Текст книги "Живой смерти не ищет (Роман)"
Автор книги: Олег Финько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Вы ведь знаете, в районе несколько опергрупп, хотим перекрыть все пути, и если не удастся разбить банду сразу, сожмем кольцо. Мне везде нужно поспеть, чтобы координация действий была четкая.
– Товарищ майор, позвольте мне с вами поехать, – попросил Квасова капитан Молодцов. – Чего же мне после понижения здесь оставаться, неловко вроде.
– Правильно, – поддержал его Богачук, – если душа не лежит, пускай едет, а вы вместо него Семена Жарких пришлите.
– Давайте-ка, товарищи, анархии не устраивать. Семену Жарких своих забот хватает, у него индивидуальное задание, а вам, Молодцов, нужно исправляться там, где вы наделали ошибок.
Майор Квасов уехал, а группа направилась через тайгу к маленькой речушке Аканже, притоку Аллах-Юня.
Капитан Молодцов на низкорослой якутской лошаденке замыкал отряд и был доволен тем, что никто не видит его, не тормошит, не высказывает сочувствия. Себя он чуть ли не с детства считал невезучим, но, сталкиваясь с очередной неудачей, никогда не позволял, чтобы кто-то жалел его. В такие минуты он становился нестерпимо высокомерным. А вот в случае удачи кичлив был без меры. Порой он из кожи вон лез для того, чтобы выделиться, выполнить задание руководства первым, но нежелание посоветоваться, попросить у товарищей помощи нередко сказывалось на результативности работы. Если в первые годы коллеги стремились прийти ему на помощь, выручить, то, замечая непомерную гордыню и гонор вместо благодарности, становились осторожнее. При всем при том Алексей Молодцов оказался довольно слаб духом. Это качество, прежде не замечаемое им самим, стало давать о себе знать после кратковременной работы в службе наружного наблюдения. Однажды один из его подопечных набросился на него с ножом, зажав в тихом и безлюдном переулке. Ранение оказалось пустяковым, из госпиталя его выпустили уже через неделю, но Алексей Молодцов тут же попросил перевести его в другой отдел. Со временем происшествие это забылось, и Молодцов приспособился ловко уходить от опасных заданий, благо желающих проявить самоотверженность среди его коллег всегда было с избытком, а их отдел был в стороне от непосредственной живой оперативной работы.
Молодцов и в этот раз хотел бы остаться в Якутске, но ограбление кассы прииска было уж слишком незаурядным делом, поэтому руководство наркомата направило в помощь ОББ на разгром банды абсолютно всех мало-мальски свободных сотрудников из других отделов.
Капитан Молодцов ехал по тайге и постепенно успокаивался. Конечно, то, что его разжаловали и перевели в рядовые сотрудники опергруппы, сильно било по самолюбию и подрывало его авторитет. Но с другой стороны, зато и вся ответственность теперь переваливалась на плечи Богачука. Человек он был энергичный, незлопамятный и, конечно же, не вспомнит, как покрикивал на него Молодцов на прииске. Хорошо бы найти предлог, чтобы уехать в Якутск, но кто его знает, как получится, а пока нужно искать банду.
Молодцов мерно покачивался в седле и вскоре отвлекся от мыслей о преследовании, мечтая о том времени, когда он сможет вернуться в свой отдел по паспортной работе и потихонечку копаться в бумагах, без этой нервотрепки, утомительных скитаний по тайге и опасности, которая могла подстерегать их отряд с любой стороны. Взглядом капитан постоянно упирался в спину Вахрамеева, у которого высокий мерин, серо-яблочной масти, размахивая длинным хвостом, задевал по морде лошаденку Молодцова. А Вахрамеев ехал и все боялся, что капитан окликнет его и упрекнет в том, что из-за его неразворотливости ушли бандиты, да и самого капитана понизили в должности. Вахрамеев продумывал, что он ответит капитану, но на ум приходили слова все какие-то жалостливые. А надо бы ободрить Молодцова, сказать, что они еще смогут показать свою храбрость и исполнительность и что он, Вахрамеев, вовсе не хотел подводить капитана. Потом Белохвостов, ехавший впереди, передал Вахрамееву свежий, всего лишь двухдневной давности номер «Социалистической Якутии». Он перехватил повод в левую руку и, подбадривая мерина шенкелями, заглянул на последнюю страницу газеты. По ней вовсе не видно было, что страна воюет, напрягая все свои силы, а их группа пытается догнать уходящую банду.
– …В кинотеатре Горкино, – шевелил Вахрамеев губами, – новый звуковой документально-хроникальный фильм «Победа в пустыне»… В клубе НКВД премьера оперы «Катерина» в трех действиях. Касса с двух часов дня…
Якутск смотрел кинофильмы, разыгрывал кубок республики по футболу и обсуждал проблемы раздельного обучения в школах, которое вводилось с первого сентября сорок третьего года. И только о банде нигде ни словечка. Потому что город был уверен – дни ее сочтены.
Глава VII
ЧЕРТОВО УЛОВО
«Якутск. НКВД. Скирдину.
Богачук идет по следу банды. Два дня пропало, так как на одном из ключей потерял было след. Направление к реке Аллах. Просит выслать пятьсот килограммов овса. Прошу разрешить наш счет купить. Оперрасходы прошу выслать пять тысяч рублей.
Квасов.
Принято в двадцать два часа местного времени».
«Квасову.
По вчерашней несколько не понятно, уточните, откуда и куда точно мы должны выслать пятьсот килограммов овса, а также кому и для чего необходимы пять тысяч рублей, вам или Богачуку. Скирдин».
«Квасову.
Указанием наркома вам переводят пять тысяч для всех расходов, связанных с ликвидацией банды. Покупку овса разрешает на сумму в пределах двух тысяч при условии, если продснаб не дает бесплатно. Учтите, что нарком всемерно экономит средства, до минимума сокращает расходы. Скирдин. Якутск».
Уловом в Сибири называют водоворот, обратное течение реки на узком опасном пространстве, завихрение воды. В таких местах, как правило, не находится желающих купаться – кому охота тонуть? А вот рыбаков хватает: рыба здесь скапливается косяками, играет, хлопая по поверхности воды, а порой и выпрыгивая. Чертово Улово – это всем уловам улово. В давние времена старатели разыскали было здесь золотишко, и повалил сюда народ артельно и поодиночке. Но жилка оказалась слабой, невесть как попавшей сюда, скоро истощилась, и сколько ни били шурфов, золота больше не отыскали ни крупинки. Золотая горячка прошла, а поселок остался. Жили в нем русские, якуты, хватало и других национальностей. Жители промышляли охотой и рыбалкой, разводили огороды, в которых, сказывали, даже помидоры росли, заготавливали для Якутска чурки – маленькие скругленные поверху чурбачки, которыми долгое время мостили в городе дороги. В войну было уже не до строительства дорог, но чурочники уцелели, теперь они поставляли чурки для газогенераторных автомобилей. В войну деревушка наполовину опустела: кого не забрали на фронт, тот ушел на заработки. Стихли на улицах молодые голоса.
В июньский день сорок третьего года на противоположной от деревни стороне реки Аллах-Юнь стоял молодой мужчина и, приложив к губам руку, сложенную ковшиком, кричал перевозчика. У больших лодок, закрепленных к берегу толстыми, вручную кованными цепями, появился старик в ватной телогрейке. Внимательно поглядел на пришельца, потом без крика, громким голосом поинтересовался:
– Якого биса орешь?
Резонанс на этом участке реки был такой отменный, что мужчина прекрасно услышал вопрос, несмотря на то, что до старика было не меньше ста метров.
– Перевези, батя, в деревню, окажи милость, – закричал он.
– Що ты у нас в селе забув? Та не кричи больше, а то уйду, нехай тебя таймень перевозит.
Мужчина тоже перешел на громкий голос:
– Так кто же так объясняет, через реку? Перевези – расскажу. Мастеровой я, глядишь, и тебе пригожусь.
Старик ничего больше не сказал и ушел в деревню. Когда путник решил было, что дед не пожелал иметь с ним дел и удалился совсем, тот снова появился на берегу и большим ключом отомкнул здоровенный амбарный замок, освободив лодку.
– Спускайся по реке вниз, – велел перевозчик, – прямо не пройду, течение закрутит.
Мужчина взвалил на плечи большой и, видно, тяжеленный мешок с пришитыми лямками и пошагал к указанному месту.
– Чей будешь? Звидкиля прибыл? – снова не удержался лодочник.
– Ты, батя, как нерусский. Забыл, как в народных сказках говорится? Сначала накорми, напои, спать уложи, а потом и расспрашивай. А тебе бы сразу все знать.
– Так я ж и правда не русский – хохол. Тилькы в этих краях второй десяток лет. Час, сынку, такой, – налегая всем своим кряжистым телом на весла, невесело ответил тот. – Разный народ сейчас по тайге блукае, и добрый, и не приведи господи. Вон у тебя какой мешок, а шо в нем? Може, золото куда везешь, може, руду.
– Печник я, батя, печник.
– Та ты што?! – всерьез удивился старик. – А не брешешь, часом? Печников сейчас в Якутске не хватает, а ты сам к нам в глухомань подобру-поздорову прибыл.
– Так кому что нужно, отец, кому по городу рубли сшибать, а кому на природе поработать, подкормиться и опять-таки грошей скопить. А в городе сейчас какие корма? Одно название. Два неурожайных года было, забыл, что ли? Я вот из госпиталя вышел, врачи велели витаминов побольше есть, а где их найдешь в городе?
– Много балакаешь, хлопче, будто оправдываешься. А що касается жратвы, то с голоду пузо не лопнет, а только сморщится.
– Опять плохо, нелегко тебе угодить, батя, ты Же сам просил рассказать, а теперь упрекаешь. Тебе, может быть, помочь с веслами-то?
Старик некоторое время греб молча, выбираясь против течения вдоль самого берега.
– Та куды тебе в нашем Улове грести, тут и сила и соображение нужны. У кого думаешь на постой стать?
– Я без затей, пойду к тому, кто пустит.
– Так ты, хлопче, только ремонтируешь печи? Или и новые кладешь?
– Это кому как понравится. Но сам понимаешь, работа с материалом заказчика, у меня ведь при себе кирпичного завода нет. Ну, положим, по паре дверок, вьюшек, дымовых задвижек и прочей хурды-мурды я еще могу в крайнем случае из своего неприкосновенного запаса выделить, но большего с меня взять нельзя.
– Русские печи тоже клал? Или ты только по нынешним, варочным мастер?
– Это ты, батя, теплушку имеешь в виду? А чего же не класть, охотники на такие печи не перевелись. Но она же кирпича сожрет на четыре тонны, такую роскошь себе не каждый сможет позволить. Я, батя, и в хлебопекарне печь клал, а с ней не каждый справится. Опыт нужен, да и таланта немножко не помешает. Одному адвокату в Якутске до войны английский камин сложил. До сих пор благодарит. Если, говорит, посадят тебя или нужда припечет, обращайся, мол, всегда перед любым судом защищу. Понял, дед, как настоящего мастера ценят?!
– От брешешь, аж ухи вянут. У нас був такой в селе. Я, говорит, белку в око бью, чтобы шкурку не портить. А я как-то дывлюсь, а его баба эти самые беличьи шкурки выделывает, ужас та и тилькы! Пытаю ее: Тамара, ты не на сито их выделываешь? Обиделась, дуреха. Може, и ты так?
Печник промолчал: оскорбился или не захотел спорить – кто его знает.
Старик подогнал лодку к берегу и, поднатужась, вытащил ее нос на глинистый берег. Пока он звенев цепью, приезжий выволок свой неподъемный мешок на землю.
– Как же ты таку торбу из Якутска тащил? Пуп не розвязался? А кажешь, шо ты из госпыталя; шо ж ты там делал? Не детишек санитаркам?
– Недоверчивый ты, дед, какой-то, будто тебя всю жизнь дурили, да все уму научить не могли.
– Так оно и есть, хлопче, кто тилькы сельского дядька не дурит, кто тилькы с него не тащит. Потому и веры нет, а у тебя на морде написано, шо брешешь трохы.
– С чего ты взял?
– Боженька подсказал, понял? Когда у меня дети маленьки булы, нашкодят в хате, а я и подмечу. Откуда, пытают, ты узнал? А я на икону киваю: вот, говорю, кто мне рассказал все. Так они наловчились: як тилькы я з дому, они икону к стене отвернут, щоб боженька, значит, не подглядал за ними. Как это тебе нравится?
– Ты верующий, батя?
– Я, хлопче, тилькы себе верю да еще своей бабе, поскольку она уже стара, щоб дурить. А икона от батькив осталась. Висит и висит, хлеба не просит. Давай-ка теперь пидсоблю, – ухватился он за один конец мешка. – Так говоришь, що через тайгу ты один это пер? У меня кобыла в прошлом году в Улове утонула, так ты бы не нанялся ко мне вместо нее? Сил, бачу, хватит.
– Помогли мне подъехать, подвезли люди добрые, не все же такие въедливые и подозрительные, как ты. Тебе бы, батя, на работу в НКВД устроиться, большие бы деньги там огребал.
– Подывымося, може, кто туда и порекомендует. А чего ж тебе, хлопче, по селу шарахаться, людей пугать? Коли нам выпало познакомиться, то и пошли до моей хаты. Тилькы предупреждаю, спиртного я не приемлю и не люблю, когда в хате пьют. Идешь? Тогда давай руку на дружбу. Старыков я, Васыль. Переселенец. Теперь вроде бы на пенсии.
Печник, услышав его фамилию, будто что-то вспомнил и, чуточку замешкавшись, назвался, в свою очередь:
– А я Семен Жарких.
Добравшись до высокой избы-пятистенки, дед бросил ношу у крыльца и, подталкивая печника, вошел в дом.
– Мать! Где ты запропастылася? Глянь, кого я тебе привел, иди скорише, пока не передумал показывать.
Из смежной комнаты вышла пожилая женщина и, подойдя к Семену Жарких вплотную, стала, не стесняясь, разглядывать.
– Нет, не признаю, кто это, значит, давно не видала. Кто же это может быть?
– Совсем не бачыла, мать, – с торжеством сказал дед Василий, – а тилькы кто недавно жалився: печь, мол, дымит, под весь износился, рытвинами пошел, вот-вот все горшки провалятся. Сознавайся: жалилася? Лаялася?
– Ну чего уж ты при чужом человеке. Вдвоем останемся, так и выясним.
– Этот человек, мать, если не брешет, то печник.
– Батюшки, да где же ты его раздобыл? Да вы садитесь, отдыхайте, издалека, видно, шли, – засуетилась старуха возле Семена Жарких. – А ты бы кваску гостю поднес с дороги, пока я на стол соберу, – упрекнула она деда Василия.
– А чего это ты, мать, раскудахталась? Он же не в гости прибыл, а работать. Подывымося: як поработает, так и покормим, а то чего же харчи без толку на навоз переводить.
– Уймись ты наконец, не все ведь твои шутки понимают, еще обидится человек, тебя не зная.
– Если он вправду хороший – не обидится, верно, хлопче?
– Есть мне у вас и точно что рано, еще не заработал, давайте печь погляжу, – встал Семен Жарких.
Печь была еще горячей, и осмотреть ее изнутри Семену толком не удалось. Однако он понял, что справится с ремонтом, несмотря на то, что уже несколько лет не брал в руки кельмы.
– Ну а кирпичей маленько у вас в запасе есть, хозяева?
– Как не быть, – засуетился дед, – я хоть и не из куркулей, но хозяин, пойдем подывышься, – подтолкнул он парня, – может, с десяток обломков найдем.
– Да скорее приходите, отец, – наказывала бабка Анфиса, – долго ли мне здесь горшками пошурудить.
Дед Василий скромничал: в сарае у него лежала изрядная горка кирпича, заботливо огороженная горбылем. Семен Жарких взял кирпич, оглядел его, прибросил в руке. На боковой грани заметно выделялось клеймо кирпичного завода Атласова, который до революции снабжал едва ли не всю Якутию. Печник постукал кирпич, и послышался чистый металлический звук, он был хорошо обожжен.
– Да этому кирпичу уже лет пятьдесят от роду, – улыбнулся Семен, – а может, и поболе раза в два.
– Це точно, – согласился дед Василий. – Нам его на Алдан, было время, целую баржу из Якутска пригнали. Там тогда кафедральный собор после большого пожара разбирали, вот ушлые дядьки и пустили кирпич в распродажу. А шо, думаешь, раз старый – уже не годится?
Семен, мстя деду Василию за ехидство, неопределенно пожал плечами, не знаю, мол. Но сам он прекрасно понимал, что этому материалу цены нет, и, когда работал в строительном управлении, частенько имел дело с тугоплавким атласовским кирпичом. Но Жарких недооценил деда. Тот, выждав его реакцию, невинно заметил:
– У нас в селе старыми мастерами из этого кирпича все печи поставлены, а теперишние, не ведаю, може, его и негожим считают. – И, уже не сдерживаясь, негромко засмеялся: – Та ты, хлопче, не бойся, если не будет получаться, я тебе подсоблю, мы в селе ко всему приучены.
– Вы не так меня поняли, хозяин, – попытался оправдаться Семен, но потом махнул рукой и тоже рассмеялся.
Из сарая они пошли на берег реки, где разглядывали мелкие пещеры, которые появились здесь оттого, что местные жители копали себе глину на разные нужды. Глина была как по заказу, с незначительным количеством примесей – жирной.
– Ну, подывывся? – поинтересовался старик. – Пошли, поедим.
– Нет, дед, – уперся Семен, – поесть успеем, давай-ка глины во двор наносим да замочим ее. Слышал небось, что для качественного раствора глину заранее замачивают, за день, а то и за два?
Дед Василий с пониманием посмотрел на Семена и пошел домой за ведрами и лопатой.
Через час, когда в старой деревянной колоде они разбили крупные твердые комки глины, размельчили их поленом, как трамбовкой, и залили водой, от крыльца послышался голос Анфисы:
– Мужики, сколько же вас ждать можно? Идите за стол, все давно готово.
Они отошли к изгороди, Семен принес воды, а старик, стянув с себя рубаху, прихватил ковшик.
Ты чего это банный день затеял? – недовольно спросила Анфиса. – Руки бы ополоснул и хватит.
– Погоди, старая, дай пыль смыть, вся спина зудит. – Старик отошел в сторонку и, наклонившись, стал лить себе на шею и на тело холодную воду из небольшой деревянной бадейки. При этом он громко фыркал, отплевывался, и было заметно, что занятие это доставляет ему огромное удовольствие.
А Семен Жарких стоял рядом с ним и никак не мог оторвать глаз от еще крепкого, только у шеи дрябловатого тела старика, испещренного вдоль и поперек многочисленными рубцами шрамов.
– Где ж это вас так? – с нескрываемым удивлением спросил он. – Как будто гранатой или минными осколками шваркнуло. Досталось вам, дед Василий. Часом, не на первой мировой? В эту вроде воевать вы уже не должны были.
– Как-нибудь расскажу, если будет час, – отмахнулся старик.
– Уж он расскажет, – подтвердила с крыльца жена, – обязательно расскажет, скорее всего и не один раз. То-то я гляжу, раздевается, а он перед гостем похвастать маленько решил, дескать, не только тому кровь пришлось проливать.
– Замолчи, старуха, пока не поколотил, – грозно рявкнул дед.
– Вы что же деретесь дома? – неодобрительно посмотрел на него Семен.
– А как же ты думал? Все как у людей. Бей женку к обеду, вечером опять, не одлупцювавши за стол не сядь.
Старуха стыдливо прикрыла рукой рот, чтобы не заметны были щели от выпавших зубов, и засмеялась:
– Вы больше слушайте этого баламута старого, он вам наговорит. Вот я по тебе веником пройдусь, чтобы гостя в смущение не вводил…
Старик сделал вид, что в испуге закрывается от старухи руками, и натужным басом, подделываясь под голос попа, речитативом завел:
– От пожару и от потопу, а ще от лютой жены, господи, сохрани-и-и.
Рассерженная старуха хлопнула входной дверью.
– Пойдем скорее, Семка, а то если старая успеет розгневаться, то це буде надолго.
На столе в избе шел парок от вареной картошки, в миске громоздились соленые огурцы, прела перловая каша в чугунке. Семена Жарких уговаривать не пришлось, проголодавшись за последние дни, он с аппетитом ел, не уставая нахваливать все, что ему предлагали.
– Бач, як в госпитале Семка от домашнего отвык, вроде ничего особенного на столе нема, а ему все нравится, – довольно отметил старик.
– А наших вспомни, Василий, как приедут с прииска, так словно с голодного края, от стола не оттащишь. А уж вроде и Денис при должности, и Надюша при котлах продуктами заправляет.
– Так это, мать, не от харчей зависит, – уверенно перебил ее старик, – а от того, кто готовит. У тебя сызмальства навык имелся, оттого и смак и запах. А доньку Надийку ты все берегла, успеет, дескать, возле печи накрутиться, оттого ей сейчас и нелегко; представь себе, на такую ораву наготовить, да еще всем угодить. – Старик повернулся к Семену. – Доченька у нас поздняя, грешно сказать, родилась, когда мы с Анфисою уже по пятому десятку разменяли.
– Грешно тебе говорить, Василий, или нет, а с дочки пылинки сдуваешь, нарадоваться на нее не можешь. Ведь кровиночка его, – пояснила старуха Семену, – красавица. А так как дед и себя всегда красивым считал, вся их порода Стариковская такая нескромная, значит, думает, что доченька в него пошла.
Семен Жарких мельком глянул на хозяйку и подумал, что глаза Надежде достались от матери, такие же огромные, только у старухи они уже выцвели, пожелтели по ободку, устали от жизни.
– Сын наш, Денис Стариков, бригадиром у старателей на прииске «Огонек» работает, – пояснил хозяин. – Знаешь про такой? Тут недалечко, верст семьдесят с хвостиком, если прямо. Гарный прииск, про него даже в «Социалистической Якутии» писали, дескать, социалистическое соревнование на высоком уровне, работают старатели, себя не жалея. И нашего Дениса упоминали, даже фотография его бригады была напечатана.
– Одно слово, что фотография, – недовольно отметила старуха, – как мы с дедом ни вглядывались, а Дениса отличить не смогли, все там на одно лицо, темень.
– Это ничего, шо не розберешь, для того ж и подпись под ней, мол, передовая бригада Дениса Старикова на промывке. Кто грамотный, тот разберет.
– Денис и Надюшку к себе в бригаду перетащил, – с горечью сказала старуха, – мы было воспротивились, не хотели отпускать, да кто своему ребенку враг? Ей ведь к людям хочется, туда, где молодежи побольше. На прииске даже в военное время повеселее, а здесь, если война затянется, так и останется старой девой.
– Кто это тебе таку дурницу сказал, шо вона, проклятая, затянется? У Семки спроси, если мне не веришь. Чихвостим мы фрица в три шеи. Теперь до Берлина будет бежать без оглядки, как наскипидаренный.
– Когда война началась, Надюшка как раз школу закончила и уехала от нас, вот мне и кажется, что все это уже вечность тянется, – жаловалась старуху, – я так загадала: как только победим, так доченька домой вернется.
– Ага, держи карман шырше, як раз вернется. Девка шо пташка, открыл ладонь, пурх – нема ее. Разве шо жениха ей отыщем из нашего села.
– Ты бы думал, Василий, прежде чем говорить. Откуда в Чертовом Улове женихи? Мальчишки сопливые и те перевелись.
– Не горюй, Анфиса, не захочет она сюда ехать, так мы туда за ней тронемся, старики в доме всегда пригодятся. Я правильно кажу, Семка?
– Вроде бы правильно, дед Василий.
– Какой зять с тобой уживется, Василий? – всплеснула руками Анфиса. – Твои затеи да язычок только одна я и могу вытерпеть. Да и то с трудом.
– Не мели лишнего, Анфиса, не такой уж я плохой, як ты думаешь. А зять, если дочку полюбит, то нехай и до мене почтение имеет. Я ж твого батька терпел? Терпел! Уважение ему оказывал? Оказывал! А теперь припомни, как он меня встретил, какими недобрыми словами: ни в сыворотке сметаны, ни в зяте племени. Вот що мне в очи сказать посмел. А все оттого, шо был я из переселенцев-бедняков. Ну и шо с того? Прожили мы наш век неплохо, единственно, чего б я ще хотел, так это прожить еще стилькы, да пивстилькы, та четверть стилькы, а там и на погост можно.
– Ишь чего захотел, – охотно поддержала новую тему Анфиса, про себя радуясь, что Василий забыл о тесте. – Мне бы с первым внучонком понянькатъся, а там как бог даст. Жить сколько ты пожелал, так всем в тягость станешь.
– Это тилькы кажется, що в тягость, а как помрут батькы, детям их не хватает аж до собственной старости.
– Уж и израненный ты, Василий, и изрезанный, и обмороженный, и горелый, а никак тебе жить не надоест. Я иной раз присяду и чувствую, что устала.
Семен Жарких наелся и слушал стариков, жадно поглядывая на стол, где еще хватало и хлеба, и каши, и огурцов.
– Що, Семка, жалеешь, шо пузо не мешок и про запас не поешь? Ничего, мы еще завтра повторим, наедимся як следует, – шутил старик.
Анфиса еще и со стола не успела убрать, как входная дверь, брякнув кольцом, заскрипела, и в комнату просунулась старушечья голова:
– Василий, Анфиса! Есть в доме кто-нибудь? – поинтересовалась гостья, глядя на хозяев.
– А то ты не видишь, кума, – не удержался дед Василий.
– Ох да я не вовремя, соседушки, позже, наверное, забегу. Вон вы гостя потчуете, сами едите, вам, поди, не до меня сейчас, – раскланивалась старуха, не собираясь уходить.
– Ты чего хотела, соседка? – помешал развитию деревенской дипломатии Василий.
– Сказывают, что у вас печник поселился? – спросила та.
– И кто ж це сказывает? – удивился старик. – Со всего села один я с ним и балакав, никого не встречали, не говорили, а уже «сказывают». Это, часом, не ты, Анфиса, похвалилась? Правильно, кума, есть у нас печник, чего тебе от него треба? Признавайся, – по-хозяйски, как будто Семен Жарких принадлежал ему, поинтересовался Василий.
– Будто не знаешь, Василь, – жеманно отмахнулась соседка, – у меня ведь тоже печь дымит, трещинами пошла. Не глянете одним глазком? – просительно повернулась она к Семену.
– Посмотрю, – согласился тот.
– Посмотрит, – подтвердил и дед Василий, – но не сейчас, а после того, как у нас ремонт окончит. Верно? – поглядел он на Семена.
– Поглядеть и сейчас можно, – не согласился печник, – может, пока я у вас работаю, ей нужно материал какой раздобыть, вот у нее и будет времени с запасом.
В тот вечер Семен Жарких осмотрел печи в добром десятке домов деревни, перезнакомившись с ее жителями, которые уже загодя испытывали к мастеровому большое почтение. Да и то сказать, в сибирской деревне печь в доме – это как бы предмет культа. Можно обойтись без лошади, без коровенки и даже без огорода или сарая, но как прожить без печи? И стоило ей только слегка задымить, закапризничать, как женщины уже искали мастера, соглашаясь на любые его условия, лишь бы печник был знатный. Нередко хозяйки откровенно гордились тем, что печь у них клал не кто-то, а, к примеру, сам Никола Игнатьев, и потому она уже два года стоит себе, не принося никаких хлопот, знай только подмазывай ее стенки жиденьким глиняным раствором и не забывай подбеливать. Но война и здесь нанесла урон. Хороших и плохих печников забрали на фронт, а те, которых по болезни не взяли в армию, забросив вольный промысел, определились на работу на прииске. Мыкался народ в сибирских деревушках в поисках мастеровых, а разыскав, не жалел ни посулов, ни угощенья, стараясь предупредить каждое желание мастера. Не сделали исключения и для Семена Жарких, привечая и улещая его. Всем он обещал помочь по мере своих сил и времени, для каждого находил доброе слово, пока старательно оглядывал печи, простукивая кладки и исследуя топки. И в глухой деревушке, где люди не торопятся высказать свое мнение о человеке, пока не приглядятся к нему как следует, не посмотрят в деле, на этот раз вроде бы изменили традиции, подхваливая печника загодя.
С раннего утра Семен Жарких был уже на ногах.
– Ты, хлопче, не беспокойся, – подошел к нему дед Василий, – коли шо треба, то я тут, скажи.
– Ну и хорошо, – охотно согласился мастер, – вдвоем сподручнее будет, повеселее. Коли сам свои услуги предлагаешь, батя, давай мы с тобой на этих порах разделимся: ты раствором займись, а я печью. – И он выложил рядышком с песком грядку глины, начал старательно перемешивать ее, сильно ударяя лопатой.
– Понял, батя, как надо? Песку один к одному клади; жирная глина требует его побольше. Самое главное, чтобы раствор был без комочков, глины не оставалось, тогда и швы при кладке будут тонкие. Дело вроде бы нехитрое, верно? Но о важности его и говорить не стоит.
Дед Василий занялся раствором, правильно поняв свою задачу, а Семен, убрав печную заслонку, полез в варочную камеру русской печи и, устроившись на глухом ее поду, принялся осторожно выбивать неровные, в выбоинах, кирпичи.
– Это сколько же нужно было на такой печи еды приготовить, чтобы поверхность пода неровной, как волна, стала, – негромко бурчал он.
Анфиса, ревниво наблюдавшая за его работой и не уходившая, несмотря на пыль и сажу, повалившие из отверстия, все же расслышала, о чем он говорил.
– Ой, милый, сколько я на ней готовила, и сказать трудно. А до меня Васильева мать пекла, варила, жарила. Так что, гляди, три поколения наша кормилица повидала.
Семен еще и половины своей работы не сделал, как со двора вошел Василий.
– Готов, хлопче, твой раствор, можешь принимать.
Семен охотно выбрался из печи. Глубоко дыша и отплевываясь от пыли, вышел во двор, прихватил стальной лопатой глиняный раствор, который легко сползал с нее, не растекаясь, значит, он хорошо перемешан, и мастер удовлетворенно улыбнулся. А когда он отдышался и вернулся в горницу, из варочной камеры слышался спокойный ровный стук, и Анфиса, деловито принимая от мужа кирпичи, аккуратно укладывала их на пол.
– Ну, дорогие хозяева, вы, пожалуй, и без меня обойдетесь, – ободрил помощников Семен.
– Не нашелся бы ты, обошлись бы своими силами, – подал голос старик, – а теперь мы у тебя в подмастерьях. Ты только говори, что нужно, командуй. А уж мы все сделаем як велишь. Мы понятливые, не переживай.
Потом Семен Жарких тщательно готовил прочное и ровное основание под подовые кирпичи и, испытывая к одиноким старикам жалость и такое сочувствие, как будто были они ему родные, колдовал с кирпичами, стараясь придать поду небольшой подъем в глубь варочной камеры, чтобы Анфисе удобно было орудовать здесь ухватами. Руки Семена, вначале робко вспоминая утерянную ловкость, вскоре освоились, не боясь ушибов, задвигались, едва ли не с профессиональной ловкостью подбрасывая раствор и укладывая в ряд кирпичи. И ему было искренне жаль, что ни старик, ни старуха не поймут и не оценят того мастерства, которое вновь проснулось в нем; поди объясни им, что толщина швов между кирпичами здесь должна быть минимальной и не превышать одного-двух миллиметров. И ему этот минимум удается, удается, черт возьми!
И в военном училище, и на фронте, и, наконец, в отделе по борьбе с бандитизмом Семен Жарких, осваивая новое дело, всегда знал, что, кроме всего прочего, у него есть неплохая специальность, которая ни при каких обстоятельствах не даст ему пропасть с голоду, которая позволяет ему причислять себя к рабочему классу, поддерживать с ним незримые, но такие крепкие связи. И не потому это радовало его, что боялся не справиться с новыми вершинами и оказаться у разбитого корыта. Молодому Семену – предприимчивому и, чего греха таить, несколько самоуверенному – приятно было сознавать свои корни, свое рабочее происхождение, это были его тылы, крепкие основательные тылы рабочего человека, которого судьба перебросила на передний край борьбы – в милицию.
Покончив с подом, Семен присел на корточки возле печи, раскладывая инструменты, пока Анфиса убирала основную грязь, они с Василием негромко разговаривали, чувствуя друг к другу взаимную симпатию, которая проявляется у рабочих людей в совместном деле.
