Текст книги "Комбат Ардатов"
Автор книги: Олег Меркулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Старобельский проглотил комок и начал прокашливаться, и обе руки задрожали на Надиных плечах…
– А до этого…
– А до этого они убили мою маму! И Кирилла! Они убили их бомбой! Прямо в дом! – крикнула Надя и закусила губы, но слезы все равно потекли у нее по щекам. Она еще сильнее прижалась к груди деда. – Мы были на окопах, и если бы мы не были на окопах, то… то… А вы еще не позволяете нам!.. Не принимаете к себе! Как будто мы… Как вам не стыдно!..
Она заплакала и спрятала лицо в ладонях.
– Так вот, посему мы решили, как это пишут в газетах, взяться за оружие, – закончил Старобельский. – Примите вы нас или нет, решать, конечно, вам, Константин Константинович, но своего права защищать нашу землю и себя – отнимать у нас никто не волен.
– Хорошо! – согласился Ардатов. – Хорошо! Не плачь, Надя. Не плачь, девочка. Здесь не до слез.
«Разведбат и батальон танков», – еще раз вспомнил он.
Все равно этот день они должны были быть вместе. Все равно, хотел этого или не хотел Ардатов, но бой неизбежно захватил бы их всех, и если Старобельскому и Наде надо было получить еще какое-то устное подтверждение права воевать, было нелепо его отнимать у них.
– Зачисляю вас. Ваше место – слева от меня. Ясно? Все приказы – обязательны. Идите и оборудуйте ячейки. Выполняйте. Лейтенант Тырнов – проследить и помочь.
– Так что же вы? – Надя медлила, и Ардатов должен был спросить это. – Вам все ясно? Слева от меня. Повторяю, все приказы выполнять беспрекословно.
Так как Надя была шагах в трех от него, Ардатов слышал все, что она говорила и почти все, что ей отвечал или что ее спрашивал Щеголев. Конечно же, было видно, что оба они с первых же секунд потянулись друг к другу, даже исключительность обстановки оказалась слабее их стремления быть рядом, и Ардатов пожалел, что их встреча произошла в этой проклятой траншее, и понадеялся, что им повезет, что они до ночи останутся живы и целы. Что будет дальше с ними, Ардатов не загадывал, важно было, чтобы и они дотянули до темноты, до этого рубежа.
– Я сама о себе позаботилась. Винтовочка попалась новая, не винтовочка, а мечта! Сейчас мы ее почистим, смажем, попробуем, – говорила Надя. – Главное, чтобы у нее не сбили мушку. – Она с беспокойством осмотрела эту мушку. – Нет, кажется, все на месте – черточки совпадают. Это очень, очень хорошо!
Надя вывинтила шомпол и потребовала:
– Мне надо ветошь, щелочь и масло. И паклю.
Щеголев принес ей двухгорловую масленку и небольшую тряпочку.
– Прошу. К сожалению, пакли нет.
– Эх вы! – сказала обидно Надя. – Эх вы! Даже пакли у них нет!
Загородив собой рюкзак, она стала что-то вынимать из него, какие-то вещи из одежды, потом, затолкав все обратно, с треском порвала что-то белое на тряпки, а кружева спрятала в карман рюкзака.
Она чистила винтовку быстро и умело, что-то мурлыкая себе под нос, и Ардатов подумал, что так вот она чистила винтовку после тренировочных стрельб в техникуме, тоже мурлыкая. Она, наверное, привыкла мурлыкать, когда чистила винтовку, и поэтому мурлыкала и сейчас. Но здесь-то ожидались не тренировочные стрельбы…
– Готово, – сказала Надя, отставляя винтовку и занимаясь патронами. Она вытерла их и обоймы насухо, а пули покачала. Три пули шатались в гильзах, и эти патроны Надя сначала хотела выбросить, она даже замахнулась, но в последнюю секунду, видимо, передумав, не бросила, а отложила их в сторону, на обрывок тряпочки.
Потом в передней крутости траншеи она вырыла полукруглую нишу со ступенькой для ног. Она становилась на эту ступеньку и примерялась, удобно ли ей будет стрелять.
– Готово, – еще раз сказала она, когда все было сделано. – Очень хорошо!
Она подошла к Щеголеву, как будто так просто, без особой цели.
– Все хорошо, но мне здесь не очень нравится, – заявила она, и Ардатов улыбнулся, чувствуя, что она задирается к Щеголеву, и подумав, как быстро просохли ее глаза.
Хоть и пробыл Ардатов со Щеголевым всего-ничего – считанные часы какие-то, хоть и слышал он от Щеголева считанные слова, но и этого было достаточно, чтобы заметить, что у Щеголева был явно иронический склад ума. Это подтверждалось тем, как Щеголев смотрел ему в глаза – одновременно почтительно к его шпале в петлицах, к орденам и в то же время испытующе, как бы говоря: «Ну, что прикажешь дальше? Это не на развод, не на занятия выводить батальон…»
Что ж, и правда, он, Ардатов, здесь должен был не на развод выводить батальон.
Но ироничность Щеголева, видимо, относилась и ко всему, потому что даже на задиристость Нади он ответил все в том же ироническом тоне.
– Как же это – и хорошо и не нравится?
– Хорошо, потому что просторно. Ну, свободно, – она обвела рукой горизонт. – Все отлично видно, и вообще – как-то свободно. И жаворонки опять будут петь. Они каждый день поют. Вы заметили? Вам нравятся жаворонки? Или вы ничего, кроме «направо, налево!» не знаете и знать не хотите? Вам нравятся жаворонки? – переспросила она серьезней.
– Нравятся, – сознался Щеголев. И тут же добавил: – Под них хорошо засыпать.
– Фи! – возмутилась Надя. – Как вам не стыдно.
– А что – «плохо»? – Щеголеву ни капли не было стыдно. – Что не нравится?
– Почему там, – Надя показала на их открытые фланги и в тыл, – почему там никого нет? Почему вас мало? Это что же за такой полк, в котором так мало людей и вообще ничего нет – ни пушек, ни пулеметов, ни даже пакли? Где пушки, где пулеметы? Где пакля? Где все?
– Кошка съела, – мрачно пошутил Щеголев.
– Военная тайна? – съязвила Надя.
– Да! – еще мрачнее сказал Щеголев. – И всяким штатским ее не положено знать.
– Глупости какие-то! – Слова Щеголева насчет штатских задели ее, и она сделала ладонью перед лицом такой жест, как если бы она отбила от лица что-то летевшее в него – мячик, палочку или майского жука.
Надя, чтобы подчеркнуть пренебрежение к этим глупостям, отвернулась от Щеголева, и Ардатов увидел, что ее глаза горят возмущением, и так как Надя стояла отвернувшись, некоторое время и не знала, что он смотрит на нее, он разглядел, какие у нее прекрасные глаза – громадные, чуть удлиненные к вискам, темно-серые, потемневшие сейчас от гнева еще больше, отчего ослепительно белые белки казались еще белее. А может, они были такие ослепительные, потому что промылись слезами.
Он сумасшедше – совсем не к месту, не ко времени, подумал, как им – ей и Щеголеву, было бы, наверное, великолепно, если бы не было войны, если бы они встретились в каком-то городе, если бы они гуляли вечерами на набережной или катались на лодке, или загорали на пляже, или ходили бы в кино, или бы делали еще что-то, что в их возрасте делают юноши и девушки, когда жизнь у них идет по-человечески.
Он подумал, что они, конечно бы, друг друга бы и обижали, ссорились бы, потому что оба были ершистыми, потому что оба не желали, чтобы ими кто-то командовал, даже тот, кого любишь, но потом бы, конечно, они бы все больше тосковали друг по другу, все больше каждый из них уступал бы, и им бы было очень хорошо и вдвоем и и среди людей.
Ардатов даже увидел на секунду, как они едут в переполненном трамвае – рослый, ладный Щеголев, держась за верхний поручень, отгораживает Надю от толчков, а она, принимая это как бы между прочим, счастлива, что он делает это для нее, и незаметно поглядывает, видят ли все это девушки в трамвае. Девушки, конечно, видят, и от этого Надя чувствует себя еще счастливей.
Надя резко обернулась к Щеголеву.
– А вот и не штатские!
Щеголев ответил мягче, уже улыбаясь:
– А вот и штатские!
– А вот и нет! – сердито возразила Надя. – Мы зачислены. Мы – как все здесь!
– А вот и нет, – улыбнулся Щеголев.
– А вот и да!
– А вот и нет… Хотя у нас и нет пакли, но…
– Какой вы гадкий! – заявила Надя, едва переводя дыхание. – А… а еще… а еще командир!
Она отвернулась от Щеголева, снова вскинула винтовку на бруствер и примериваясь, как она будет стрелять, стала водить стволом в стороны, перезаряжать, клацая затвором, но вдруг отложила винтовку и побежала к Ардатову.
– Товарищ капитан! Константин Константинович! Это, это… – она показала на что-то на ничьей земле. – Это вам… нам не понадобится? Но как достать?
Ардатов, наведя бинокль туда, куда показывала Надя, обомлел: в сотне метров от траншеи, чуть наискось от того места, где все они были, тускло поблескивал вороненый ствол противотанкового ружья.
Ошибиться было невозможно – ружье прикладом упало в окоп, задрав под углом к небу квадратный дульный тормоз.
«Надо быстрей! Надо быстрей, пока еще не очень видно, пока их слепит солнце, через минуту будет поздно! – быстро сказал он себе. – Разведбат и батальон танков! Черт! Но хоть одно!»
Он сунул Тырнову бинокль, сдернув его с шеи, бросил Наде: «Спасибо, – и Щеголеву, – останешься за меня! Всем замереть, не привлекать внимания немцев!» – и побежал по траншее с тем, чтобы вылезти как раз напротив ружья, на ходу застегивая ремень потуже, сдвигая кобуру на спину и глубже натягивая пилотку.
Ползти в полыни было неловко – ничего не просматривалось в двух шагах, и сухие листья, веточки, пыльца набивались Ардатову в рукава и за шиворот, но зато немцы пока его не видели. Он полз некоторое время, не поднимая головы, прикидывая, сколько же осталось метров за ним, и выполз почти точно к первому брошенному окопчику, который он наметил себе, как ориентир. Не спускаясь в него, а только заглянув и ничего не увидев, Ардатов чуть передохнул.
Здесь, рядом с брошенным окопом, всего в каких-то сорока метрах от своих, он вдруг почувствовал, как он страшно беззащитен. А что он один и вправду мог сделать, когда полз на брюхе, спиной кверху, полуслепой оттого, что в глаза ему уже насыпалось всякой пыли и он должен был их держать почти все время закрытыми?
Подождав, пока сердце перестанет колотиться, Ардатов вынул пистолет и поставил его на боевой взвод.
– Не могу же я вернуться! – сказал он себе и всем божьим коровкам, которые ползали у него под самым носом, занятые своими делами, и которым, конечно, было наплевать на него самого, на ПТР и на немцев, на эту проклятую войну и вообще на все на белом свете, кроме того, что было рядом с ними. На секунду Ардатов позавидовал этим козявкам, но он сразу же себе повторил:
– Нет, нет, нет! Только вперед! Разведбат и батальон танков!..
Он сказал так, потому что представил, как он возвращается с пустыми руками и как на него смотрят Тырнов, Щеголев и все остальные, в том числе эта девочка Надя, которая, видите ли, пришла, первое: защищать себя и, второе: помочь армии защищать Родину!
Когда немцы его заметили, до ружья оставалось ползти всего ничего. Немцы стреляли опять лениво и недружно, наверное, он для них был слишком ничтожной целью, наверное, они стреляли, переговариваясь друг с другом и смеясь, что не попадают, но из пулеметов они по нему не стреляли – не хотели раскрывать пулеметные точки.
Пули посвистывали – фить-фить-фить! – над ним и рядом с ним, а те, которые врезались в землю, зловеще чпокали – чпок-чпок-чпок! – но он полз и полз, быстро дыша и уже не приподнимая головы. Но вдруг за его спиной часто-часто, как бы торопясь, захлопали винтовочные выстрелы.
«С чего бы? – подумал он. – Прикрывают меня? Ах, дьявол, снайпер! – вспомнил он и похолодел весь. – Ну брат, влип ты…»
В окопе, где было ружье, куда он, задыхаясь, свалился, сидел убитый. Ардатову даже показалось, что он и не убитый вовсе, а просто затаился, так спокойно на корточках сидел этот убитый, да еще под рукой у него, как у хозяйственного живого человека, в маленькой нише все было приготовлено – две гранаты и патроны в обоймах. Этот солдат, когда был живой, положил их на тряпочку, чтобы не испачкать; тут же лежал и кисет, и свернутая в доли на закрутки газета, и коробок спичек. Лицо у убитого было чистым, без крови на нем. Пуля попала этому солдату в грудь, а так как он в это время лежал за ружьем, она вышла не через спину, а у поясницы, и солдат умер, наверное, быстро, еще до того, как его товарищ, наводчик, стащил его в окоп и усадил около стены, чтобы помочь перевязать. Но помочь этому солдату уже ничто не могло.
Все, что ему теперь надо было от живых, это – знал Ардатов – только чтобы его похоронили. Положили, пусть не обмывая ни крови с него, ни многодневного пота, смешанного со степной пылью, положили бы осторожно с такими же, как он, кому на войне, в один с ним день, на этом же участке, тоже горько не повезло. Положили бы осторожно в могилу да прикрыли бы плащ-палаткой лицо от земли, да засыпали покрепче, чтобы не добрались лисицы, – вот и все, что теперь нужно было ему лично.
Что же касается других людей, оставшихся жить, так он, конечно же, хотел, чтобы побыстрей кончилась для них война, и, конечно же, чтобы она кончилась победой.
Еще – чтобы ему после победы поставили здесь, на могиле, памятник. Пусть простой, но чтобы на нем хорошо читалось и звание «гвардии рядовой», и имя, и отчество, и фамилия, и день, месяц, и год. Чтоб все было чин по чину, чтоб все было, как у хороших людей.
И, наверное, он, конечно же, хотел бы, чтобы за его жизнь платили, пусть небольшую, но все же пенсию. Платили бы жене, или матери, или детям, или еще каким-то родичам, чтобы каждый месяц кто-то, получая эти горькие деньги, вздохнул.
«Может быть, – мелькнула у Ардатова фантастическая мысль, – может быть, после войны надо было бы установить за убитых пенсию так, чтобы она была вечной – шла в роду от ребенка к ребенку, а не обрывалась бы со смертью матери или совершеннолетием детей. Нет, пусть бы она шла вечно – до отмены денег. Чтоб вечно кто-то помнил не вообще о всех убитых, а помня о ком-то одном особо, помнил бы о всех них. А если бы почему-то чей то род оборвался, то пусть бы эта пенсия шла сиротам – на счет какого-нибудь детдома, пусть со временем сократилась бы до рублей, но никогда бы не умирала. Пусть эти кровавые деньги жили бы вечно, пусть заставляли бы кого-то задуматься, кого-то вздохнуть и через сто лет!»
– Товарищ, – сказал убитому Ардатов, усаживаясь рядом на корточки. – Ладно, браток.
Перед Ардатовым была нижняя половина ружья, и так как он от усталости не мог еще погладить ее ладонями, он погладил глазами, одновременно ощупывая ими прицел и затворную коробку – «Все ли с ружьем в порядке?» – и в мгновенье опять похолодел, как если бы его бросили в прорубь! Ему показалось даже, что его мокрые под пилоткой волосы зашевелились и седеют, начиная от корней, от кожи, седеют, как будто сгорают и превращаются в серый пепел: в затворной коробке не было затвора!
– Ах, дьявол! – вскрикнул Ардатов. – Ах, дьявол! Ведь разведбат же! Ведь батальон танков!..
Он схватил ружье, ощупал его, как если бы не поверил глазам, его пальцы судорожно залезли в открытый патронник, и он ощутил ими нагар в нем, он еще секунду судорожно стискивал ружье, а потом оттолкнул от себя, оттолкнул со злом и отчаянием и, сказав убитому – «Извини!» – быстро обшарил его карманы, и гимнастерку над ремнем, и голенища сапог и, отодвинув, подхватив его под мышки, обшарил землю под ним.
– Лихо! Лихо получилось, – в отчаянии бормотал Ардатов. – Ах, дьявол!
Вертясь в окопе, Ардатов начал драть пальцами стенки, ища в них, потому что у него в голове мелькнуло: «А может, он спрятал его где-то?» Потом, не найдя ничего в стенках, набив под ногти плотной глины, так что казалось, ногти отломятся, не обращая на это внимания, он начал рыть дно окопа, и перерыл все его на глубину ладони, все так же вертясь в окопе, чтобы рыть под ногами и оттаскивая убитого из угла в угол.
– Ах, дьявол! – повторял он сухим ртом, в котором язык был шершавым, как наждачная бумага. – Неужели? Да, его унес второй из расчета.
Он высунулся над краем окопа и завертел головой, напряженно вглядываясь в землю вокруг окопа, хотя увидеть он мог мало, так как полынь и ковыль скрывали ее.
Сзади его, в траншее, уже не стреляли – стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась, но он не придал этому никакого значения, все повторяя: «Ах, дьявол! Ах, дьявол!»
«Раз пэтэеровец выдернул затвор, значит, он был хороший солдат, а раз он бросил ружье, значит, он ранен! – соображал он лихорадочно. – Но раз он хороший пэтэеровец, хороший солдат, но ружье бросил, значит, он ранен тяжело, иначе бы он хоть сколько-то, но проволок его! Но он не проволок, он мог унести только затвор! Только затвор и патроны! И винтовку своего товарища!»
Ардатов быстро посмотрел на задний край окопа, на этом краю чуть ниже его, там, где пэтэеровец вылезал, на белой сухой глине было темное пятно. Он наклонился и пригляделся.
– Кровь. Конечно! И полосы от сапог. Он, наверное, и вылезти сразу не смог! Надо искать!
«Искать!» – крикнул он мысленно и перекинул себя через край на бруствер.
«Если я даже найду затвор, но не будет патронов! – подумал он и опять похолодел внутри: – Ведь батальон же танков!»
С затвором, но без патронов, ружье тоже становилось бессмысленной тяжелой железкой, ради этой железки не стоило ползти сюда и подставлять себя, как бесчувственную мишень, под пули.
Он хорошо помнил, что патронов для ПТР там, дома (а траншея с его людьми сейчас из этого окопчика, где ты один на весь свет! – траншея отсюда ему казалась домом), он хорошо помнил, что патронов для ПТР дома нет и тоже хорошо понимал, что их найти, просто найти где-нибудь без ружья невозможно, потому что самих ружей в армии было мало, а раз их было мало, значит, и патроны к ним были редкостью.
Он знал, что на любой брошенной позиции, как хотя бы в траншее, которую они сейчас занимали, можно найти винтовочные патроны, патроны к пистолетам и автоматам, гранаты, каски, телефоны, лопатки, противогазы, шинель, ремень, плащ-палатку, можно найти даже винтовку, даже ручной пулемет, черт знает что можно найти, что было впопыхах или в темноте брошено, потому что хозяева их или не успели взять или не могли, так как были убиты, или очень тяжело ранены, но найти патроны к ПТР без ружья было просто немыслимо!
«Искать! – крикнул опять он себе! – Хоть по запаху, как собака (как Кубик!), искать!»
Ему пока ничего не угрожало: в стороне немцев, глухо ухая и глухо тумкая – тум-тум-тум! – били пушки и тяжелые минометы, но они стреляли далеко, наверное, за Малую Россошку; Ардатов даже не слышал, как летят над ним снаряды и мины – они летели очень высоко, а из винтовок немцы стрелять по нему перестали, как только он свалился в окоп и они потеряли его из виду.
– Осмотреть все! До травинки! – бормотал он себе, ползая по расширяющейся спирали, в начале которой было ружье. «Ты правильно сделал, наводчик! – крикнул он про себя наводчику, который унес затвор. – Но как ты нас подводишь!»
Ардатов все ползал и ползал, забыв про немцев, про всякую опасность, вообще забыв обо всем на свате, кроме затвора и патронов к ПТР, как будто каждый из них содержал не порох внутри, а живую воду и как будто затвор был пропуском в страну бессмертия.
Ему попался противогаз, он, стиснув его, тотчас же оттолкнул этот груз пехотинца и, все расширяя спираль, пополз к другому окопчику, но там тоже ничего не было, кроме стреляных гильз.
Он отметил про себя, что тут человек остался живой – много стреляных гильз и только, ничего другого не брошено, значит, с этим солдатом было все в порядке.
«В этот день! – уточнил он себе. – В этот день все в порядке было с этим солдатом!»
Он пополз дальше, но так как у него ломило от ползанья руки и саднило исцарапанное полынью лицо, он подвал уже не по-пластунски, а на получетвереньках.
– Собаки! Сволочи! Бандиты! – ругался Ардатов, представив себе, как он мерзко выглядит со стороны – как весь грязный, с прилипшими ко лбу волосами, с выпученными слезящимися от набившегося в них сора глазами, с пересохшим и перекошенным от злости ртом, он ползет на брюхе, на локтях, на коленках, получеловек, полу какое-то животное, и он был мерзок сам себе. Но и вся война с бесконечными убийствами, бомбежками, пожарами была мерзостью, а так как он знал, что начали ее эти фрицы, то самой большой, изначальной мерзостью, от которой пошла вся мерзость другая, были сейчас фрицы, и он ненавидел их последней клеточкой своего тела.
Ему попалась окровавленная шинель. Он лихорадочно ощупал ее карманы, в них ничего не было, и он было пополз прямо через нее, но вдруг его колено наступило на что-то жесткое, кругленькое и длинное. Колено заломило так, что он застонал, но он все-таки почувствовал, что этих жестких, кругленьких длинных было много и, забыв боль, откинул полу шинели.
Под ней, вдавленные слегка в землю, блестели патроны к ПТР. Они были точно такие, какими он и представлял их – по форме винтовочные, только громадные, с толстенными тяжелыми пулями, похожими на снарядики.
Ардатов судорожно, будто патроны могли, как ящерицы, разбежаться, накрыл их снова полой, и прижал левой рукой и осмотрелся, держа в правой наготове пистолет.
– Ах, молодец! Ах, умница! Да золотой ты мой! – сказал он мысленно наводчику, оставившему свою окровавленную шинель и патроны под ней. Он сейчас безумно любил этого солдата, как никогда никого и ничто не любил на свете. Он бы сейчас обнял его и расцеловал и готов был спрятать этого солдата в самом заветном, в самом теплом уголке своей души.
– Три, пять, семь, десять, двенадцать! – радостно считал он, вновь откинув шинельную полу. – Шестнадцать! Восемнадцать! – судорожно перекидывая шинель, он поискал еще под ней и рядом, но патронов больше не было.
– Но где затвор?
Он знал, какая трагедия, маленькая трагедия, если сравнить ее вообще с войной, разыгралась тут, на том клочке его земли, и участниками которой стали первый и второй номер противотанкового ружья. Такие вот трагедии разыгрывались на его земле уже второй год ежедневно, ежечасно, ежесекундно, и развязкой в них была кровь или смерть его товарищей по оружию, его товарищей по жизни, которую вместе с ними он и строил и которой он тоже вместе с ними и жил. Фронт громадной и страшной лентой в сотни, сотни, сотни, сотни, сотни километров рассекал его страну с севера на юг, и там, на этой ленте, и там, куда за нее доставали немцы, они ежесекундно убивали его товарищей по жизни.
Что произошло здесь, Ардатов ясно представлял: второй номер был убит, а наводчик, а раненый наводчик, не в силах унести ружье, уполз от него с затвором и патронами, но так как он был ранен тяжело, он очень скоро должен был бросить и тяжелые патроны и шинель. Или нет, не так, или наводчик давно уже был один, и один отбивался из ПТР, а когда и его ранило, он унес от ружья последние патроны и затвор, потому что некому было стрелять, и он не хотел, чтобы немцам досталось ружье в боевой готовности, не хотел, чтобы они могли использовать его против наших.
Пули снова свистели над Ардатовым и рядом с ним, чпокались в землю, стряхивая с полыни серую пыльцу, одна из них ударила ему под носок ноги, но он, стиснув зубы, пополз от шинели по следу ее хозяина, от шинели на восток. Полынь – полоска шириной в плечи человека – была смята, не все стволики полыни успели разогнуться, а некоторые были просто сломаны, и след был виден.
– Ну, вот, – сказал пэтэеровцу Ардатов, обползая его ноги, обутые в хорошие ботинки и обвернутые еще не выцветшими обмотками. – Где затвор? Ведь разведбат же! Где затвор?! И батальон танков!
Ни в карманах, ни под наводчиком затвора не было, в карманах были комсомольский билет, солдатская книжка, письма и несколько рублей. Этот паренек даже не курил, у него не было ни табака, ни железки с камушком и трутом.
Когда Ардатов его поворачивал, чтобы заглянуть под грудь, он посмотрел ему в лицо – лицо было чистым, без морщинки, с длинными светлыми ресницами, со сведенными к переносице бровями.
– Ах, мальчишечка, мальчишечка. Где же ты дел затвор? – сказал ему мысленно Ардатов. – Где? – пробормотал он, жадно и быстро обшаривая землю вокруг наводчика. – Я знаю твою судьбу – доброволец, ушел до срока, три месяца подготовки, погрузка в эшелон, песни, бомбежки, ночь, выгрузка, марш, часть занимает рубеж обороны, первый бой, потом второй, десятый, и ты все время теряешь своих товарищей по роте, одних хоронишь, других увозят в бинтах, и ты помнишь, все время помнишь, кого похоронил и кого увезли в бинтах, и на душе у тебя нехорошо, и ты за день взрослеешь на год и ждешь, что будет с тобой…
– Но ты хорошо держался! Ты и отполз-то от своей ОП[4]4
ОП – огневая позиция.
[Закрыть] на какие-то метры. Отполз тогда, когда уже не было мочи!.. – похвалил пэтэеровца Ардатов. – И ты забрал патроны – все до одного, и затвор. Но где затвор?
Ардатов вспомнил, как лежал этот мальчишечка – левая рука у него была рядом с грудью, а правая откинута в сторону.
– Ты швырнул его от себя, ты швырнул, как можно дальше! – догадался Ардатов. – Чтобы они не нашли. Ты приподнялся на левой, а правой швырнул его, – повторил он. – Но я найду.
И он нашел его, этот затвор, и спрятал за пазуху, и, проползая мимо мальчишечки, сказал мысленно ему:
– Спасибо тебе. И прости, что так все получилось, но ты же видишь, что я тоже в этом не виноват – не виноват, что мы их не могли удержать у границы…
Ссыпав все патроны в пилотку, Ардатов в один, как ему показалось, затяжной бросок перебежал к ружью и вновь свалился рядом со вторым номером. Он хотел, отдышавшись всего полминуты, вытолкнуть ружье из окопа и – марш! марш! марш! – ползком с ним и патронами к траншее, к дому, когда услышал, как кто-то его зовет: «Товарищ капитан! Товарищ капитан!» – и через секунды к нему, ушибив его автоматным прикладом по бедру, свалился Чесноков.
– Старший лейтенант Щеголев… старший лейтенант беспокоится. Где вы пропали, говорит? – выдыхая усталость, объяснил Чесноков, и в глазах у него были еще и страх, потому что он полз под пулями, и шальной восторг оттого, что он под ними прополз. – Белоконь нашел раненых. А патронов сколько!
Чесноков потеребил пилотку.
– Удача, правда, товарищ капитан? Сейчас мы его уволокем и… А снайпера они сняли – эта деваха и старший лейтенант. Враз сняли – увидели, как блеснуло стеклышко на прицеле – старший лейтенант в бинокль увидел, солнце-то прямо в немца, – увидели и враз сняли!
– Он тебя послал? Щеголев? – спросил Ардатов.
– Я сам, а в общем, да… Помочь бы капитану надо, говорит, – неопределенно ответил Чесноков. – Давайте так – вы спереди, за дуло, а я сзади толкать буду. И гранаты заберем! И табак, и бумагу!
– Живо! – скомандовал Ардатов. – Оружие за спину! Патроны, гранаты – все в его вещмешок!
Но было уже поздно. Когда они вылезли из окопа, когда они проволокли ружье несколько метров, немцы ударили по траншее из минометов и пушек и, прикрываясь этим артналетом, вытолкнули из-за высоток, за которыми они ночевали, пехоту и танки, давая пехоте подтянуться для атаки.
Мины и снаряды долго и густо ложились по обе стороны траншеи, накрывая полосу шириной метров в триста, ползти сейчас к траншее не было никаких шансов: шваркни мина рядом, она бы их поубивала и исковеркала бы ружье. Спасение было в одном – упасть в любой окопчик на дно и ждать там, пока немцы перенесут огонь в глубину, молясь, что по тебе не придется прямое попадание, а когда разрывы уйдут за спину, изготовиться и встретить танки и пехоту.
– Назад! – скомандовал Ардатов. – Назад, Чесноков! Быстро!
– Вот тебе и удача! – возмутился Чесноков, когда они устроились возле убитого второго номера. – Удача называется!
Чесноков то и дело выглядывал и докладывал ему:
– Танков четыре, пять, девять. Вроде больше и не будет. Фрицы жмутся к ним, с роту их, фрицев-то, может, чуть больше. Дистанция метров девятьсот – километр.
Ардатов, перетирая испачканные землей патроны к ПТР, выкладывал их на площадочку перед окопом. Несколько мин пришлось рядом, их осколки, попадая в ствол, шевелили ружье, и Ардатов следил с тревогой, как оно, словно живое, дергается, но спрятать его было некуда – в окоп все оно не вмещалось и поэтому приходилось надеяться, что в мушку они не попадут, толстому стволу от осколков ничего не сделается, а затворная коробка, спусковой механизм и прицел были в безопасности.
– У вас попить нет? – спросил Чесноков, нырнув головой ниже края окопа, когда новая серия мин рванула все вокруг, сыпля на них землю и ветки полыни. – Во рту пересохло.
– Нет. – У Ардатова тоже пересохло так, что язык, как напильник, задевал за небо и за щеки. – Посмотри у него.
– Есть! – обрадовался Чесноков, отцепляя флягу у убитого. – На донышке. – Он хорошенько поболтал флягу. – По глотку.
Когда разрывы ушли за спину, Ардатов, поставив ружье на сошки, разложил в ряд патроны и примерился к ружью. Через прицел все казалось четче и резче – маневрирующие, выстраивающиеся к атаке танки, степь перед ними и немцы за ними.
До танков было метров шестьсот, и он мог уже бить из ружья, но, замирая внутри и как-то успокоившись от этого, он медлил, поставив прицел «500».
«Куда дошли! Куда дошли! – с тоской и злостью подумал он, вглядываясь в немцев, – Ого надо же!.. Надо же, а?..»
Однажды, когда Ардатов скитался, петляя по лесам возле Вязьмы, уходя от большаков, возвращаясь, если дальше вперед идти было нельзя, – однажды рассвет застал его и его товарищей на окраине большого села, на кладбище, под развесистыми дубами. Никаких других деревьев здесь не росло – и село, и кладбище были древними, под холмиками замшелых могилок лежало не одно поколение сельчан, и дубы, видимо, затеняли все другие деревья, даже если их и сажали, не давали им расти. Поднявшись высоко к небу, дубы сомкнулись в нем кронами, отчего под ними всегда были вечный сумрак, сырость и тишина.
Вот на этом-то кладбище, чуть в стороне от сельских могилок, в стороне и от церковки, на фоне серых, серых до синего оттенка, который бывает у старого серебра, на фоне старых шестиконечных крестов, четко, ранжирно, как в строю на плацу при проверке начальством, стояли с полста белых, из свежей березы крестов о четырех концах; с табличками званий, имен и фамилий покойников-немцев. Их, наверное, свезли к этой деревне и построили в последний раз, чтобы и после смерти каждый немец не остался сам с собой, а занял отведенное ему по боевому расчету место: «В затылок равняйсь! Смирно!». И они равнялись, держа интервал и дистанцию, Ардатову даже показалось, что в этот ранний час, под мелким дождем, кресты идут, что их ведет тот большой, тоже березовый, но двойных размеров по сравнению с остальными, общий крест, на котором крупно же, чем-то черным на белом железном прямоугольнике, было написано: «Kameraden! Unser letzter Aufruf „Nur voran!“»[5]5
Камрады! Наш последний призыв – «Только вперед!»
[Закрыть]
«Так вот куда вы дошли! Так вот куда вы дошли! – подумал Ардатов, вновь пристально глядя на выстраивающиеся коробочки танков, на пехоту, как будто ему надо было запомнить их. – Так вот вы куда уже дошли, сволочи!..»
