Текст книги "Живой смерти не ищет (Роман)"
Автор книги: Олег Финько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Намекаешь на что или к слову?
– Какие намеки, паря, мне на фронт, а тебе теперь в тылу нужно будет оборону крепить. Не думал еще, куда на работу, аль уже пристроился к делу?
– Думаю, на курсы бухгалтеров поступить. Или в милицию подамся, как думаешь, примут?
– Как не примут? Захочешь, так примут, но лучше бы тебе в милицию не ходить, парень.
– Это почему же мне туда пути заказаны?
– Ты не обижайся, но глаза у тебя не добрые, злые. Может быть, это от ранения, в себя еще не пришел, а может быть, таким и родился, кто его знает. В милиции, особенно в наше время, когда везде горе, нужно к людям в душе сострадание иметь, стараться понять каждого: что толкает его на грех, как ему помочь, предостеречь и только потом наказывать. Я вот такого пса белоухого уж как ни крутил в упряжке, все места он у меня перепробовал, и кормил его отдельно, вдруг, думаю, мало ему, ослаб, потому не тянет. А как убедился, что ленив он не в меру, так и к наказанию приступил. Так то пес, а человека понять труднее. Иной раз он, может, от тоски в драку лезет, так ты ему отлуп дай и попробуй выковырнуть у него занозу, поговори по душам. Так ты не сможешь, жестокий ты мужик, иди лучше на курсы бухгалтеров.
– Подумаю над твоим советом, Степан, а пока дайка бутылку, я за курсы бухгалтеров выпью глоток.
Еще несколько раз Дигаев прикладывался к бутылке, пока не осталось в ней жидкости лишь на донышке. Зато не крутило больше его душу от страха перед коварной дорогой, не боялся уже ни полыньи, ни трещины во льдах. Спирт придал храбрости, но и ловкости заметно поубавилось, поэтому все чаще Беспалому приходилось поддерживать Дигаева в рискованные моменты, заботясь не только о дороге, о собаках и нарте, но и о пассажире, которого заметно развезло.
Солнце приблизилось уже к краю окоема, сделалось большим и не таким ярким. Из воды, скопившейся на подтаявшем сверху матером льду или проникшей через трещины, появился наслуд – тоненький, свежий ледок. Собаки лапами пробивали его и до крови царапали подушечки лап. И вскоре, оглянувшись назад, можно было увидеть длинные окровавленные цепочки собачьих следов. Беспалый все чаще и чаще вскакивал и, ухватившись за ремень, тянул нарты вместе с собаками.
– Отчего кровь? – пьяно поинтересовался Дигаев и, не дождавшись ответа, одобрил. – Правильно, так их, тварей, пускай поживее бегут.
– Нет, – задумчиво повторил Беспалый уже с полчаса назад высказанную мысль, – нельзя тебе в милицию, никак нельзя. А вот братка мой где угодно мог работать. Он ведь и туберкулезом заболел перед войной из-за своей доброты, паря. Геологи у них в районе осенью заблудились. Не вышли в назначенное время, хоть плачь. Поискали их поблизости, радиограммы по округе дали, никто не признается, что видел их. А братка мой подговорил еще двух старателей, да и подался с ними в тайгу, к тому месту, где геологи должны бы быть. И нашел ведь одного из них! Вывел к якутам в кыстык, это у них так зимний дом называется, – пояснил Беспалый, – а второй все таки пропал. Вот тогда же братка промерз до того, что вскорости у него и началась чахотка. А кто его заставлял этих геологов искать, если уже и их начальники успокоились? Братка тогда уже из школы ушел и комсомолом заправлял. Вот и сидел бы себе в теплом кабинете, писал бы распоряжения за столом, покрытым кумачом, нет – он в тайгу. Как думаешь, правильно он поступил? Молчишь? Ну и правильно, а то еще ляпнешь что, так опять тебя остолом учить придется, – согласился Беспалый, глядя на дремлющего в пьяном забытьи Дигаева, и продолжал рассказывать вроде бы для себя: – А брату в больнице пришлось долго лежать, потом в родные края насовсем перебрался с женой и ребятенком. В школе работал. Не могу, говорит, на пенсии сидеть, когда весь народ воюет. Вот оно как, паря.
По реке с посвистом потянул сивер, небо постепенно затягивалось тучами, из которых посыпал бусенец – снежная морось, становилось морозно.
Миновали Табагинский елбан – высокий, гладкий мыс на берегу, а когда солнце уже ушло за горизонт, осветив краешек туч алым цветом, постепенно переходящим в размытый зеленоватый оттенок, собаки ускорили бег, почуяв берег, запахи человеческого жилья.
– Табага, – тормошил Беспалый Дигаева, – проснись, говорю, паря, в Табагу приехали. Ну, вояка, чего за бутылку хватался, если пить не умеешь? – Но Дигаева от выпитой почти что в одиночестве бутылки спирта развезло окончательно, он никак не хотел просыпаться. Это и спасло Степана Беспалого…
Ночевал Дигаев в доме матери Беспалого, а наутро, едва открыв глаза и окатив холодной водой раскалывающуюся от боли голову, пошел голосовать проходящим на Якутск автомашинам.
Погода в Якутске в двадцатых числах апреля сорок третьего года днем была вполне весенней. Столбики градусников пересекли плюсовые отметки. На улицах, пробивая застарелые оплывающие сугробы, текли ручьи, на особенно оживленных – трудно было даже пройти из-за больших луж и грязи. К слову, грязь была легкой, песчаной, и просыхало в городе быстро. Отвыкшие за зиму от солнца, теперь заливающего город теплом, горожане расстегивали пальто, нежились, не торопясь в помещения.
Дигаев брел по широким улицам, постепенно привыкая к городу, в котором последний раз ему довелось побывать в девятнадцатом году, в смутные колчаковские времена. Странное совпадение – и двадцать четыре года назад он нередко бродил по городу в таком же смурном, болезненном от попоек состоянии. В те далекие дни улицы возле жилых домов были загажены так, что барыньки или бабенки из состоятельных брезгливо морщили носики, отмахиваясь платочками. Впрочем, делали они это, только завидев мужчин, в остальное время вонь была для них привычной.
Вдоль дорог бежали деревянные тротуары, основательно сбитые поперечными короткими плахами. Длинные доски опирались на бруски, и, если те подгнивали, доски пружинили, прогибались не в такт шагам, заставляя семенить ногами или переходить на дорогу.
Как и прежде, Якутск был в основном деревянным. Дома одноэтажные, бревенчатые, рубленные в венец. Множество двухэтажных: с балкончиками, антресолями, как на городских барских усадьбах, с непомерно огромными окнами, украшенными резными разноцветными наличниками, сверху напоминающими геральдические короны.
В колчаковские времена обыватели не любили открывать ставни, и Дигаеву как-то невдомек было, что в малоэтажной деревянной столице могут быть такие красивые здания, построенные в свое время прочно, со вкусом, с высоченными, чуть ли не в два человеческих роста, потолками в просторных комнатах, от которых Дигаев, проживавший много лет в клетушке на окраине Хайлара, уже и отвык. Он со злой завистливостью оглядывался по сторонам, сравнивая свою нынешнюю иноземную родину с Якутском, и понимал, что последний отличается в лучшую сторону. Уж, казалось бы, такой пустячок, как печная труба, но если в Хайларе ее могло венчать дырявое проржавевшее ведро, то здесь он против воли залюбовался высокими искусно украшенными красавицами трубами с затейливыми флюгерами по бокам. Даже водостоки домов, обычно неприметные, здесь казались признаком достатка; уж каких только стоков он не заметил: круглые, трех– и четырехгранные, с затейливой резьбой по жести, с вензелями и венчиками, а вдоль крыш – даже с жестяными вазами, чеканными розанами. Они крепились к стенам замысловато кованными фигурными крюками, а те концы, из которых стекал свежун – снежная талая вода, – внизу изящно выгибались и, переметнувшись подальше от стены дома, иногда даже на другую сторону тротуара, склоняли над бочками морды неведомых глазастых ящеров, раскрывших пасти, утыканные вырезанными по краям зубами, а кое-где даже с расщепленным жалом. Вот, оказывается, сколь щеголеватой и нарядной оказалась северная столица огромного края.
– Успокоились, суки, – тихо шептал Дигаев, подмечая все новые и новые изменения в облике города, – неужто забыли, как мы здесь похозяйничали, – захихикал он, припоминая двадцатые кровавые годы. – Сейчас бы здесь красного петушка пустить, ох и забегали бы вы все, засуетились.
Оно и верно, почище любого нашествия или вторжения деревянный город до сих пор боялся пожаров, которые были здесь частыми гостями, опустошая немалые районы и плодя многочисленных погорельцев.
Дигаев остановился у газетного стенда:
– «Социалистическая Якутия», двадцатого апреля сорок третьего года, – прочитал он вслух, и, хотя ничего в этом предосудительного не было, испуганно оглянулся. – Ишь чего захотели: социалистическая…
Он читал о том, что в ночь на семнадцатое апреля советские самолеты произвели налет на города Данциг, Кёнигсберг и Тильзит, в течение двух часов бомбили военно-промышленные объекты этих городов. Только три самолета не вернулось на свои базы. И он поежился, в душе порадовавшись, что не оказался сейчас в этом самом Тильзите, а мог бы, мог бы и оказаться, сдуру, как он теперь понимал.
Очередное объявление привлекло его внимание: «Два шофера на легковые автомашины М-1 требуются Уполнаркомзагу СССР по ЯАССР, справляться: Ленинская, семьдесят три, в часы занятий». Он раза три повторил непривычные, труднопроизносимые слова – Уполнаркомзагу, ЯАССР – и подумал, что вполне мог бы устроиться здесь на работу шофером, и даже на легковую машину. «Нет уж, – остановил он себя, – карлите вы здесь сами, а я достоин лучшей участи».
С другой стороны стенда висел небольшой плакат, отпечатанный на серой газетной бумаге: «Горючее нужно фронту. Экономьте каждую его каплю! Сэкономив триста кг жидкого топлива, можно обеспечить горючим один советский танк на суточный бой с противником!» Еще раз оглянулся и, никого не заметив, с наслаждением сорвал плохо приклеенный плакат, как будто этим он мог помешать суточному бою танка с противником.
Он брел по Набережной и с удивлением прочитал, что теперь южная ее половина называется улицей Николая Чернышевского. Вышел на когда-то хорошо знакомую ему Большую и увидел, что она носит имя Ленина. Но вот на бывшей Соборной Дигаев заметил табличку: улица Нестора Каландарашвили, и изменить после этого его настроение к лучшему было уже невозможно. У Дигаева было такое ощущение, как будто его публично оплевали, надругались над ним. Как же это так – именем Каландарашвили назвали целую улицу! Того самого красного, который помешал так хорошо начинавшейся было карьере Дигаева.
Тогда, в девятнадцатом году, путем сложных интриг, в которые он вовлек всех своих мало-мальски влиятельных приятелей из контрразведки, то бишь осведомительного отдела штаба Иркутского военного округа, Дигаеву удалось получить должность заместителя начальника каторжного централа в селе Александровском. Он получил туда направление одновременно с досрочным присвоением очередного звания. О чем другом ему еще можно было мечтать! Однополчан направляли на фронт, а он из Якутска ехал в райские кущи, где при желании можно было и деньжат припасти на будущее, и без особой опасности расти в чинах и званиях. Вот так и было бы, не попадись на его пути командир красного партизанского отряда Каландарашвили. В сентябре, ровно через месяц после того, как Дигаев приступил к исполнению своих обязанностей, переодевшись в белогвардейскую форму, Каландарашвили с отрядом прибыл в тюрьму, и, пока Дигаев разбирался с предъявленными ему поддельными документами, караул был обезоружен. Четыре сотни освобожденных заключенных так и не удалось разыскать. Дигаеву это стоило разбирательства на офицерском суде чести, из войсковых старшин он был разжалован в есаулы, каково?
Дигаев и к покойнику сотнику Земскову долго испытывал теплые чувства именно из-за того, что тот, задержавшись в Сибири с остатками колчаковцев, был свидетелем гибели командующего войсками Якутской области и Северного края Нестора Каландарашвили. В марте девятнадцатого года неподалеку от деревни Табаги (в которой Дигаев, перебравшись через Лену на собачках, ночевал только вчера) на узкой протоке колчаковцы устроили засаду и подстерегли меньшую часть отряда и штаб командующего. Никого не пощадили белогвардейцы, даже с десяток крестьян-ямщиков порубили. А теперь благодарные горожане увековечили память о герое-грузине.
«Ну и ладно, – мстительно подумал Дигаев, – зато я сегодня за час одолел эти тридцать восемь километров от Табаги до Якутска, а тебе, партизан, уже никогда не преодолеть их, так-то!» – Ущемленное было самолюбие и тщеславие удовлетворились этим доводом, и Дигаев, уже не останавливаясь, зашагал к Кружалу – рынку, который примостился между улицей Собранской и Зеленым Лугом. Собранская почти не изменилась. Справа тянулись добротные высокие деревянные дома, притаившиеся за остроконечным тыном. А напротив высились магазин и дом купца Кушнарева, который, не дожидаясь полного разгрома белогвардейцев, прихватил ценности и сбежал в двадцатых годах в Японию.
«Вернусь домой, – подумал Дигаев, – нужно будет с Кушнарева бакшиш выбить за хорошую новость: стоит, мол, твоя собственность, хозяина дожидается. Авось тряхнет мошной, старый скупец».
Кружало было похоже на какую-то старинную крепость времен покорения Ермаком Сибири. Массивные, на века построенные торговые ряды с крохотными оконцами на антресолях у лавок, с подъездными путями из толстенных плах на опорах с четырех сторон опоясывали базарную площадь. Но в то же время, когда Дигаев проходил мимо Кружала, там было тихо и пустынно. В сорок первом и сорок втором годах лето в Якутии было знойным, засушливым, высохло все на корню, поэтому зимой на сорок третий год было очень голодно. В торговых рядах толкались несколько старух, предлагавших кое-какое старье, но спросом оно не пользовалось, и бабки возвращались к голодным внукам, шныряя по соседям в поисках картофелины или пригоршни овса. Снабжение было никудышным, и продовольственные карточки во время закрытия переправы через Лену отоваривались плохо.
Дигаев пробежал через переулок и остановился возле домика, притулившегося у забора церкви Предтечи, огромного каменного здания с замысловатыми карнизами, высоченными колоннами у входа и балкончиками у основания главного купола. Оглядев церковь, с пониманием почесал бороду: за прошедшие двадцать лет ему раз десять пришлось читать в хайларских и харбинских газетенках о том, что храм и взорвали, и сожгли, и перестроили под жилой дом для большевистских лидеров.
Дигаев прошел узенький дворик и, звякнув щеколдой, оказался в темных холодных сенях.
– Галя-я-я! – крикнул для приличия, входя в незапертую комнату.
Хозяйки не было. На деревянной тахте, покрытой домотканым цветастым ковриком, прислонившись к стене, полулежал Владимир Магалиф. Вид его был неопрятным, неухоженным, лицо заросло многодневной рыжеватой щетиной. Уставившись бессмысленными, потухшими глазами в стену напротив, он вяло перебирал четыре оставшиеся струны на гитаре с щеголеватым голубым бантом на грифе и, словно зациклившись на одном аккорде, монотонно пел скабрезные частушки:
На горе – кудрявый дуб,
Под горою – липа.
Ванька Маньку повалил —
Делают Филиппа.
– Здравия желаю, Вольдемар! – с деланной бравадой воскликнул Дигаев.
К его удивлению, ответа не последовало. Все так же, не переводя на него взгляда, Магалиф тренькал на гитаре, старательно выговаривая слова очередного куплета:
Из колодца вода льется,
По желобу сочится.
Хоть и плохо мы живем,
А по бабам хочется!
– Что с тобой, станичник, или признавать не хочешь? – подойдя к нему вплотную, подтолкнул валенком Дигаев.
– Вашбродь! Не трогай ты его, – выглянул из соседней комнаты Ефим Брюхатов. – Не в себе Володька, третий день пьет не просыхая, горе себе придумал.
– Да в чем хоть дело? Повзбесились вы все здесь, что ли? – шагнул Дигаев в горницу Брюхатова.
А следом за ним несся негромкий, тусклый голос бывшего прапорщика:
На горе стоит береза,
Тонкий лист и гнутый.
По твоим глазам я вижу,
Что ты чеканутый…
– Настасья его бросила. Бросила и сбежала, вроде бы с медсанбатом резерва, его на фронт из этих краев снарядили. Ну, стерва она, вашбродь, мужик кормил, поил ее, в люди хотел вывести, а она и от него, и от нас утекла, не попрощавшись, как кошка бездомная.
– Да, – с горечью плюнул Дигаев в сторону печки, – возле нас ей самый дом был. А на что он пьет? – кивнул головой в сторону музыканта.
– Кто его знает, денег вроде нет, а каждый день с утра пьяный приходит.
– Вы здесь, однако, от безделья скоро таких дел наделаете, что потом сообща не расхлебаем. А где Бреус прохлаждается? Распустил он вас, как я погляжу.
– Здесь я, есаул! – раздалось от порога. – С благополучным прибытием.
– Тс-с… Бреус, тут тебе не Хайлар и не тайга, – погрозил пальцем Дигаев, – на время все чины и звания следует забыть. Ни в коем случае. Чтобы я больше этого и не слышал. Все поняли?
В городе Калязине
Нас девчата сглазили.
Если бы не сглазили,
Мы бы… —
не успокаивался Магалиф.
– Бреус, Брюхатов, какого черта вы его не угомоните? И где это он набрался народного творчества? Выходит, черт знает по каким притонам здесь шнырял.
– Не обращайте внимания, Дигаев, это он теперь так настроение выражает. Немного попоет, а там и баиньки, – успокоил Бреус. – Вы лучше расскажите, как добрались.
Участников дальнего перехода было не узнать. Ефим Брюхатов настолько спал с тела, что, казалось, уменьшился в объеме раза в два. Тройной подбородок, окладистые щеки хомячка пропали, только вытянувшаяся морщинистая кожа напоминала о них. Вместе с толщиной Брюхатов потерял и всю свою осанистость, представительность, вообще же он очень ко времени был похож на тяжело переболевшего человека. Его самоуверенный голос уже не рокотал к месту и не к месту, и казалось, что даже тембр его сменился, изредка позволяя угодливые интонации.
И только Бреус оставался самим собой, как всегда, он был гладко выбрит, аккуратно подстрижен. А сочетание широких галифе, старенького кителя с потемневшими следами от споротых погон да очки в металлической оправе придавали его внешности вид демобилизованного воина, занимающего небольшую руководящую и вполне интеллигентную должность.
– Вы, Бреус, выглядите так, как будто никогда не покидали этих краев, – одобрительно поглядел на него Дигаев.
– Уважаемый Дигаев, способности к мимикрии у меня врожденные. Но это только внешне, моя суть всегда и везде остается прежней. Итак, каковы наши планы? Могу доложить, что за эти дни мы с Брюхатовым прекрасно изучили интересующую нас местность.
Дигаев и Бреус разложили на столе карту, рисунки деда Гришани, напоминавшие детские каракули, и склонились над бумагами.
– Та-а-ак-с, – приглядывался Бреус, – пожалуй, здесь несколько иначе, чем на местности. Погляди, пожалуйста, Ефим, кирпичный завод должен быть между Чучун Мураном и озером Ытык-кель, а здесь он несколько в стороне, верно?
– Да вроде бы так, Сан Саныч, – тупо уставившись в чертежи, согласился Ефим Брюхатов.
– У нас два ориентира, – продолжал Бреус, – известно точное описание дороги по тропе от часовни Чучун Мурана.
– Что за часовня, были там? – поинтересовался Дигаев.
– А как же, драгоценный наш Георгий Семенович, – успокоительно похлопал Бреус Дигаева по руке, – везде были, все знаем, доложу вам без лишней скромности. Построена часовня из балок, имеет дверь и окна, наверху установлен большой деревянный крест в два человеческих роста, не меньше. В приличной сохранности, только нам ведь там не жить, она для нас важна лишь как отправная точка. Но этот путь длиннее, хотя и малолюднее.
– Я бы им и пошел, – подал голос Брюхатов, – тихо, безлюдно, а если кого встретим, то раз… и нет комарика.
– Вы как думаете, Сан Саныч?
– Думаю, что мы просто обязаны прислушаться к мнению нашего дорогого друга Ефима, – витиевато ответил Бреус, – с той лишь разницей, что мы воспользуемся этой дорогой, уже возвращаясь со своими сокровищами. Вот тогда-то нам действительно нужно будет опасаться чужих глаз. А на дело я бы советовал идти через озеро.
– Поясните, Сан Саныч, – попросил Дигаев.
– На озере Ытык-кель в наши любимые двадцатые годы стояла архиерейская церковь. Там же была и летняя резиденция архиерея. Она была нашим вторым ориентиром. Но, как ни жаль, все эти постройки тогда же и сгорели.
– Значит, этот путь отрезан?
– Почему же, Георгий Семенович? Место пожарища до сих пор хорошо заметно, от него и двинем. Да куда мы гоним, станичники? У нас. в запасе еще не меньше десяти-пятнадцати дней. Вы ведь, Георгий Семенович, – обратился Бреус к Дигаеву, – установили срок операции сразу же после ледохода. Еще сто раз успеем отмерить, прежде чем аккуратненько так, – показал Бреус длинными тонкими пальчиками, – отрежем.
– Нет, господа, – задумчиво барабанил по карте Дигаев, – столько времени ждать не стоит, давайте рискнем завтра к вечеру, а там, если не успеем покинуть город сразу, то перепрячем золотишко. Так-то оно спокойнее будет, не оставляют меня дурные предчувствия. Да и нам в Якутске нелегко отсиживаться будет, попадем под толковую проверку документов, вот наша липа и не выдержит. Посудите сами, станичники, по дороге мы маленько наследили, понимаете, о чем я говорю? Вдобавок ко всему вы еще и Настю проморгали. А вдруг болтанет где-нибудь лишнее, она ведь много знает, очень много… Хорошо бы даже сегодня покопаться в наших подземных закромах, но похоже, что Володька сегодня уже не очухается.
– Это верно, – захихикал Ефим Брюхатов, – ему выпитое не в пользу. Завтра до опохмелки на человека не будет похож.
– Тебе, Ефим, задание, – приказал Дигаев, – чтоб завтра с него глаз не спускал. Не упусти этого слабака, не то опять зальет глаза и вместо дела частушки нам будет исполнять. Вы, может быть, к его концертам за эти дни и привыкли, а меня от них с души воротит. Ничего, недолго мне еще его шуточки терпеть, пускай только место уточнит, ягненочек, а там разберемся что к чему.
– Пора бы, а то, вашбродь…
– Я же тебя, Ефим, по-человечески предупредил, нет больше в Якутске ни ваших благородий, ни ваших сиятельств, трудно запомнить, что ли?
– …А то, Георгий Семенович, – без запинки поправился Брюхатов, – возимся мы с ним, как черт с писаной торбой, не понять, за что ему такие привилегии. С местом вон и то без него разобрались.
– Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь, Ефим, у нас в сотне так донцы любили говорить, – усмехнулся Бреус, – вот выкопаем ящички, тогда будет ясно, разобрались мы или нет. Но ты прав, в общем уже знаем, что к чему.
– И то правда, – успокоился Ефим Брюхатов.
– Пока ты завтра, Ефим, будешь Володьку стеречь, мы с Сан Санычем ломик с киркой поищем да лопат парочку, чтобы во всеоружии быть. Как пишут большевики в своих газетах, проявим, товарищи, трудовой порыв и отметим его социалистическим соревнованием.
Только убрали со стола бумаги, как в дверях появилась хозяйка.
– Галя, голубка, да ты ли это! – раскрыв руки для объятий, пошел к ней навстречу Дигаев. – Постарела-то как, батюшки мои!
Они обнялись без чувств, отдавая дань традиции и тем отношениям, которые были между ними когда-то.
– А какой красоткой, станичники, была Галя четверть века назад! Неужели я вам не рассказывал?
А как пела под гитару! Галя, не ту ли твою гитару Володька насилует своей похабщиной? Эхе-хе, куда все ушло!
– Да и ты уже, Жорик, в преклонных годах, – поджала губы женщина, – чего меня обсуждать, вон зеркало, глянь хоть одним глазком, если не боишься, что от огорчения давление подскочит. – И, не простив ему унижения и бестактности, зло спросила: – Так ты нынче в бандитах ходишь? А был когда-то в благородиях… тожеть, видать, солоно пришлось.
– С чего это ты взяла, что я бандит, Галя?
– Так нынче с револьверами под гимнастеркой только урки ходят или лягавые. На милицейского или военного ни ты, ни они, – кивнула она на Ефима Брюхатова и Бреуса, – не похожи, значит, урки. Да мне без разницы, лишь бы вы за постой платили хорошо да меня ни во что не втягивали. Время тяжелое, раз уж как любовники не сгодитесь, так живите в квартирантах.
– Обиделась на меня, Галя? Так я обидеть не хотел, прости меня, дурака.
– Бог простит, Жорик, да изволь сегодня за квартиру деньги отдать за месяц вперед. Четверо вас, по двести рубликов с брата.
– Ну и дерешь ты, Галя, как в гостинице.
– Так если у меня что не устраивает, вы и переезжайте в гостиницу. Там, конечно, документы потребуют, но у таких молодых ребят они всегда есть.
– Сдаюсь, Галя, сдаюсь на милость победителю. Забыл за эти годы твой язычок, вот и напросился, каюсь.
– Ну то-то, – чуть-чуть смилостивилась хозяйка, – значит, как с деньгами?
– Дозволь, Галя, завтра отдать? Все будет в лучшем виде, к вечеру.
– Гляди, Жорик, у меня память хорошая, к вечеру напомню.
Когда женщина вышла в другую комнату, служившую и спальней, и кухней, и кладовой, чтобы приготовить ужин из припасов гостей, Дигаев недовольно пробурчал Ефиму:
– Вот старая карга, наловчилась сразу же за глотку хватать. Ну посмотрим, может быть, завтра уже и не до нее будет.
– Не стоит с ней отношения портить, Георгий Семенович, она баба толковая, еще не раз пригодится, – не согласился с ним Брюхатов.
А Бреус уже выскочил следом за хозяйкой, предлагая ей помощь по хозяйству и без меры рассыпая дежурные, ни к чему не обязывающие комплименты, с помощью которых быстро восстановил у Гали хорошее настроение.
К вечеру следующего дня, задолго до того как солнцу склониться к закату, компаньоны двумя парами вышли из дому. По бывшей улице Правленской, а ныне Петровского, они дошагали до Вилюйского тракта и, покинув чистенький дощатый тротуар, выбрались на тракт, вмиг оказавшись у глубокой огромной лужи. Бреус поначалу старался идти на каблуках, боясь выпачкать до глянца начищенные хромовые сапоги, но потом и он махнул рукой на их чистоту, дорога и дальше не обещала быть лучше.
Впереди размеренно шагали Ефим Брюхатов с Магалифом, они попеременно несли грязный мешок, в котором были закручены шанцевые инструменты, ломик и изрядный моток манильского троса. Шагов через двести следом за ними брели Дигаев и Бреус. У последнего за плечами был небольшой сидор с продуктами, который он прихватил на всякий случай.
Добравшись до обугленных покосившихся столбиков на месте бывшей архиерейской дачи, Ефим Брюхатов с Магалифом присели, дожидаясь остальных.
– Ну, чего расселись, станичники, – недовольно покосился по сторонам Дигаев.
– Домов дальше нет, Георгий Семенович, значит, бояться некого, можно всем вместе идти, – успокоил Ефим Брюхатов, – так повеселее будет, глядишь, и мешочек, хе-хе-хе-с, поможете нести.
– Мешок несите с Володькой по очереди, а у нас руки должны быть свободны, видел в конце Правленской милиционеров конных? Вот то-то же, бдительность терять нельзя.
Выждав минут десять и оглядевшись, нет ли кого поблизости, пошли вместе дальше. Бреус, который шел последним, двумя ударами топора сбил заранее заготовленные жерди в сажень и теперь, накручивая ею шаги, подсчитывал расстояние.
– Перестраховываешься, Сан Саныч, – упрекнул его Магалиф, – что же, думаешь, мы теперь кладбище не найдем здесь? Да вон оно, – показал он рукой в сторону взлобка, на пути к Чучун Мурану.
– Может быть, и найдем, – не стал спорить Бреус, – но лучше проверить, там теперь два кладбища, старое и новое, так не ошибиться бы.
Крохотные кладбища, скрытые ельником от нескромных взглядов, примостились по соседству, разделялись они неглубокой, заросшей кустами лощиной. Сейчас лощина еще не освободилась от снежного забоя, скопившегося здесь с зимы.
– Тысяча двести саженей, – подвел итоги Бреус, – значит, на нижнем. – Он внимательно огляделся. – Теперь вы уточняйте место, Вольдемар, где-то здесь должна быть сросшаяся лиственница, а я ее не найду.
Магалиф прошел по небольшому пятачку:
– Вроде бы вот в том углу, – нерешительно показал он.
– Но там же вообще ни одного старого дерева, – засомневался Дигаев, – ты, Володька, не ошибаешься? Подумай хорошенько, вспомни, ты ведь тогда меньше пил, да?
– Меньше или больше, разве в этом суть? Я пить и сейчас не люблю. Кто обещал, атаман, что в Якутске достанешь на закрутку-другую? Вот и сдерживай слово.
– Будет тебе несколько ампул морфия, устраивает? – успокоил его Дигаев. – Но и ты нас не заставляй работать попусту. Не забудь, и тебе копать.
Магалиф еще покрутился между осевшими холмиками и снова вернулся к тому же месту:
– Здесь!
Бреус с сомнением покачал головой, но спорить не стал:
– Здесь, так здесь, за работу, станичники. Кто первый начнет?
– Как кто? – удивился Дигаев. – Володьке и начинать, это его право и честь первооткрывателя, так сказать. Ефим! – повернулся он к Брюхатому, – помоги нашему герою, а потом мы вас сменим.
Ефим Брюхатов приготовился было спорить, но, поглядев на собранного и решительного Дигаева, потянулся за киркой.
Легко дались только первые тридцать сантиметров, а дальше пошла твердая, замерзшая за зиму земелька, которой, несмотря на солнечную сторону, нужно было долго оттаивать. Ефим Брюхатов с силой колотил киркой по мерзлоте, но та поддавалась неохотно.
– Оттаивать ее нужно, – тяжело дыша, предложил Ефим. – Давайте распалим костер? Тогда в два счета осилим.
– Опять про конную милицию забыл? – поинтересовался Дигаев. – А они и энкэвэдэ сюда быстренько приведут. С чего это в таком месте костры, лопаты? Ты думай, Ефим, прежде чем говорить.
– Ну, тогда подмените, пора мне перекурить, – отбросил кирку Ефим.
Поворачиваться в яме двоим было неловко, поэтому Дигаев, сбросив шубейку, с уханьем и кряканьем тяжело долбил грунт, а мелкие осколки, скопившиеся на дне, чистенько сгребал и выбрасывал наверх Бреус.
Поменялись еще пару раз. И уже всем досталось нелегкой заботы.
– Вот если бы меня сейчас поставили на Александрийский централ, так я бы знал, как побольше досадить каторжным. Они бы у меня, сукины сыны, весь световой день долбили мерзлую землю. Так бы ухайдакались, что никаких революций не пожелали бы устраивать.
– Не вы первый, Георгий Семенович, это открыли. А как вы думаете, кто строил самую длинную и сложную в мире трансконтинентальную железнодорожную магистраль до Владивостока? В основном ваши каторжные и строили. Но, как убедились на собственном примере, хватило у них сил и на революцию.
– Ну а если, к примеру, нас в Якутске схватят, так что с нами сделают? – поинтересовался Ефим Брюхатов. – На каторгу, что ли?
– За вами, Ефим, столько грешков и старых и новых, – засмеялся Бреус, – что на пощаду вам рассчитывать нечего. А так как каторги у большевиков нет, они отменили ее, остается одно – поставить вас к стенке и пропеть «аминь!».
– Какие же, Сан Саныч, такие грешки вы за мной знаете, за которые меня можно к стенке?
Устав с непривычки от тяжелого физического труда и уже не особенно веря в удачу, Дигаев отшвырнул лом в сторону:
