Текст книги "Я люблю тебя, Калькутта!"
Автор книги: Олег Торчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Богиня Кали [9]
А над Калькуттой – пороховая дымка,
А над Калькуттой – праздник Дивали,
Богиня Кали глядит на нас с улыбкой,
Не пряча груди синие свои.
Богиня Кали, грозная богиня,
Надев колье из срубленных голов,
Как тыщи лет назад, так и поныне
Ногами попирает мужиков.
Она. Калькутта, как богиня Кали,
Меняет кожу, маски и черты.
Но никакие маски не скрывали
Ее викторианской красоты.
А над Калькуттой грохочут фейерверки,
А над Бенгалией – бенгальские огни,
И хоть богиня Кали – фея смерти,
Шумит веселый праздник Дивали.
14 ноября. Ездили смотреть пуджу и «веселый праздник Дивали». Особенно богатая иллюминация, как обычно, на севере – море огней, модели храма Кали и почему-то Тадж-Махала из материи, страшные и смешные одновременно статуи злых духов – чертей, ракшасов, демонов и демониц. Поразили нас статуи в одном из пандалов на Читтаранджан-авеню: Кали и Шива были изображены в виде удивительно красивой пары, она – современная красавица киноактриса с распущенными волосами (почти голая), он – красавец бабу, но в отличие от живых людей – оба нежно-голубого цвета. Эти статуи делал какой-то студент, думаю, в будущем замечательный мастер.
Некоторых сюжетов я вообще никогда не видел, например Шиву с рыжими, аккуратно подстриженными по-английски усами. Или статую Рамакришны, держащего на руках пляшущую Кали. Или «пасть ада» диаметром метра два и т. д.
На одной из улиц мы увидели группу каких-то оголтелых молодчиков, явно пьяных или чего-то накурившихся. Они страшно кричали, били в барабаны и размахивали факелами, из которых сыпались искры – не дай бог, попадут в бензобак. Кто они – не знаю, но было в них что-то нехорошее, зловещее, и толпа боязливо перед ними расступалась.
В звуковую какофонию пуджи вносил свой вклад Дивали – канонадой взрывов, то одиночных, то сериями, как пулеметы. Вернувшись, мы решили устроить небольшой шум в торгпредстве, но подъехал автобус какой-то фирмы, сотрудничающей с нами, и всех желающих пригласили поехать в район Чайнатауна, где повели на крышу небоскреба. Там стояли столики с кока-колой и пивом и огромное количество взрывчатых веществ лежало по углам. Вот где мы отвели душу! А поскольку в праздник огней чем больше огня и грохота на земле, тем больше ликования в небесах и уныния в аду, думаю, индийские небожители остались нами довольны: иногда казалось, что от ужасающего грохота, который мы устроили на крыше, рухнет небоскреб… С крыши открывалась панорама необъятного города, озаряемого огнями и вспышками ракет, в одном месте явственно разгорался большой пожар. Взрывы не давали спать всю ночь. Я вспоминал Дивали в Дели – там тоже было здорово, но все как-то помельче. И пуджи там пе было тоже.
17 ноября. Вчера ночью ездили встречать гостя – казахского поэта Олжаса Сулейменова, прибывающего по приглашению молодых поэтов Бенгалии. Ночной Дам-Дам был пуст и печален. Самолет сильно опоздал и прибыл почти в час ночи. По пути в гостиницу мы отклонились от прямого маршрута и посмотрели последние пандалы уходящей пуджи.
Днем, когда наша «Волга» выезжала из гостиницы, из близлежащей подворотни вылетел на полной скорости какой-то оголтелый сикх на мотоцикле и врубился ей в бок. Все обошлось, если не считать вмятины в дверце, по эпизод ярко рисует здешние транспортные нравы. Правил нет никаких: можешь на полном ходу стартовать из двора, не думая, что впереди, можешь ехать «против течения» в часы пик – все можешь, но если что случится – пеняй только на себя!
В Горьки-садан доехали без дополнительных происшествий. Олжас – хороший поэт и хорошо читает свои стихи: с напором, рубя воздух сжатым кулаком. Молодые поэты, и среди них наш сотрудник Сидхешвара Сен (в бенгальском произношении – Шодешор Шен), слушали с удовольствием, потом сами читали свои стихи. Потом шел разговор о революционной поэзии, о традициях Маяковского, которого здесь знают и любят. Недаром замечательного своего поэта Назрула Ислама здесь прозвали «бенгальским Маяковским».
У этого поэта странная и печальная судьба. Он родился в бенгальской деревушке в мусульманской семье. Детство его и юность прошли в накаленной атмосфере начала века – раздел Бенгалии, перенос столицы Британской Индии из Калькутты в Дели, начало деятельности террористических групп, грандиозные митинги и схватки с полицией, проповедь Махатмы Ганди. Он первый перевел на бенгали «Интернационал» и сам писал вдохновенные революционные стихи, которые повторяла и пела вся Индия – они звали к единению индуистов и мусульман, к борьбе за свободу и независимость. На наш сегодняшний взгляд, они чересчур перегружены пышными метафорами и сравнениями, множеством патетических восклицаний, но корнями своими они уходят в национальную традицию Бенгалии, восходящую еще к поэме «Гибель Мегхнада» Модхушудона Дотто, где I сроем, борцом за свободу был Равана, сражавшийся против «Рамы и его сброда».
В середине 30-х годов случилось несчастье – Назрула поразила тяжелая мозговая болезнь. Как ни бились врачи, он навсегда утратил разум и память. Он и сегодня жив, проживает в столице Бангладеш – Дакке[10]. Я видел в газетах фотографии, сделанные на праздновании его очередного юбилея: в президиуме сидит, увенчанный гирляндами цветов, иссохший, как мумия, седовласый старец. Он не знает, что страна его стала в 1947 году свободной, что она пережила в том же году трагедию раздела, что его имя занесено золотыми буквами в историю индийской литературы.
Наследников у него много, и сегодня именно бенгальская поэзия славится своими радикальными мотивами. И недаром один из молодых поэтов во время дискуссии с Олжасом сказал убежденно: «Если в Индии будет революция, она начнется в Калькутте!»
18 ноября. Самолет Олжаса Сулейменова улетал в 6.30 утра, поэтому я повез его в аэропорт в 4 часа. Улицы были пусты, тротуары заполнены телами спящих, завернутых с головой в одеяло (если оно есть) или просто в какое-то тряпье. Когда возвращался назад около 6 утра, увидел в районе трущоб, примыкающем к Дам-Даму, большую толпу и снующие в ней белые с голубой каймой косынки – это раздавали неимущим бесплатное молоко для детей сестры из ордена Матери Терезы. Впервые мне посчастливилось увидеть саму ее – она садилась в микроавтобус: сухонькая старушка, похожая на нянечек в больницах.
Я много слышал и читал об этой удивительной иезуитке, которую здесь называют «ангелом Калькутты». По национальности она – югославская албанка, ее имя – Агнеса Гонжа Бояджиу. Орден направил ее на работу в Индию в 1928 году. Потрясенная невообразимой для европейца нищетой калькуттских трущоб, она решила посвятить жизнь их обитателям. Никаких средств на благотворительные цели орден ей не выделил, и молодая монашка полагалась только на себя. Каким-то образом она выбила у городских властей старый, полуразвалившийся дом-сарай и сделала его своей штаб-квартирой. К ней присоединились другие молодые монашки, в основном обращенные в христианство местные девушки. Они ухаживали за больными, раздавали лекарства и продовольствие, помогали прокаженным. Что-то им жертвовали благотворители, что-то выпрашивали по домам: лекарства, срок хранения которых истек, старое тряпье, остатки еды – все у них шло в дело. Но имя Матери Терезы связывают прежде всего с явлением, не существующим больше нигде на свете, – с «домами Матери Терезы».
Смысл их прост и страшен. В специальные помещения – подвалы, сараи, оборудованные на скудные средства, активистки ордена сносили тех несчастнейших из несчастных, которых всегда было в изобилии на тротуарах Калькутты: стариков и старух, нищих, калек-детей, прокаженных – тех, для кого уже не было места ни в обществе, ни на земле, – съеденные голодом и болезнями живые скелеты. Их никто не собирался спасать – ни сил, ни средств, ни продовольствия у юных монашек для этого не было. Их задачей было облегчить последние минуты несчастных, дать им умереть не по-собачьи, на асфальте, а под кровом, на циновке или охапке соломы, обеспечить последним глотком воды и ласковым словом, заверить, что их тело будет по индуистскому обычаю сожжено и пепел брошен в Гангу. Эти дочери Иисуса оказались удивительно тактичными и никогда не старались обратить умирающих в христианство или схоронить их не так, как требует индуизм. Конечно, некоторым «счастливцам» удается выжить и даже поправиться, но путь у них один – опять на асфальт, их не могут держать ни одного лишнего дня: циновка нужна другим.
Армянский священник отец Акоп Гёкчян предлагал мне побывать в этих домах, но у меня так и не хватило храбрости пойти туда…
Сейчас миссия Матери Терезы известна во всем мире. Ей присуждена Нобелевская премия, которую она конечно же, полностью отдала на нужды своего ордена. Индира Ганди недавно вручила ей бесплатный билет, позволяющий пользоваться любыми видами транспорта для поездок по территории Индии. Больше стало и средств, их тратят на лекарства и продовольствие, которые распределяют в трущобах, как сегодня утром. Конечно, это капля в море, но и она необходима. На днях в газетах появилось сообщение: Мать Тереза поручила бездомным детям собирать на улицах скорлупу кокосовых орехов. Из нее делают дешевые сувениры. Вот только покупать их надо осторожно – к изготовлению привлекают не только всякий обездоленный люд, но и прокаженных.
Еще о Матери Терезе
Год 1988
Не думал, что имя Матери Терезы станет известно в нашей стране – иезуитка, монашка, внеклассовая благотворительность… Но многое изменилось с 1985 года. И вот – осень 1988 года, страшное землетрясение в Армении, потрясшее мир. Мать Тереза в СССР – встречается с М. С. Горбачевым, летит в Армению, в эпицентр бедствия. В Москве подписано соглашение между Миссией Матери Терезы, Советским комитетом защиты мира и Всесоюзным институтом спинномозговых травм о том, что в стенах института будет функционировать Дом милосердия Матери Терезы, где четыре сестры Миссии будут оказывать помощь жертвам землетрясения и другим пациентам с поражениями спинного мозга (позже сестры перешли на работу в один из домов для престарелых).
В Комитете защиты мира – пресс-конференция. Появляется Мать Тереза с помощницами. Она не изменилась за прошедшие годы – все та же маленькая морщинистая старушка в белой с голубым косынке, такая же неугомонная, спешащая по зову сердца туда, где людям плохо.
– Я и мои сестры, – говорит она, – приехали, чтобы помочь тем, кто попал в беду. Мы небогаты, но для нас – счастье дарить нежность и сострадание всем, кто в них нуждается, кто пал духом: больным, умирающим, одиноким, старым – всем, исстрадавшимся по любви и заботе. Для нас не существует различий в национальности, цвете кожи, вероисповедании, все люди для нас – дети Господа и заслуживают нашей помощи, все созданы, чтобы любить и быть любимыми. Я хочу поблагодарить господина Горбачева за разрешение открыть в СССР наш Дом милосердия, где мы сможем служить страждущим своей любовью и состраданием.
Мы, журналисты, забрасываем Мать Терезу вопросами.
– Вы видели много боли и страданий во всем мире. С чем бы вы сравнили масштабы бедствия в Армении?
– Оно не сопоставимо ни с чем, мною виденным. То, что я видела, было невероятно, ужасно. Но я не хочу искать сравнений. Сейчас главное – работать, помогать тем, кто нуждается в помощи. Я видела, что пострадавшим оказывается необходимая помощь. И еще меня поразило, что люди, пораженные страшной бедой, находили силы дарить меня улыбкой.
– Какой национальности сестры, которые будут работать в Москве?
– Они представляют четыре народа: индийский, югославский, польский и итальянский.
– Ваше отношение к коммунистам?
– Для меня они такие же дети Бога, как все люди на земле.
– Какую помощь оказывают вам русская и армянская церкви? Будут ли работать в вашем Доме советские монахини?
– Мы пока не начали работу – только подписано соглашение. Но мы уверены, что эти церкви немедленно придут нам на помощь и разделят с нами любовь и сострадание. Что касается работы у нас, то надеюсь, что советские молодые сестры присоединятся к нам. Сейчас у нас работают сестры 35 национальностей. В нашей работе появилось новое направление: мы помогаем еще и тем несчастным, кто заболел страшной болезнью XX века – СПИДом.
19 ноября. В Калькутте много киноклубов, где пропагандируется и обсуждается киноискусство разных стран и эпох, организуются фестивали. Я состою членом «Синема-клуба» и в этом качестве побывал на фестивалях датском, бельгийском, югославском и совсем уже невообразимом – старых фильмов испанца Бунюэля, желтых и почти рассыпающихся от старости. Был также фестиваль фильмов С. Эйзенштейна, которого здесь очень ценят. Есть при Доме советской культуры и клуб его имени. Но все это – для избранных, а на экранах царит рвань двадцатилетней давности, купленная по цене пленки, в основном английская и американская. Французского, итальянского, немецкого кино здесь просто не знают и не покупают – надо тратить деньги на дублирование, а эти понятны и так.
С Калькуттой связано и такое понятие, как «бенгальская школа» индийского кино, связанная с именами Сатьяджита Рея, нашего соседа по дому, и Мринала Сена.
Имя Сатьяджита Рея входит сегодня в мировую кинообойму наравне с именами Феллини, Куросавы, Крамера, Вайды. Он первый создал индийское психологическое кино. Мне посчастливилось увидеть ранний фильм, сделавший Рея знаменитым – «Патхар Панчали» («Песня Дороги»), и я был просто ошеломлен. Рассказ о буднях маленькой бенгальский деревушки превращается в величественную сагу о Жизни Человеческой. Все здесь не похоже на привычное нам индийское кино. Нет кричащих красок (фильм черно-белый), нет киногероинь с могучими формами – вместо них большеглазая, плохо воспитанная девочка Дурга, ее братик Any и страшная, костлявая, почти безволосая старуха Индира, упрашивающая богов забрать ее к себе. Здесь значительна любая мелочь: первый муссонный дождь, деревенская пуджа, свадьба подружки, поезд, проходящий где-то далеко в поле. И все включено в великий круговорот Природы: жизнь водяного паука, бегущего по глади озера, и человека – для нее явления одного порядка. Ничего подобного я никогда не видел. Говорят, что это лишь первая часть кинотрилогии – истории Поэта.
Приехав в Калькутту, мы жили первые дни в смятении и все время ожидали нападения террористов, о которых ходило много слухов. И как назло по вечерам в нашу тоненькую фанерную дверку начинали стучать. Я покорно шел открывать, но там стояли не террористы, а страшно смущенные студенты с букетами цветов и спрашивали, нельзя ли увидеть мэтра. И я с облегчением указывал им на соседнюю дверь…
Другое славное имя – Мринал Сен. В отличие от психологических драм Рея, его фильмы – это революционные памфлеты, обжигающие классовой ненавистью. Последний его фильм – «Хор» рассказывает притчу о некой фирме, объявившей набор нескольких сот рабочих, на который явилось несколько десятков тысяч – с давкой, плачем, ненавистью отчаявшихся людей. Фильм ведет нас в резиденцию губернатора, в хижину бедняка, в студенческое общежитие. Отдельные новеллы сливаются в общий хор. Последние кадры: судорожно прижавшийся к степе губернатор, на которого надвигается огромная тень восставшего народа. Несомненно, Сен связан с левацкими кругами, в частности с КП (м). Вне страны фильм может показаться чересчур прямолинейно-плакатным, но здесь, в Калькутте, он бьет в цель. К сожалению, фильмы С. Рея и М. Сена идут очень короткое время в отдельных небольших кинотеатрах, поймать их трудно, разве только на просмотрах в клубах. Широкий зритель этих фильмов просто не знает, для него кино – опиум с красавицами и с музыкой и с километрами танцев.
Недавно я познакомился с еще одним жанром индийского кино, нам совсем неизвестным.
Недалеко от нашего офиса на Парк-стрит, в боковой улочке, стоит крохотный кинотеатрик. Там я увидел афишу нового фильма «Хар-хар Махадев»: какие-то чудища, Шива с трезубцем, слоноголовый Ганеша и т. д. Я спросил ребят из офиса, что это за фильм. «Это что-то на религиозную тему. Интеллигентные люди на такие фильмы не ходят», – с презрением проворчал Набарун Бхаттачария, молодой парень, поклонник Хачатуряна и Эйзенштейна, с которым мы вместе ходим в «Синема-клуб». Ну и ладно, пусть я буду неинтеллигентным, мне такой фильм давно уже хотелось посмотреть. В крупных кинотеатрах они не идут, мы их, естественно, не покупаем, а я подозревал уже давно, что из 900 с лишним фильмов, выпускаемых Индией в год, именно такие должны составлять большинство: смешно было бы, если бы религия не использовала в своих целях кино!
Короче, пошли мы на «Хархар Махадев» всей семьей, тем более что Маша по комиксам уже неплохо знает индийскую мифологию. И увидели кинопродукцию, для чужих глаз не предназначенную. Вот почему билеты были удивительно дешевы – по 50 пайс, а в зале сидели какие-то тихие, бедные люди. Возможно. на эту тему бывают фильмы и талантливые, мы нндели просто плохой. Сценария, видимо, не было совсем – «шпарили» прямо по раскадровке дешевого комикса о Шиве. Актеры загримированы неряшливо, Ганеши вместо хобота приделан какой-то резиновый шланг, бутафория – самая убогая, игры – никакой. Зато в изобилии документальные кадры с видами священных мест, ашрамов, молящихся толп и денег, потоками текущих в сокровищницы храмов. Думаю, что на такую продукцию мы теперь до-олго не пойдем.
22 ноября. Встречал делегацию, приехавшую поездом, и впервые побывал на вокзале Хоура. По величине он равен трем-четырем Курским вокзалам, это целый город со своими улицами, по которым можно ездить на машине. В целом впечатление ада кромешного. Как у Тагора в стихотворении «Флейта» про бедного клерка Харипаду, который не в силах платить за электричество:
Вечера провожу на вокзале,
Поскольку электричество жечь
Я позволить себе не могу.
Паровозы шипят,
Режут ухо гудки,
Пассажиры снуют
И кричат, и под ношей сгибаются кули.
Всё точно как сегодня. Воют паровозы – старые, прокопченные, нами уже позабытые, мчатся куда-то оголтелые носильщики-кули в ярко-красных куртках, орут продавцы орешков и сладостей, проводники и пассажиры. Воздух густой, насыщенный углем, дымом, копотью. Вагоны тесные, изношенные донельзя. Ежедневно отсюда с 14 платформ уходит 280 поездов —180 тысяч пассажиров, миллион тонн грузов (это я выписываю из справочника). А когда-то здесь была крохотная кирпичная арка, две платформы и билетная касса. Этот исторический кусочек сохранен до сих пор в южном углу огромной станции. Первый поезд с 300 пассажирами, который тащил паровозик по имени «Фэйри Куин», прошел от станции Хоура до станции Хугли 15 августа 1854 года.
28 ноября. В предыдущей записи я упоминал, что, сидя за нашей тоненькой фанерной дверью, мы очень боялись нападения террористов, а если быть точными – наксалитов.
До приезда в Калькутту это слово было для нас газетной абстракцией, но здесь оно облеклось в плоть и кровь. Уже через несколько дней после моего выхода на работу кто-то из индийцев показал мне точку на лужайке возле нашей «Виллы роз» и сказал: А вот сюда под Новый год упала бомба, которую подбросили нам наксалиты». И хотя сейчас до нас доходят лишь отголоски былых битв, память о наксалитах жива в Калькутте: о них кричат еще полустертые надписи на стенах, пишут газеты и полицейские хроники.
…В 1967 году в маленьком бенгальском местечке Наксалбари вспыхнуло вооруженное восстание безземельных крестьян из племени санталов и сельскохозяйственных рабочих. Оно было направлено против произвола джотедаров (бенгальских помещиков), продажности местных властей, нерешенности аграрной проблемы. Восставшие попытались силой захватить земли помещиков и владельцев плантаций. Начались столкновения с полицией, были человеческие жертвы.
Восстание продолжалось 52 дня. 13 июня 1967 года правительство Западной Бенгалии ввело в мятежный район полицейские силы и арестовало около 200 человек. Но эхо восстания отдалось в соседних штатах – Ориссе, Бихаре, Андхра-Прадеше, и крохотная бенгальская деревушка Наксалбари стала символом вооруженной борьбы крестьянства за свои права, а участников движения стали называть наксалитами.
Роковую роль в судьбе движения сыграл захват руководства в нем маоистами. Среди арестованных лидеров оказались люди, не имевшие никакого отношения к крестьянству: идеолог индийских маоистов Чару Мажумдар; партийный агитатор среди племен – Кану Саньял; выходец из племени, несколько раз баллотировавшийся в Законодательное собрание от компартии, Джангал Сантал и другие. Все они когда-то принадлежали к левоэкстремистскому крылу КП (м), откуда вышли и создали собственную маоистскую партию, которую назвали «Индийской марксистско-ленинской коммунистической партией».
Все они были убеждены, что только маоистский Китай – единственный в мире оплот революции. Правящую партию ИНК они считали целиком представляющей интересы «крупных помещиков и бюрократических компрадорских капиталистов» и «пешкой в руках двух внешних сил – империализма США и совет– кого социал-империализма». А главная их идея заключалась в том, что в Индии создавалась «отличная революционная ситуация» и народ готов к революции, главной силой которой будет крестьянство. Нужно только создать в сельской местности партизанские отряды и постепенно освобождать территорию, окружая большие города. Начальными акциями должны стать убийства классовых врагов – помещиков, полицейских, ростовщиков, кулаков.
Маоистские группы были созданы и в других штагах. По стране прокатилась волна взрывов, поджогов автобусов и кинотеатров, убийств помещиков и полицейских. Наксалиты обратились к студентам с призывом бросать учебу и идти в народ – вести агитацию, нести в крестьянство идеи Мао. Но попытка поднять крестьянство на немедленный захват власти успеха не имела. Убийства, поджоги и грабежи совершали охотно примкнувшие к наксалитам бродяги, уголовники, люмпены. Бессмысленные преступления оттолкнули крестьян от наксалитов.
Леваки начали действовать и в Калькутте. В университете они разбивали статуи Ганди, жгли американские и советские книги, ломали мебель. Потом эффектно сваливали обломки посреди аудиторий и водружали на них красный флаг. Совершались нападения на полицейских, в основном – на постовых, стоявших поодиночке и невооруженных.
16 июля 1972 года полиция выследила и арестовала лидера-теоретика наксалитов Чару Мажумдара. Через 12 дней было объявлено, что он умер в тюрьме Лалбазар от «сердечного приступа», чему, конечно, никто не поверил. По Калькутте прокатилась волна арестов. В несколько недель все лидеры наксалитов были выловлены, а тюрьмы забиты юношами 16–22 лет.
Полиция передала в печать материалы о 300 арестованных наксалитах (на конец 1970 года). Увы, они говорили сами за себя: 7 человек были моложе 15 лет, 118 – от 15 до 19 лет, 132 – от 20 до 25, 22 – от 26 до 30. 133 из 300 были студентами и школьниками. Удручающими оказались данные об уровне их политических знаний. Из 300 человек 210 не читали ни одного произведения Маркса, 50 имели о марксизме самое смутное представление и только 40 более или менее представляли, о чем идет речь.
За наксалитами шла форменная охота, и к 1973 году их остались единицы. Таков был печальный конец маоистов в Индии.
3 декабря. Я давно договорился с Горьки-саданом о серии лекций со слайдами по истории русского и советского искусства. Сегодня наконец состоялась первая лекция – об Андрее Рублеве. Думал, что при полном равнодушии индийцев к европейскому искусству Рублев для них – пустой звук, и ошибся.
Пришло человек 30–35 – достаточная аудитория, чтобы можно было говорить всерьез: старые интеллигенты в шерстяных жилетках и шарфах, которым всегда и до всего есть дело, студенты, молодые репортеры, рыщущие в поисках своих двадцати строк новостей. Слушали хорошо, и вопросы задавали очень компетентные: о Сергии Радонежском, о смысле Троицы, о Дмитрии Донском, так что индифферентность здесь кажущаяся, кое-что они о нас знают, и ухо надо держать востро.
5 декабря. Поход в Зоосад. Он в своем роде исторический памятник: был открыт без малого 100 лет назад – в январе 1876 года самим принцем Уэльским – будущим королем Эдуардом VII, путешествовавшим по Индии. Считается в Индии крупнейшим; много цветников, бассейнов, аллей для прогулок. Вместо тесных клеток, в которых мучаются звери у нас, в Московском зоопарке, здесь огромные участки нетронутой природы – рощ, оврагов, заботливо огороженных, где звери могут жить в относительно свободных условиях. В самом центре Зоосада, посреди большого бассейна, – остров, населенный гиббонами и орангутанами, – обезьянья республика. Два бассейна с крокодилами. Дом рептилий славится королевскими кобрами, воспетыми Киплингом.
Много внимания уделяется детям – здесь много лавочек, где продают сласти, орешки, мороженое. И конечно, поездки на пони и на слонах. Один из слонов показывает фокус: если бросить перед ним на землю монетку, он поднимет ее хоботом и сунет в карман хозяину.
Гордость Зоосада – белые тигры, чета с тремя тигрятами. Это какая-то аномалия в тигрином мире – они и вправду белые с черными полосами, очень мирные и грустные. Служитель входит к ним в клетку, мост, подметает и даже проходится веником (восхитительная деталь – веник из павлиньих перьев!) по шкуре грозных хищников. Вокруг – густая толпа.
25 декабря. «Холи-Крисмас» – католическое Рождество. В богатых магазинах Чоуринги и Парк-стрит продаются искусственные нейлоновые елочки, но не зеленые, а самых невероятных расцветок – серебристые, фиолетовые, красные. В лавках – рождественская распродажа со скидкой, ее ждут весь год с нетерпением все слои населения, это возможность купить за полцены одежду, обувь, материю и т. д. На циновках и брезентах, покрывших все тротуары, лежат груды поздравительных открыток, в том числе и самодельных, со сценами поклонения волхвов, младенцем Иисусом и девой Марией, с видами знаменитых соборов Европы. Среди них я углядел и нашу Богоматерь Владимирскую.
А в нашей маленькой колонии идет подготовка к Новому году. Детский хор под управлением тети Нины, жены представителя Морфлота, готовит сюрприз: новую песню. По вечерам в детской комнате собираются наши мальчишки и девчонки, и по округе разносится текст, который все уже знают наизусть:
Раз морозною зимой по тропинке лесной
Шел медведь к себе домой в теплой шубе меховой.
Шел он, шел к своей берлоге, не глядел себе под ноги
И, шагая через мост, наступил лисе на хвост…
Не ахти какие слова, а вспоминаешь сразу сугробы, тропинки, морозный лес… А «шуба меховая» напоминает о том, как месяц назад я нашел в шкафу свою осеннюю, подбитую мехом куртку (мы уезжали в Индию поздней осенью) и решил пошутить: надел ее и вышел на солнышко. Дурацкая получилась шутка: ощущение было, как будто меня облепило со всех сторон горячее тесто, а по голове ударили чем-то тяжелым. Не помню, как содрал проклятую куртку и отдышался только минут через сорок.
27 декабря. На Парк-стрит расклеены афиши, обещающие выступления лучших танцовщиц кабаре Бомбея и Калькутты. Программа называется «Рождественская ночь». Билеты дорогие, но вдруг подумалось: а может, пойти? Уговорили еще две пары, из тех, что легки на подъем и не трясутся над каждой рупией.
Ровно в 7 вечера мы сидели в огромном, совершенно пустом и пахнущем пылью зале сараевидного здания в переулке недалеко от Парк-стрит. Прошло полчаса, час. В зале прибавилось еще полтора десятка околпаченных простаков. Мы сидели уже из упрямства, ждали, что будет дальше.
На сцене появилось несколько студентов. Один объявил, что полиция все еще пе дала разрешения на проведение вечера, но вот-вот даст, и предложил пока послушать музыку. Другой заиграл на аккордеоне старый добрый «Сент-Луис блюз», от которого сходило с ума наше поколение в 50-е годы. Потом пошли под фисгармонию песни Тагора. Похоже было, что плакали наши денежки.
И вдруг что-то изменилось, видимо, кто-то догадался, дать полиции бакшиш – и разрешение было получено. На сцену высыпали музыканты, да и публики заметно прибавилось. И началось!
Одна за другой выходили на сцену элегантнейшие шлюхи Бомбея и Калькутты – демонстрировали свои прелести, исполняли «танец живота», постепенно подбирались к стриптизу, снимая то одно, то другое и как бы выжидая реакции полицейского у входа Свободных мест уже не было, в зале стояла банная духота, и фены с нею не справлялись. Атмосфера накалялась, рев нескольких сотен распаленных самцов сотрясал стены, номера становились все более откровенными, а наиболее буйные ребята уже пытались взобраться на сцену. Запомнилось, как девица, подбоченясь, стоит у самого края сцены и курит. И время от времени протягивает сигарету вниз, совсем уже осатаневшему парню в сикхском тюрбане, а он каким-то кошачьим, гибким движением подпрыгивает, пытаясь схватить сигарету. Все более зловещим становилось веселье, и трудно было судить, чем все кончится. Мы почли за благо уйти.
Парк-стрит была пустынна. Хотелось хлопьев снега, рождественского морозца. А на нас дышала бенгальская ночь – темная, холодно-влажная, чужая.
31 декабря (ночь). Когда новогодний банкет в торгпредстве выдохся и во дворе стали крутить «новинку» – сразу две серии «Романса о влюбленных», я тихонько выбрался с опостылевшего двора и решил пройтись немного по Чоуринги, ее переулкам. Стоял густой, холодный туман, знакомые улицы становились «остраненными», непохожими, и я брел, удивляясь превращениям зимней Калькутты. В окнах домов тускло, вполнакала, светили лампочки, освещая голые, осклизлые степы, из черных провалов подъездов несло погребной затхлостью. В дверных проемах лачуг мигали огоньки костерков. Из тумана выныривали сгорбленные тени и снова уходили в туман.
Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…
И фонари светили тускло, туманными шарами. Под одним, привалившись спиной, стояла жалкая, продрогшая проститутка.
Калькутта – большой порт, и представительниц древнейшей профессии здесь много. Но, боже мой, как непохожи на «жриц любви» эти замордованные существа, мешки костей и немощной плоти, закутанные и грязное тряпье, голодные и отчаявшиеся! Кто польстится на них, разве что матрос-забулдыга?
Тем вечером, уходя в кривые, промозглые улицы Калькутты, я вспоминал увиденное за девять месяцев – глаза бежавших от голода на калькуттский асфальт, рев толпы, блокирующей местный парламент, молодых ребят, вскидывающих кулаки в рот-фронтовском приветствии, дворцы и лачуги, богатство и нищету. И понял, почему без конца повторяю строки Блока, Некрасова, Мандельштама, почему так близок мне бывает этот огромный, мучительный город, что он напоминает. Ну конечно, Ленинград-Петербург, город Достоевского и Блока, с его дворами-колодцами (сам жил в одном из них), облупившейся штукатуркой некогда надменных дворцов, грязными, пропахшими кошками подъездами, черной водой каналов. Атмосфера старого Петербурга жива не только в городе на Неве, но и здесь, в чужом, англо-индийском городе на реке Хугли. На его грязных тротуарах, в гнилых лачугах и притонах и сегодня разыгрываются драмы, достойные пера Достоевского: идут на панель Сонечки Мармеладовы, маются униженные и оскорбленные, мерзнут на ветру бездомные дети, и вывихнутая злоба Раскольникова мутит мозги бедному студенту, ворочающемуся на своей циновке…
