Текст книги "Комбат Ардатов"
Автор книги: Олег Меркулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Вы мне не доверяете? Не доверяете, геноссе капитан? – спросил его Ширмер. Он сидел на корточках, наклонившись грудью к коленям.
– Откуда вы это взяли? – хмуро бросил Ардатов. Они были еще вдвоем. Рюмин в счет не шел.
– Вы мне не доверяете оружие. Заставляете лежать.
– Это не так. – Ардатов отвел со лба Рюмина волосы. Они были ссохшиеся от пота и пыли.
Ширмер не понял.
– Но я лежу. Все атаки лежал.
– И будете дальше лежать. Я приказываю, – подтвердил Ардатов. – И никакого оружия. В траншее – лицом вниз, руки на затылок! Вам ясно?
Ширмер молчал.
– Вам, Ширмер, ясно? – повторил еще жестче Ардатов. – Я вам, кажется, объяснил, что к чему?
– Ясно, – лицо Ширмера стало сосредоточенным. Он сел плотнее к стене, взял механически несколько комков глины и начал растирать их.
– Я подчиняюсь. Приказ есть приказ. Но…
– Никаких «но»! – оборвал его Ардатов. – Отрабатывайте легенду, где, как, почему вы попали в плен. На случай, если… если мы не удержимся. Ни один… – У Ардатова чуть не вылетело «ни один фриц», но он вовремя остановился, подыскивая слово, которое не обидело бы этого Ширмера, не оскорбило бы его, и вставил термин из пропаганды… – Ни один гитлеровец не должен видеть вас с оружием. Вы – пленный, только пленный. Поэтому – лицом вниз, руки на голову! Вы – трус. Понятно? Пусть ваши дознаватели услышат от нескольких гитлеровцев: «Он лежал на дне траншеи лицом вниз! Как последняя трусливая собака!» Это сработает на вас.
– Да? Да… – протянул Ширмер, наконец соображая.
– Будем надеяться, что вы выпутаетесь и в следующий переход вам больше повезет.
«Неужели все сложится именно так?» – подумал Ардатов, высовываясь из траншеи, чтобы увидеть солнце. Оно было низко, очень низко, ладони на три от горизонта, так что полынь за бруствером отбрасывала длинную-длинную тень.
«А если его отправить с Белоконем? – подумал Ардатов. – Вдвоем, незаметно, они проскользнут. – Он колебался, хотя этот вариант был заманчив: ползком, ползком, по-пластунски, скрываясь в полыни, осторожно извиваясь в ней, два здоровых, достаточно сильных человека, чтобы ползти три сотни метров, могли незаметно уйти. Но он вспомнил Стадничука. – Еще минут двадцать!» – решил он и крикнул:
– Белоконь! Сержанта Белоконя ко мне!
Ширмер подвинулся к нему:
– Геноссе капитан! Я должен сказать вам… Я решил… Мало ли что может быть, что случится со мной…
– Да? – Ардатов обернулся. Ширмер был прав – если бы они не удержались, если бы Ширмер попал к фрицам, еще не известно, выпутался бы он, и в этом случае все, с чем он шел к нам, пропало бы. «Тю-тю! Кошка съела!» – сердито подумал Ардатов.
– Что вы предлагаете? Быстрей! Они могут опять полезть.
Совсем не сбивчиво, четко, как по-писаному, не раз, видимо, обдумав все, что он будет говорить, Ширмер рассказал ему:
– В Виттенберге – это между Лейпцигом и Берлином – в Виттенберге спаслась подпольная коммунистическая организация. Часть ее. Группа действует оторвано, имеется опасность дальнейших провалов. Работа группы – саботаж, небольшие диверсии, но, главное, сбор информации, полезной для Красной Армии и ее союзников.
– Да? Вот как? Это, знаете ли… Большая группа? – совсем неумно спросил Ардатов, так как ему не следовало бы этим интересоваться – большая ли, маленькая ли, – не его это было дело, – а Ширмер не должен был в конспиративных целях рассказывать ему это. Обстоятельства вынуждали Ширмера раскрыться ему, но лишь в минимально необходимом объеме, доверить все Ширмер не имел права.
Ширмер сделал вид, что вопроса не было.
– Мы имели план через пленных связаться с кем-то, но это рискованно – Гиммлер имеет своих людей и в ваших лагерях, – Ширмер поправился, – и в лагерях ваших пленных, – и подставляет их антифашистам, и контакт с пленными не решает главного вопроса – связи с вашей разведкой.
– Да, – согласился Ардатов.
– Группа имеет серьезную информацию уже сейчас: размещение новых военных заказов, отработка моделей новых видов оружия, в частности, нового вида тяжелого танка, имеется один человек, который сейчас в Норвегии, который связан с флотом. Группа считает, что эта информация будет ценной для Красной Армии. Потом, имея вашего резидента, группа могла бы активизировать работу. Этим немецкие коммунисты вложили бы и свою долю в борьбу с фашизмом.
Ардатов быстро посмотрел в лицо Ширмеру. Оно было спокойным и немного торжественным.
– Узнав, что моя часть выезжает на восточный фронт, группа поручила мне сдаться и доложить все вашему командованию, – закончил Ширмер.
Конечно, Ширмер должен был бы докладывать все это какому-нибудь ответственному лицу, у которого все нити в руках, которое могло бы приказать кому-то из наших разведчиков выйти на связь с группой Ширмера, конечно, все должно было быть так, а не так вот, как сейчас, думал Ардатов. Он здесь был бессилен, что он мог сделать?
Пока Ширмер говорил, Ардатов чувствовал, как груз, который кладет ему на плечи Ширмер, все тяжелеет. Ему думалось, что все фрицы, которых они убили сегодня, все эти Т-3 и Т-4 не стоят и крохи того, что сказал ему этот Ширмер. Что даже он сам, оставшиеся его люди, весь этот перерытый кусочек его земли, перед которым лежал тот бронебойщик и на котором лежала также неподвижно половина от его собранной с бору по сосенке роты, тоже не стоят этой крохи, потому что по большому счету войны, по счету, в котором рота в сто человек – это так, пылинка, потому что по такому счету войны информация Ширмера ценится куда выше. Разведывательная сеть в сколько-то ячеек, причем, не наемных агентов, не купленных, не завербовавшихся по каким-то другим причинам, а группа коммунистов-антифашистов, работающая на общее дело от сердца, от ума, это, конечно, стоило много.
«В самой Германии! У них под боком! Да один наш разведчик с передатчиком и, господи! – данные в Москве! В Наркомате обороны! И так не раз, не два, а всю войну! Или пока… пока не поймают! Мы сделаем все, а этого Ширмера…» – лихорадочно обдумывал Ардатов.
Но Ширмер пока не сказал главного, и Ардатов спросил:
– Как связаться с вашей группой? Пароль, отзыв? Место? Время?
Ширмер тоже понимал, что это самое главное. Слова о группе оставались словами – ищи ее, пойди-ка – найди. Стоило Ширмеру умереть, и что он говорил, что не говорил – было все равно. Он медлил, еще раз обдумывая.
– Подожди! – сказал Белоконю Ардатов, когда тот подошел, досасывая окурок, но не выплевывая его, хотя окурок уже жег ему рот. Вынуть окурок он не мог, потому что обе руки его были заняты лентами и немецким пулеметом и немецкими же гранатами и консервными банками: Белоконь успел слазить в какой-то танк и выпотрошил его.
– Там старший лейтенант Щеголев и лейтенант Тырнов, – объяснил ему Белоконь. – Лейтенант Тырнов ходить не может, так командует с четверенек. Заворачивают всем этим, – он кивнул на свой груз, – делом. Он все-таки выплюнул окурок, потому что окурок мешал ему говорить. – Осталось полчасика, да, капитан? Черт не выдаст, свинья не съест! А король треф, то есть Лир – приказал долго жить. Слева над ухом. Там Надя, вы бы сходили, товарищ капитан. Как бы с ней чего, ну, в общем… Увести, что ли, оттуда или как-то иначе… – Он показал на консервы: – Не шашлычок по-карски, но все же… Заправимся на ходу, да, капитан?
– Быстро к Щеголеву! Чтоб сейчас же ко мне! – приказал Ардатов. – Брось все тут. И чтоб все оружие и все боеприпасы были собраны! Быстро! Быстро, сержант! Да бросай так!
Они со Щеголевым проверили пулемет, и пока они занимались этим делом, Ардатов в двух словах передал Щеголеву то, что сказал ему Ширмер.
– Вы передумали? – Ардатов поставил пулемет на бруствере и зарядил: – Вы, Ширмер, не имеете права передумывать. То, что вы знаете, не принадлежит вам. Явки! Быстро! Место, время, пароль, отзыв! Они вот-вот полезут. Видите, готовятся.
– Живей, Ширмер! Шнеллер! – приказал ему Щеголев.
– Запоминайте! – Ширмер кивнул. – Явка один – восточное крыло вокзала, восточная дверь. Обусловленность – у нашего связного в левой руке, заголовком вниз газета «Фелькишер беобахтер». Сложена так, что читается только «Фелькишер». Ваш пароль: «Где здесь надежное бомбоубежище?» Отзыв: «В Виттенберге все бомбоубежища отличны». Запомнили? В отзыве не «надежны», а «отличны».
– Повторите! – приказал Ардатов. Ширмер повторил, и Ардатов прошептал все это про себя: – Время?
– Каждое число, имеющее единицу – 1-го, 11-го, 21-го, 31-го. С пятнадцати до пятнадцати пятнадцати. Запомнили?
– Повторите, – приказал Щеголев. – Так. Несложно. Запомнил, капитан? Я тоже.
Наблюдая, как немцы скапливаются, перебегая к одному рубежу, Ардатов быстро, сосредоточившись, так что заломило в висках, несколько раз про себя повторил все эти данные. «Не очень хотят!» – подумал он о перебегающих немцах. Немцы, наверное, и правда, не очень хотели идти в атаку – день ведь кончался, за этот длинный день и они устали и насмотрелись, как погибали такие же, как они, у них тоже были измотаны и мышцы и нервы, а впереди их ждала ночь, отдых, еда, сон – всех – и солдат и офицеров – хоть по нескольку часов, но ночь должна была дать им передохнуть, и поэтому последняя атака, почти уже в сумерках, атака по приказу старшего командира, не очень-то им улыбалась, и все они тянули время, это можно было видеть по тому, как недружно, как не быстро перебегали те, кто должен был атаковать, и как коротки были их перебежки. Не перебежки, а так себе – несколько шагов и опять на живот!
Ардатов крикнул ближнему к нему красноармейцу.
– Ко мне!
– Прибыл по вашему прика… – хотел было доложиться по уставу этот красноармеец. Он был, наверное, ровесник Чеснокова. Или на несколько месяцев моложе. Такой же тощий, длинношеий, нескладный.
– Огонь с дистанции четыреста метров! – перебил его Ардатов. – Бегом всем передать! Огонь с четырехсот! – повторил он. Надо было удержать немцев еще там, на дальнем рубеже, надо было с самого начала, как только они поднимутся, убить у них мысль закончить день и встретить ночь в этой траншее, надо было пулями забить в них мысль, что заночевать они должны там, где они и были сейчас.
– Минутку! – остановил он Ширмера, который уже сказал: «Явка два…» и сдернул трубку с гнезда. Ширмер правильно торопился досказать все до конца, но если бы немцам удалась эта атака, все ширмеровские данные могли пропасть – что было бы толку в «явке два», если бы немцы убили за эти двадцать последних минут и его и Ширмера?
– Белобородов! Готов? Молодец, друг! Да, был обрыв. Садил, сволочь, минами! Репер один! Прицел 54, угломер 42! Взрыватель осколочный! Погоди!.. Так… Пусть накопятся! – медлил он скомандовать «Огонь!»
– Погожу! Погожу! – басил там Белобородов. – Тебе осталось чуток. Каких-то полчаса. Всего ничего. Держись и все. И эти полчаса пролетят – не заметишь. Держись и все, понял? Хорошо. Вот так и держись! Дай-ка мне Рюмина.
Ардатов промолчал.
– Дай Рюмина! – повторил Белобородов.
Ардатов опять промолчал.
– Дай Рюмина! Ты слышишь? Связь! Связь! Глаз! Глаз! Ардатов! Ты слышишь? Что за черт. Слышишь!
– Слышу.
– Так какого же… Где Рюмин!?..
Молчать дальше было нельзя, по тону Белобородова было ясно, что Белобородов понял.
– Рюмина нет.
Теперь молчал Белобородов. Потом он сказал.
– Что ж вы!.. Что ж вы..
Ардатов услышал недоговоренное «не уберегли».
– Извини.
– Как же, черт подери, так, а?
– Извини.
– Как же так, а?
– Извини.
– Хороший был мальчик.
– Да. Извини.
– Всего один день!
– Да. Всего один день.
– Неполный даже день!
– Да. Неполный.
– Как он… как он хоть держался? Ах, черт!
– Отлично держался. Я хотел представить его к ордену. Я бы выбил ему этот орден. Веришь? Он отлично держался. Лучше не бывает. Отлично держался. Веришь?
– Верю… Как его?..
Ардатов знал, о чем Белобородов спрашивает. «Как его?» было формой вопроса о том, как кого-то убили, как кто-то был убит, но эти слова «убит», «убило» не включались, их заменял тон, и всем фронтовикам эта форма «как его?» была понятна.
– Сразу. В голову.
– В голову, – повторил Белобородов. – В голову… Слава богу, что хоть не мучился.
– Нет, не мучился, – подтвердил Ардатов.
– Что я напишу его старикам! – загорюнился на той стороне Белобородов. – Я же их знаю, я у них бывал. Они живут на Охте… Ах ты, горюшко-горе…
– Внимание! – перебил его Ардатов. Немцы, поднакопившись, поднялись. – Белобородов, внимание! Готов?
– Есть!
– Репер два, прицел пятьдесят четыре!
– Репер два, прицел пятьдесят четыре! – подхватил Белобородов.
– Гранатой, четыре… Огонь! Огонь! Огонь!
– Явка два… – сказал он Ширмеру, когда немцы снова легли. Ширмер было встал к пулемету. – Нет. Нет. Укрыться! Потом, потом! Явка два?
– Явка два – гомеопатическая аптека Цильмеха. Время то же – между пятнадцатью и пятнадцатью пятнадцать. Дни – каждое число с семеркой – седьмого, семнадцатого, двадцать седьмого. Обусловленность та же. Пароль: «Не знаете ли вы хорошего средства от ревматизма?» Отзыв: «Считаю, что лучше чем аспирин средства нет».
– Повторите! – Щеголев морщился, запоминая.
Пока Ширмер повторял, немцы опять поднялись.
– По реперу!.. – крикнул Ардатов в трубку. – Прицел… Огонь! Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь знали о группе в Виттенберге, если считать и Ширмера, трое. Но, следя за тем, как Белобородов удерживает немцев, командуя ему поправки, не упуская из поля зрения и тот последний кусок траншеи, куда сбились остатки его случайной роты, Ардатов лихорадочно обдумывал: что же делать дальше с этими сведениями.
Немцы, словно их кто-то подхлестывал, все лезли и лезли, перебегая, скапливаясь в цепочки, группки, и когда Ардатов накрывал их белобородовскими снарядами, не отходили, а, оставив убитых и раненых, проскакивали рубежи, по которым он бил, и создавали новые цепочки и группы.
Сзади зашуршало, и Ардатов дернул туда ствол пистолета, но вовремя задержал спуск.
– Тааш капитан! Ваше приказание выполнено! Обрывы… – доложил ему Варфоломеев, сползая, как гусеница, с бруствера в окоп. – В нескольких местах. Лапша. – Он, перебирая по стенке руками, уперся в дно головой и стащил зад и ноги. Обе ноги у него были прострелены, и через обмотки текла кровь.
– На обратной дороге, – бормотал он, разглядывая эти обмотки. – А Николичев там. Остался. Совсем… Приказ выполнен, тааш капитан, – пропуская опять в слове «товарищ» середину, повторил он. – Но я теперь – вне. Сикось-пакось. Отбегал. Два борта в среднюю. Оставалось каких то полсотни метров… Уже думал – повезет!.. И сюда тоже. – Связист показал себе на бок.
Стреляя из пулемета, Ардатов все время чувствовал за спиной какую-то возню, как будто за его плечами что-то происходило, но у него не было времени оглянуться, а понять по звукам он ничего не мог. Но когда немцы легли, он все-таки, перезаряжая наощупь, оглянулся.
Ширмер, стоя на коленях, перевязывал Варфоломеева своим, немецким, серо-желтым бинтом.
– Так, фриц! – подбадривал его Варфоломеев. – Если бы чуть раньше! А то крови много потерял. Так! Анекдот – один кокнул, другой спасает. – Он выругался. – Вас всех надо перевешать.
Ширмер кивнул.
– Ладно. Ладно. У тебя есть бинт? Нет? Почему нет? Тебе не выдавали бинт?
– Почему-почему-почему!.. – Варфоломеев слабел, потеряв много крови. По… – он выругался, – …да по кочану! Отдал товарищу. А ты чего это по-русски болтаешь? А, фриц?! Тааш капитан, а как это фриц по-русски? Это вы его научили? Вы? Что-то больно быстро! Но все равно их надо перевешать! До единого!
Ширмер оглянулся, как бы ища, чем перевязать связисту ноги.
– Ладно, ладно. Пусть и по кочану…
– На! – Ардатов бросил ему свой санпакет. – На! – обернулся он еще через минуту, подавая ему свою полевую сумку.
Немцы все-таки легли, потому что Белобородов дал по ним, видимо, всем дивизионом, всем хозяйством, как назвал Рюмин, свой дивизион.
– Записать! Все записать! – Ширмер непонимающе смотрел на него, наверное, думая, что конспирация не позволяет этого делать, но решал теперь все Ардатов. – Все о Виттенберге, о группе. Отправим с разведчиком. Он и вы отойдете. Отойдете сейчас. Рискнем, Ширмер. Рискнем!
«Убьют Белоконя с бумажкой, ты ее уничтожишь и поползешь дальше. Убьют тебя, Белоконь поползет… Двух сразу не убьют! А убьют потом Белоконя, что ж, риск есть риск! Только вряд ли немцы будут тщательно обыскивать покойника-сержанта. Так, пошарят по карманам. Но ведь не в карман же положит Белоконь записку! Но куда?» – подумал Ардатов.
Немцы лежали. Наконец-то они снова лежали. По траншее опять ударили их минометы и артиллерия. «Вот сволочь! Не навоевался? Не навоевался? – спросил он мысленно фрицевского комбата. – Тебе всыпят за сегодняшнюю неудачу. За такие потери. – Он мысленно же ухмыльнулся. – Что, подавился, собака. И собаке не всякая кость по зубам!»
– Мелко! Мелко пишите! – приказал он, перехватив у Ширмера конец бинта и завязывая узел на ноге связиста. Но бинт промокал, и Ардатов окровавленной обмоткой затянул жгутом ногу связиста выше колена.
Ширмер, пристроив сумку на патронном ящике, быстро писал.
– Белоконя сюда! – приказал Ардатов Щеголеву. – Сам останься там! Нет, – сказал он сестре, которая запоздало перебежала к ним, чтобы перевязать связиста. – Поздно.
Это был не первый умирающий у нее на глазах, не первый вообще, не первый сегодня, и сестра ничего не ответила.
– В цепь! – приказал ей Ардатов.
– Вот что, – сказал Ардатов Белоконю. – Этот фри… немец – наш. Он пишет ответственные данные. Задача: как только они перестанут бить, вместе с ним – туда, – он показал себе за спину. – Доставить к нашим. Требуй, чтоб сразу же в штаб, в любой штаб. Чем выше штаб, тем лучше. – Ардатов встретил Белоконя в нескольких шагах от Ширмера и мог говорить, что хотел сказать.
– Ясно! Ясно! – кивал Белоконь. – В ближних тылах не задерживаться. Как будто веду пленного. Пройду. Черт не выдаст, свинья не съест!
– Донесение понесешь ты. Он и так все знает. Это – на случай. Спрячь как следует, чтобы, если…
– Ясно! Ясно! Чтоб ушло со мной, – понял Белоконь. – Может, к гранате прикрутить – и если что – в куски? Себя и его? Или лучше их и его?
– Нет! Вдруг не сможешь кинуть. На гранате заметно. В патрон. Порох высыпь, пулю на место! («Ну, найдут у него два десятка патронов, что, их проверять будут?» – решил он). – Глянь, лежат?
Белоконь высунулся.
– Лежат! Лежат, гады. – Их мысли работали в одном направлении. – А если потом, где-то потом расколят этот патрон? Нет, лучше на себя, товарищ капитан. Под трусы. У меня там еще плавки. Что, они и там шарить будут? Она там и истлеет…
«Вряд ли кто-нибудь станет с тебя, с убитого, снимать плавки», – согласился про себя Ардатов.
– Ладно. Так. Действуй. По ходу сообщения и по-пластунски! Метров двести. Минимум двести.
Теперь высунулся он, чтобы посмотреть, как далеко еще видно. А видно было на километры.
– Немец наш, – еще раз подчеркнул он. – Обеспечь, насколько можно. Но донесение – важнее. Ясно? Когда не сможешь тащить – оставь его. Ясно? Это – прпказ!
– Если что – если все-таки не отобьетесь, Ширмера ты не знаешь. Пленный и пленный. Ты выполнял приказ, мой приказ, и все. Доставить его. И только. Про донесение – забудь. Не было его. Не было никакого донесения. Тебе ясно? Понял?
Белоконь оскорбился.
– Да вы что, товарищ капитан. За кого вы меня принимаете? Тогда наряжайте другого. Если веры нет… У нас без веры ничего…
– Брось! – оборвал его Ардатов, но ему все-таки было отрадно, что Белоконь так оскорбился. Совсем не к месту он представил себе берег Черного моря и как по этому берегу, поглядывая на женщин в купальничках, ходит самоваром Белоконь. Что ж, он, поди, полноценно, со своей точки зрения, провел тот, фантастический сейчас, отпуск в Ливадии. – Верить тебе – верю. Не послал бы. Но ты должен все знать и все понимать. На Ширмера полагайся, как на себя.
– А я и так понимаю, – начал было Белоконь, но тут к ним перебежал, сгибаясь под брустверами, Ширмер.
Теперь уже мины падали и по ходам сообщения, и на брустверы, и в траншею, и Ширмер упал с ними рядом на дно.
– Вот.
Бумажка была крохотной, четверть листа из блокнота, и трубочка получилась тоньше мундштука от папироски.
«Научился, – одобрительно подумал Ардатов. – Конспирация. Десять лет опыта! Десять лет опыта, чтобы заниматься этим делом рядом с Волгой!»
Ардатов чуть раскатал ее, чтобы посмотреть текст. Записка была на русском.
«Лишний фриц не прочитает, – одобрил Ардатов. – А лишний наш – да!»
– На, прячь. – Он передал записку Белоконю.
Если бы Белоконь попал в плен и продал бы их, его, конечно, фрицы бы отблагодарили, во всяком случае шкуру бы свою он спас. Но сначала должен был быть убит Ширмер.
– Пошли. – сказал он ему, а Белоконя оставил: – Ты – здесь. Жди команды. Готовься – чтоб ничего лишнего с собой. Шинель брось. – Автомат и гранаты. Все.
Возле пулемета Ширмер сообщил ему третью явку:
– Резервная. Городская библиотека. Каждого пятнадцатого, в пятнадцать пятнадцать. Обусловленность та же – «Фелькишер». Пароль – «Не посоветуете ли хорошего букиниста?» Отзыв: «Кому в наше время нужны старые книги?»
– Еще раз! – Ардатов повторил. Это резервная явка запоминалась легче – горбиблиотека, пятнадцатого в пятнадцать – пятнадцать – все кругом пятнадцать: «Не посоветуете ли хорошего букиниста?» «Кому в наше время нужны старые книги?», обусловленность та же…
Ардатов помахал Щеголеву и, когда тот прибежал, приказал Ширмеру:
– Повторите все.
«Хорошо! Пойдет! – решил Ардатов. – Только не перепутать. Если ни Белоконь, ни Ширмер не пройдут, Щеголев поправит меня. Я поправлю Щеголева».
– Как только они перестанут бить, – он кивнул в сторону новой серии мин, которая ударила за траншеей, видимо, потому, что немцы думали, что там есть запасная позиция, на которой и укрываются остатки его роты, – как только перестанут, идите с Белоконем.
Он повторил, как они должны отходить.
– Если Белоконя ранят, когда не сможете нести, оставить. Это – приказ. Задача в этом случае – сдаться. Будьте осторожны, будьте осторожны, чтобы наши не подстрелили. Вам ясно? Задача ясна? Повторяю, если Белоконя ранят, если не сможете нести – оставить. Это – приказ!
Он сделал паузу. Но Ширмер понял. Потери от гестапо, наверное, научили его мужеству, и в общей борьбе, там, в Германии, в борьбе с фашизмом, он, наверное, не раз видел или узнавал, как жертвовали собой люди ради других.
– Да, – сказал Ширмер. – Записку взять, уничтожить. Добираться одному. Вы, геноссе капитан…
Он явно хотел сказать: «А вы, геноссе капитан? Как вы? Может, все вместе?»
– Выполняйте задачу. На Белоконя положитесь, как на себя.
«А мы уж как-нибудь. Как получится, – подумал он. – Но, может, и получится. Еще полчасика до темноты. Всего каких-то полчасика! А ты – давай, иди. Ты за этим к нам шел. Мы ведь для тебя только случайность. Не к нам, так к другим. Таким же, как мы!»
– И думайте над легендой, если что. Если попадете… – Он чуть не сказал «к своим». – …Если попадете к немцам.
– Мне туда? – Ширмер показал в сторону Белоконя.
– Да. Пока жив Белоконь – он старший. Он – здесь, на фронте – опытней вас. Поэтому. Точнее, он старший, пока он способен двигаться. Только до этой минуты. Вам ясно? Хорошо. Оружие не брать! Один автомат, два автомата – разницы нет, но вы с оружием – значит, не пленный. Идите.
«Теперь нас четверо, кто знает. Белоконь хотя и не знает, но имеет эти сведения. Кто-то же из четверых должен уцелеть!» – подвел про себя итог Ардатов.
Ширмер, уже сделав шаг к Белоконю, снова присел на корточки. Он смотрел вниз и горько говорил:
– Мне стыдно за свою страну. Мне стыдно за свой народ. Когда кончится этот ужас, когда немцы переболеют фашизмом, они еще много лет будут прокляты. Но не все они были такими. Были другие. Были, геноссе капитан, геноссе старший лейтенант, были другие!
– Да! – согласился Ардатов. – Идите. Вперед!
Он встал к пулемету, глядя под его сошками на тех немцев, которые подтягивались все ближе, и на тех, кто уже никогда никуда не сможет подтягиваться, а ляжет навек в эту выжженную, солонцеватую приволжскую землю.
«Сколько среди них таких, как Ширмер? – подумал он. – Но если эти, – он наблюдал, как правый фланг немцев охватывает его левый фланг, – не остановятся, Ширмеру и Белоконю не уйти. Но кто-то же из четверых должен уцелеть, черт возьми!» – выругался он и сдернул трубку. В ней был фон, шорохи, какой-то писк – линия работала. И тут как раз немцы перестали бить по ним, и стало совсем тихо, так тихо, что было слышно, как звенит в ушах, шуршит под ветром полынь, и где-то далеко стонет безнадежно раненый.
– Белобородов! – радостно крикнул Ардатов. – Белобородов! Еще чуть! Я передам. Да, держим. Сейчас погоди – они отошли, собаки! Но сдохни, а помоги! Тут новое обстоятельство, очень, очень важное. Не могу говорить. Даже тебе. Не имею права! Но помни, от тебя зависит черт знает сколько. Ни я, ни ты – все мы тут не стоим этого! Так что держи их. Осталось немного! – торопливо и сбивчиво кричал в трубку Ардатов. – Как только солнце сядет, дай хорошо минут десять! По последним данным! Это если связь опять перебьют. Дай минут десять, чтобы мы смогли… Понял?
– Понял! Понял! – басил тоже радостно Белобородов на том конце провода. – При чем тут какие-то обстоятельства? Ты это выбрось из головы! Держись и все. Понял! Насчет солнца – ясно. Они нас засекли, но чихать! Еще один налет, больше они не успеют. Вот сволочь! – выругался Белобородов. – Слышишь, как близко! Опять заходят. Пока. Держись, друг! У тебя все?
– Нет, нет еще что. Вот еще что, Белобородов! – Ардатов секунды помедлил. – О Рюмине напишешь так: «Погиб смертью храбрых, прикрывая огнем пулемета отход большой группы раненых». Запомнил? «Прикрывая огнем пулемета отход большой группы раненых». Все что хочешь в начале пиши, что хочешь в начале, но конец должен быть таким! – Ардатов хотел, чтобы гордость за подвиг сына хоть на сколько-то убавила боль в сердцах стариков с Ленинградской Охты. – Ясно? Хорошо. Так значит, как только оно, проклятое, сядет, даешь минут десять. Договорились?
– Ах, дьявол! – выругался он, потому что Ширмер, шатаясь, зажимал горло, шел к нему, хватаясь другой рукой за бруствер. Из-под ладони, которой он зажимал горло, и между пальцев текла кровь.
– Что же вы так! – крикнул на него Ардатов. – Надо было пригибаться! Ах, дьявол… Сестру! – крикнул он. – Сестру ко мне!
Ширмер, опираясь спиной о стенку, царапая ее свободной рукой, сел. Он виновато посмотрел на Ардатова снизу вверх, хотел что-то сказать, но лишь промычал невразумительно, но даже от этого с его губ и из углов рта потекла кровь.
– Молчите! – приказал ему Ардатов. – Живо! – скомандовал он сестре. – Перевязать туго! Только чтоб не задохнулся. Остановить кровотечение. Сделать все! Майора сюда!
– Софья Павловна! Софья Павловна! – позвала сестра. – К нам! К нам!
– Сделать все! – повторил Софье Павловне Ардатов. – Остановить! – не дал он ей ничего возразить, поймав в ее взгляде возмущение. – Я приказываю!
«Ах, дьявол, – пробормотал он, отходя от Ширмера. – Какого черта перся, не пригибаясь! Если задета артерия, он протянет какие-то часы…»
Солнце садилось. Между ним и горизонтом оставалась полоса шириной в ладонь, было еще совсем светло, лишь погустел, стал не таким прозрачным воздух. За день, незаметно, в небо натянуло тучек, и солнце освещало их теперь снизу, золотило тучки, и, может быть, от их отраженного света само было золотым. Но оно, не то что дневное, не резало глаза, хотя и виделось накаленным – в центре особенно, а по краям чуть темней – окрашивая возле себя небо в кровавый цвет.
Ардатов вспомнил Просвирина и Жихарева.
«Какое все-таки быдло! Даже свое мерзкое дело не могли довести до конца – ума не хватило. Не терпелось: скорей, скорей, скорей! Пристрелим капитана, кокнем артиллериста, а там… там видно будет. Да ведь тот же Белоконь, Чесноков, остальные – что они, пошли бы за этим дерьмом? Ну, кто-то сдался бы, но ведь сколько на десяток сдавшихся пошли бы служить фрицам? Один? Да и один вряд ли. А сколько бы из тех, кто пошел бы служить, наслужившись, наунижавшись, насмотревшись презрения от людей – измучившись от этого презрения, – поправился он, – сколько бы этих, кто пошел служить фрицам, потом бы, замученный совестью, или спился бы, или шлепнул себя, или бежал, куда глаза глядят – хоть под расстрел».
«К врагу, к чужим вообще, всегда прилипает дерьмо! – решил он. – Безродное дерьмо. Потому что, если тебе что-то не правится в твоей жизни, никто ее тебе не исправит, и твоя боль и твоя радость – твои».
Что у немцев служит немало всякого отребья, Ардатов знал. Контрразведчики время от времени ориентировали командиров обо всяких там забрасываемых через фронт шпионах, диверсантах, террористах. Что немцы создали целую систему подготовки их – всякие школы, курсы, центры. И во всю забрасывали их в армейские тылы, где всегда много двигающегося военного народа – отставших, направляющихся в запасные полки или из них, всяких откомандированных; словом, где, имея хорошо сработанные документы, можно было действовать неделями, передвигаясь с места на место, собирая сведения и занимаясь диверсиями. И что вроде бы не испытывали недостатка в человеческом материале, иначе бы как работали эти школы и центры.
Конечно же, в эти школы попадали и те, кто видел в них путь из плена. Но ведь и немцы были не идиоты, чтобы так-то легко брать туда всякого, кто изъявит желание стать шпионом. Наверное, долго в плену следили, знали, сволочи, чем и как человек живет в плену. Наверное, начинали с того, что заставляли такого «добровольца» работать осведомителем, и пока он еще в лагере не «наосведомлял» столько, что его руки были в крови по локоть, не брали в школу. Да и там, конечно, давали такие задания, что отрезали человеку путь к своим.
«Да, но эта-то пара вроде из других, – сам себе возразил он. – Во всяком случае Просвирин. Матерая сволочь! Этот из добровольцев. Сам предложил себя».
Он пошел к нему, но остановился, не доходя, так как над ним, наклонившись с выражением полуомерзения, полулюбопытства стоял Щеголев. Здесь еще были Тырнов, Белоконь, Васильев, еще несколько красноармейцев. А Нади не было.
«Надо к ней! Надо к ней!» – приказал себе Ардатов.
– Сволочь! Гад! Гад ползучий! – говорил Щеголев Просвирину, хотя Просвирин и делал вид, что ничего не слышит. А может, он и правда уже ничего не слышал, и, закрыв глаза, чтобы и не видеть этот мир, прислушивался к себе, готовясь то ли к концу того, что было здесь, то ли к началу того, что будет где-то там. – Царя, что ли, ты захотел? На что же ты, гадина, рассчитывал? Думал, такая падаль, как ты, свалит нас? Да? Да? – допытывался Щеголев.
