Текст книги "Я люблю тебя, Калькутта!"
Автор книги: Олег Торчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Выйдя из мечети, я подумал, что у меня может и нс быть больше шансов побывать на этой улице еще раз. И отпустил машину.
Сначала я отошел назад, к Бентинк-стрит, где, собственно, и начинается Читпур-роуд, чтобы поглядеть еще раз на мечеть: она высится над улицей как огромная красная скала, а белые «мандаринчики» куполов и изящные иглы минаретов выглядят на ней совершенно чуждыми. Но пришлось признать, что архитектурный облик мечети, массивной, нерасчлененной, выбран удачно. Менее крупная, легкая по формам постройка неминуемо была бы задавлена скопищем домов-чудищ, из которых состоит Читпур-роуд.
Мне нравятся те калькуттские улицы, которые избегают прямизны и уходят куда-то вбок: идешь то ли по спирали, то ли по дуге, не зная, что впереди; улица постепенно разматывается, и за каждым домом может таиться что-то интересное. Вот такова и Читпур-роуд.
Не верится, что где-то совсем рядом – зеленое пространство Майдана, чистенькая Дальхаузи, финансовый центр, Законодательная ассамблея среди аккуратных клумб. Передо мной ущелье, хотя страшноватое, но притягивающее. За каждым из домов громоздятся другие, большие и бесформенные, и сколько их, не знает, наверное, никто. Поражает дикая их нумерация: рядом со строением № 18 стоит № 242, наискосок – № 156, за ним № 45, а потом № 260 – все это рядышком, на одной стороне улицы. Любой почтальон сойдет с ума…
Я двигался вперед, на север, с удовольствием останавливался, разглядывая верхние этажи домов, которые никогда не видишь из машины. Интересно было то здесь, то там в месиве съеденной влагой штукатурки, обнажавшей старые кирпичи, обнаруживать остатки былой архитектуры – то балкончик, то какого-нибудь льва на крыше, то лепной медальон, скрытый под копотью и следами потеков. На подступах к мечети стоит смахивающая на тюрьму кирпичная громада полицейского участка. Но большинство зданий – трудноопределимой архитектуры. Наверное, это доходные дома – ветхие сооружения, чем-то напоминающие старый Тифлис: лоджии, масса деревянных балкончиков, гроздьями нависающих над тротуарами. Нечего и говорить, что все они густо увешаны драным тряпьем, этой жуткой приметой бедности. В некоторых домах лоджии застеклены, но стекла до того запылены и закопчены, что давно уже сравнялись цветом со старой штукатуркой. Какие перенаселенные «клоповники» скрываются за этими стеклами, какие драмы их сотрясают? Здесь нужно воображение Кафки. А может быть, Зощенко.
Тротуары – узенькие, жмущиеся к стенкам домов, их отсекают от проезжей части две сточные канавы с черной водой, издающие запах отнюдь не роз. Но пройти по тротуарам невозможно, они сплошь заняты незамысловатым товаром уличных торговцев. Первые этажи домов – это магазины и лавки. Окон не предусмотрено, весь магазин – провал в стене, как бы пещера, в глубине можно разглядеть полки с тюками. На прилавке сидит, скрестив ноги, владелец и зазывает прохожих. А товар производится где-то сзади, в подсобках или дворах, двумя-тремя рабочими и тут же идет на прилавок. Это сандалии, у которых через полкилометра отвалятся подметки, самораспускающиеся носки, подозрительного вида бижутерия, пресловутые «китайские» авторучки с «платиновым» пером… Даже под аркой мечети Находа сплошь лавки: ткани, расшитые фольгой и «золотом», «восточные», а-ля «1001 ночь», шлепанцы с загнутыми носами, духи, благовония. Еще дальше – палатки театрального реквизита: парики, костюмы всех эпох и народов, все это, конечно, потертое, траченное молью и сыростью. Порыться как следует, так, может быть, найдешь остатки костюмов лебедевской труппы! А вот витрины «мраморного» магазина: вазы, урны, надгробия, статуи, облицовочные плиты. Рядом на тротуаре цветочные лотки, просто лотки. Базарчики овощей и фруктов: прямо на асфальте лежат кучки плодов.
Вся публика валом валит по проезжей части. Сквозь густую толпу чудом пробиваются трамваи (в обе стороны); почти задевая их, тянет тяжело нагруженную тачку безмолвный кули; неистово гудят такси (за рулем – дородный сикх, рядом с ним – дружок, тоже сикх, – чтобы не ограбили; пассажира засовывают назад). Тут же – лавина велосипедистов и рикш. Обстановку дополняют старомодные, начала века, фонарные столбы и густая сеть трамвайных проводов, паутиной нависшая над улицей.
Удивительное дело, никто не обращает на меня внимания, нет ноющих бакшишников, никто не идет следом, я – часть этой толпы, ее капля, и не чувствую себя чужим.
Далеко позади осталась мечеть, мелькнула в одном из боковых переулков уже знакомая мне Армянская церковь. Улица уносит меня все дальше. Скоро должны начаться места, связанные с Тагором. Вот первое: в боковой улочке Прасана-Кумар-Тагор-стрит за невысокой решеткой высится странное сооружение, напоминающее диснейлендовские имитации средневековых замков: башни с бойницами, готический фасад с часами, узкие прорези окон, замысловатые флюгера на шпилях башен. Замок выкрашен в ужасный розовый цвет, местами краска облупилась. У ограды – овощной рынок, овощи разложены чуть ли не под колесами автомашин.
Это странное здание воздвигнуто предком Рабиндраната Тагора, махараджей Джатендрой Моханом Тагором. Английская королева пожаловала ему рыцарское звание, и сэр Джатендра захотел осуществить свою рыцарскую привилегию: иметь собственный замок. В былые времена здесь был гостевой дом семьи махараджи. В 30-е годы замок был продан. Сегодня на втором этаже живет семья нового владельца, а первый занимает женская школа.
И вот, наконец, знаменитый Джорасанко, 6 – величественный краснокирпичный дом с зелеными ставнями, в классическом стиле. Это родовое гнездо семейства Тагоров. Об этом семействе надо писать отдельно, настолько важной была его деятельность в политике, экономике, религии, культуре для судеб не только Бенгалии, но и всей Индии в XVIII–XX веках. Здесь родился Рабиндранат Тагор. Сегодня это музей. Но, как я уже писал, музей «заколдованный»: он всегда закрыт.
Нечего и говорить, что и сегодня музей был закрыт…
Скоро уже река. Исчезают лавки и магазины, высокие дома. Вместо них – вереница сарайчиков – квартал Кумартоли, где живут мастера, делающие статуи богов на пуджу, благо, до реки, дающей со своего дна взаймы священную глину, – несколько десятков метров. И вот конец, берег серо-коричневой Хугли, баржи, покачивающиеся у причала, стрелы подъемных кранов, крики грузчиков.
5 мая (продолжение). Но путешествие не кончено. Я иду назад, к началу улицы, к Бентинк-стрит. Дело в том, что вправо от нее вплоть до района Боу-базар располагается знаменитый Чайна-таун – «Китайский город», где в XIX–XX веках традиционно жили китайцы. У нас как-то не принято сюда ходить, памятуя нынешние отношения с Китаем, но и запретов нет, так как всем ясно, что китайцы здесь другие, индийские. Мне давно хотелось хоть одним глазком взглянуть на этот особый мир.
Когда-то здесь жило около 20 тысяч китайцев. Стучали по мостовым деревянные сандалии, из храмиков доносились звуки гонгов, из харчевен струились ароматы китайских яств. Английские писатели, авторы колониальных романов, даже такие крупные, как Сомерсет Моэм, любили переносить действие своих книг в этот район Калькутты, который соответственно изображался как место зловещее и экзотическое, где на тускло освещенных газовыми фонарями узких улочках вершатся темные дела, а в крохотных тавернах курят опиум…
Война с Китаем 1962 года нанесла сильный удар по калькуттскому Чайна-тауну. Жителям района в период войны запрещено было выходить за его пределы без специальных пропусков, около 8 тысяч были депортированы в раджастханские лагеря, а потом высланы в Китай. Но удивительно, что буйная калькуттская толпа отнеслась к Чайна-тауну спокойно, не было ни погромов, ни особой ненависти. Большинство калькуттских китайцев всегда подчеркивало и подчеркивает свою лояльность по отношению к приютившей их Индии, а отдельные, очень небольшие группы маоистов были сразу же придавлены самими обитателями Чайна-тауна.
По данным журнала «Иллюстрейтед Уикли оф Индиа» (1972 год), всего в Индии сейчас проживает 15 тысяч китайцев; 12 500 из них живут в Калькутте, а в пределах Чайна-тауна – около 4 тысяч. Большинство обитателей «заповедного» района предпочло выйти за его пределы и влиться в жизнь города. Мы видим их ежедневно – в бесчисленных китайских ресторанчиках, в обувных магазинах, в парикмахерских и сувенирных лавках. Вся советская колония охотно заказывает обувь у китайцев на Нью-Маркете – они шьют добротные, красивые, из хорошей кожи ботинки и туфли, чуть-чуть, правда, старомодные.
И вот он, Чайна-таун, передо мной. Узкие, чистые улочки. Иероглифы на вывесках. Китайчата, играющие у дверей лавок, прохожие в синих брюках и блузах. Храмик Си Ип с нефритово-зеленой керамической крышей и фарфоровыми рыбками, такой кукольный на фоне высящихся за ним небоскребов деловой Калькутты. Внутри резной, красно-золотой алтарь, несколько красивых ваз, старинные мечи на стенах. И ноль внимания на посетителей.
Лавки здесь те же, что и в городе, только вывески написаны иероглифами; впрочем, вся продукция легко угадывается по витринам: кожа, обувь, фарфор – пиалы, вазы, статуэтки. И рестораны, как в городе. Все очень интересное, но какое-то ненастоящее. Район: еще существует, но жизнь как будто уходит отсюда… Думаю, еще несколько лет – и Чайна-таун расточится сам по себе. Бульдозеры снесут последние лавки и домики, и здесь воцарится обычная калькуттская толкотня. Та, что царит и сейчас в нескольких сотнях метров от этого игрушечного мира.
6 мая. После обычной прогулки по Парк-стрит я прошел в ее южную часть, где никогда не бывал раньше. Там расположены два старейших в городе английских кладбища. Хождение по кладбищам – занятие не самое приятное, но безусловно поучительное. Поэтому я решил все-таки побывать на одном из них, Северном, открытом в 1767 году. Когда-то оно было, наверное, по-своему величественным и красивым, чистым, ухоженным. Увы, все это в прошлом… Дорожки давно заросли пышной тропической зеленью. Среди моря трав, по пояс посетителю, высятся полу-развалившиеся надгробия, с опавшей облицовкой, обнажившей старые, почерневшие кирпичи. Особенно много пирамид, трех– и четырехгранных, различной высоты и крутизны, с барельефами, надписями и без оных; издалека они похожи на диковинный лес, вздымающийся к небесам. Много кубов и параллелепипедов, увенчанных урнами. Есть несколько довольно крупных склепов. Полуразличимые эпитафии призывают молиться за сынов и дочерей Британии, нашедших последнее пристанище в бенгальской земле. Одно из немногих надгробий, содержащихся в порядке, принадлежит отцу великого английского писателя – Ричмонду Теккерею.
А вечером – зрелище совсем другого, суетного рода. По просьбе женщин из торгпредства я сопровождал их в «золотой» магазин, где заказывают украшения. Он находится на Бипин-Гангули-стрит, в просторечье именуемой у нас «золотая улица»: здесь не сравнительно коротком участке расположены по обеим сторонам несколько десятков ювелирных, преимущественно торгующих золотом магазинов. Правда, большинство из них – это скорее небольшие лавки.
Надо сказать, что здешние магазины отличаются ют делийских. Там все сокровища чванливо выставлены на витринах, выходящих на улицу, и на многочисленных стендах внутри: ходи, смотри, выбирай! Здесь все по-другому: нет не только витрин, но даже окон. У входа стоит здоровенный охранник с винтовкой. Заходя в крохотный «пропускник», ступаешь на металлическую платформу, замыкаешь какие-то контакты, и дверь во внутреннее помещение открывается. Внутри никаких стендов – голые стены и за перегородкой прилавок. Хозяин, сидящий (с ногами, конечно) на прилавке, в присутствии еще одного работника достает один за другим плоские чемоданчики с кольцами и камнями. Посмотрели один – он тщательно запирается, открывается другой. Оригинальная продукция, которую я видел только в Калькутте, – золотая филигрань. Крохотный, в доли грамма, кусочек золота растягивается в кольцо, состоящее из ажурного, красиво сплетенного орнамента. Выглядит такое кольцо большим и «пышным», а на деле в нем больше воздуха, чем металла. Красиво, но очень непрочно – кольцо мнется от малейшего нажима и носить его пужно предельно осторожно.
Когда началась обычная женская вакханалия примерки и заказывания, грозившая растянуться надолго, я вышел на улицу и предался любимому занятию: созерцанию обыденной жизни улицы. Мой наблюдательный пункт был под воротами старинного, когда-то, наверное, очень красивого особняка с остатками лепнины, где размещается сейчас редакция газеты «Басумати» («Бошумоти»), органа КПИ.
Около 6 часов вечера. Небо еще светлое, но на тротуары наползали вечерние тени. Рабочий день кончился, наступил час пик. Толпы народа возвращались с работы – клерки, приказчики, работники фирм и банков, рабочие джутовых фабрик. Трамваи с трудом проталкивались сквозь толпы пешеходов, занявших нею улицу. Около меня на тротуаре раскинулся овощной рыночек – жалкие кучки крохотных, с редиску, помидоров, зеленых мелких манго, гороха, картошки. Мы, европейцы, и не знаем, что такие овощи есть в Индии, это третий сорт, для бедняков. Некоторые из бегущих (именно бегущих, а не идущих) мимо останавливались, приценивались. Дама в красивом, тканном золотом сари открыла изящную сумочку, достала несколько пайс, взяла четыре крохотных помидора, спрятала в ту же сумочку. Здесь же взвешивали и клубни, напоминающие картошку. Один клубень откатился в сторону, и тут же его сцапал подкравшийся между ногами прохожих мальчишка и, не оглядываясь, побежал прочь, на ходу запихивая клубень в рот. Рядом с продавцами овощей, по-видимому крестьянами из пригородных деревень, их 2 —3-летние дети, прямо так, сидят голым задиком на земле или в луже, ползают под ногами. Если поднять взгляд, увидишь черные, с потеками, днища балконов, выше – бледные лица за решетками окон. А наискосок от магазина – красный флаг над старым домом – штаб-квартира Коммунистической партии Индии.
7–8 мая. Завтра 30-летие Победы. Мы включились в подготовку давно и многое уже сделали. Готовятся к этой дате и наши бывшие союзники. На экраны хлынул поток фильмов о войне, старых и новых, – «Самый долгий день», «Генерал Паттон», «Битва за холм», «Пушки острова Наварон» и другие – о битвах в Африке, Сицилии, Нормандии. Сняты они все с размахом, технически безупречно, но очень уж облегченно, что ли. Вот «Битва за холм»: горстка американцев на какой-то горе, окруженная немцами, останавливает танковую атаку, скатив на наступающие бронированные чудища горящие бочки с бензином. Бензин горит оранжевым пламенем, танки взрываются, эсэсовцы в черной форме хватаются за головы. Лихо и малоправдоподобно.
Очень расстроил меня один знакомый из местного отделения ИСКО, частый наш гость. Вырезал из «Москоу Ньюс» викторину – хочет поехать в СССР. Попросил проверить ответы. Первый вопрос – фото, изображающее Парад Победы 24 июня 1945 года на Красной площади. Читаю его ответ: германские войска в Москве. Спрашиваю: кто победил в войне? Мнется: Америка? Спрашиваю: а разве немцы были в Москве? Показывает свастику на лежащем на брусчатке знамени – значит, были… Я чуть не заревел – вот тебе и пропаганда. А ведь этот из грамотных, из активистов ИСКО, друзей…
Так же «весело» было на просмотре югославского фильма «Сутьеска» – о самом страшном эпизоде партизанской войны в Югославии, когда немцы, окружив в долине партизан во главе с Тито, чуть было не уничтожили их всех. Фильм снят интересно, хотя к концу от беспрерывного уханья бомб, крови, жути становится просто нехорошо. Тито играет Ричард Бартон (своих не нашлось?), играет, правда, отлично. Есть немало «клюквы», вроде сцены, где Тито по телефону отдает распоряжение о роспуске Коминтерна. Рядом со мной сидел индиец, каждые пять минут спрашивавший меня: «А почему у вас не было оружия?», «А почему вас окружили?» и т. д. Мои попытки объяснить, что Югославия и СССР – разные страны, успеха не имели. Единственное, что ему удалось втолковать, это то, что русский и сербский языки – как хинди и бенгали.
9 мая. День был насыщен до предела. В 8 часов утра – митинг у памятника Ленину. На 5 вечера назначен огромный митинг в честь праздника Победы в одном из парков Калькутты, в 8 вечера – торжественный прием в Парк-отеле, организованный генконсульством. А в 10 утра я наконец вошел, хотя и не без трудностей, в «заколдованные» двери дома на Джорасанко, 6 – музея Рабиндраната Тагора.
9 мая – день рождения Р. Тагора. В этот день тысячи людей, молодых и старых, приходят сюда и старый дом подвергается ужасному испытанию, после которого оправляется целый год. В этот день длинная очередь ожидающих тянется через двор и уходит куда-то в перспективу Читпур-роуд. Многие часы люди стоят под палящим солнцем, терпеливо, без брани и неудовольствия, чтобы попасть в заветный дом.
А день сегодня был ужасный, самый жаркий за последние 50 лет: +43 градуса – температура для Калькутты с ее вечной водяной и паровой «подушкой» несвойственная. Наша маленькая делегация, включавшая гостя из Москвы – вице-президента ОСИД[17], заместителя директора Института им. Склифосовского А. П. Кузьмичева, стояла во дворе недолго: минут через 40 нас пожалели и впустили внутрь, причем втиснулись мы с огромным трудом, потому что плотность толпы, которую мы преодолевали, сравнима была разве что с московским трамваем в часы пик.
Бегло осматривая бесчисленные фотографии, картины, рисунки, тесно развешанные на стенках комнат, террас, коридоров, мы медленно, шаг за шагом, продвигались к сердцу музея – крохотной, темной, совершенно пустой комнатке, где в августе 1941 года перестало биться сердце великого бенгальца. Удивительным образом этот день связывался в сознании с днем Победы. «Какие вести из России?» – еле слышно спросил врача Тагор. Не желая беспокоить умирающего, врач ответил: «Немецкое наступление остановлено». – «Я знал, что их остановят», – прошептал Тагор. Это были его последние слова. И мы никогда не забудем, что последние мысли его были с нами, на окровавленных полях войны.
…Сняв обувь, вступаем мы в траурную комнату, утопающую в цветах, и возлагаем на место, где умер Тагор, большой венок. Минута молчания. И снова мы пробиваемся сквозь толпу, по-прежнему заполняющую старый дом, и выходим под неистовое солнце. Уже 12 часов дня, но толпа не убывает, она, наоборот, растет. Из глубины двора, где раскинут пандал, доносятся музыка и пение – добровольцы исполняют песни Тагора и будут исполнять их весь день. Их хватит надолго, подсчитано, что Тагор написал около 2 тысяч песен (и музыку, и слова), и все они до сих пор поются в народе. А кроме них – романы, повести, рассказы, стихи, преподавательская и общественная деятельность. А еще – несколько сотен оригинальных картин и рисунков!
5 часов вечера. На большой площади в районе университета – массовый антифашистский митинг, организованный специальным юбилейным комитетом. Площадь поделена на секторы, все организовано четко и внушительно. Масса лозунгов, цветов, знамен – каждый профсоюз пришел со своим собственным знаменем. Делегация ГДР сидела с таким важным видом, как будто именно она была главной героиней событий. Всего присутствовало несколько тысяч человек.
8 часов вечера. Прием в Парк-отеле – около 300 гостей, включая наших бывших союзников – генконсулов США, Англии, Франции. Тосты, спичи, разливанное море русской водки, бутерброды с икрой. Здесь меня представили пожилому человеку с волевым лицом и умными, холодными глазами – генеральному секретарю КП(м) Джиоти Басу, которого буржуаз-пая печать называет часто «хозяином Калькутты», памятуя, что в 60-е годы он возглавлял правительство Объединенного левого фронта[18].
Невероятно душный, переполненный событиями, бесконечный день все никак не кончится…
11 мая. Митинг на джутовой фабрике в Баланагаре (местечко неподалеку от Калькутты, по сути дела, ее пригород). Хозяин фабрики г-н Лакхани много лет сотрудничает с Советским Союзом, мы – его основной заказчик. Может быть, поэтому он создает соответствующий «имидж» – прогрессивного капиталиста. Так или иначе, рабочие фабрики решили организовать митинг в честь дня Победы и попросили показать слайды по Советскому Союзу. Так я оказался в Ба-ланагаре.
Мы приехали задолго до митинга и были представлены г-ну Лакхани и его супруге, очень приятным, европейского образа жизни людям. Долго сидели в их роскошной вилле, пили холодное японское пиво и беседовали ни о чем. Потом я попросил хозяина показать нам фабрику, и он сам решил провести нас по цехам, где еще шла работа.
Мы много слышим и говорим о джуте, но что это – не знаем. Как он выглядит, где растет? Оказалось, что джут – растение наподобие бамбука, а внутри его полого стебля-трубки волокно светло-серого цвета, эго и есть сырой джут. Его на фабрике чистят, мочат, сушат, треплют и т. д. Фабрика – средних размеров (около 8 тысяч рабочих), но цеха здесь огромные, куда-то в перспективу уходят ряды станков – прядильных, ткацких, превращающих джут в мешковину. В цехе душно, жарко, воздух густо насыщен волокнистой пылью, забивающей глаза и легкие. А ведь хозяин – не просто милый и образованный человек, он считается одним из прогрессивных предпринимателей: организовал для рабочих школу, дает им туристские путевки в СССР. Профсоюзы живут с ним душа в душу, рабочие уважают, забастовок здесь не бывает. Вот уж поистине живая иллюстрация к политэкономии: бывают хорошие капиталисты, но капитализм шутить не любит. Будешь слишком заботиться о рабочих – прогоришь.
Митинг прошел хорошо, было человек 300, говорили речи, пели, расспрашивали о СССР.
13 мая. Юный художник из Барасата Джудхаджит Сенгупта сдержал слово и приехал, чтобы отвезти нас в гости. Мы тоже сдержали слово – его картину «Мир победит» не только передали в ОСИД, но и воспроизвели на обложке нашего журнала в цвете. Это первая публикация его работы, и он счастлив. Он попросил захватить с собой проектор и слайды: показать их в деревенской школе. Таня и Маша поехали со мной. Около 6 вечера мы были на месте, в деревне Мирхати, расположенной в десятке километров от Барасата. Впервые мы видели вблизи бенгальскую деревню. И хотя мало что можно увидеть и понять за 2–3 часа, все равно было интересно, ведь Индия, никуда от этого не денешься, страна деревень, а города вроде Калькутты или Бомбея – это, скорее, аномалия.
Джудхаджит тащил нас в дом, к отцу, но мы умолили его погулять с нами по деревне. И вот мы ходим по ее улочкам, сопровождаемые двумя-тремя любопытными ребятишками.
Я много читал об индийской деревне, о невзгодах несчастных земледельцев, видел фильмы – реалистические (например, «Два бигха земли») и коммерческие, где сытые, веселые пейзане пели и плясали, но лучше увидеть собственными глазами, пусть мимоходом.
Не знаю, насколько типична Мирхати для Бенгалии, но выглядела она довольно опрятно. Домики не теснились друг к другу, а стояли на расстоянии, в живописном беспорядке – где на горке, где под горкой, разделенные банановыми и бамбуковыми рощицами. Я увидел наконец вблизи бенгальский деревенский дом – прообраз храма и понял, что простодушные бенгальцы строили своим богиням не что иное, как справные и уютные дома для жилья. Вот он передо мной: одноэтажный, глинобитный, на характерно выгнутом бамбуковом каркасе – крыша из рисовой соломы. Края крыши сильно выдаются вперед (козырек над входом) и назад – там их поддерживают два столбика и получается открытая терраса – место для кухни. Домики здесь не белят, как, скажем, на Украине; глина, смешанная с соломенной сечкой, высыхая, приобретает очень красивый кофейный цвет. По этому фону крестьянки разведенным мелом рисуют узоры – о них можно написать целую диссертацию: это богатейший набор народных орнаментов и символов, каждому из которых, может быть, несколько тысяч лет!
Мы попросили разрешения зайти в один из домов. Окон здесь нет, только дверной проем, завешенный циновкой. Внутри – полумрак. Глинобитный, чисто выметенный пол. На полу – циновка, какое-то тряпье. В углу – небольшой сундучок. У порога – горка немытой посуды. Все. Да, еще у входа – неизбежный чарпаи, что-то среднее между кроватью и гамаком: каркас на ножках, затянутый плотной плетеной сеткой; на нем сидят, лежат, спят в любое время дня и ночи в любом уголке Индии, городском или сельском.
Дошли мы и до центра деревни – небольшого утоптанного пространства, окруженного несколькими лавчонками, и, уступая Джудхаджиту, направились в дом его отца, хочется сказать, в господский дом. Он стоит как бы на околице, вдалеке от крестьянских домов, каменный, двухэтажный, с портиком и колоннами, построенный явно в начале века. Дом, безусловно, знавал лучшие времена, а сейчас изрядно обветшал, степы потрескались и почернели, осыпалась штукатурка под напором непогоды и времени. Внутри из множества залов, комнат и комнатушек обитаемых было лишь две-три. Вообще, дом очень напоминал ветшающие помещичьи усадьбы пореформенной России, описанные Щедриным и Буниным.
Нас провели в довольно большой круглый зал, где представили седовласому джентльмену с пледом на плечах – г-ну Сенгупте-старшему. На стенах висели старые фотографии, рисунки, а также картины – работы самого хозяина. Он – профессиональный художник довоенного еще поколения, окончил художественный колледж при англичанах, а сын пошел по его стопам. Картины у него неплохие, в духе старого, начала века, европейского реализма – портреты, пейзажи, жанровые сценки, вполне профессиональные, но скучноватые. Впрочем, в последних по времени, совсем недавних работах он слегка дрогнул и начинает «разлагать форму>. Но самое лучшее, что у него есть, это настенные (не повешенные на стену, а часть ее, горельеф), ярко раскрашенные, в народном духе фигуры Рамы и Ситы, девушки с кувшином, колесницы Сурьи и т. д.
Уже стемнело, и после традиционного чая мы собирались откланяться, как вдруг хлынул дождь, настоящий бенгальский ливень – сплошной гудящей стеной воды, с громом, с синими молниями. Джудхаджит предложил переждать – когда соберутся все в школе, нам дадут знать. А старик, улыбнувшись, прочел нам на бенгали стихи Тагора. Джудхаджит с грехом пополам пересказал их на английском. К своему удивлению, вернувшись домой, я сравнительно легко обнаружил их в томике Тагора, в хорошем переводе. А. Эфрон; по-видимому, эти стихи очень популярны:
Дождь идет стеной сплошною…
Горе бедному скитальцу, горе страннику с сумою!
Завывает, стонет ветер…
Кто в такую непогоду на призыв его ответил,
С ночью встретился слепою?
И мы остались. Снова пили чай, старик рассказывал удивительные вещи о 20 —30-х годах, о деяниях Ганди, о поездке в Англию, о бенгальской деревне – тогда и теперь. А ливень все так же ровно и мощно шумел за окнами. Потом внизу послышались голоса – пришел секретарь барасатского ИСКО: люди собрались, ждут. И мы поехали сквозь стену дождя, во тьму.
В Мирхати уже давно проведено электричество, но его отключили по всей округе, и тьма стояла первобытная. Мы подъехали к какой-то темной хате, и, спотыкаясь и скользя по лужам, поднялись на террасу. В темноте ощущалось присутствие многих людей (потом я узнал – около двухсот). Если бы не дождь, то все проходило бы на открытом воздухе, но он лишь усиливался, шлепал по ветвям пальм. На террасе в полной тьме начался импровизированный концерт – пели песни Тагора, а я с группой добровольных помощников налаживал в пустом классе аппаратуру – проводку вывели через окно и подсоединили прямо к проводам, как уже не раз делалось во время моих скитаний по местам, далеким от городских удобств. Наконец дали свет, и вся братия плотно утрамбовалась в классе, кто не попал – смотрели с террасы, благо, дверей не было.
Мне хотелось просто показать этим ребятишкам из бенгальской деревни свою страну, но так, чтобы было понятно и интересно. И я привез с собой немного экзотики – виды Москвы и Ленинграда, Суздаль, Армению, а больше напирал на совсем понятное: наши звери, птицы, цветы, лес, русская зима, а еще – народные игрушки, черти из Каунасского музея чертей… Через час погас свет, и мы перешли на вопросы-ответы. Удивительно много было вопросов – и наивных, и серьезных: сколько стоит учеба в СССР, что едят советские дети, верят ли они в бога, как поступают в вуз, как учатся мальчики и девочки – вместе или раздельно, имеют ли карманные деньги и, конечно же, как поехать учиться в Советский Союз? Я вспомнил беседу в калькуттской школе имени Ленина, грязный сарай, угрюмое, безразличное молчание детей – маленьких париев, отбросов огромного города, знающих, что они никогда не выйдут из своих трущоб. А здесь дети были другие – более живые, естественные, жизнерадостные, любознательные. Конечно, живется им, наверное, нелегко, но все-таки родная деревня – мать, а не мачеха. И жизнь в деревне сегодня уже не та, что даже десять-двадцать лет назад, об этом говорили и электричество, и школа для крестьянских детей.
А потом нас пригласил к себе директор школы Рамен Бхаттачария, и я был совершенно им очарован – это был тот самый сельский интеллигент, на которых держатся культура и духовное здоровье любой страны, родной брат русских земских учителей, воспетых Чеховым, Горьким, Скитальцем, тех, кого Горький называл «ломовыми лошадями прогресса». Это – высокий, худой человек в национальной бенгальской одежде, с залысиной, открывающей огромный лоб, в жестяных очках, не скрывавших добрейший и мудрый взгляд. Ребятня, кишевшая вокруг, чувствуется, его обожает, но и хлопот ему доставляет немало. Видно было, что в этой ребятне – вся его жизнь. Жаль, что так немного удалось с ним поговорить – он рассказывал о переменах в деревне, о детях. Свет опять погас, на этот раз бесповоротно, и уже во тьме мы вручили директору наш скромный подарок – две увесистые пачки книг на английском и бенгали (художественную литературу и познавательные книги по всемирной истории, археологии, физике, химии, ботанике и т. д.). А нам, как мы ни отнекивались, погрузили в машину бесхитростные дары бенгальской деревни – корзину с личо, странным фруктом, внешне похожим на клубнику, но в твердой скорлупе, под которой кроется желеобразная масса с нежным запахом, кокосовые орехи и еще – какие-то рогульки типа наших чилимов (водяных орехов), состоящих на 90 процентов: из воды. А Маше поднесли глиняный горшок с местной сладостью – творожными трубочками в густом, темно-красном, душистом сиропе. И хотя впереди была долгая дорога, ехать было хорошо. Да и дождь наконец прошел.
