Текст книги "Комбат Ардатов"
Автор книги: Олег Меркулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Немцы полезли через пятьдесят минут.
Это были все те же Т-3 и Т-4. «Вшивенькие танки!» – вспомнил Ардатов, как их оценивал один старший командир-генштабист, с которым он ехал в санпоезде. Генштабист был на фронтовой стажировке, попал под бомбежку, получил сразу два осколочных ранения, одно тяжелое – в бедро, и катил теперь вместе с фронтовиками в глубокий тыл. Его сгрузили в Кирове, а Ардатова тогда завезли в Кез, на маленькую станцию в Удмурдии. К Валентине. Но дня три они лежали в одном купе и, отоспавшись, конечно же, говорили о многом, в том числе и об этих танках.
– Вшивенькие же! – убеждал генштабист. – У Т-3 пушченка всего или тридцать семь миллиметров или пятьдесят, бронь – пятьдесят, а на бортах – тридцать. У Т-4 – хотя и пушка в семьдесят пять миллиметров, по короткоствольная, значит, с малой дистанцией стрельбы. Бронь чуть-чуть толще. Это же – противопехотные коробки, только! Ни на что больше они не годны! Наши Т-34 и КВ в начале войны кололи их, как орехи!
Штабист говорил верно. Ардатов сам видел в Полесье, на Украине, как в первых танковых боях наши Т-34 и КВ кололи эти средние немецкие танки, как жгли их. Длинноствольная пушка Т-34 позволяла начать стрельбу раньше, ее снаряд имел большую начальную скорость, а значит, и большую пробивную способность, что же касается КВ – тяжелого нашего танка, у которого пушка была калибра «85», то для Т-3 и Т-4 он вообще был неуязвим. Крытый тяжелой броней, КВ расправлялся с немецкими танками, как с движущимися мишенями.
Незадолго до окружения под Уманью Ардатов однажды наблюдал, как шел танковый бой. Какой-то немецкий мехполк наткнулся на целенький еще наш танковый батальон, и хотя немцев было раза в два больше, этот батальон разнес их в пух. Как потом Ардатов узнал, этот батальон, прибыв из резерва, аккуратненько разгрузился ночью на станции, сделал короткий марш и занял исходное положение в лесочке, где утром ни «костыли», ни «рамы» его не заметили.
Получив «добро» от своей авиаразведки, – дескать, станцию удерживает только беспомощная пехота, – немцы, побомбив нашу артиллерию, развернули мехполк, рассчитывая смять оборону и возле станции и южнее ее. И вот тут-то на них и рванулись две роты Т-34 и рота КВ…
Ардатов с тоской посмотрел по сторонам и в тыл, как будто где-то там мог прятаться такой вот батальон из резерва. Но ничего, конечно, он не увидел, не было ничего из резерва, во всяком случае, здесь, около них, ничего из резерва не было. Был он, и еще сорок шесть гавриков, как назвал его людей Белобородов, считая, что фрицы, если они подслушивали, могут и не понять, что такое гаврики: то ли пулеметы, то ли ПТР, то ли ящики боеприпасов. Откуда фрицам было знать такие тонкости русского языка.
Так вот, здесь был он, были его гаврики и Т-3 и Т-4 – одиннадцать штук на расстоянии до километра.
А там, у той станции, две роты Т-34 и рота КВ, когда немцы подошли на дистанцию стрельбы наших пушек, остановились, чтобы стрелять поточней, и с места начали колоть и жечь вшивые фрицевские Т-3 и Т-4, такие же, какие шли сейчас на него и до которых оставалось уже менее километра. Те немцы, под Уманью, конечно, сразу не поняли или не пожелали понять, что их дело швах, и перли, не считаясь с потерями, стараясь сблизиться на расстояние выстрела своих пушек, и наши их все кололи и жгли, а когда немцы сблизились все-таки на эту дистанцию, командир батальона бросил вперед сначала тяжелые КВ – как конец тарана, а чуть сзади и с флангов пошли тридцать четверки, и этот клин, наваливаясь с фланга, шел через весь боевой порядок немцев, и, конечно же, снаряды КВ, попав в бортовую броню Т-3 или Т-4, пробивали их, как коробки. На участке шириной километра два тогда горело штук тридцать Т-3 и Т-4, и не то фрицевский командир полка дал команду отходить, не то его танкисты сами не выдержали такою избиения, но вдруг остатки полка развернулись и, газуя вовсю, через несжатые хлеба, стали драть к своим тылам, под защиту ПТО. Но ведь и ПТО тогда у фрицев была такая же вшивенькая – главной в ней была все та же 37-миллиметровая пушчонка. Что она могла сделать КВ? И рота этих танков и две роты тридцатичетверок били фрицевские танки в их же тылах и давили пушки ПТО, пока у наших полностью не кончились боекомплекты…
Но то было тогда! Но то было тогда, когда, как объяснил тот же генштабист, когда еще мехкорпуса сражались на Украине, когда немцы не успели уничтожить их с воздуха. Именно с воздуха – главные потери танковые части и несли от бомбежек. Генштабист, покачиваясь в такт вагону, лежа на спине, жестикулируя над лицом руками, объяснял ему:
– Они сначала выбили нам истребительную авиацию. Они за первые сутки войны уничтожили больше тысячи наших самолетов. Причем, процентов восемьдесят на аэродромах. Не дав даже подняться в воздух. И получили в воздухе преимущество. А потом, пользуясь этим преимуществом, и господство. Как получалось? Они бросают «юнкерсы» на какой-то объект, мы, чтобы прикрыть его, бросаем истребители. Но так как у них численное превосходство в истребителях, они против наших истребителей бросают в два раза больше своих. А иногда и в три, а иногда и еще больше. И попробуй подерись, когда на твою авиапушку их три или четыре пушки. Даже при равных потерях, преимущество, полученное в первые дни войны, сохраняется. Когда же в западных округах наших истребителей осталось совсем мало, мы, чтобы поддержать свою пехоту, чтобы, предположим, пробомбить их наступающие дивизии, бросали бомбардировщики, их истребители жгли эти бомбардировщики, а прикрыть их было нечем. И мы теряли и теряли бомбардировщики, а они свои сумели сохранить – конечно, не без потерь, но в основном сумели сохранить, – так что, когда наши мехкорпуса, наши танки вступали в бой, эти «юнкерсы» и долбили их. Так и получилось – сначала они, сначала фрицы завоевали господство в воздухе, потом с воздуха выбили очень много наших танков, а потом, бросая против пехоты свои легкие и средние Т-3 и Т-4 получали преимущество и на земле. А если даже этих Т-3 и Т-4 много, то и они делают успех. Конечно, Т-3 и Т-4 вшивенькие против Т-34 и КВ, но если Т-34 и КВ нет? Если их нет? Если они разбиты пикировщиками? И если пикировщики дезорганизовали, раздавили систему ПТО – как пехоте держаться? Ведь против пехоты и Т-3 и Т-4 – грозное оружие… Как их удержать? Как? Только как панфиловцы – гранатами и своим телом…
– Рюмин! Связь! – крикнул Ардатов.
– Есть связь!
Рюмин – он снова стоял в петушиной позе, на одной ноге, подняв раненую, – навалившись на бруствер, разглядывая в бинокль немецкие танки, определяя по делениям бинокля дистанцию до них (Ардатов видел, как чуть дрожат его руки с биноклем), – Рюмин быстро наклонился к телефону и крутнул ручку.
– Связь есть! Дистанция восемьсот! – крикнул он Ардатову.
– Спокойно! – крикнул Ардатов ему в ответ. – Не перепутай репера!
– Нет! – крикнул Рюмин. – Что я, не понимаю? Товарищ капитан Белобородов! – крикнул он в трубку. – Белобородов! Готовность? Да! Хорошо!
«Понимать-то ты понимаешь, а если перепутаешь, если от мандража перепутаешь – нам конец!» – подумал Ардатов и побежал по траншее проверить, что и как.
– Они слепые! Они ни черта не видят! – объяснял он красноармейцам, останавливаясь. – Танк качается, что танкисты видят через щели? Только местность! Разве твою голову заметишь через щель?
Все это было почти верно – различить пригнувшегося человека в глубокой траншее, через подпрыгивающую смотровую щель было делом дьявольски трудным, поэтому-то хрупкий, как козявка, по сравнению с танком, человек, если он не терял мужества, в траншее обладал такими преимуществами, что сам был страшен танку. Человек лишь должен был перебежать по траншее так, чтобы танк прошел рядом, чем ближе, тем лучше, и швырнуть на заднюю часть его, за башню, на жалюзи мотора бутылку с КС. Бутылка разбивалась, и если жидкость попадала на мотор, танк, как правило, загорался.
Для танкистов же было главным задавить или застрелить такого человека, но сначала следовало задавить его мужество – грохотом гусениц, пулеметными очередями выгнать человека из траншеи и, когда он побежит перед танком, всадить в его спину очередь из курсового пулемета или, сбив гусеницей, размолотить траками его слабые косточки, растереть его всего по земле. Поэтому-то и никак было нельзя выскакивать из траншеи.
– Не бойсь! Главное – не бойсь! – втолковывал Ардатов, перебегая от красноармейца к красноармейцу. – Пехоту мы положим, а этих – бутылкой. Подпускай ближе! Не трать зря бутылки! Они для нас – золото! Жизнь! Не бойсь! Без паники! Это их последняя атака! Как только стемнеет – отходим! Ясно! Отходим! Ясно? Ясно?
Он остановился рядом с Васильевым и Таличем. Васильев, натянув теперь пилотку по самые уши, как бы для того, чтобы лучше защищать лысину, спрятав гобой в нишу под бруствером, держал в руках бутылку с КС, а у Талича была противотанковая граната.
– Не промажете? – громко спросил Ардатов, хотя все они были рядом. – Только метров с двадцати! С пятнадцати! А лучше с десяти! С пяти! Не имеете права промазать! Или, – решил Ардатов, – отдай! – Он хотел было забрать у Васильева бутылку, но тот вдруг спрятал ее за спину.
– Не дам! Не промажу! – тоже закричал Васильев. – Сам не промажь!
– Мы не промажем! – подтвердил Талич, он ошалело смотрел на Ардатова, а у Ардатова мелькнуло в голове: «Он меня стукнет этой гранатой».
– Ладно! – крикнул он уже на бегу. – А вы что! – накинулся он на Просвирина и Жихарева, у которых он не увидел бутылок. Но заметив, что перед каждым из них лежит по паре гранат, махнул рукой. – Ладно! Станьте шире! Иначе одна очередь и…
– А нам и так хорошо! – рявкнул на него Просвирин и дернулся к нему, а потом схватился за винтовку.
«Ах, сволочь! – подумал Ардатов, отбегая дальше. – Бандитская рожа!»
– Не промажешь? – спросил он Белоконя, у которого было три бутылки. – Смотри за этими! – приказал он, показав в сторону Просвирина и Жихарева. – Если попробуют драпать – бей! Понял? Ясно?
– Связь? – спросил он, добегая до Рюмина. – Есть? Хорошо! Сейчас не будет.
Он знал, что как только танки подойдут примерно на полкилометра, немцы сделают артналет, а потом начнут садить минами, чтобы никто не мог высунуться из траншеи, давая тем самым возможность танкам подойти к траншее – если кругом рвутся мины, не очень-то точно прицелишься из ПТР, даже если в обороне они и есть. И этот артналет и мины, конечно же, должны были перебить кабель. Надеяться на то, что он будет целым, было бы глупо, поэтому-то Ардатову и надо было быть рядом с Рюминым.
Недалеко от них – от Рюмина, Нади, Старобельского – между красноармейцами устраивались у брустверов раненые. Им было больно шевелиться, и Ардатов видел, что когда они примеряют винтовки, приспосабливаются стоять у них поплотней, раненые морщатся.
– Прибыли! Явились! – доложила ему майор, когда он остановился около нее. – Остальные… – Она махнула пистолетом… – Остальные не могут. Ну, капитан!.. – Майор, наверное, хотела сказать что-то отчаянное, она была совершенно бледна, как если бы из ее лица ушла вся кровь, бледна, как побелка, как снег, как простыня. В общем, все для нее стало ясным.
– Спрячьте! – приказал он, ткнув в пистолет. – Только в ближнем бою. Чесноков! Майору винтовку и патронов! Держаться, товарищи! – крикнул он всем. – Держаться! Нас прикрывает артдивизион! Держаться! Спасибо, что пришли! Держаться, товарищи!.. Как стемнеет – всех выведем, вынесем. Только держитесь! Бейте их, гадов! Прицел «300»! Беречь патроны – бей наверняка! Спокойней, Софья Павловна, – сказал он тише. – Спокойней!
Эти раненые были, конечно, воинством слабым, но все же они обороняли десятка три метров траншеи – из этого куска они могли вести пусть не очень прицельный, пусть не очень плотный огонь, но все же… Для атакующих немцев-пехотинцев и этот клочок земли оборонялся, а ведь немцы не знали, что его удерживает инвалидная команда, поэтому и три десятка метров тоже в общей обороне играли свою роль.
– Не кучно! – крикнул Ардатов Софье Павловне, уже отбежав. – Побольше интервалы! – Он не объяснил ей и остальным, зачем надо интервалы пошире, – ударь снаряд прямо в траншею и, если люди сбились в кучку, не досчитаешься многих.
Но ни артналет, ни мины, ни даже эти Т-3 и Т-4 были страшны Ардатову, страшно было то, что на танках сидела пехота и пехота же бежала за ними.
– Рота! – подумал он. – Больше. Но уже не две!
– Что? – переспросил Рюмин. – Какая рота?
– Это я не тебе!
«Собрал последнее, что было, – подумал он о немецком комбате. – Эх ты, вояка! – презрительно добавит он. – Затянул, вовремя не бросил все! Считал, так, мол, управлюсь! Оправился! Если Белобородов, как сказал, даст по первое число, мы еще посмотрим. Белобородов ссадит пехоту, положит ее, а эти коробки мы уж как нибудь…»
Ударила сразу серия снарядов, они веером легли у самой траншеи, и следующая серия легла перед ней, и следующая, потому что немцы помнили, где их встретили в последний раз.
– Хорошо! – обрадовался Ардатов. «Здесь кабеля нет!»
– Что хорошо? – опять спросил Рюмин, но Арбатов лишь отмахнулся от него, но когда немцы ударили минами, и мины легли и впереди, и сзади, и прямо по траншее, он бросил Рюмину:
– Связь?
– Связь есть!
– Хорошо! Хорошо, Рюмин! Помни, вся надежда на тебя да на Белобородова!
Танки шли чуть-чуть левее, чуть-чуть южнее их левого фланга, целясь туда, где днем был пулемет Щеголева.
«Вот сейчас бы их и колоть! Сейчас бы! – подумал Ардатов. – Дивизион бы сорокопяток! Хоть пару батареек! Вот оттуда! И оттуда! – прикинул он позиции для пушек. – Ах, елкин корень! Ну, ничего! Костьми так костьми! – вспомнит он слова полковника Малюгина. – Не всюду же так! Не всюду же!»
– Связь?! – повторил он после повой серии мин.
– Связь есть!
– Хорошо! Хорошо, Рюмин! Считай, что мы на маневрах. Красные мы, а они – синие!
Было видно, как жмутся к башням танков десантники и что танки, чтобы пехота не отставала, сбавили ход.
«Сейчас бы!» – вновь с тоской подумал Ардатов. Но вспомнив ту бригаду тридцатьчетверок, которую получил полковник Малюгин, он повторил себе: «Не всюду так!» Он представил себе на миг, как эти тридцатьчетверки где-то потрошат такие же Т-3 и Т-4, обрадовался, как если бы это было не на участке Малюгина, а здесь вот, и скомандовал:
– Рюмин, приготовиться! Пехоту положи! Понял? Пехоту положи!
– Репер один, – крикнул Рюмин в трубку. – По ре-е-перу! – протянул он, давая немцам выйти на рубеж поражения. – Четыре! Гранатой, беглым – огонь! Четыре, беглым – огонь! Четыре, огонь!
«Четыре» означало, что каждое орудие Белобородова после каждой команды делало по четыре выстрела, а так как между ними проходили лишь секунды, нужные для перезаряжания, взрывы сливались в неперемежающийся гул.
Те полста метров рубежа поражения – полста, потому что осколки от взрыва поражали на такую дистанцию, были для немцев, конечно, адом. До этого рубежа они бежали дружно, прижимаясь к танкам, но когда снаряды накрыли их, они смешались, и многие легли, и танки оторвались от них. Конечно, случайно, но одна граната попала в гусеницу танка, сорвала ее, и танк, развернувшись от инерции бортом, остановился.
«Ах, как бы в него вмазать сейчас!» – шально подумал Ардатов.
– Репер два! – было скомандовал Рюмин в трубку, но Ардатов рявкнул на него:
– Отставить! Пехоту держи! Пехоту! Не давай, не давай встать! Чтоб головы, сволочи, поднять не могли! Понял? Понял, Рюмин? То-то!
Пехоту надо было держать. Да как держать!
Но и немцы были не дураки лежать вот так, под разрывами. Им надо было коротким и быстрым рывком вырваться с этого рубежа, и они сделали этот рывок, и Ардатов крикнул Рюмину:
– Переноси!
– Прицел 62! Гранатой, четыре, огонь! Огонь! Огонь! Прицел 60! Гранатой! Четыре – огонь! Огонь! Огонь!
Солнце опустилось так низко, что светило прямо в глаза, и целиться было плохо – немцы прятались в этот свет, он был у них за спиной, мушка и прицельная планка отсвечивали, и Ардатов мазал.
– Дьявол! Дьявол! – ругался он, стреляя из винтовки. Он видел, что немцев падало мало, потому что плохо попадали все, кроме, наверное, Нади, и если бы теперь у них не было Рюмина, эту атаку они бы не отбили.
А Рюмин все в той же петушиной позе командовал:
– Прицел!.. Четыре, беглым!.. Огонь! Огонь! Огонь!
Чтобы лучше видеть, он вставал на носок, высовываясь из траншеи по грудь. Захваченный боем, той ролью, которую он играл в нем, Рюмин забыл, что все это не ученье красных и синих, что он рискует получить пулю в голову, и когда снаряды его дивизиона хорошо накрывали цель, он кричал в трубку:
– Отлично! Поражение! Ай-да молодцы! Ай да бомбардиры-конониры!
«Это от Белобородова, – понял Ардатов. – Там все, весь дивизион „бомбардиры-конониры“. Значит, они его любят. Уважают. А он, наверное, большой, толстый, усатый. Судя по басу…»
– Прицел… Беглым, четыре, гранатой… Отставить, – тянул Рюмин, давая возможность немцам закончить перебежку. Но когда они, передохнув, набрав воздуха в грудь вскакивали, Рюмин резко командовал: – Огонь! Огонь! Огонь!
Снаряды рвались или чуть перед изломанной цепью немцев, или в ней, и так как каждый такой снаряд-граната был начинен сотнями стальных шариков, которые, разлетаясь с немыслимой скоростью, убивали и ранили немцев, перебежка ломалась, немцы снова падали на землю, чтобы, втискиваясь в нее, спастись от шрапнели.
– Огонь! Огонь! – кричал восторженно Рюмин. – Мы держим их, товарищ комдив! Мы держим их, этих гадов!
«Рюмина – к ордену! – сказал себе Ардатов. – Напишу прямо Нечаеву. Накатаю такое представление, что не смогут не дать. И про мотоцикл! „Под огнем противника, проявив мужество и отвагу, не щадя своей жизни…“ – начал сочинять форму представления Ардатов. – То-то радости у него будет в госпитале!»
Что-то будто толкнуло Ардатова – а может, он увидел боковым зрением – но он, забыв про немцев, которые опять легли, про танки, совсем уже близкие, но без десанта, потому что пехотинцев с них белобородовскими снарядами как сдуло, он повернул голову налево и мгновенно нагнулся, – вскинув винтовку, через изломанный кусок траншеи в Рюмина целился Просвирин.
– Гад! – крикнул он никому, мгновенно услышав, как хлопнул выстрел и, дернув пистолет и.) кобуры, бросился по траншее к Просвирину, слыша, как хлопнуло еще несколько выстрелов, как рванули сначала одна, потом вторая гранаты, но все-таки запоздал.
Рюмин лежал, навалившись на телефон, свесив голову, с которой взрывом сорвало пилотку. Рука Рюмина сжималась и разжималась – она как-будто или искала телефонную трубку, или как-будто с кем-то, а, может, со всеми прощалась.
Выдернув из другой его руки блокнот, Ардатов столкнул Рюмина с телефона, схватил из-под его колена трубку и крикнул в нее:
– Белобородов! Белобородов! Репер один! Прицел 58! Беглым, гранатой, огонь! Огонь! Огонь! Прицел 56, левее 2! Огонь! Огонь! Огонь!
Немцы все-таки не знали точно, в каком куске траншеи находятся Ардатов и его люди, и танки вышли левее, к пустой части, где уже не было никого, потому что все сбились плотней к телефону, к Ардатову. Когда же танкисты определили ошибку и стали разворачиваться правее, танкам пришлось идти перед обороной, как раз там, где Белоконь и остальные напрятали мин, и два танка подорвалось сразу же, потому что одно дело проскочить поперек редкой цепочки мин, а другое поехать по ней или рядом. Тут шансов подорваться много, и два подорвались.
Но другие танкисты дернули свои машины за траншею и развернулись там, и, сминая ходы сообщения, стреляя из пулеметов, катили, урча, на них, и Ардатов с ужасом подумал, что вот сейчас какой-нибудь из них порвет кабель, и если пехота в это время поднимается, удержать ее без Белобородова они не сумеют.
Теперь, когда танки были за траншеей, они атаковали сзади и с флангов и, держа под огнем все пространство, прижимали всех к земле, не давая поднять головы. Именно в этом и заключалась помощь танков пехоте, которая должна была добежать до окопов, закидать их гранатами и, растекаясь по ходам, добить уцелевших, а кого-то, кто бросит оружие и поднимет руки, пощадив, взять в плен.
Потом бы танки отошли, а пехота осталась бы, и этот кусок земли тоже оказался бы там – уже у немцев.
Такой маневр, такое взаимодействие часто срабатывало. Но в нем был один уязвимый фактор – давя ходы сообщения, пересекая траншей, танки в эти секунды теряли свои преимущества, которые давали им расстояние, броня и вооружение. Маленький пехотинец с большим и отчаянным сердцем, судорожно зажав гранату или бутылку, плохо видимый, то исчезающий совсем под землей, все время примеривался, чтобы угадать, где пройдет танк, и угадав это, затаившись, ждал его, прижавшись к стенке окопа, и, дождавшись нужной дистанции, кидал гранату или бутылку из мертвого пространства, где его не могли достать ни пулемет, ни пушка.
Белоконь и был таким пехотинцем с отчаянным сердцем.
Пехотинцем с отчаянным сердцем!
Подтянувшись вперед, навалившись грудью на бруствер, распластавшись на нем руками, Белоконь быстро, вертя головой, переводил взгляд с одного танка на другой, и, забывшись, в какой-то отрешенности от всех, в сосредоточенности до рассеянности ко всему, даже не задумываясь над тем, что он делает, сначала что-то насвистывал, как человек, который все никак не может решить, что же предпринять, а потом, пробормотав с напевом: «За рекой стоит туман. Печалится чалдоночка: вся любовь твоя обман, окромя робеночка…», – метнулся к Ардатову:
– Сейчас я вон того, копченого… Сейчас раз – и квас! И – пламенный привет! Воображает сволочь, что… Капитан, держи пехоту, мать ее!.. Их семь, – сказал он о танках, – только семь… Что мы, пальцем деланы? Чеснок! Ты тоже! Не будь сволочью! Хоба! – скомандовал он себе как будто перед прыжком через деревянного коня на спорт-занятиях и юркнул, согнувшись, в ход сообщения. Дна раза мелькнула его пилотка, а потом, когда танк только пересек этот ход, Белоконь высунулся, как-то уж очень спокойно замахнулся и швырнул бутылку на него, и бутылка, разбрызгивая сгустки огня, подожгла танк. Конечно, танк все еще шел, ведь он был цел, и его пулеметчик стрелял, но Ардатов знал, что в этой железной коробке уже паника.
– Надя! Танкистов! – крикнул он, когда танк тормознул и можно было ожидать, что вот в его правом борту откроется люк и, как только гусеница остановится, между катков полезут, торопясь, танкисты. Но они не полезли, танк пошел-пошел-пошел по ходу сообщения, и курсовой пулемет бил по нему, потому что там еще мелькала пилотка Белоконя.
– Репер два! – крикнул Ардатов в трубку. – Прицел-Огонь! Огонь! Огонь! Давай, Белобородов, давай! Держи пехоту, мать ее… Репер два! Прицел 54! Осколочным – огонь! Прицел 52, правее четыре! Огонь! – кричал Ардатов. – Репер три!..
– Держу! Без паники! Как на правом? – ответил Белобородов.
Там, на батареях, потные артиллеристы, работая, как сумасшедшие, заряжая, стреляя, отбрасывая стреляные горячие и вонючие гильзы, подтаскивая новые снаряды, успевали выстрелить за две или три секунды, только когда Ардатов, все время держа глазами весь кусок земли, на котором атаковали немцы, давал поправки: «Прицел, меньше два! Левее 0–20!» – только тогда между взрывами получалась чуть большая пауза.
Две мысли бились в голове Ардатова: вдруг почему-то Белобородов перестанет стрелять из своих пушек – то ли кончатся снаряды, то ли он пожалеет их и, вторая, – это, что без него, привязанного к телефону, не смогут отбить, сжечь эти семь оставшихся танков, и тогда он и все пропадут.
– Белобородов! Белобородов! Капитан! – кричал он в трубку после своих команд. – Не жалей! Не жалей ничего! Сейчас они драпанут, вот-вот! Честное слово! А без тебя – пропаду! Все пропадем! Не жалей бэка!
– Как у тебя на правом, на правом фланге, говорю? – басил взволнованно Белобородов. – Мы привязываем все хозяйство. Держись! Сам держись! Подходят?
– Да, рядом! Прицел 58! Беглым – огонь!
«Сволочь! Гад! Дерьмо собачье!» – как-то одновременно ругался мысленно он, думая о Просвирине, который, застрелив Рюмина, прилепил его к телефону.
– Щеголев! – крикнул он. – Щеголев!
Щеголев перебежал к нему. На Щеголеве не было ремня, а ворот гимнастерки был разорван чуть не до пупа, и на его поросшей между сосками груди темнели какие-то кровоподтеки.
– Второй готов!
Не отрывая трубки от уха, Ардатов скомандовал:
– Бери всех! Кого сможешь! Останови их! – он выбросил свободную руку в сторону танков. – Иначе!.. Давай! Нет, – оттолкнул он Щеголева, когда тот было бросился к его бутылкам, и Щеголев побежал, почти не пригибаясь, крича:
– Все ко мне! Все ко мне!
И тут связь и оборвалась.
– Белобородов! Белобородов! Белоборо-д-дов! – шептал уже Ардатов, холодея, потому что трубка вдруг как умерла, – тот обычный шорох, писк, низкий, чуть слышный фон, который давала целая линия, исчезли. – Белобородов! Белобородов! Белобородов! Белобо…
Он швырнул трубку на рычаг.
– Связь! Живо! Пулей! Ну! – прохрипел он Николичеву, и так как Николичев чуть замешкался, всего на секунду, он выдернул пистолет. – Ну! Ты – тоже! – рявкнул он на Варфоломеева. – Ну!
Хватившись за кабель, Николичев побежал, пропуская кабель через кулак, а Варфоломеев, выпучив глаза, все никак не мог сдвинуться с места.
– Связь! Вперед! – рявкнул на него Ардатов и, дернув за плечо, толкнул за товарищем. – Кабель! – хлестнул он вдогонку, и Варфоломеев, упав на колени, схватился за кабель. – Вперед! – снова как хлестнул его Ардатов, но тут его кто-то толкнул, он увидел, что это Талич с гранатой и Чесноков с бутылкой КС, которую он держал за горлышко.
– Белобородов! Ухо! Ухо! Ухо! – еще раз заорал он в трубку и, выругавшись: «А, дьявол!» – цапнув противотанковую гранату и вторую бутылку, побежал за Чесноковым.
Ему мешали убитые и раненые, он так же, как Талич и Чесноков, прыгал через их ноги и плечи, и еще только один раз вспомнил о замолчавшей трубке, еще один раз похолодело у него на душе, а потом, пока он бежал за Чесноковым, за его выцветшей от солнца, но теперь грязной от окопной глины гимнастеркой на спине, не упуская ее из поля зрения, он видел и другое – берег Весновки, жену, дочь, отца, их дом, горы, Нечаева, госпиталь в Кезу, Валентину, командирский резерв, сталинградские улицы, шофера с сожженной машины, Старобельских, майоршу, рассвет здесь и ружье ПТР – и весь этот день, который заканчивался так плохо, потому что связи с Белобородовым уже не было, потому что оставалось драться с немцами самим, а это дело было, конечно, безнадежным.
У Талича не получилось, не получилось у него ни черта. Не умел он это делать, не успел научиться: он, поди, и ни разу не проходил обкатку танками. Талич выбежал в маленький, только начатый ход сообщения, с разбегу не замечая, что ход становится все мельче, то есть, что сам Талич на бегу все больше вырастает над его стенками, а значит, все больше подставляет себя под пули. И он получил куда-то пулю или несколько, потому что – Ардатов хорошо это видел – Талич вдруг споткнулся, но он тут же снова выпрямился, и уже по земле, так как ход сообщения кончился, побежал навстречу Т-3, но не добежал, упал, Т-3 проехал через него, а граната не взорвалась.
– Гад! – крикнул Чесноков. – Вы – того! – скомандовал он Ардатову и побежал наперерез талическому Т-3.
«Ага! – обрадовался Ардатов, высунувшись на мгновенье, чтобы посмотреть на пехоту немцев. – Лежат!» – Он не сообразил, что немцы лежат потому, что Белобородов там, на ОП, крича тоже в замолкшую трубу, глядя то в свой блокнот, то на карту, бьет и без его, Ардатова, команды по рюминским реперам, то приближая снаряды к траншее, так что они рвались в сотне метров от нее, то удаляя на два деления прицела и укладывая серию за серией взрывов, не дает пехоте подняться, закрывает Ардатова и всех от нее.
«Ну же! Ну же! Ну же! – говорил Ардатов своему Т-3, стоя на колене и прижавшись лбом к стенке хода сообщения. Земля была теплой, жесткой, приятной. Он чувствовал лбом, как она все сильнее дрожит, передавая лязг и сотрясение гусениц. – Я тебе сейчас… Ну же!»
Когда грохот и лязг приблизились так, что в них уже различался звон металлических пальцев, скрепляющих звенья, когда дыхнуло соляркой, когда земля, содрогаясь, загудела, когда грохот заглушил даже разрывы снарядов, когда как будто даже потемнело, Ардатов резко выпрямился, одновременно дернув полотняную лямку предохранительной чеки на ручке гранаты и резко отвел с ней руку назад.
Курсовой пулеметчик дал по нему длинную очередь, наверное, этот курсовой пулеметчик ахнул в душе, потому что сразу же понял, что он бессилен, что все для него кончено – Ардатов был в мертвом пространстве так близко, что видел, как отблескивает начищенная об землю сталь траков, как они сбегают с верхней точки гусениц вниз, роняя набившуюся между ними глину.
Пули прошли высоко над ним. Но его увидел и механик. Он рванул танк в сторону, так что танк занесло, но и для механика теперь все было поздно.
– На! – крикнул Ардатов, швырнув гранату в ленивец, и согнулся под бруствер.
Его ударило по затылку воздухом, воздух был таким плотным, что затылок заныл, как от удара валенком, но Ардатов, схватив бутылку, сделал два прыжка влево и, снова высунувшись, швырнул бутылку.
– На! – крикнул он опять и побежал к Чеснокову, чтобы отнять у него бутылку. Но Чеснокову не повезло. Чесноков поджег танк, но танк погнался за ним, став обеими гусеницами так, что ход сообщения был под его дном, и пулеметчик, поймав Чеснокова в прицел, всадил ему в спину целую очередь. Чесноков, как будто его ударили по позвоночнику ломом, сначала перегнулся назад и вскинул вверх руки, а потом упал на лицо, на свое курносое мальчишеское лицо.
Пока он падал, держа над головой руки, он встретился взглядом с глазами Ардатова, и Ардатов как будто услышал, как кричат его распахнутые сейчас от боли и от ужаса, что вот-вот он умрет, глаза. «Не надо!.. Не надо!.. Не надо!!!» – успели крикнуть они, прежде чем лицо Чеснокова ударилось об землю. Земля и погасила и этот последний страх Чеснокова, и погасила и боль в его худой, нескладной, юношеской спине.
Этот танк, не сбавляя хода, дымя, проскочил их оборону туда, где лежала немецкая пехота и остановился. Танкисты в горящих комбинезонах заполошно выскакивали из его люков, но кто-то, наверное, Надя, перестрелял их всех.
Когда два оставшихся танка развернулись и покатили назад, к пехоте, Ардатов вернулся к телефону.
Он ждал, когда починят связь, и сидел рядом с Рюминым. Передохнув чуть-чуть, он приподнял Рюмина, положил его удобней, на спину, так что Рюмин мог бы видеть небо, вынул из его карманов документы, письма, какие-то бумаги и затолкал все это в полевую сумку. Рюмин еще не закостенел, и когда Ардатов укладывал его, руки и ноги Рюмина хорошо слушались. Поправляя правую руку, Ардатов чуть пожал его ладонь, как бы говоря: «Мы держимся. Благодаря тебе. Спасибо».
