Текст книги "Живой смерти не ищет (Роман)"
Автор книги: Олег Финько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
После увеличения ставок из игры вышел Савелий Чух:
– Баста, ваши благородия, я больше играть не хочу, побаловался маленько и хватит.
– Чего это ты, Савелий, – удивился ротмистр, – обиделся, что до сих пор не выиграл? Так карта дурная, сейчас ко мне, к примеру, идет, а потом тебя полюбит.
– Нет, Сан Саныч, меня матерь ишо в детстве супротив карт предостерегала, не бывает, гутарила, вернее пагубы, чем гадалки. Сам я их, признаться, не уважаю, на чуму они мне сдались. Да вы играйте, не обращайте на меня внимания. Я вот тут в уголочке посижу, седла почищу, смазочкой их потру, седло ить тоже ухода требует, тогда и служить дольше будет.
– Правильно, Савелий, – одобрительно кивнул головой, не глядя на казака, есаул, – ты у нас в отряде вместо вахмистра, все хозяйство тебе доверено, оправдывай. А карты больше нашему брату подходят, офицеру.
Аппетит у игроков разгорелся, и есаул Дигаев уже еле сдерживал их стремление повысить ставки, не забывая каждый раз предупреждать партнеров, что он категорически против большой игры.
– Вы, есаул, все проигрываете, потому и боитесь, – упрекнул его прапорщик Магалиф, – смелее быть надо, со смелым удача.
– Ну, против такого обвинения никуда не попрешь. Прислушиваюсь к критике. Коли прапорщик требует повышения ставки, а остальные не против, я как все, чего же выделяться? За картами мы все равны, здесь что я – есаул, что казак Ефим Брюхатов – все с одинаковыми правами, – согласился есаул Дигаев. – А посему подчиняюсь большинству.
Не заметили, по чьему предложению и когда перешли на более азартную картежную игру – «буру». Ротмистра Бреуса, который то ли действительно подзабыл, как в нее играют, то ли и не умел никогда, научили в два счета, по ходу игры:
– Вы, ваше благородие, Сан Саныч, – поучал его Ефим Брюхатов, – главное, запомните, как карты оцениваются: туз – одиннадцать очков, десятка – десять, король – четыре, дама – три, а валет – два. Вот и старайтесь набрать на трех картах не меньше тридцати одного очка.
– А если у меня на руках три козыря окажется, Сиплый, тогда что?
– Тогда вы король, ваше благородие, и будем величать вас не меньше как вашим высочеством, идет?
И вот тут, после долгого везения, ротмистр Бреус несколько раз подряд крупно проиграл, В выигрыше оказался есаул.
– Странно, есаул, как только вы раздаете, так я проигрываю, с чего бы это?
– Наверное, с невезения, ротмистр! Почем мне знать другую причину?
– А мне кажется, что я такую причину разгадал, господа, по даже назвать се стыжусь, – продолжал ротмистр Бреус.
– Так поделитесь своей разгадкой с нами, ротмистр, – с вежливой холодной улыбкой ответил есаул. – Может быть, постыдимся вместе, в узком кругу товарищей.
– Ваши карты краплены! Поглядите, они же у вас заточены!
– Заточены? Что-то я такого не замечаю, объяснитесь, ротмистр!
Ротмистр Бреус собрал все карты, плотно сбил их на столе и показал присутствующим колоду сбоку. Карты действительно были не равны, не прямоугольником, как должно было быть, а едва заметной трапецией, один конец карты был уже другого. Однако как бы там ни было, но заточенный конец был идеально гладким, как будто навощенным чем-то.
– Вот видите, – пояснил ротмистр Бреус, – если нужные карты перевернуть на сто восемьдесят градусов, то при тасовке их всегда можно отделить и расположить в выгодном для сдающего месте. Я, господа, этот способ знаю еще со времен царской службы, по вот на практике встретился с ним впервые.
– А я, господин ротмистр, узнал о нем только сейчас, от вас. И в связи с этим хочу задать вам два вопроса, чтобы на этом этапе удовлетворить свое любопытство: если вы знали об этом способе и видели крапленые, как вы их называете, карты, то почему же вы молчали об этом тогда, когда не менее двадцати раз выиграли?
Ротмистр Бреус смутился:
– Собственно… Сначала я как-то не замечал. Знаете ли, жизненные неудачи всегда заставляют думать, будоражат мысль… Кто же, господа, будет задумываться над причинами, приносящими счастье… В принципе я ведь никого не обвиняю, я просто обратил внимание… Так-то…
– Как нехорошо, ротмистр, у вас получается. Пока выигрывали, на все глаза закрывали, а тут и проиграли-то, очевидно, меньше выигрыша, но уж всех шельмецами считаете. Обидно, господа, что даже среди своих соратников, людей, с которыми не боишься идти на смерть, встречаете такое непонимание! А теперь позвольте задать вам второй вопрос: вы видели, как я вскрывал колоду? Я ведь делал это на ваших глазах. Да вы поглядите у себя под ногами, ротмистр, не стесняйтесь! Не постеснялись же вы обвинить меня в бесчестном для офицера поступке.
Ротмистр Бреус, уже понявший, какую оплошность он допустил, затеяв этот разговор, вместо того чтобы потихоньку выйти из игры, больше всего был недоволен именно собой. Боявшийся скандалов, чуравшийся любых недоразумений, если они не касались его лично, здесь он как-то нечаянно, неосознанно нарушил свои принципы. И вот теперь эта мерзкая сцена, когда он, прекрасно все понимая, должен оправдываться, краснеть, заискивать и искать выход из создавшегося положения. А голос есаула Дигаева креп в праведном, еле сдерживаемом гневе:
– Разверните этот комочек, ну, что? Убедились, что колода была упакована на фабрике? То-то же. Вот к ней, то есть к фабрике, которая изготовляет эти игрушки, и предъявляйте свои претензии. Да еще, пожалуй, к тем, кто научил вас видеть в своем боевом товарище и в походном атамане подлеца, а в колоде, неточно обрезанной бездельником-рабочим, – крапленые карты. Нет, у нас, у казаков, так не принято! Может быть, в кавалерии, где вы служили, допускаются такие обвинения, а у нас они кровью смываются. Вам все понятно, господин ротмистр? И вам больше нечего мне сказать?
– Да, да, господин есаул, пожалуй, я был не прав. Показалось черт знает что. Приношу вам свои извинения. Я ведь сразу заявил, что претензий ни к кому не имею, вот только… Виноват-с, есаул, вы, душечка, не обижайтесь на меня, мало ли чего между товарищами бывает.
– Хорошо, ротмистр, я не злопамятен, – смягчился Дигаев. – Давайте руку и забудем этот пошлый инцидент. А чтобы недоразумения больше не случилось, я достану другую колоду, но вскрывать и проверять ее будете вы сами, вот это и станет для вас лучшим наказанием.
Достав колоду, он небрежно бросил ее на стол, а ротмистру Бреусу под насмешливыми взглядами Ефима Брюхатова и прапорщика Магалифа пришлось нехотя вскрывать ее и делать вид, что он проверяет карты.
– Все, есаул, замолив грех, выбываю из игры. Ведь с самого начала не хотел играть, да и вы, помнится, есаул, были против, а вот все же вошли в азарт.
– Я, пожалуй, тоже играть больше не буду, – лениво потянулся есаул. – Хватит. Поиграй-ка ты, Сиплый, с прапорщиком Магалифом, а мы поглядим.
– Да какой же интерес вдвоем играть, вашбродь? Вы-то хоть не бросайте игры, давайте еще немного перекинемся, не все же спать, а то скоро в медведей превратимся.
– И верно, господин есаул, отчего бы вам еще не поиграть? Недоразумение благополучно разрешилось, так не рушить же из-за какой-то мелочи такой хорошей компашки, а? – присоединился к просьбе и прапорщик Магалиф.
– Если уж вдвоем просят, так и быть, сыграю с вами еще, а там и спать пора.
И игра закипела, партия от партии становясь все азартнее, рвались вверх ставки, разгорались страсти. К есаулу Дигаеву хорошая карта потеряла дорогу, и он все проигрывал, расставшись уже с половиной всей своей наличности.
– Все, – отбросил он колоду после очередного проигрыша, – сегодня мне окончательно не повезло, видно, это вы, ротмистр, накаркали. Но ничего не поделаешь, проигрыш нужно принимать мужественно, по-офицерски.
– Чего же это вы, господин есаул, так легко сдаетесь, – с покровительственным высокомерием удачливого игрока посочувствовал прапорщик Магалиф, – это, конечно, ваше дело, но я бы не встал из-за стола, пока не отыгрался или не спустил все. Нужно же судьбу испытать, а то не живем, а тлеем.
– Попробую прислушаться к вашему совету, – неожиданно быстро согласился есаул и, перекинувшись с Ефимом Брюхатовым мгновенным взглядом, потянул к себе колоду:
– Раз так, сдадим святцы. – Он ловко «запустил трещотку», создав видимость тщательной перетасовки карт и тут же перевернув вольт, – шулерский прием, вернул карты в колоде в первоначальное положение и быстро их сдал.
С этого момента за столом почти не говорили, раздавались только жаргонные картежные словечки, и лишь по голосам, которыми они произносились, их тональности, чистоте, скороговорке окружающие могли бы попытаться понять, кому везло в этой стремительной, напряженной игре.
– Вам!
– Марьяж!
– К вашему Николаю, наш святой Павел – валет!
– Старик Блинов – туз!
– Шеперка козырная!
– Извольте сдать!
Прапорщик Магалиф проиграл выигрыш. Он побледнел, и, когда раскрывал карты, казалось, что он дрожал от страсти. Его руки суетливо мусолили карты, поглаживали картинки и щелкали по ним. Глаза мельтешили по лицам игроков и подолгу останавливались на колоде, силясь увидеть что-то сквозь решетчатую рубашку. Затем он спустил все деньги. Свои и Настасьи.
– Господин есаул, позвольте в долг! Я хочу отыграться!
– Пожалуйста, прапорщик, воля ваша, только в долг я не играю. Вы знаете, как это называется, когда играют в карты, не имея возможности расплатиться? Лимонить. Я подобных шалостей не люблю.
– Сиплый! Одолжи мне, как добро в Якутске возьмём, я тотчас рассчитаюсь, а если сейчас отыграюсь, тут же и отдам с процентом. Выручи! – В голосе Магалифа преобладали искательные, просительные нотки. Прапорщику впору было заплакать.
– Да какие у меня деньги, прапорщик, побойся бога! Мне досе ишо взаймы давать не хватало!
– Выручи, голубчик! Дай отыграться, я же гол как сокол остался, а карта вот-вот придет! Мне сегодня обязательно повезет, Сиплый, я удачу в воздухе чувствую. Слышишь?.. Это она шелестит… Я тебе тоже пригожусь, истинный Христос, не вру!
– Ну, нехай выиграешь – твои, а ежели проиграешь, дык я у есаула твой картежный долг куплю, уплачу ему своими кровными. С условием самым пустяковым: будешь расплачиваться – одну треть добавишь, а ежли сейчас выиграешь, все одно треть с тебя. Согласен?
И снова прапорщик Магалиф проиграл. А страсти в нем уже бушевали так, что, когда Настасья, внимательно прислушивавшаяся к игре, выглянула было из-за занавески, чтобы унять его, в ответ услышала такую брань, которой и старый матерщинник есаул Дигаев позавидовал.
Сиплый купил у прапорщика долг еще раз и больше рисковать не пожелал.
– Не, прапор, будя. Ты так скоро, окромя своих, и мои шаровары проиграешь.
– Господин есаул, предлагаю сыграть под часть моего пая от тех сокровищ, за которыми идем в Якутск. Соглашайтесь, ведь верное дело. Сам я закапывал, вот этими руками. Даже сейчас помню ящики от орудийных снарядов, в которых все упаковано.
– Нет, прапорщик, я готов играть на что угодно, кроме оружия, коня и будущего пая. Ну посудите сами, проиграете вы мне сейчас пай или я вам свой, так какой же резон будет проигравшему рисковать и собственной свободой и жизнью? Да, ей-богу, ему куда проще будет под шумок прихватить пару запасных с провизией и темной ночью покинуть нашу теплую компанию. Нет, на это я никогда не пойду, наша экспедиция, прапорщик, – это единственное, что у меня впереди осталось.
Прапорщик снял с шеи цепочку с фамильным медальоном и бросил ее на кон, взяв с есаула слово, что тот продаст вещицу ему обратно, после того как прапорщик разбогатеет.
Но и медальон оказался на той стороне стола, где сидел есаул. И по мере того как все спокойнее, холоднее и недоступнее становился расчетливый Дигаев, распалялся, окончательно терял голову прапорщик, кидаясь от одного участника похода к другому. Но, будто почувствовав что-то неладное и торопя развязку, никто не хотел давать ему денег.
А за столом Ефим Брюхатов, закручивая напряжение еще в более тугую спираль, стал выигрывать у есаула, громко сообщая о выигрышах и приглашая окружающих радоваться вместе с ним.
– Опять карта ушла от меня, – посетовал Дигаев, – говорят, что доброе дело иногда помогает вернуть удачу. Садитесь, прапорщик, я прощаю самый последний ваш проигрыш. Можете считать, что деньги снова ваши, если хотите, можете сыграть на них. Но, в общем-то, я вам не советую этого делать, вдруг проиграете. Лучше возьмите и припрячьте их до лучших времен, мы пока с Сиплым сквитаемся. Доброе-то дело я уже сделал, должен же я у него теперь выиграть.
Но Магалиф предпочел играть. И казалось, что фортуна снова, как и в начале игры, повернулась к нему. Он дважды взял банк и тогда решился за один раз восстановить утраченные позиции, вернуть большую часть проигранного. И… все проиграл!
– Конец! – удрученно, тускло глядя в карты, произнес он. – Играть больше не на что.
– Это точно, прапорщик, вас не спас даже мой лахман – прощение карточного долга. Ничем помочь вам больше не могу. Хотя… хотя разве… Ах, нет-нет, пустое…
– О чем вы, есаул, вы можете еще на что-то сыграть со мной? Да? Можете? Так в чем же дело?
– Нет, прапорщик, это какая-то дикая, непонятно откуда взявшаяся идея мелькнула, но нет, нет…
Однако прапорщик не успокаивался, он тормошил партнеров, умолял сказать.
И тогда есаул, жестко глядя ему в глаза, кивнул головой в сторону брезентового полога:
– На нее… играем? Взамен – весь ваш проигрыш.
– Нет, нет! Спаси вас Христос, что вы говорите, есаул! Как вы смеете? Нет!
Но есаул уже и не слушал его, он продолжал свою затянувшуюся партию с Сиплым, который опять излишне громко выражал свою радость по поводу очередного выигрыша.
Глаза прапорщика бегали по лицам игроков, по их рукам, ласкали карты, кучку золотых монет, сложенную на середине стола. Его лицо отражало внутреннюю борьбу разума с помешательством, щеки побледнели, как будто кровь затаилась в сосудах, и только в глазах отражались блики страсти, ярости, желания наркомана, человека, забывшего пределы разумного.
– Согласен! – тронул он есаула за рукав кителя.
– На что вы согласны? – отчетливо, громко произнес Дигаев. – Что вы мне предлагаете?
– Давайте играть на Настю! – прохрипел прапорщик.
За занавеской что-то упало и покатилось, позвякивая.
– Вы хорошо подумали, прежде чем делать мне такое предложение? – спокойно поинтересовался есаул Дигаев.
– Да полно вам, полно, есаул, разве мало вам того, что я так унижаюсь, что я согласился? – в каком-то горячечном бреду проговорил Магалиф и, собрав карты, протянул их Дигаеву. – Сдавайте или велите мне сдавать?
– Да ладно уж, услужу вам, прапорщик.
Есаул Дигаев наклонил под небольшим углом колоду в руке, рубашкой к походной линейной лампе, и ему стали заметны едва различимые потертости ластиком на глянцевой поверхности в одном из углов карт. После этого он использовал заурядный технический прием шулеров – «держку», когда партнеру вместо нижней карты сдаются карты, заранее подобранные при тасовке, «на глаз». Недаром ведь есаул Дигаев в течение последних двадцати лет был постоянным посетителем игорных салонов Хайлара, Драгоценовки и Харбина.
Игра состоялась моментально. Банк, в котором была только одна ценность – Настя, сорвал Дигаев…
Магалиф, убедившись в проигрыше, упал головой на разбросанные по столу руки и застыл.
Есаул Дигаев аккуратно собрал карты и уложил колоду в ящичек. Упаковав вещевой мешок, отбросил его и с нарочито безразличным выражением лица не спеша прошел за перегородку…
В комнате стояли долгие стонущие звуки пурги, бесновавшейся за стенами барака. Где-то свистело, завывало, поскрипывало. В бараке, в нелюдской тишине едва слышался постный голос Ефима Брюхатова:
– Господи, аз яко Человек согреших, Помилуй мя, просвети, Помрачи лукавое Похотение.
– На всякий час ума не напасешься, – неизвестно в чей адрес бросил ротмистр Бреус.
Минут через двадцать из-за полога вышел Дигаев, бесстыдно застегивая на ходу брюки. Следом за ним появилась Настя, бледная, в чем мать родила, груди, как вода в бутылке, бултыхались на ходу из стороны в сторону. Все присутствующие отвели от нее глаза, но она все равно ничего не замечала:
– Савелий, у тебя где-то в аптечке спирт был, дай глотнуть.
Услышав ее голос, Магалиф поднял голову, помутневшими, невидящими глазами всмотрелся.
– А ну пошла назад, стерва! – гаркнул он. И, схватив ее за руку, с силой, которой никак нельзя было ожидать от этого задохлика, отшвырнул ее. Женщина, споткнувшись, упала, ударилась локтем о красную от жара железную обшивку печи и дико закричала. В бараке почувствовали тошнотворный запах паленого мяса. Магалиф рывком приподнял ее и втолкнул в угол за брезентовый полог. Мужики, делая вид, что это их не касается, занимались своими делами.
– Падлы, твари вонючие! Все людское растеряли! – заорал Савелий Чух.
– Че-е-го-о? – тягуче пробасил Дигаев, потянувшись за топором, валявшимся возле печи.
Вроде бы всхлипнув, Савелий открыл дверь барака и исчез в метельном вихре.
– Дурак ты, Георгий! – неторопливо поднявшись, буркнул сотник Земсков. – Из-за твоей жеребячьей течки считай две сабли потеряли. Да и баба теперь рано или поздно уйдет. Жаль. И обстирать могла, и сготовить. Будешь дурить, уйду я из отряда, ей-богу уйду.
Глава II
В ЧУЖОЙ КЛЕТИ
«В связи с успехами Красной Армии над немецко-фашистскими войсками и предрешенным всем ходом международных событий крахом гитлеровского блока русская эмиграция в Маньчжурии потеряла свою убежденность в окончательную победу „оси“. Резко стало возрастать оборонческое течение, стали проявляться симпатии к СССР не только отдельными лицами из среды лояльно относящихся к СССР раньше, но и белоэмигрантскими авторитетами. Как ни старалась японская военщина морально воздействовать на эту среду, убедить ее ложной пропагандой об успехах японских и немецких войск, скорой „гибелью“ Советского государства, действительное положение вещей дошло до сознания большей части русской эмиграции…
Японская военщина, не видя положительных результатов от морального воздействия на русскую эмиграцию, перешла к репрессиям. По всей Маньчжурии проводятся массовые аресты русских, невзирая на личности…».
Из доклада командования войск Забайкальского пограничного округа. Двенадцатое января тысяча девятьсот сорок четвертого года.
Еще два дня над бараками бушевала сибирская кура. Наконец сильный ветер начал стихать, ослаб и мороз. Окончания пурги путники еле дождались. В жилом бараке к тому времени установилась такая напряженная атмосфера, что, казалось, появись от случайного соприкосновения людей маленькая искорка, и взрыв эмоций разнесет вдребезги всех и вся. Савелий Чух под тем предлогом, что за лошадьми нужен глаз да глаз, переселился в конюшню. Настя появлялась на общей половине только тогда, когда мужики уже спали. Ее кашеварские обязанности с памятного вечера взял на себя Ефим Брюхатов, который охотно рубил шашкой куски свежезамороженной конины и подолгу варил ее, хищно принюхиваясь к запаху мяса. Редко был слышен командирский бас есаула Дигаева, и уж совсем незаметным стал прапорщик Магалиф, как будто в той картежной игре растратил он все свои жизненные силы и сейчас их хватало только на то, чтобы повернуться с боку на бок и горестно вздохнуть.
Утром в бараке проснулись от тишины. Еще не поняв, что именно безмятежное спокойствие, разлитое в природе, явилось причиной их раннего пробуждения, они позевывали и удивленно оглядывались, В бараке явно чего-то не хватало.
– Братцы вы мои! Ни звона, ни скрежета, да неужели проклятая метель окончилась! – радостно воскликнул ротмистр Бреус и, наскоро натянув унты без портянок, выскочил в двери. – Подъем! Пики к бою, шашки вон, в атаку марш-марш! – заорал он, вернувшись, и запустил белым плотным снежком в потягивающегося от утренней неги есаула.
– Да ты что, Сан Саныч, – передергиваясь от проникших под белье морозных комочков, запрыгал Дигаев, – с ума сошел, что ли? К снежкам хрыча сорокапятилетнего потянуло, тьфу на тебя!
– Чисто дите, стал быть, – улыбнулся Савелий Чух.
– А ты не забывай о том, что тебе атаманская власть дадена, сурок сонный! Мы бы уже час в пути могли быть.
Наскоро, не разогревая, поели вчерашнего мяса и закопошились в своих углах, собирая вьючные сумки и сидоры.
Савелий Чух, как всегда, был возле лошадей. В руках у него был сухой широкий бинт зеленого цвета, сшитый из китайских военных медицинских косынок. Склонившись перед своим любимцем, он заставил его стать на ногу и, наложив бинт ниже запястного сустава, сделал пару витков и продолжил бинтовать ногу слегка наискось сверху вниз. Добравшись до путового сустава, но не трогая его, он пробинтовал вверх, закрепив бинт под запястьем тесемками.
– Вот так, мой красавец, вот так, хороший, теперь тебе ни ушибы, ни царапины не страшны, – он ласково погладил ногу коня в обмотке, – и не бойся, если они у тебя намокнут, дядька Савелий сменяет их на сухие. Запасец есть.
Рядом переминался с ноги на ногу жеребец Насти, ноги которого тоже были забинтованы, к слову, впервые за все время пути.
Путники в полном снаряжении высыпали из барака. Есаул Дигаев подошел к лошадям и, оглядев своего коня, повернулся к Чуху:
– Савелий, почему это ты моему жеребцу не перебинтовал ноги?
– Так вы же, ваше благородие, мне бинтов не давали, а своих у меня было не абы сколько, – невинно пояснил Савелий Чух, – но если вы мне прикажете, Настасьиного жеребца разбинтую и вашим займусь. Как, велите? – И он вопросительно поглядел на Дигаева.
Вокруг примолкли, прислушиваясь к разговору.
– А ты, Савелий, оказывается, не так прост, каким кажешься, – недовольно оглянувшись по сторонам, тихо буркнул Дигаев. – Смотри не переиграй, со мной шутки плохи. – Он отошел к своему жеребцу, и тот, обладая удивительной способностью угадывать внутреннее состояние седока, уже по походке, по дыханию хозяина почувствовал его возбуждение, испортившееся настроение. Жеребец нервно всхрапнул, дергая головой. – Цыц! Волчья сыть! – Дигаев резко рванул лошадь за щечный ремень. – Я тебе! Твою мать!
А Савелий Чух, уже не обращая внимания на Дигаева, перехватил из рук Насти ее седло:
– Зараз, девка, помогу, погоди трошки, побереги силенки.
Он положил на спину лошади потник, подровнял его и, опустив сверху седло, подвинул его по направлению волос на место. Он копошился возле лошади: подтягивал подпругу, вкладывал удило в рот лошади, стараясь не задеть зубы, потом надевал недоуздок. А Настя, как будто все так и должно было быть, равнодушно стояла рядом, рассматривая деревья и силясь разглядеть что-то в вышине.
– На конь! – вскричал Дигаев минут через десять неизвестно кому, так как все уже были готовы к выезду, и только Савелий Чух привязывал к своей запасной лошади обернутый в потник и старательно перевязанный медный котел, найденный в бараке.
Выехали из лиственного леса, и тропа повернула вдоль адарана – как местные эвенки называли горные гряды, поросшие лесом.
– Ты, есаул, знаешь, куда ехать? – поотстав от группы, поинтересовался ротмистр Бреус. – Я так давно уже ориентацию в этих дебрях потерял. И раньше-то, когда бродил с сотней в здешних краях, сам дороги не мог найти, а сейчас и подавно. А ты ведь тоже тут два десятка лет не был.
– Это кто же тебе такое сказал? – усмехнулся Дигаев. – Возможно, не был, а возможно, и бывал, да не раз. А?
– Кто тебя знает, – внимательно поглядел на Дигаева ротмистр Бреус, – может быть, действительно наведывался. Я слышал, что наши хайларские и харбинские землячки эти места долго в покое не оставляли.
– А ориентироваться в здешних лесах действительно нелегко, но можно, – покровительственно продолжал Дигаев. – Главное, водораздел найти да примерное местонахождение знать, а там уж любая речушка или ручей к основному руслу выведут. Труднее, ротмистр, напрямик путь прокладывать. А по реке, по ручью не потеряемся. Во-о-он, видишь ковригу. – Проследив по направлению руки, ротмистр на фоне далеких белесых облаков увидел массивную сопку, которую при небольшой фантазии можно было принять и за гигантский каравай хлеба. – Вот за ней и поищем зимовье нашего дедка-боровичка, а дальше он нас поведет, он в этих краях с сопливых лет, все досконально знает.
Тропа задела край леса, продвижение по которому сразу затормозилось.
– Вот это буревал, – удивленно оглядывался сотник Земсков, – давненько, признаться, я такого не видывал.
После метели от многодневных снежных заносов небольшой лес, росший вокруг, заметно пострадал. Ветви и даже тонкие стволы многих деревьев под тяжестью снеговых шапок обломились и, перегородив тропу, сделали ее труднопроходимой. А идти по бездорожью и вовсе было бессмысленно.
– Буревал или снеговал, от этого наше положение не проще, – угрюмо ответил Дигаев. – Чух! Земсков! Спешивайтесь, будете тропу пробивать. Потом вас сменим.
Лошади, иной раз проваливаясь до брюха, словно плыли в глубоком снегу.
Однако природа смилостивилась к ним. Раза два вильнув, стезя вырвалась на небольшой якутский алас – открытую равнину, покрытую кустарником. Ехать из-за глубокого снега было по-прежнему трудно, но уже не так непосильно, как в снеговале. Время тянулось томительно, однако еще медленнее укорачивался путь, не уступая легко ни одного километра.
– Быть может, и правильно, Сан Саныч, лучше бы нам отправляться в поход без лошадей? Ведь думали об этом в Хайларе. В газетах писали, что финны половину своей армии на лыжи поставили, такие гонки устраивают, что вся Европа завидует, а мы все по старинке. Да что там финны, они далеко. На казачьих сборах в Трехречье летом прошлого года начальник главного бюро русских эмигрантов генерал Кислицын хвастался, что и Квантунская армия, и Захинганский казачий корпус уже и зимним обмундированием снабжены, и лыжи для них заготовлены.
– Эх, сотник! Финляндию, да хоть и всю Западную Европу вместе с Японией в нашу тайгу брось, они и затеряются, Расстояния несопоставимы. На лыжах можно бежать и гонки устраивать, если через каждые полсотни километров базы ожидать будут. Нам же и себя доставить нужно, и провиант, и оружие, да еще и силы сохранить для встречи с товарищами из энкэвэдэ. А на лошадях худо-бедно, но к весне доберемся до места, значит, на самый ответственный этап операции останется лучшее время года. Доставать лошадей для нас тоже не проблема. Этих в дороге загоним, новых в селах реквизируем.
«В харбинском депо идет интенсивная работа по замене вагонных скатов маньчжурской колеи на размер колеи дорог СССР. Эвакуация из г. Маньчжурия и других пограничных пунктов продолжается. Охрана границы и особенно против участка Даурского погранотряда японцами усилена, в отдельных кордонах солдаты на ночь остаются в окопах и огневых точках…».
Из донесения заместителя начальника войск НКВД СССР.
Дорожка пошла на взгорье и вскоре вывела на солнцепек – южный склон горы. Эта сторона во все времена года лучше прогревалась солнышком, поэтому и снежный покров здесь был потоньше, испарялся лучше.
– Коли на солнцепек выбрались, повеселее будет идти, – улыбнулся Савелий Чух, – по сравнению с теми местами, где мы только что сквозь лес продирались, здесь хоть скачки на приз Хайлара устраивай! Вы поглядите, братцы, на этом косогоре весной или летом сено бы для хозяйства заготавливать, во-о будылки, небось разнотравье здесь, как на Кубани. И леса туточки мало, разве в том углу сосновый островок, да он нам не помеха.
Есаул Дигаев тронул поводья и догнал Настасью, медленно ехавшую впереди, чуть сбоку. Женщина уронила голову вниз и лишь изредка лениво пошевеливала поводьями.
– Чего пригорюнилась, Настя? Ты погляди, какое вокруг ведренье, приятная погода, верно?
Женщина угрюмо промолчала.
– Слушай, – не унимался Дигаев, – а чего ты так странно сидишь на лошади? Со стороны кто посмотрит – не поверит, что ты с казаками дружбу водишь. Этак ведь и тебе неудобно, и лошади тяжелее. Вон как напряглась ты вся, как будто на тебе самой ездить собираются. Что молчишь? Ты гляди, гляди! У тебя сиделка – пардон, заднее место твое, – переместилось совсем уж на круп, зато колени свисли вниз; сидишь, понимаешь, «как на стуле». Наверное, стремена короткие? Как же ты коня посылать будешь? Ты вперед телом подайся, вперед, – Дигаев ласково похлопал женщину по бедру.
Настасья резко выпрямилась, с яростью оглядела советчика с ног до головы и, нагнувшись к нему, что-то прошептала почти на ухо.
– Понял меня, нет? – уже громко, так, что слышали и все остальные, поинтересовалась она у Дигаева. – Или тебе еще раз повторить, но вслух, так, чтобы все знали о том, что ты из себя как мужик представляешь? Попробуй, козел приблудный, еще только раз дотронуться до меня своими грязными лапищами, не посмотрю, что ты атаман, жахну из винта и тебя, и Володьку зараз, разбирайтесь на том свете, кто из вас сволочнее.
С двух сторон к ним уже торопились сотник Земсков и ротмистр Бреус. Но их вмешательство не понадобилось. Настасья, дав выход гневу, снова поникла, равнодушно глядя на гриву, и только руки, беспокойно перебирающие поводья, говорили о том, что нет ей ни в чем утешенья в глухой, быстро прижившейся тоске. Дигаев, надавив шенкелями на бока лошади, послал ее вперед и, оторвавшись от группы метров на сто, поехал не оглядываясь. Догонять его не посмел ни Земсков, ни Бреус.
К ночи, когда поняли, что до заимки все равно не добраться, облюбовали пару сухих лиственниц и, срубив их, стали устраивать на склоне нодью.
– Прямее, прямее клади, – ругал Дигаев Ефима Брюхатова, в паре с ним укладывавшего трехметровые бревна друг на дружку. – Мать твою!..
– Свою наладь, дешевле обойдется! Слухай сюда, есаул, покеда другие не подошли. – Ефим Брюхатов спокойно положил свой конец на снег и, подойдя к Дигаеву, который от неожиданности продолжал держать комель, тихо, чтобы никто не услышал, злым гундосым голосом произнес: – Я ведь тебя уже раз просил, не трогай моей матери. И не ори на меня. Ты приглядись вокруг, после твоего выигрыша станичники к тебе охладели, ох как охладели. Оторопь берет, робею за тебя. Пожалуй, только я один пока еще и люблю тебя.
А вдруг и мне зябко станет? Кто ж твои тылы прикрывать будет? Ты, есаул, основное пойми, что времена изменились, это уже не годы гражданской! И если я в нашем походе поддерживаю твои игры в высшие и низшие чины, так это чтобы только тебя малость потешить.
Хоть, рассуждая здраво, оба мы с тобой равны, а кое в чем я тебе и фору дам, связи-то с японцами у меня-а.
Это не ты, это жизнь всем нам подпруги чуток отпустила. Понял?
– Плевать я, сукин ты сын, хотел и на тебя, и на твоих японцев, – сквозь зубы проговорил Дигаев, дряблые валики щек его пропитого лица задергались от злобы, – думаешь, что, раз они грошей на наше предприятие подбросили, значит, и указывать мне будут? Ценности возьмем, а там еще посмотрим, кому командовать смотром, мне или им. Земной шарик вон как велик. Тьфу, дьявол, чего ж я стою с этим бревном враскорячку. – Разжав руки, он шагнул в сторону. – Ладно, Сиплый, давай кумиться, нам с тобой делить нечего, а дело разлада не потерпит. Это вот за теми глаз да глаз нужен, они еще и с Советами толком не встречались, а вроде бы уже порозовели.
