Текст книги "Живой смерти не ищет (Роман)"

Автор книги: Олег Финько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

В это время сотник Земсков торопился вдоль берега по льду протоки, спеша обогнуть ее и повстречать у островного мыса отряд.

Старательно вглядываясь в заросли по берегу, он уже не обращал внимания на прочный заматерелый лед, которым, казалось, протока промерзла до дна. Сыпалась сибирская копоть – мелкий снежок, затрудняющий видимость. Ветви невысокой ели, нависшей над берегом, были покрыты голубоватым, собранным в большие стебли, узорчатым инеем – куржевиной. Сотник Земсков загляделся на эту завораживающую красоту, и вдруг где-то под сердцем у него замерло: ветви ели, опутанной куржаком, полетели куда-то в сторону и ввысь, и он вместе с лошадью ухнул в едва только прикрытую льдом промоину; ледяная вода охватила его с головы до ног, ошпарила, и он шумно заколотил руками по воде, съезжая с коня и стараясь не запутаться в стременах. Тяжелые, мигом намокшие ватные штаны и шашка с револьвером тянули его вниз. Он цеплялся за край льда, но тот обламывался под его руками тонкой острой полоской, до крови раня кисти рук. Рядом, затягивая его под воду и отталкивая ото льда, билась в промоине лошадь; притороченная к седлу винтовка задевала его, цепляла за полушубок, который он силился расстегнуть. Сотник Земсков набрал в легкие побольше воздуха и, уйдя глубоко под воду, сбросил с себя шашку, с трудом выкарабкался из полушубка, который, намокнув, обтянул его тело, словно приклеился. Когда легкие уже разрывались от давления, от недостатка кислорода, он стал всплывать и получил резкий удар по голове шипом лошадиной подковы; вода сразу же окрасилась в красный цвет.

На минуту он потерял сознание, а когда пришел в себя, то вдалеке надо льдом увидел застывшее лицо Савелия Чуха, а потом услышал его голос:

– Погоди трошки, я зараз…

…Минут через пять после того, как сотник Земсков уехал по протоке, Дигаев позвал к себе Савелия Чуха:

– Слушай, Савелий, что-то мне не по себе, – громко сказал он, – нельзя человека одного в тайге отпускать. Поезжай вдогонку за сотником на всякий случай, только не торопись, к следам приглядывайся, на берегу засеку на дереве ищи.

А когда Савелий Чух отъехал за излучину, Дигаев тронул коня и оказался рядом с ротмистром Бреусом:

– Ротмистр, оставайтесь снова за главного, маршрут тот же, а я станичников подстрахую, сообща нам сподручнее будет сориентироваться на месте.

– Бог мой, если бы сам, своими ушами не слышал, то не поверил бы, общение с Гришаней на вас действует положительно, есаул, такая забота о ближних способна меня умилить. В добрый путь, есаул.

– Да за этим походным сортиром не забывайте наблюдать, ротмистр, – кивнул Дигаев в сторону Ефима Брюхатова.

…Савелию Чуху было не до созерцания красоты он издалека заметил попавшего в беду товарища. Он тут же спешился и, ведя коня на поводу, тихим шагом прошел немного вперед, осторожно нащупывая крепость льда одной ногой. Раздевшись до гимнастерки, бросил вещи на льду и, наскоро стреножив коня, прополз немного по льду, вместо шеста используя короткую кавалерийскую винтовку, но она была ненадежной и неудобной подмогой. В очередной раз ударил по поверхности льда прикладом винтовки, удерживаемой за ствол, и почувствовал, как приклад проваливается куда-то вниз… «Приехали, – прошептал он, – а что же дальше?» Рядом с барахтающимся в воде жеребцом из-под крошева льда появился сотник Земсков, он был уже без полушубка, по его лицу откуда-то из-под волос, смешиваясь с ручейками воды, стекала разбавленно-алая кровь. Савелию показалось, что Земсков жадным, умоляющим взглядом смотрит на него, торопит.

– Плыви сюда! – махнул он рукой сотнику, боясь стронуться с места. Потом Савелий приподнял винтовку и методичными ударами приклада стал разбивать перед собой тонкий, блестящий на изломах лед, освобождая поверхность воды для сотника Земскова. А тот, судорожно загребая руками, старался вырваться из круговорота, который образовался рядом с тонущей лошадью; он терял силы, а еще больше уверенность.

Позади Савелия Чуха послышались какие-то удары, и, оглянувшись, он увидел, как, постукивая перед собой лед прикладом винтовки, к нему приближается Дигаев, в левой руке которого зажат небольшой ствол кривой березки.

– Держи шест, Савелий, – прокричал Дигаев, протягивая Чуху березку.

А когда Чух ухватил ее и отбросил свою винтовку, Дигаев приободрил его:

– Смелее, станичник, смелее, а я здесь тебя придержу, подстрахую, – и он бросил ему конец веревки.

Но смелости в этот момент у Савелия не было. Непонятно почему при виде атамана его охватил страх, мерзкий, липкий, переходящий едва ли не в ужас. Однако он овладел собой, намотал конец веревки на ладонь, но все не мог стронуться с места, укладываясь на льду поудобнее и не в состоянии найти того положения, которое удовлетворило бы его натянутые до предела нервы. А сотник Земсков снова ушел под волны, но на этот раз, похоже, не по своей воле. Секунд через пять он всплыл, жадно хватая ртом воздух, и, изловчившись, ухватился за конец шеста, протянутого Савелием. Рука скользнула по мокрой поверхности и сорвалась.

– Твою бога душу крести… – несся надо льдом зычный, командирский голос Дигаева.

И Савелий Чух продвинулся вперед еще на полметра. Этого расстояния вполне хватило Земскову для того, чтобы ухватиться за березку мертвой хваткой.

Но тут и случилось самое страшное для самого Савелия. Он почувствовал, что не в состоянии пятиться назад с таким грузом, как Земсков, – лед под ним был слишком тонок, упрись в него – и провалишься.

– Тащите, вашбродие, – негромко закричал он Дигаеву, – тащите за веревку.

В то же мгновение он почувствовал резкий сильный толчок в подошву сапога, и от этого толчка и веса сотника Земскова он заскользил в воду. Савелий Чух отчетливо, спокойно – так как ужас, разрывающий, гнетущий его пару минут назад, исчез, растаял – скользил прямо в воду, с обреченностью понимая, что впереди его ждет неминуемая смерть. Однако в тот момент, когда он уже оказался в воде, рука почувствовала резкую боль от натянутой веревки, и у него мелькнула надежда на спасение. Отпустив ненужный уже шест, к нему по-собачьи добарахтался сотник Земсков и вцепился пальцами в гимнастерку. Перебирая руками, он ухватился наконец за ворот гимнастерки, и никакими силами Савелию не удавалось оторвать его. Немигающие глаза сотника Земскова были наполовину закрыты, лицо в страшных разводах крови. Савелию показалось, что сотник или в бессознательном положении, или не в своем уме. Но вот его тело напряглось, дернулось, и он, опираясь на Савелия Чуха, снова постарался выбраться из воды, топя того.

– Ташши, вашбродь, – все еще надеясь, что есаул Дигаев не слышал, уже в полный голос заорал Савелий, но тут же, наглотавшись воды, ушел под воду и почувствовал, как вместе с ним свободно опускается и веревка. Он перехватывал ее, ожидая опоры, но опоры не было. Зато под водой его отпустил сотник Земсков, который, топча его твердыми, из толстой кожи моржа, подошвами унт, опять попытался выбраться на лед. Задыхаясь, Савелий оттолкнулся от него и, всплыв, оказался рядом с опасно бьющейся лошадью.

Потом сотник Земсков последний раз ушел под лед и уже не вынырнул, река навсегда заглотила его.

Савелий, отбросив ненужную веревку, оба конца которой почему-то оказались в воде, подгреб к краю льда, недалеко от которого стоял Дигаев.

– Помоги, вашбродь, – молил Савелий, цепляясь уже за более толстый лед, так как тонкий был сбит им и Земсковым, обколот спиной лошади.

Дигаев поднял валявшуюся в снегу винтовку Савелия Чуха и протянул в его сторону. Савелий, держась за лед только одной рукой, оторвал вторую, целя ухватиться ею за приклад. Но приклад вдруг обрушился на руку Савелия, удерживавшую его у кромки.

– Бог тебе поможет, Савелий, – спокойно сказал есаул Дигаев и поднял винтовку за ствол для нового удара. – Бог тебе поможет, – повторил он, – и господа большевики, к которым ты собрался бежать с сотником. Счастливого пути, станичник. Кого из знакомых увидишь, привет передай, – обрушив удар на вторую руку, бессильно загребающую лед, продолжал Дигаев, – мол, есаул Дигаев кланяется.

В это время лошадь, в последний раз всхрапнув, ушла под воду и, видимо, зацепила Савелия поводьями. Он тоже оказался в глубине. Дневной свет тотчас стал меркнуть, а затем и вовсе исчез. Савелия потянуло под лед.

…Как только за Ефимом Брюхатовым захлопнулась дверь, Прасковья бросилась к окну, стремясь разглядеть что-нибудь сквозь стекло, разукрашенное ледяным узором. Дед Гришаня снял со стены охотничье ружье и, пошарив в небольшом, окованном железом сундучке, что стоял под лавкой, достал несколько патронов.

– Ты бы, Прасковья, не стояла у окна. А то ить этот придурочный и вправду стрельнет.

– Гришаня, они вроде бы поджигают нас, огонь сквозь стекло поблескивает, – разволновалась женщина, – ой, что же это они задумали, ироды, что затеяли? Да что ж ты стоишь столбом, дурень старый? Делай что-нибудь, пока мы живьем не сгорели! Связалась же я с тобой на свою голову, с твоими бандитскими дружками, а теперь и расхлебываю. – И старуха закрутилась по избе, собирая в узел постель и выбрасывая старое барахло из ларя, как будто это и было самое ценное в доме.

– Охолонь трошки, Прасковья, посиди, не мельтеши перед глазами, подумать надо.

– Пока ты думать будешь, пенек старый, я уже сгорю или от дыма задохнусь.

– Возьми ружье, старуха, держи под прицелом дверь, как только чуть приоткроется, так и шарахай, меться чуток повыше ручки, и нишкни, не время ругаться.

Гришаня отгреб охапку поленьев, сложенных на листе кровельной стали, прибитой возле топочной дверки печи, достал старенький топор, валявшийся внизу, потом отошел на несколько шагов от печи и, подтащив туда стол, взгромоздился на него прямо в валенках. На потолке среди старых, хорошо подогнанных, потемневших от времени досок выделялось, если внимательно присмотреться, более светлое пятно – заплатка на месте дымовой трубы от старой, когда-то стоявшей здесь русской печи-теплушки. Гришаня поддел доску, и она с визгливым громким скрежетом отошла.

– Да тише ты, дед, услышат, – заволновалась бабка.

– Для того ты и стоишь внизу с ружьем, – спокойно парировал дед, – но думаю, что не услышат. – И он отодрал остальные доски заплатки. Потребовав от бабки табуретку, он взгромоздил ее на стол и, кряхтя, полез сквозь отверстие в потолке, но оно оказалось узко. Гришане пришлось сбросить меховую душегрейку, но все равно он с трудом протискивался на чердак, ругаясь и дрыгая по воздуху ногами.

Когда, съехав на заду по крыше, Гришаня свалился на землю, бандитов поблизости уже не было. Жалобно скуля, метались в заднем конце двора собаки, боясь подходить к избе, вдоль завалинки которой разгорелось кольцо огня. Выпустив из избы Прасковью, дед Гришаня забросил ружье за спину и принялся граблями оттаскивать от дома горящую бересту и солому, а рядом кряхтела Прасковья, снуя от сенцев до завалинки и заливая следом за ним разгоравшиеся деревянные венцы избы. Вскоре о начавшемся было пожаре напоминали только слегка дымившиеся стены и неровная полоса пепла вокруг.

– Никак не пойму, чего это они толком избу поджечь не смогли, – рыская глазами по сторонам, бурчал дед Гришаня. Он зашел в сарай и тут же позвал старуху. – Гляди, Прасковья, в чем их ошибка. Им бы сразу сеновал раскочегарить, тогда бы нам с тобой с огнем не справиться, а они лишь вокруг дома суетились. – В середине пустого сарая лежал холмик золы от сгоревшего пучка соломы, наспех брошенного сюда бандитами. – Ой-ей-ей, – вздохнул хозяин как будто с сожалением, – видно, у энтих мужиков руки не оттуда растут.

Убедившись, что нигде не осталось ни искорки, дед Гришаня попросил старуху:

– Собери мне припаса на дорогу, через полчаса выезжаю.

– Сидел бы ты дома, Гришаня, – неуверенно возразила старуха, – вдруг нагрянут снова.

– Вот я и пригляжу одним глазком, чтобы не шкодили, язви их в почки. За ними сейчас, как за псами бешеными, глаз нужен, не то столько бед натворят, что долго не выправить. Если от меня долго весточки не будет, доберись до соседней зимовьюшки, попроси Кондрата не в службу, а в дружбу до района податься, пускай передаст в НКВД Савину, что те, кого он ждал, уже появились, шастают по тайге, мать их за ногу.

Взгромоздившись на свою кобылку, Гришаня неторопливо затрусил по дорожке, набитой копытами отряда. Добравшись до острова, он с недоумением поглядел на следы, раздваивавшиеся в этом месте. «Совсем память у Дигаева отшибло: я же не велел ему по тёбюлеху идти, – бурчал Гришаня, – не случилось бы беды». И он, сойдя с лошади, повел ее на поводу к протоке.

…А у Дигаева дела шли лучше не придумаешь. Когда он после трагических событий, разыгравшихся на тёбюлехе, вернулся своей дорогой и догнал отряд, там было все спокойно. Как всегда, отрешенно глядя вперед, ехал прапорщик Магалиф, и не понять со стороны было, задумался он о чем-то или бесцельно уставился в одну точку, щадя себя от анализа прошедших событий. Мечтательно разглядывал окрестности ротмистр Бреус, иногда срывая лапку ели, чтобы полюбоваться остро отточенными иголками и попытаться уловить едва ощутимый аромат хвои. Насупившись, ехала Настя, которая в последние дни, даже разговаривая с кем-то, не глядела собеседнику в глаза. Тяжело дышал непривычно тихий Ефим Брюхатов.

– Станичники! – ударил шенкелями на последних метрах Дигаев. – Беда, станичники! Сотник Земсков с Савелием Чухом в опарину попали! Оба утопли. Земсков так и жеребца своего утопил, видать, первым провалился. – Взгляд его был текучим и неуловимым.

– Да ты что говоришь, есаул? – по инерции продолжая улыбаться и прекрасно чувствуя неуместность своей улыбки, воскликнул ротмистр Бреус. – Как это утонули?

– Так и утонули, насмерть, как еще утонуть можно?

Ефим Брюхатов скривился, то ли ухмыльнулся, то ли хотел сказать что-то, но промолчал.

Магалиф, как будто очнувшись от сна, тяжело вздохнул:

– Вот она, наша жизнь, страшная и пустая. Сегодня ты жив, а завтра гибнешь под пулей или тонешь. Есаул, у тебя ведь наверняка есть анаша – божья травка, дай покурить на одну закрутку. Не испытывай ты мое терпение, оно и так уже на исходе.

– Постыдился, бы, дружки наши погибли не за понюх табака, а ты опять за свое, – укорил Дигаев прапорщика Магалифа. – Потерпи до Якутска, там, если совсем невмочь будет, попробую достать немножко.

– Как же это погибли! – с вызовом глядя на Дигаева, спросила Настасья. – Только что живы были, рядышком ехали, хоть рукой дотронься, хоть спроси о чем, и вдруг в живых нет? Обоих сразу? Так не бывает!

– Ну и дура ты, девка, – бросил на нее наглый взгляд Дигаев, – именно так и бывает. Что делать будем? – оглядел он остальных.

– Ехать! Ехать вперед и попробовать еще какое-то время покоптить свет, пока и нас такая же полынья не проглотит, – равнодушно мотнул головой прапорщик Магалиф.

– Успокой, господи, их душу, – набожно перекрестился Ефим.

– Хорошие люди были, душевные, – огорченно покачал головой Бреус. – И кто теперь с лошадьми возиться будет? Такого конюха, как Савелий Чух, нам никогда не найти. До чего же хозяйственный мужик был! Вот так бог и прибирает к себе хороших людей. И что, говорите, есаул, попали они под воду, как вы в свое время?

– Чего я? Я в пустоледицу провалился, там и воды было немного, а здесь внизу, наверное, бездна.

– Помнится, есаул, вам тогда сотник Земсков жизнь спас?

– Что ее было спасать? Лошадь, стоя на дне и вытянув голову, свободно дышала, там бы кто хочешь выбрался с помощью или без нее, а здесь куржачина такая, что, когда я подоспел, уже ни сотника, ни жеребца его в воде не было.

– Так вы могли спасти Савелия?! – вскричала Настасья.

– Как бы я его спас? Скажи, как? До чистой воды не добраться, ледок тонюсенький, не держит. Пока разделся, шест выломал, глядь, а его тоже нет, видно, от судорог скрючило, и амба.

По тропинке, которой они шли, раздалось какое-то звяканье, и путники увидели лошадь Савелия Чуха. Стреноженная, она торопилась вслед за отрядом, но, лишенная возможности двигаться свободно, неловко переступала, подпрыгивая обеими передними ногами, и, пожалуй, никогда бы не догнала людей, если бы они не остановились, обсуждая страшную новость.

Увидев лошадь с притороченным к седлу вещевым мешком Савелия Чуха, Настасья истерично зарыдала, не пряча скривившегося, такого некрасивого в горе лица.

– Так что делать будем? – в подленьком неторопливом выжидание глядя на нее, снова спросил Дигаев. – Ума не приложу!

– На тёбюлех скакать, к промоине, – колотя по луке седла, кричала Настасья, – наверное, их еще спасти можно, а мы здесь языки чешем!

– Кого спасать! – устало, сочувственно качая головой, поглядел на нее Дигаев. – Я же сам видел, погибли все.

– Так, очевидно, похоронить по-людски надо, – оживился ротмистр Бреус, – вот и отдадим последний долг товарищам.

– Вода, вода унесла их под лед, – уже спокойно, как маленьким непонятливым ребятишкам, объяснял Дигаев. – Ну хватит, станичники, обсудили, помянули, пора и в путь. Помочь мы им уже ничем не сможем, а время потеряем, опять у нодьи ночевать придется…

Глава IV
МИРАЖ

«Клуб НКВД.

Оперетта „Баядера“. После спектакля танцы. Весь сбор поступает на постройку эскадрильи санитарных самолетов. Начало в восемь часов тридцать минут».

«Аллах-Юнь (по телеграфу). Новыми производственными успехами отмечают победы Красной Армии горняки Верхне-Майского прииска.

Во второй половине месяца на прииске значительно расширился фронт работ за счет привлечения на производство женщин и подростков. Организовали социалистическое соревнование, что помогло поднять производительность труда на пятнадцать процентов.

Горняки уже выполнили шестимесячную программу золотодобычи и работают в счет следующего полугодия».

Из сообщений газеты «Социалистическая Якутия».

Весной перед ледоходом Якутск едва ли не на месяц теряет устойчивую связь с обширными территориями республики по другую сторону реки. Не та река Лена, с которой можно было бы шутки шутить. Набухнет, потемнеет, вся нахмурится – и жди неприятностей. Порой и мужик вместе с санями и лошадью ухнет в неведомо когда появившуюся полынью, и поминай как звали. От зимника одно название остается, наезженные санные колеи в ручьи превратились, а там, где конские копыта следы оставляли, – озерца, по которым ветерок рябь гонит. В такое время с правой стороны в Якутск только самая большая нужда погонит.

Дигаева узнать было трудно. В затрапезном овчинном тулупчике, в суконной, стеганной на вате зимней шапке-ушанке, один конец которой был лихо задран кверху, в серых высоких валенках, обшитых на задниках кожей, он совсем не похож был на самоуверенного есаула, руководителя банды бывших белогвардейцев. Отросшая седоватая бороденка настолько меняла его облик, что ни один из его хайларских дружков не признал бы Дигаева. Был он похож на старателя, и на сезонного горного рабочего, и на колхозника из дальнего района.

Уже битых три часа он бродил по улицам в правобережном Хаптагае, растянувшемся вдоль Лены, и без малейшей надежды на успех уговаривал местных жителей перебросить его на другую сторону, в село Табагу, от которого до Якутска было уже рукой подать.

– Я ведь не даром, – с жаром пояснял он, – заплачу наличными.

– Ну, конечно, наличными, не чеками же на Русско-Азиатский банк, – усмехнулся собеседник, слонявшийся возле магазина, – только на черта мне твои наличные на том свете. Вчера у нас один смельчак попытался перебраться, а сегодня его вдова в поселковом Совете уже пособие выбивает в связи с утерей кормильца. Посиди, брат, недельки три, не мельтеши, а там уж паром заснует.

– Да ты что, забыл про военное время? – напирал на него Дигаев. – Если я не доберусь за пару дней до Якутска, меня начальник под суд отдаст.

– Опять же не моя забота, – рассудительно отвечал мужик, – тебя ведь посадят, я-то при деле.

– Чего на тебя время терять, – сплюнул Дигаев, – слепому с глухим не столковаться.

– Погоди, землячок, – окликнул его тот, – на зелененькую разоришься, я тебе совет дельный дам.

– Мне не совет нужен, а переправа, – зло отмахнулся Дигаев, но все же остановился, – чего хотел сказать?

– Тридцаточку вперед гони, – пошевелил пальцами протянутой руки мужик, – с моей легкой руки завтра в Якутске будешь.

Когда кредитка перекочевала из рук в руки, вымогатель склонился к уху Дигаева и тихо, как будто боялся, что их подслушают, сказал:

– Ступай по переулку, выйдешь на Байкальскую. Кликни Степана Беспалого. Из местных на лошади с тобой никто не поедет, слово даю. А Беспалый на Олёкме промышляет. У него оттуда и нарта с собачками. Домчит как в первом классе, только успевай раскошеливаться. Ну, теперь разбегаемся, пойду за твое здоровье бензобак дурью залью, – похлопал он себя по животу.

Беспалый и впрямь согласился.

– Поедем сегодня к вечеру, как подморозит чуток. Кроме денег, принесешь бутылку спирту, а для опохмелки красненького; без этого разговора не будет.

К вечеру, когда лужи прихватило хрустящим ледком, Дигаев спустился к сходне, скользя по плотной, застывшей корке старого снега, обмякшего днем от оттепели. По громкому повизгиванию собак отыскал заветерок – местечко на склоне горы, куда не добирался ветер. Беспалый, сидя на корточках возле перевернутой нарты, крепил сыромятным ремешком стойку.

– Пришел все-таки, а я подумал было, испугаешься. Кроме нас-то с тобой, сегодня дурных переправляться нема. Принес то, о чем договаривались? Расчет вперед, а то утонешь еще, чего доброго, так считай, что я задарма туда и обратно смотался.

– Ну и шуточки у вас здесь, с души воротит, – хмуро ответил Дигаев и, протянув бутылки и несколько хрустящих бумажек, добавил: – Как договаривались.

– Новенькие, – потеребил деньги пальцами Беспалый, – уж не сам ли печатаешь?

– Был бы станок, Степан, я бы тебе их нашлепал за милую душу, а так каторжным трудом зарабатывать приходится, с потом и кровью…

Степан поглядел сквозь бутылки на свет и обрадованно отметил:

– Опять недолив на пару пальцев. Вот сука, это, наверное, Катька из продмага отливает, мужики уже давно замечают такое дело. Быть ей битой, быть, – с уверенностью сказал Беспалый и, ударом ладони в донышко выбив пробку, сделал длинный глоток спирта из горлышка. Потом он заткнул бутылку в зеленую брезентовую сумку из-под противогаза. Уловив взгляд Дигаева, пояснил: – Ты не думай, я не алкаш какой. В году больше двух раз пить не приходится, я ведь охотник, нашему брату, если запить, так это верная погибель. У меня вчера братка в Лене утонул. – Он помолчал. – Последнюю ездку за Лену решил сделать и ухнул в полынь. Жалко братку, вот я сейчас и помяну его душу грешную.

– Да ты погоди, ты постой, – заволновался Дигаев, – как же так, у тебя вчера брат при переправе утонул, а ты сегодня сам со мной через Лену собираешься? Может быть, не стоит рисковать? В уме все это не укладывается.

– Как не стоит? Раз ты меня побеспокоил в такую пору, значит, тебе очень нужно. Выручу, паря. Да не переживай, я ведь не только из-за тебя на ту сторону еду, там у меня маманя живет, нужно к завтрему ее на похороны доставить. А братку все равно не вчера, так через полгода бог бы прибрал. У него туберкулез, потому и в армию не взяли, дали дома помереть.

Он крикнул собак, и те поднялись, потягиваясь.

– Значит, так, паря, – давал последние инструкции Беспалый, – если собачки в полынь уйдут, то ты на лед переваливайся, но нарты не упускай, мы с тобой собачек из воды вытянем. А если так случится, что сам в воде окажешься, не тужи и опять-таки нарту не бросай, тут уж собачки постараются, они у меня с понятием, не дадут пропасть. А вообще не дергайся, сиди себе спокойно. Ну, все готово, поехали.

Он гикнул, и собаки, вначале вроде бы нехотя, а потом, все больше увлекаясь, потянули нарты с ездоками вниз, на лед. На самом берегу рыхлый, весенний рассыпчатый лед-метик сдерживал движение, и Беспалый, соскочив с нарты, бежал рядом, помогая упряжке.

– Поть, поть, – орал он с упоением.

Упряжка выскочила на лед и, объезжая полыньи и подозрительно темные места, оставляя за собой узкий след-змейку, устремилась в глубину бесконечной речной шири.

Беспалый пристроился впереди и, вытянув из сумки бутылку, сделал еще глоток.

– Желаешь выпить? – предложил он на этот раз и Дигаеву.

Дигаев сморщился, припомнив туберкулезного брата Беспалого, и, не желая пить адскую жидкость, не закусывая и тем более не запивая, отказался.

– Нет, чего-то не хочется.

– Ну как знаешь, вольному воля. А братку помянуть не грех, хорошим человеком был, он у меня в Булунском округе комсомолом заправлял. Понял, какой пост человек занимал, да? То-то же. Один из всей нашей семьи получил образование, на учителя выучился. Во дела, да? У нас в роду все крестьяне и охотнички, а он в учителя подался. Башковитый был. Мать им гордилась, спасу нет. Приехала к нему в гости, по улице идут, а перед ним, сопляком, и старый и малый шапку ломают – сам учитель идет. Вот какое уважение! Он когда в отпуск домой приехал, так я его первые дни стеснялся, ей-богу, младшего братку стеснялся! Мать наговорила, да и сам с усам, понимаю: учитель!

А потом ничего уже, по-родственному. Он ведь такой же остался – душевный.

Беспалый перегнулся, на лету нарты подчерпнул ладошкой, сложенной ковшиком, снежицы – воды от растаявшего на льду снега, – и громко, с наслаждением выхлюпал ее.

– Я, паря, знаешь ли, не люблю разной там выпивки, у нас в семье сроду никто не пил. Вот чай – это другое дело, чаю с вареньем я могу и полсамовара выхлебать. У меня мамаша любит приговаривать: чай не пил, какая сила!

В тон ему Дигаев продолжил:

– Чай попил, совсем ослаб.

– Нет, это так шуткуют, а по правде, когда вернешься с путика в займище, только чаем и отогреешься от мороза.

Нарта подскочила на колдобине, рванулась из-под Дигаева, и тот едва удержался на ней, вцепившись в боковину белыми от напряжения пальцами. Собаки, бешено загребая лапами, тянули вверх нарту, съезжающую в полынью, и Дигаев непроизвольно замычал от страха, по это не помешало ему отметить, какими глубокими порезами въелась ременная упряжь в тощие собачьи тела, напрягшиеся в непосильной работе.

– Поть-поть! – подбадривал их Беспалый, соскочив с нарт и подсобляя псам. – Ты чего это так побледнел? – удивился он, глянув на Дигаева. – Потри лицо снегом, а то еще замрешь, чего доброго, возись тогда с тобой. Слабоват ты, оказывается, паря, чую, не наших, не крестьянских кровей.

– Ранение сказывается, – соврал Дигаев. – Воевать – это тебе не в охотничьей избе в носу ковырять, – съязвил он.

Но Беспалый оспаривать его злую шутку не стал:

– Верно, нелегко еще нашим война дается. Но после Сталинграда ничего не страшно, теперь погоним немца до Берлина прямым ходом. Я вот, думаешь, чего сейчас здесь, а не в тайге? Под призыв попал. После похорон собираюсь в войска, вот так.

– Да какой из тебя вояка? – мстил Дигаев за недавний упрек в трусости. – Ты ведь и шага воинского не осилишь.

– Это ничего. Зато я в снайпера сразу подамся, мне это дело привычно. Нашлепаю их, как белок на промысле, пускай знают, как к нам приставать.

– За каким чертом тебе воевать, скажи по совести? – не сдержался Дигаев. – До Сибири германцы все равно не доберутся – далеко, а чего тебе до остальных? Сиди себе на охотничьем участке и радуйся белу свету.

– Это как тебя понимать? Дезертировать, что ли, мне предлагаешь? Значит, пускай мою землю всякие фрицы топчут, а я в тайге отсиживаться буду?

– А какая тебе разница. Советская ли власть, немецкая ли? Один черт, тебе кому-то подчиняться надо и налоги выплачивать. А при немцах, может, хозяином станешь. Вон сколько при царе в Сибири крепких хозяев было.

Беспалый недоверчиво поглядел на Дигаева:

– Ты это что, серьезно?

– Почему бы и нет?

– А ну пошел, гнус пакостный, с моей нарты! – закричал вдруг Беспалый и легко, одним движением плеча сбросил того на лед. – Я его, понимаешь, как человека везу, а он меня на что подбивает! Он развернулся и стеганул по Дигаеву остолом, которым погонял собак.

– Поть-поть! – зло прикрикнул он на собак.

– Стой, стой, Беспалый! Да ты что! Я же пошутил, я проверить тебя хотел, наш ты человек или нет! – задыхаясь от бега, от страха остаться на реке, где на каждом шагу его подстерегала смертельная опасность, кричал Дигаев. – Я же сам с фронта, раненый, изувеченный, а ты меня здесь бросаешь…

Услышав последние его слова, Беспалый затормозил остолом, отчего нарты заюлили из стороны в сторону, а на льду остался глубокий, прерывистый след от металлического наконечника.

– А если фронтовик, чего же ты так проверяешь, паря? Ну, ты даешь, а ведь чуть тебя еще пару раз не отходил, как сволочь последнюю. У тебя что, и докумет есть, что ты с фронта?

– А как же, а как же, Степа! Хочешь, покажу сейчас, хочешь, как до берега доберемся.

– Ладно, я тебе верю, только ты мне больше таких проверок не устраивай. Злость глаза застлала, чего это, думаю, он со мной о царе, о немцах беседы ведет. Я к такому не привык.

– Фу, Степа, тебе перед армией еще бы выдержке поучиться, Вдруг ты во фронтовую разведку попадешь? Там нужно уметь выслушать, сдержать себя, на провокацию не поддаться, а если сразу же кулаками размахивать начнешь, так и себя раньше времени раскроешь, и товарищей подведешь. Это же тебе не драку у пивной в Якутске устраивать. Расстроил ты меня как, Степа, враз раны заныли. Дай спирту глотнуть чуток. – И, не вспоминая больше ни о чахоточном брате Беспалого, ни о брезгливости, Дигаев наскоро обтер горлышко бутылки и, обжигаясь, жмуря глаза, сделал несколько долгих глотков. Захватив рукой кусок рыхлого, заледенелого снега, он затолкал его в рот и только тогда вдохнул воздух, поморщился, сокрушенно качая головой; это надо же, из-за своего языка едва не остался один-одинешенек в этом угрюмом и опасном белом пространстве.

– Ну, полегчало? – с пониманием поинтересовался Беспалый. – А ты в каких войсках служил?

– В кавалерии, Степан, в кавалерии, в специальной, в засекреченной части, о ней, видишь ли, мало кто знал. Нам задания поступали с самого верху. А ты меня остолом, змей такой.

– Ладно, не бранись, кто ж тебя знал. Я с детства вспыльчивый, как вижу какую несправедливость, так не могу себя сдержать.

Беспалый заметил, что одна из собак хитрит, совсем не тянет свою лямку, и ловко запустил в нее остолом, отчего пес взвизгнул и заметно налег на постромки, разделяя труд товарищей. А Беспалый, подхватив с земли упавший остол, подбодрил упряжку криком.

– Ты, паря, заметил, как тот пес, с белым пятном на ухе, старается отлынивать от работы, перекладывая ее на собратьев? Но как только ему достанется пару раз остолом, так умнеет на глазах. Вот такого паршивого пса в любой артели найти можно, и уговорами на него не подействуешь, ему вздрючка нужна.