал текст на предоставленном листе бумаги, безбожно экономя на этикете:

«К. рассказал мне про мышь. Какая была доза? Метод фильтрации? Метод введения? Сколько весит мышь? Доза должна быть больше во столько раз, во сколько человек тяжелее? У Н., видимо, пневмония. Односторонняя. Не покидайте телеграф. За мой счёт. На связи».

Вышел в парк под заснеженные деревья, оставив во флигеле камердинера.

Пасмурно. По небу идут тяжёлые зимние тучи. Дорожки в снегу. Пруд под тонкой коркой льда отражает серое небо.

Ответ пришёл примерно через час. Телеграмму вынес Кошев.

Пирогов называл дозу и писал, что мышь весит 4–5 золотников. Рассказывал об изготовлении препарата. Всё чётко, по пунктам. «В сколько раз доза для человека больше неизвестно, – писал он. – Но другого метода подсчёта нет. Возможно, для лечения воспаления лёгких будет достаточно меньшей дозы».

Саша прикинул, что доза для Николы должна быть больше дозы для мыши в 1250 раз. И засомневался, что Петергофской лаборатории, во всех чашках Петри вместе взятых, найдётся столько плесени.

В заключение Пирогов писал, что вводили внутримышечно. Шприцем. Ну, да! Саша сам так советовал, помня о том, как болел воспалением лёгких там, в будущем, в 10 лет, и ему кололи пенициллин.

Он послал Кошева за Митькой, тот вместе с лакеем привёл Гогеля, не пожелавшего манкировать своими обязанностями. Заложили карету и полетели в Петергоф.

В Петергофской лаборатории их встретили Николай Андреев, крестьянский сын Фёдор Заварыкин и купеческий сын, последователь Земмельвейса, Илья Баландин.

– Николай Агапиевич, – начал Саша, – у моего кузена Николы воспаление лёгких и, видимо, дела плохи. Мой дядя Константин Николаевич предлагает нам попробовать лекарство из плесени. Я предупредил о рисках.

Андреев слегка побледнел.

– Николай Иванович смог вылечить от пиемии мышь, – сказал Саша.

И протянул телеграму Пирогова.

– Здесь методика очистки препарата и приготовления инъекций.

Андреев пробежал её глазами.

– У нас это есть, – сказал он. – Николай Иванович нам её описывал в письмах. Ну, почти. Здесь добавлены детали.

– Вы пробовали на мышах?

– Да, пойдёмте!

Они прошли в комнату с лабораторными животными.

Андреев показал на клетку с пятью грызунами. Обитатели были вялыми, однако по клетке перемещались и корм поглощали.

– Они заражены гноекровием, – сказал Николай Агапиевич, – мы им вводили препарат. Рано праздновать победу, но они живут уже на пару дней дольше, чем это возможно.

– И я узнаю последним! – возмутился Саша.

– Надо было убедиться окончательно, – сказал Андреев, – бывает, что лекарство даёт временное облегчение, а потом болезнь возвращается с новой силой.

– Хорошо, – кивнул Саша. – К делу! По моим прикидкам Николе надо порядка грамма препарата на одну дозу. Давайте уж пенициллином называть. Пирогов пишет, что доза для лечения пневмонии может оказаться меньше. Полграмма? Но не стоит ли ударную дать, учитывая серьёзность ситуации?

Петергофскую лабораторию Саша уже приучил к метрической системе, так что Андреев не удивился и перевести граммы в золотники не попросил.

– Пожалуй, – согласился он, окая больше обычного.

И побледнел ещё сильнее.

– Я у вас посижу, – сказал Саша. – Не помешаю?

– Нет, – улыбнулся Андреев.

– Сколько вам нужно времени?

– Часа два.

– Надеюсь, что не опоздаем, – сказал Саша.

И опустился на стул.

Рядом сел Гогель, у дверей встали камердинер с лакеем.

Но просидел Саша недолго.

– Вы шприцы прокипятили? – поинтересовался он.

Андреев перевел взгляд на Баландина.

– Сейчас, – сказал тот, – пойдёмте, Ваше Высочество!

Они спустились на кухню, где на плите в медной кастрюле лежали вполне продвинутые стеклянные шприцы с железными иглами.

– Ещё летом сделали такие, – похвастался фанат Земмельвейса. – Теперь только такие и используем.

Налил воды и развёл огонь в печи под плитой.

Митьке тоже нашлась работа: его послали за студентом Покровским и дворянином фон Рейтцем, чтобы те пришли и помогли ускорить процесс.

Работа закипела. Андреев с Заварыкиным при помощи явившихся на зов Покровского с Рейтцем фильтровали продукты жизнедеятельности грибка пеницилла, Баландин кипятил шприцы и следил за работой перегонного куба, производившего дистиллированную воду. И она капала в прокипячённый пузырёк.

В общем-то дистиллят известен примерно со времён царя Гороха и его можно найти в аптеке, но аптечной воде Саша не доверял. Перегоняют-то они перегоняют, конечно. Но вот во что разливают?

«Физиологический раствор» тоже известен, и даже водится в аптеках, но Саша предпочитал, чтобы и его готовили прямо в лаборатории. Ибо даже для Пирогова не очевидно, что его надо использовать для инъекций, причём на дистиллированной воде.

Медицинскую главу своей книги «Мир через 150 лет» Саша послал Николаю Ивановичу ещё весной. Академик ответил сдержанно. Что это всё слишком удивительно, чтобы быть правдой. С другой стороны, асептика работает. Так что может быть не всё результат богатой фантазии великого князя. Хотя, например, в пересадку органов и искусственное сердце поверить трудно.

Однако, было очевидно, что наиболее простые и реалистичные идеи оттуда знаменитый хирург тут же пустил в дело. Стеклянными шприцами он тоже хвастался ещё в июне.

К двум пополудни всё было готово. Саша взял с собой Андреева и Баландина, и они поехали в Мраморный дворец.

Он был построен в Екатерининскую эпоху примерно в одно время с Зубовским флигелем и напоминал его по архитектуре. Классика без излишней пышности.

Лёгкий ветер с замерзающей Невы разогнал тучи, солнечные лучи веером ударили вниз на мраморные пилястры, и окрасили их розовым.

Карета въехала во внутренний двор. Дядя Костя встретил внизу у парадной лестницы с мраморными стенами, высокими окнами и золочёными люстрами.

Скромные Сашины эскулапы, кажется, немного робели, но он решительно повёл их вверх вслед за Константином Николаевичем. Да, попривык уже. Ну, мрамор, ну, золочёные люстры, ну, наборный паркет.

Комната, где болел Никола, была скромнее, но высокие окна, позолота на потолке и лепнина присутствовали. Саша мысленно похвалил Здеккауера, что больного отселили отдельно.

Поклонник каломели сидел рядом с кроватью.

По другую сторону стояла тётя Санни и комкала в руке платок. Даже причёска утратила обычную идеальность: рыжий локон выбился из неё на свободу и упал на плечо. Александра Иосифовна подняла на Сашу полные слёз глаза.

– Саша! – проговорила она с сильным немецким акцентом.

– Всё будет хорошо, – банально успокоил он.

Никола полусидел на постели, опираясь на подушку и надсадно кашлял.

Профессор Медико-хирургической академии Николай Фёдорович Здеккауер облик имел благообразный: прямой нос, высокий лоб, тёмные внимательные глаза и черную бородку. Был в сюртуке, не мундире. Значит, ещё не лейб-медик. Под модным «хорватом», на алой орденской ленте, висел крест святой Анны – «Анна на шее».

На Сашину медицинскую команду заслуженный профессор глядел с нескрываемым презрением.

– Позвольте, я посмотрю? – спросил Андреев.

И достал стетоскоп. С деревянным колоколом на конце и проводом в одно ухо.

Послушал Николу в перерывах между приступами кашля и выдал резюме:

– Да, воспаление лёгких.

Здеккауер одарил его презрительной усмешкой: «Ты щенок, берёшься проверять диагнозы петербургского профессора?»

Андреев, кажется, почувствовал себя самозванцем и слегка покраснел.

Профессор и Сашу бы облил презрением, но с великим князем номер мог не пройти, и Здеккауер отвел глаза.

– Ваше Императорское Высочество! – обратился профессор к дяде Косте. – Вы уверены? Каломель – старое испытанное средство. А про плесень этих… молодых людей ещё ничего не известно.

– Николай Фёдорович совершенно прав, – сказал Саша. – Старое испытанное средство. Примерно, как телега без рессор по сравнению с паровозом. Пенициллин не совсем проверен, я предупреждал. Но сегодня утром в нашей Петергофской лаборатории я видел живых мышей, заражённых пиемией.

– От неё не сразу умирают, – усмехнулся Здеккауер.

– Пять суток, – сказал Андреев. – Они живут пять суток!

– Не знаю, как вы их заражали! – пожал плечами Николай Фёдорович.

– Обычно, – в тон ему ответил Андреев, – вводили гной шприцем.

– В таком случае это невозможно, – возразил профессор. – Хотя Господь велик. Всякое может быть.

Дискуссию прервал приступ Николиного кашля. Здеккауер помог кузену сесть прямее, и больной смог сплюнуть мокроту в платок.

– Саша! – вмешался Константин Николаевич. – Я тебя не затем позвал, чтобы отправить обратно. Делай то, что планировал.

И Саша кивнул Андрееву.

– Давайте, Николай Агапиевич!

– Ваше Императорское Высочество! – обратился Андреев к Николе. – Не могли бы вы перевернуться на живот?

Саша отвернулся, чтобы не наблюдать Николину задницу. В конце концов, он не врач.

Баландин тем временем готовил препарат и наполнял шприц.

Краем глаза Саша заметил, как Андреев вздохнул и широко перекрестился прежде, чем сделать укол.

Никола ойкнул. Да, иглы толстые, конечно. Скорее всего, хуже совковых. Саше тогда кололи пенициллин чуть не месяц, и потом были некоторые проблемы с сидением на пятой точке.

– Будущий моряк не должен обращать внимание на такие мелочи, – заметил Саша.

Они оставили Николу с Здеккауером и тётей Санни и перешли в гостиную. Константин Николаевич приказал подавать обед.

Дядя Костя был явно не в себе и всё время молчал. Пришла Александра Иосифовна, почти ничего не съела и вернулась к сыну.

После заката Никола, наконец, смог заснуть.

– Вы, наверное, можете ехать, – наконец сказал Константин Николаевич.

– Давай мы у тебя зависнем, если можно, – сказал Саша.

– «Зависнем», – усмехнулся дядя Костя.

– Именно, – кивнул Саша. – Я взял на себя ответственность и хочу посмотреть на результат. Да и мои люди пусть будут на подхвате.

Он перевёл взгляд на «своих людей».

– Николай Агапиевич? Илья Федосеевич? Готовы остаться на ночь в этом скромном жилище?

Андреев улыбнулся и сказал: «Конечно». Баландин кивнул.

И Саша перевёл взгляд на Константина Николаевича.

– Поставь нам три раскладушки, где не жалко.

«Где не жалко» оказалось большой комнатой с мраморной отделкой стен, золочёным потолком и наборным паркетом. Сашу к его радости поселили одного, а эскулапов вдвоём в соседней комнате.

Кровать была широкой и мягкой, а никакой не раскладушкой. Но Саша почти не спал. Встал на рассвете, оделся и вышел в гостиную. Там по-прежнему сидел дядя Костя и обнимал тётю Санни.

За окнами вставало туманное зимнее солнце.

– Есть новости? – спросил Саша.

Константин Николаевич покачал головой.

– Нет.

– Здеккауер что говорит?

– Мы отпустили его спать. С Николой камердинер. Приказать завтрак подавать?

– Давай! Кофе покрепче.

Позавтракать они не успели, ибо за дверью послышались шаги босых ног.

Никола вошёл в гостиную, держась за стеночку. Он был бледен и двигался не очень уверенно.

– Мама́! – слабым голосом проговорил он. – Прикажи подать жаркое! Я есть хочу!

Дядя Костя вскочил на ноги и посмотрел на Сашу, как на святого. Тётя Санни отняла от глаз платок.

– Никола, какого чёрта! – воскликнул Саша. – Назад, быстро! Я тебя буду по второму разу лечить!

И Никола закашлялся. Кажется, меньше, чем накануне.

– Одной дозы мало, – сказал Саша Константину Николаевичу. – Курс две недели. Минимум! Особенно с учётом пристрастия твоего ненаглядного с босым зимним прогулкам.

Николу уложили в постель, разбудив прикорнувшего рядом камердинера.

– Ему можно жаркое? – спросил дядя Костя.

– Думаю, да, – сказал Саша. – Но лучше у Здеккауера спросить. Хотя нет! Давай я Андреева разбужу.

Николай Агапиевич продрал глаза, просиял от новостей, одобрил жаркое. Но оговорился, что лучше что-нибудь полегче, если последние дни дитё плохо кушало. Прослушал Николины лёгкие и выдал вердикт:

– Лучше!

– У нас на ещё одну дозу есть? – спросил Саша.

– Наскребём, – не слишком уверенно пообещал Андреев. – А сколько всего надо?

– Двенадцать-четырнадцать доз, – предположил Саша. – Но посмотрим по динамике.

Николай Агипиевич только покачал головой.

– Я Склифосовскому телеграфирую, – сказал Саша. – Из Москвы выпишем.

И со спокойной душой сел пить кофе.

Дядя Костя всегда был демократичен, так что кофе с булочками за великокняжеским столом достался и мещанскому сыну Андрееву, и купеческому – Баландину. Константин Николаевич и на радостях и камердинера бы посадил за стол.

Саша подумал, что недолго им оставаться мещанином и купцом. Интересно «Анна на шее» даёт дворянство?

Здерауер проснулся, когда Никола доедал жаркое. Профессор посмотрел на это с некоторым недоумением. Прослушал стетоскопом облизывающееся дитё и выводы Андреева подтвердил.

– Воспаление ещё есть, – сказал он. – Но лучше.

Дядя Костя проводил Сашу с его врачами до кареты и подождал, пока они тронутся. Сначала доехали до Петергофской лаборатории. Там остались Андреев с Баландиным готовить пенициллин.

– Справитесь без меня? – спросил Саша.

– Справимся, Ваше Высочество, – улыбнулся Андреев.

И погнали в Царское село. Саша приказал сразу ехать в Александровский дворец: надо было отправить телеграммы.

Первую: Склифосовскому. Вторую: Пирогову с полным отчётом.

Он поднимался по лестнице на первый этаж, когда наткнулся на Гогеля.

– Александр Александрович, мне сказали, что вы здесь.

– Я приношу извинения, что прогулял уроки, – сказал Саша. – Наверстаю.

– Пустое! – сказал Григорий Фёдорович. – Я знаю, почему. Не в этом дело. Государь требует вас к себе!

Саше хотелось верить, что орден, а не гауптвахта, но гувернёр выглядел скорее обеспокоенным, чем радостным.

Глава 2

Папа́ сидел в своём кабинете с зелёными обоями, темно-зелёным ковром, портретом мама́ и шестерых детей, зеркалом над камином и экраном с собакой перед ним. Ещё одна собака, точнее небезызвестный предатель Моксик, оккупировала кожаное кресло.

На столе стоял телефонный аппарат с объединёнными слуховой трубкой и микрофоном, как собственно Саша и нарисовал ещё весной. Смотрелось всё равно антикварно, но, главное, работало.

Царь согнал Моксика с кресла у указал на него Саше.

– Садись! Ты хоть выспался?

– Ну-у…

– Мне звонил Костя, сказал, что Никола встал с постели, и Здеккауер не верит своим глазам.

Саша скромно улыбнулся.

– Ты знаешь о болезни Ростовцева? – спросил царь.

Яков Иванович Ростовцев, который в 1825-м донёс Николаю Первому о готовящемся восстании декабристов, но никого не назвал, с весны 1859-го возглавлял Редакционные комиссии и стал великим энтузиастом освобождения крестьян, которое называл не иначе, как «святым делом». Слухи о его болезни до Саши доходили, но не более. Он был слишком увлечён сначала воскресными школами, потом дружбой с Кропоткиным, потом лекциями Костомарова, а потом пенициллином.

– Почти нет, – признался Саша.

– Он с октября не выходит на улицу. Сначала бывал на заседаниях Редакционных комиссий в здании Первого Кадетского Корпуса, где он живёт, но уже две недели участвует только в совещаниях перед началом заседаний у себя на квартире. А вчера слёг совсем.

– Что с ним? – спросил Саша.

– Карбункул.

– Карбункул?

Саше представилось что-то вроде прыща.

– Да, появился после простуды в начале осени.

Ну, да! Простуда и её последствия как штатная причина смерти.

– Твоё лекарство может помочь? – спросил царь.

– Должно, – сказал Саша. – Но у нас очень мало препарата. Сегодня Андреев сделает вторую дозу для Николы. Но нужен по крайней мере недельный курс. Иначе болезнь может вернуться. Я телеграфировал в Москву. Там есть ещё. У Склифосовского, который давно достоин ордена Андрея Первозванного, а до сих пор живет на жалованье титулярного советника, которое мы вскладчину выплачиваем ему с Еленой Павловной.

– Спаси Ростовцева для России! – сказал царь. – Будут вам ордена.

– Постараемся, – пообещал Саша. – Но боюсь, что придётся выбирать между Ростовцевым и Николой.

Царь вздохнул и закурил.

– Можем мы сегодня с Андреевым Якова Ивановича посмотреть? – спросил Саша.

– Да, поезжайте!

По пути к Ростовцеву Саша заехал в Петергофскую лабораторию за Андреевым.

– Андрей Агапиевич, мы сейчас едем к Якову Ивановичу Ростовцеву, у него карбункул, и, видимо, дело серьёзное. Государь лично просил меня оценить ситуацию. Здесь за старшего Фёдор Заварыкин.

Андреев взял медицинский саквояж, Заварыкин кивнул.

– У нас остался штамм нашей плесени? – спросил Саша. – Надеюсь не всё на моего кузена извели.

– Конечно, – кивнул Андреев.

Саша вынул пачку кредиток и отсчитал пятьдесят рублей.

– Надо закупить плошки и компоненты питательной среды и поставить на все свободные места. Пусть растёт. Боюсь, что мы не напасёмся.

– Сделаем, – кивнул Заварыкин.

Первый кадетский корпус располагался на Васильевском острове, на набережной Невы, в бывшем дворце Александра Даниловича Меньшикова. После опалы сподвижника Петра дворец был взят в казну и передан военно-учебным заведениям.

Это было длинное трёх-четырехэтажное здание, выкрашенное в кирпично-красный цвет.

Лестницы с набережной спускались прямо с припорошенному снегом невскому льду. У парадного входа возвышались белые колонны.

Ростовцев имел здесь квартиру, поскольку возглавлял штаб военно-учебных заведений.

Поднялись к нему.

Яков Иванович лежал на постели и выглядел как типичный старый генерал: с седыми усами, круглым лицом, крупным носом и волевым выражением глаз.

Увидев Сашу, он попытался приподняться на локте.

– Ваше Императорское Высочество… – с трудом проговорил он.

Голос звучал по-стариковски.

– Не нужно, – сказал Саша.

И представил Андреева.

– Это мой друг и помощник, он дипломированный врач. В прошлом году окончил Императорскую медико-хирургическую академию с отличием и золотой медалью.

Ростовцев взглянул на юного доктора с некоторым недоверием, но, очевидно, о воле государевой был осведомлён и осмотреть себя дал.

Саша отошел к выходившему на Неву окну, за которым повалил снег.

Андреев окончил осмотр, перевёл взгляд на Сашу и покачал головой.

– Ну, сколько мне осталось, молодой человек? – поинтересовался Ростовцев.

Николай Агапиевич несколько смешался и спросил:

– Почему не разрезали карбункул?

– Меня лечил гомеопат Обломиевский, – объяснил Ростовцев, – они враги операций.

– Гомеопат? – переспросил Саша.

И посчитал про себя до десяти.

– Надеюсь я доживу до того счастливого момента, когда их всех разгонят к чертовой матери, – сказал он.

– Меня потом смотрел Здеккауер и сказал, что момент для операции упущен, – сказал Ростовцев.

И перевёл глаза на Андреева.

– Да вы не молчите, молодой человек. Здеккауер дал мне два месяца.

– Отлично! – воскликнул Саша. – Он, вроде, неплохой диагност. За два месяца мы успеем. Плесень растёт 10 дней. Завтра приедет лекарство из Москвы. Но его не хватит. Яков Иванович, здесь есть подвал?

– Да, – с некоторым удивлением подтвердил Ростовцев.

– Тогда я прошу у вас пару комнат, – сказал Саша. – Мы будем там выращивать плесень для вашего спасения.

– Гм… – сказал Ростовцев.

Но кивнул.

– Если не возражаете, я телеграфирую Пирогову. Надеюсь, он найдёт возможность приехать.

Телеграмму Николаю Ивановичу Саша отправил в тот же день.

А вечером Николе вкололи вторую дозу. Ростовцева это бы не спасло.

И поставили везде плошки с плесенью, разделив драгоценный штамм на крупинки: в подвале Первого кадетского корпуса, в подвале Мраморного дворца и в Петергофской лаборатории.

Утром четвертого декабря из Москвы приехал Склифосовский.

Саша в сопровождении Гогеля встретил его на Николаевском вокзале, и они обнялись.

Николай Васильевич держал в руке медицинский кожаный саквояж, что несколько удивило Сашу, плошки с плесенью туда бы не вошли.

– Мы уже всё отфильтровали в Москве, – объяснил Склифосовский. – У меня пузырьки с пенициллином.

– Готовы ли вы прямо сейчас ехать к Якову Ивановичу? – спросил Саша. – Устали с дороги?

– Я спал в поезде.

– Тогда сначала в Петергоф: прокипятим шприцы.

– Мы ещё в Москве все прокипятили, – сказал Склифосовский.

– Сколько часов назад? – поинтересовался Саша.

– Меньше суток. Не волнуйтесь, Ваше Высочество, всё в порядке. Мы уже так делали.

И они поехали в Первый кадетский корпус.

Ростовцев лежал в постели.

– Это мой друг Николай Васильевич Склифосовский, – представил Саша. – Летом он с отличием окончил медицинский факультет Московского университета и получил степень лекаря.

– У вас все отличники, Ваше Императорское Высочество? – поинтересовался Ростовцев.

– Других не держим, – сказал Саша.

Склифосовский осмотрел больного.

– Нужна операция? – спросил Саша.

– Да, – кивнул Николай Васильевич, – обязательно. Даже если пенициллин поможет, останется источник заражения.

– Насколько это срочно? – спросил Саша. – И насколько сложно. Я вызвал Пирогова, но вы тоже хирург.

– Я бы посмотрел на действие лекарства…

Ростовцеву сделали инъекцию и поехали в Мраморный дворец.

Константин Николаевич спустился по лестнице им навстречу и объявил, что Николе ещё лучше.

Саша представил Склифосовского, они поднялись к кузену, и Николай Васильевич осмотрел больного.

– Воспаление есть, – задумчиво проговорил Николай Васильевич.

– Здеккаудер говорит, что решительно началось выздоровление, – сказал дядя Костя.

Никола и правда выглядел ожившим, сидел на кровати, улыбался, и в глаза вернулась привычная шкодливость. Только иногда подкашливал.

– Только его надо очень беречь, чтобы не было рецидива, – добавил Константин Николаевич. – Саша… государь говорил, что у вас очень мало лекарства.

– Осталось три дозы, – признался Склифосовский.

– Отдайте Ростовцеву.

– Дядя Костя, только, если станет хоть немного хуже – ты сразу звони папа́, – сказал Саша. – Я что-нибудь придумаю.

После Мраморного дворца Саша поехал в Царское село, а Склифосовский – в гостиницу.

Вечером пришла телеграмма от Пирогова. Он был готов выехать в Петербург.

«У нас в Киеве тоже есть немного пенициллина, – писал он. – Я возьму с собой».

В субботу пятого декабря царская семья переехала в Петербург. Папа́ сам показал Саше его готовые апартаменты – те самые две комнаты в фаворитском корпусе с окнами на Зимний дворец и Миллионную улицу.

Саша предпочёл бы, чтобы они выходили на Неву, но, как говорится, дарёному коню…

Шёлковые обои в кабинете были светло-золотистыми, почти как у Никсы в Царском только более размытого оттенка. Это Саша одобрял. Но мама́ зачем-то повесила на окна тяжёлые синие шторы. Ну, просил же посветлее!

Темно-синий вгонял в депрессию и вызывал ассоциации на Окуджаву:

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Спальня была оформлена в зеленых тонах, даже скорее салатовых. Только шторы были цвета морской волны. Ладно! Хоть не синие.

Саша распахнул их, чтобы видеть небо, солнце, снег и суету города.

А так всё было: большой письменный стол, диван и кресла в кабинете. Правда, тоже синие. Изящной формы люстра с позолотой и масляными, кажется, лампами. Камин с зеркалом над ним.

В спальне, понятно, раскладушка. Над ней – портрет папа́ в овальной раме и иконы Богородицы и Спасителя.

Киссинджер тут же оккупировал хозяйскую кровать, не дождавшись установки когтеточки, свернулся клубком прямо под иконами и включил «трактор».

Большая часть стен была свободна. И Саша открыл ящик со своими вещами, вынул «Двух женщин на берегу моря» Писсаро и поискал для них подходящее место. Вот здесь, пожалуй, в спальне, напротив окна. Приложил. Полюбовался.

Или лучше в кабинете?

Папа́ неодобрительно посмотрел на негритянок на фоне туманного мыса: одну босую, другую – с огромной корзиной на голове. Поморщился. Вздохнул.

– Доволен? – наконец, спросил он.

– Ещё бы! – не стал придираться Саша. – Спасибо огромное!

– Я отправил в Сибирь письмо про твою Вачу, – сказал царь. – На карте она есть.

– Отлично! – улыбнулся Саша. – Значит, осталось открыть золото. Ответа ещё нет?

– Думаю, письмо ещё не дошло, – предположил царь. – В ноябре отправили.

– Всё равно не сезон, – усмехнулся Саша. – Там, наверное, сейчас снега по пояс. Недалеко от Байкала? Я угадал?

– Вёрст семьсот.

– Ну-у… Сибирские масштабы.

– Есть ещё новость, – сказал царь.

– Да?

– Вчера был разговор с Москвой по воздушному телеграфу.

– По радио? – переспросил Саша.

– Да.

– И опять без меня!

– Ты был занят пенициллином и Ростовцевым, – сказал царь. – Я не хотел тебя отвлекать.

– И как связь?

– Ненамного хуже проводной. Я до сих пор не могу поверить! Теперь Киев, потом Варшава и, наконец, Сибирь.

– Кавказ, Дальний Восток, остров Сахалин, – продолжил Саша.

– Да! – воскликнул папа́.

– Но это не отменяет телеграфа, – заметил Саша. – Системы связи лучше дублировать.

– Саша! – сказал царь. – Я очень тебя ценю!

– Папа́, а можно мне в кабинете поставить раскладушку для Склифосовского? Он был вынужден остановиться в гостинице и, боюсь, не самой лучшей.

– Не нужно, найдём для него комнату.

Когда царь ушёл, Саша продолжал обживать квартиру. Установил когтеточку. Киссинджер, впрочем, приоткрыл один глаз, встал, потянулся, потоптав лапами одеяло, покосился на своё законное имущество, да и перевернулся на другой бок.

Саша позвал Кошева с Митькой, и они занялись развешиванием картин. Для Писсаро окончательно место определилось всё-таки в спальне. Этот пейзаж оказывал на него умиротворяющее действие.

В кабинете повесил Мане: «Голову старой женщины» и «Портрет мужчины».

Вынул из ящика «Мальчика с вишнями». И история картины совершенно чётко всплыла у него в памяти. И ведь читал там в будущем, но не вспомнил, когда впервые держал её в руках в числе бабинькиных подарков. А сейчас, как молния.

Этого мальчишку Эдуард Мане часто видел в своём квартале на улице Лавуазье, часто писал с него то ангелов, то амуров, то бродяжек. И наконец попросил его родителей, людей очень бедных отдать мальчика ему в услужение: мыть кисти и выполнять мелкие поручения.

Жизнь у художника должна была казаться мальчишке раем после убогой лачуги его родителей, однако он порою страдал приступами необъяснимой тоски, а потом пристрастился к сладкому и ликерам, которые начал воровать у хозяина.

Наконец, Мане потерял терпение и пригрозил сорванцу, что отошлёт его обратно к родителям. После этого художник ушёл, и дела надолго задержали его вдали от дома.

А когда вернулся, мальчуган висел в петле на створке шкафа. Он уже окоченел, поскольку был мёртв несколько часов. Ему было 15 лет.

Саша ещё раз внимательно посмотрел на портрет. Широкое простое лицо в обрамлении светлых волос, нос картошкой, ямочка на подбородке, круглая красная шапочка, похожая на турецкую феску, красные вишни в руках. Губы растянулись в улыбке, а глаза не смеются – нет. Скорее, плачут. Что-то такое есть в этом взгляде, что позволяет догадаться о трагическом конце. Возможно, у героя картины уже тогда была депрессия. Но таких слов не знали даже в Париже.

Саше не хотелось вешать в спальне портрет самоубийцы. Пусть будет в кабинете. Чтобы иногда бросать на него философский взгляд и вспоминать о том, как хрупка человеческая радость, и счастье, и юность, и веселье. И как смертоносны могут быть слова.

Место на стенах кабинета нашлось и патенту на чин штабс-капитана, и коллекции привилегий, а над столом – графическому портрету Джона Локка. Тому, который подарил в Москве ректор Альфонский. Зато карикатуры О. Моне заняли место в спальне: пусть поднимают настроение.

Разобравшись со своими вещами, Саша отправился в гости к Никсе.

У брата было целых три комнаты в бельэтаже, то есть на втором этаже. Оформляла мама́, так что они казались увеличенной и более роскошной копией комнат Саши.

В кабинете обои были бежевыми, что никак не мешало наличию синих штор. Большой письменный стол стоял торцом к окну и казался довольно удобным: со многими ящиками и синим сукном на столешнице. Обивка кресел, стульев и сукно на конторке – того же ультрамаринового оттенка.

Рядом с письменным стоял трёхъярусный столик, похожий на сервировочный, но с книгами. Напротив – невысокий книжный стеллаж.

– Обитель будущего просвещённого монарха, – одобрил Саша.

Никса улыбнулся.

Из образа выбивалась почти полноразмерная кукла в полном японском доспехе, висящая на стене над книгами и окруженная восточным оружием.

Впрочем, почему выбивалась? Интересуется Востоком будущий просвещённый монарх.

Среди оружия парочка катан. Настоящих заточенных. Еще в прошлой жизни о такой мечтал. Но оппозиционному адвокату не стоило иметь в доме оружие, даже холодное, даже без заточки.

Теперь у Саши тоже имелась некоторая коллекция из подарков родственников на различные праздники. Но состояла в основном из кавказских образцов. Тоже неплохо, конечно, особенно кубачинской работы, но он предпочёл бы самурайский меч, вакидзаси и, например, танто. Для напоминания о бренности бытия. И свиток со стихотворением в нише.