Текст книги "Подари мне ночь, подари мне день (СИ)"

Автор книги: Оксана Шамрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Тебе просто неловко, что увидела то, что не предназначено для девичьих глаз, – оборвал Боромир, беспечно, словно старший брат или отец потрепав меня по волосам. – Прости, я не подумал, что ты можешь прийти, ведь обычно в это время вы с Ранарой находитесь на кухнях.

– Мог хотя бы предупредить меня.

– И чтобы ты сделала?

– Вплела бы Тале белые ленты в гриву, она ведь получается тоже невеста.

Громкий хохот Боромира заставил обиженно насупиться, но тут к нам подошёл один из караульных, чтобы доложить, что роханский эоред показался на трапе и скоро достигнет Врат. От этой новости захотелось плакать и смеяться, сердце захлестнула волна радости, но Боромир, разумеется, был склонен соблюдать традиции до упора и тут же велел отправляться в свою комнату и не забывать, что до завтрашнего дня я не должна показываться на глаза никому из мужчин. Ясно мне, какого мужчину он имеет в виду. Справедливости ради стоит сказать, что такой запрет касался не только меня, но и Эйовин с Лотириэль, поэтому вечер мы провели в одной из комнат для шитья на втором этаже в компании Арвен. Конечно, это было донельзя несправедливо, учитывая, что сами мужчины достаточно громко веселились и кутили в обеденном зале. Но первый пир был устроен по местным традициям только для них, нам же полагалась быть скромными, робкими и тихими, как ангелы небесные. Хорошо хоть молиться здесь не заставляют. Впрочем, я испытала такую радость при встрече с подругой, которую не видела почти год, что была готова закрыть глаза на эту вопиющую несправедливость и бесконечно долго слушать её рассказ о том, как обстоят дела в Медусельде. С дочерью Имрахиля мы к тому времени тоже успели найти общий язык, а Арвен, как всегда, была весёлой, доброй и не уставала шутить на тему того, что невестам просто нельзя до свадьбы видеть, до какого состояния могут напиваться их женихи, иначе сбегут заблаговременно.

Пожалуй, я была склонна согласиться с ривендельской эльфийкой в том, что напились наши женихи безбожно, когда, едва успев зайти на закате в свою комнату, услышала достаточно громкое царапанье по оконному стеклу. Было боязно открывать оконную раму в такое время, но любопытство, разумеется, пересилило панику. И сделано это было не зря, потому что зрелище сжимавшего в зубах ветку сирени Эйомера, тут же подтянувшегося на руках, чтобы забраться на подоконник, того бесспорно стоило.

– И давно ты тут кукуешь? – с трудом сдерживая нервный смех, я забрала у него душистые цветы, не зная, что предпринять: изобразить панику и удрать прочь, как девственная монашка – а ну как пьяный, или остаться и всё же выслушать – право, пьяного рохиррима всегда интересно послушать. Ведь трезвый не рискнёт в потёмках лезть на третий этаж, верно?

– Иди сюда, – прежде чем мне хватило благоразумия отступить хоть на шаг, он уже уселся на подоконник и, схватив за локоть, притянул меня к себе на колени, накрывая губы таким жарким поцелуем, что стало почти больно. И всё же невероятно, потрясающе сладко.

– Мне нельзя с тобой видеться до завтрашнего дня, – возражая, я попыталась упереться ладонями ему в грудь, скрытую под бархатным камзолом, но это была бесполезная затея, рохиррим сжал меня в таких медвежьих объятиях, что едва не хрустнули кости. И вином от него действительно пахло. Немного.

– А мы никому не расскажем, – лукавая улыбка на родном, таком красивом, суровом лице сменилась напряжённым внимательным взглядом. – Здравствуй, мой лютик!

– Здравствуй, конник, – невольно рассмеявшись от такой серьёзности, подчиняясь воле неистово бьющегося в груди сердца, я прикоснулась губами к его скуле, затем к веку, густым ресницам закрывшихся глаз. Как же мне хотелось сейчас целовать, ласкать своего любимого, и то, как он открыто наслаждался лаской, не скрывая своего удовольствия, лишь усиливало это желание. Но затем он, чуть отстранившись, сжал моё лицо в ладонях, снова изучая пронзительным жгучим взглядом. – Эйомер?

– Я тоже до одури соскучился, – почти шепнул он, прижавшись небритой щекой к моей щеке, бережно, как ребёнка, поглаживая по волосам. – Но своих ошибок дважды не повторяю.

– То есть до постели мы сегодня не доберёмся? – сглотнув, понимая, что на самом деле нельзя дразнить мужчину подобными шутками, я спрятала лицо на родном сильном плече. – Жаль, очень жаль.

– Я не за этим пришёл, – голос Эйомера стал серьёзным, а крепко обнявшие руки казались напряжёнными, как и тихие, гулкие слова. – Родная, я не умею, не знаю, что сказать. Просто прежде этого никогда не было в моей жизни. Ты – единственная, к кому я испытываю такие чувства, но рассказать о них не могу, и в прошлый раз это едва не убило тебя. Я виноват, я тысячу раз казнил себя за это, ведь я дважды едва не убил тебя, потому что не умею слушать и говорить то, что на душе.

– Эйомер, – мне ужасно хотелось перебить, остановить его, потому что было невыносимо больно думать, вспоминать об ужасных событиях, произошедших между нами год назад из-за тотального непонимания друг друга. Ещё утром я сама хотела этого разговора, стремилась к нему, но не сейчас, когда всё так чудесно, когда хочется насладиться каждой минутой долгожданной встречи. – Прошу тебя…

– Это я прошу, не обрывай меня, – на самом деле он не просил, приказывал. Уж эта сталь мне хорошо известна. – Мне не дано слагать слова красиво, как сказателю или менестрелю, но я хочу, чтобы ты знала: очень давно, когда погиб мой отец, а за ним ушла и мать, я решил, что в моём сердце нет места ни для кого кроме младшей сестры, а потом через много лет появилась ты, и оно наполнилось неведомой прежде силой, теплом, волнением, которые только злили, раздражали меня. И ты меня раздражала. Всеми своими дурацкими поступками и этой глупой, мальчишеской отвагой. Но это лишь от того, что я загорелся, полюбил, хотя не имел права прикасаться к тебе, пока не расторгну помолвку, заключённую Тэйоденом. Да и не время тогда было. И всё же ты влекла меня, манила, как огонь в стужу, от которой я давно невыносимо устал. Ты отогрела меня, а я не смог остановиться —слишком поглощен был желанием чувствовать тебя, твоё тепло. Мне казалось, я всё успею исправить, но ты слишком своевольная, настырная, и у меня не получилось. Прости меня.

– Ты был жестоким, никогда не хотел слышать меня, – его открытые, натянутые до предела чувства заставили обнажить душу, заговорить о том, о чём, возможно, никогда не решилась бы. – Ты всё время обвинял меня во всём, только и делал, что обвинял, даже слушать ничего не хотел. Если я пыталась заговорить, ты тут же ставил на место, словно предательницу, которая заранее во всём виновата. И даже потом, когда между нами всё изменилось, всё равно ни во что не ставил.

– Это не так, ты сама не знаешь, как много значишь для меня. И в этом я тоже виноват, потому что не смог объяснить, – тяжело выдохнув, он замолчал, гладя мои плечи, прикасаясь невесомыми поцелуями к виску и растрепавшимся непослушным кудрям. – Ты должна простить меня. Нам нужно оставить всё это сегодня, понимаешь? В будущем больше не должно быть ошибок.

Он был прав, бесконечно прав, и он был мужчиной, для которого даже мысль раскрыть душу невыносима, потому что для него подобное до невозможности трудно сделать. Я знала это, потому что чувствовала его, понимала; пусть не сразу, но научилась понимать, и сегодня мне самой есть чему научить.

– Я люблю тебя, ты тот, для кого бьётся моё сердце, – чуть понежившись в объятиях замершего рохиррима, я потянулась к его губам, целуя так нежно, как только могла выразить свою любовь, показать, что дорожу каждым его вдохом, каждой секундой, проведённой вместе. – Ты единственный, кто имеет для меня значение.

– Я тоже люблю тебя, мой лютик. Ты наполнила мою жизнь теплом, о котором я уже давно не мечтал. Клянусь, я буду всегда беречь тебя, никогда больше не сомневайся во мне, просто говори, если вдруг нечаянно обижу, и я всё исправлю.

От его столь необходимых слов, от прикосновений и ласковых поцелуев сердце полнилось нежностью, освобождаясь, как от ненужного груза, от всех накопленных обид. Жизнь словно изменилась, стала другой, более светлой и чистой. Именно это сделал для меня сегодня Эйомер, и я знаю, он сам чувствует то же самое, потому что вдруг тихо рассмеялся и, пощекотав под рёбрами, крепко прижал к груди, когда попыталась вырваться. Это были только наши с ним минуты, наше тихое счастье и наш поцелуй, который, распахнув двери, безжалостно прервала Ранара.

– Лютиэнь, раздевайся, сейчас принесут воду для купания, – в своей обычной манере приказала служанка, но так и замерла на пороге, багровая от возмущения, стоило взглянуть на окно. – Это что у вас тут происходит, позвольте спросить? Свадьбу ещё не сыграли, а уже милуетесь? Нешто обождать ещё один день совсем невмоготу? Или у рохиррим в порядке вещей к невесте в опочивальню до свадьбы шастать?!

– Ранара, клянусь, мы ничем таким не занимались!

– Я и вижу! То-то ты красная, как маков цвет! – подступившись ближе, она заставила меня поспешно спрыгнуть на пол и, уперев руки в бока, обратилась к Эйомеру, у которого желваки так ходили на скулах, что, честное слово, я бы на её месте и слово не рискнула сказать. – И вы, сударь, хороши! Она – совсем девчонка, но вам-то известно, что до свадьбы делать не положено! Живо вылезайте, как залезли, делать вам здесь сегодня совершенно нечего!

– Ранара, но есть же двери! – в панике глядя на то, как Эйомер поспешно растворяется в темноте за окном, я умоляюще взглянула на служанку. – А если он расшибётся?

– Ну, пока лез сюда, не расшибся, значит и обратно спуститься сумеет, – закрывая раму, она оставалась совершенно непреклонной. – Слышала, что я сказала? Сейчас горячую воду для купания принесут. Что будет, если жениха твоего увидят? Мы же сплетен потом не оберёмся!

Прижав к лицу подаренную Эйомером сирень, вдыхая, чтобы успокоиться, её нежный аромат, я покорно кивнула, потому что спорить с Ранарой было заведомо проигрышной затеей.

А следующий день был, наверное, одновременно самым длинным и коротким в моей жизни. Начался он на кухнях, где мы с Эйовин и Лотириэль должны были приготовить для своих будущих мужей то, чем будем кормить их сразу после свадебной церемонии. Пока подруга набивала яблоками тушку гуся, а дочь Имрахиля жарила для Боромира свиной окорок в специях, я, памятуя гостинцы Эйомера, не мудрствуя лукаво, замесила тесто и испекла медовый пирог с орехами и изюмом, делая ставку на то, что мой любимый действительно сладкоежка. После нас ждало купание и облачение в свадебные наряды. Это продолжалось так долго, что я сама извелась и задёргала Ранару, которая с дочерьми Раникой, Глатель и Элией нарочито медленно вплетала в мои волосы украшенные речным жемчугом белые ленты – ещё одна местная традиция, бесспорно красивая, но отнимающая массу времени. Особенно, если волос на голове очень много, они непослушно вьются, ни за что не желая ложиться аккуратными локонами.

Впрочем, как выяснилось, торопиться мне было некуда: свадебные клятвы произносились поочерёдно по возрасту, начиная с самого старшего жениха. Поэтому мы с Эйомером оказались последней из заключающих союз пар. Эйовин и Лотириэль уже кормили своих мужей под шутки многочисленных гостей за праздничным столом, в то время, как Эйомер только надевал на мою голову тонкую, украшенную самоцветами золотую диадему – корону Королевы Марки. Он сам был в более массивном венце, я впервые видела своего рохиррима таким величественным, и от того волнения лишь прибавилось. Ведь одно дело безумно влюбиться, а совсем другое, наконец осознать, что выходишь замуж за Короля. В те минуты прошлая жизнь и иной мир окончательно остались где-то далеко позади, и как бы не было горько от разлуки с родителями, братом и всем тем родным, что осталось там, в прошлом, это было именно прошлое. А моя новая жизнь начиналась сегодня, и единственной семьёй был теперь Эйомер, который по достоинству оценил испечённый для него пирог и под крики придворных и витязей своего эореда целовал так долго и крепко, что от счастья голова шла кругом. Прежде мне не доводилось бывать на свадьбах, я и представить себе не могла, что они могут быть такими оглушительно громкими, долгими и полными шуток, заставляющих краснеть. И всё же, пить лёгкое вино, пробовать в изобилии приготовленные кушанья, от которых просто ломились столы, и кружиться в танце в объятиях мужа под задорную игру волынщика было здорово, это делало меня самой счастливой на земле, и не важно, как она называется – Арда или ещё как-то по иному.

Утренние волнение вернулось лишь глубоким вечером, когда под очередную порцию шуток изрядно захмелевших гостей, Эйомер вывел меня из-за стола и, подхватив на руки, покинул украшенную гирляндами благоухающих цветов залу, направляясь к широкой мраморной лестнице. Удивительное дело: произносили клятвы мы последними, а шумный пир покинули первыми, чувствую, нам это ещё не раз припомнят непристойными замечаниями, но сейчас до этого не было никакого дела. В приготовленной для нас спальне было так тихо, что это было слаще музыки для уставших от шума ушей, а мягкая кровать, на которую опустил меня любимый, показалось, благодаря невесомому балдахину, уютным гнёздышком.

– Наверное, ты устала? – присев рядом, нависая надо мной, спросил Эоймер, прикасаясь длинными пальцами к щеке. – Хочешь поспать?

– Вот ещё, – негромко рассмеявшись, я обняла его за шею, вовлекая в нежный, игривый поцелуй. Спать мне сейчас хотелось меньше всего, а вот губы рохиррима, его руки и ласки волновали с невероятной силой.

– Сама напросилась, я предлагал отдохнуть, – хрипло усмехнувшись, он чуть прикусил мою губу, а затем углубил поцелуй, показывая, наконец, всю силу желания, которое, похоже, с трудом мог контролировать. Сильные руки сдавливали в объятиях так крепко, что вырывали стоны удовольствия. Он никак не мог разобраться с завязками платья, но был предельно осторожен и терпелив, чувствуя, что я расстроюсь, если просто порвёт такой красивый наряд. Поиск нужных тесёмок переходил в поглаживание груди и спины, в ответ я, извернувшись в объятиях, целовала его шею, получая особое удовольствие, проводя языком по солоноватой коже, слыша его шумные выдохи и нетерпеливый скрежет зубов.

Стоило ещё несколько раз поцеловать его в столь чувствительную зону, как Эйомер, не выдержав, перевернул меня на живот и принялся с особым ожесточением разбираться со шнуровкой, благо света, даваемого несколькими горящими свечами, для этого хватало. Едва отбросив на пол упавшее с шелестом платье и тонкую кружевную сорочку, словно желая отомстить за провокацию, он провёл пальцами по моей обнажённой спине, не то массируя, не то лаская так, что по коже побежали знойные мурашки. Каждое движение как сладкая пытка, каждый поцелуй ожёг горячим дыханием, широкие ладони, сжавшие ягодицы – капкан, из которого невозможно вырваться. Прикосновение губ заставило всхлипнуть и смущённо выгнуться навстречу – слишком хорошо, чтобы оттолкнуть; пусть делает, что захочет – слова не скажу. В эту минуту одна рука, соскользнув с ягодиц, прикоснулась к промежности, умело лаская повлажневшие складочки и чувствительный, напряжённый бугорок клитора, и возразить всё же пришлось – громко застонать, но в ответ, словно наказание, последовали новые, всё более возбуждающие поцелуи. Слишком этого горячо, чтобы выдержать и не сойти с ума от растущего желания, но словно испытывая меня на прочность, Эйомер всё усиливал ласку, лишь на несколько секунд отстранившись, чтобы снять, почти сорвать камзол, рубашку и штаны с сапогами, но и тогда не позволил перевернуться, следя, чтобы не смела шевелиться без позволения. А затем накрыл своим телом, заставляя окончательно задохнуться в нахлынувшем огне. Покрывая поцелуями моё плечо, прижимаясь восставшей плотью к бедру, он вновь прикоснулся к ягодицам, чуть приподнимая, раздвигая ноги, чтобы, наконец, ворваться в лоно, совершить такие глубокие желанные толчки. Подчиняясь его движениям, едва дыша под тяжестью мускулистого тела, я слишком быстро забилась от нахлынувшего наслаждения, но это было лишь началом: наконец, приподнявшись и перевернув меня на спину, любимый снова проник в конвульсивно сжимающуюся влажную плоть, совершая медленные уверенные движения. Подрагивая, ища, за что ухватиться в этой буре страсти и истомы, я потянулась к его губам за поцелуем. Рохиррим ответил на него столь пылко, что едва хватило дыхания, а затем склонился к груди, вбирая в рот затвердевшие соски, лаская их так вольно и бесстыдно долго, что желание вернулось с новой силой, заставляя выгибаться, кричать под ним, всё быстрее двигаться навстречу глубоко проникающей твёрдой плоти. Это закончилось обоюдным взрывом, стоном, биением упоительного наслаждения, сбившимся хриплым дыханием и ещё боле крепкими объятиями, хранящими слияние не только тел, но и душ, снова взлетевших в зенит нашего солнца – нашей любви.

Какой счастливый прожит день!

В нем были солнце и улыбки.

Его не омрачила тень

Ни глупости и ни ошибки.

В этом дне была и ты,

Счастливая и неземная.

Мое знамение красоты,

Как радуга в начале мая.

Я любоваться не устал,

И радость спутницей мне стала.

Тебя я королевой звал,

Ты, словно роза, расцветала.

Пусть будет много светлых дней,

Счастливых встреч без расставаний.

Пусть будет небо голубей,

В любви – бесчисленных признаний.

Комментарий к глава 30. Белые ленты

Стихи к главе найдены на просторах интернета.

https://vk.com/club118071311?w=wall-118071311_636%2Fall

========== глава 31. Подари мне дочь ==========

Чем муж и жена меж собой различаются?

Жена – это та, что всегда подчиняется,

А муж – это тот, кто сильнее слона

И делает всё, что захочет она.

POV Эйомер

Я не был рождён Королём. Сын младшей сестры Конунга Тэйодвин и Эйомунда из Истфолда, главного Маршала Марки, я жил в Альдбурге и, пожалуй, моё детство можно было назвать счастливым настолько, насколько оно вообще может быть счастливым у свободолюбивого мальчишки, для которого сбежать от наставников, чтобы помчаться по степям на вороном жеребце —обычное дело, практикуемое почти каждый день, а любовь родителей – защита от любых напастей. Почти безоблачное детство, лишь иногда омрачаемое подслушанными разговорами в казармах отцовского эореда о Тёмных Землях, участившихся нападениях ужасных существ, которых называли орками, и бесчинствах, которые они творили, если одерживали победу. От услышанного волосы на голове уже тогда вставали дыбом, и всё же в детстве всё казалось не таким реальным, как теперь. Ведь если будешь каждый день тренироваться с витязями отца, если приложишь максимум усилий для того, чтобы быть самым ловким, быстрым и сильным, то сумеешь победить любого врага, быть героем, который всегда защитит своих близких, верно? Именно так я тогда и считал. Но детская наивность была разрушена в один день, когда прибывший гонец сообщил о выслеженном логове неприятеля, укрывшегося в перелеске на берегу Энтавы. Закатные лучи солнца окрасили небосклон багрянцем, когда отец вместе с собранным отрядом выдвинулся из сонного города. Мне тогда хватило глупости и бравады, пользуясь надвигающимися сумерками, последовать за ними на своём вороном жеребце, имея из оружия лишь небольшой меч, который сейчас бы назвал кинжалом, ножом для разделки дичи. Но и он не пригодился. Стоило приблизиться к грязным, уродливым дикарям, которых с лёгкостью разили отцовские воины, увидеть зловонные норы и нескольких измождённых женщин с раздувшимися животами и слишком знакомыми светло-пшеничными волосами, как к горлу подкатила тошнота, заставившая, спешившись, упасть на колени и захлёбываясь сбившимся дыханием смотреть, как один из витязей прижимает к груди оборванную, изуродованную девчонку. Он гладил её по волосам, называл дочерью, а она молила лишь об одном – о смерти. В те минуты наши с ней желания были схожи, но ей дали освобождение, а меня, ни слова не говоря, отец отвёз домой. Это и было самым большим наказанием – я сам наказал себя – в девять лет по детской глупости, считая, что способен на подвиги и готов помогать в сражениях, я узнал чёрные, ужасающие стороны мира, которые хотели скрыть от меня до тех пор, пока не настанет пора взросления. В ту ночь я уже не смог уснуть, как и во многие, последовавшие за ней. И не было больше ни детства, ни отрочества, лишь слепое желание научиться убивать, научиться мстить тем, кто посмел осквернить самое дорогое, что есть в семьях рохиррим – дочерей – светильников жизни, несущих в себе всё то, что впитывает с рождения каждое дитя – тепло и неугасающую любовь.

Глядя на маленькую белокурую сестрёнку, которая, безмятежно смеясь, спешила из комнаты в комнату, выбегала во двор, чтобы нарвать одуванчиков или просто посидеть на крыльце, я думал лишь о том, смогу ли защитить её от любой беды, сохранить, не позволить злому року стереть улыбку с милого беззаботного личика. Подбегая, Эйовин хватала меня за ладонь, тянула за собой, звала разделить детские забавы. И от этого на сердце становилось ещё тяжелей, оно словно полнилось темнотой и отчаянием, от которых теперь могла оградить только мать, которая, зная о моём проступке, видя, что со мной происходит, была в те дни особенно ласковой, старалась отогреть, укрыть в своих объятиях. Порой это злило, заставляло срываться, и всё же я ни разу не посмел оттолкнуть её рук, и не было слабости в том, чтобы принять утешение, которое они несли.

Два последующих года я почти не отходил от отца, стремясь подражать ему как в утренних боевых тренировках, так и в том, как он управляется верхом с копьём и мечом. Словно тень, следовал за ним шаг в шаг, слушая отдаваемые эореду приказы, разговоры с разведчиками и витязями, запоминая решения, принятые на общем Совете. Больше не осталось времени для забав, а самым важным казалось научиться, перенять всё то, что позволит быть мудрее, сильнее и выносливее. Я хотел стать лучшим воином, которого никто не сможет победить ни в бою, ни в поединке разумов. Возможно, детство для меня закончилось слишком рано, но меж тем я упрямо доводил себя до изнурения тренировками пока не начинал чувствовать, что завтра смогу сделать больше, а через месяц стану ещё сильней. Первое оружие в мои руки вложили так же рано, как и посадили в седло – едва начал уверенно стоять на ногах, но прежде – стать непобедимым – не было такой целью, как теперь. И лишь ранним утром, едва проснувшись, я по-прежнему следовал привычке стянуть на кухне горячие медовые булки или пирог и отправиться на задний двор, чтобы в рассветной тишине позавтракать сладкой сдобой. Часто ко мне присоединялась и сестра, а иногда нас заставала мать, которая не слишком сердилась, но каждый раз напоминала о том, что есть нужно за столом и, если мы неохотно шли за ней на кухню, кормила румяными пирожками и молоком. Пожалуй, это были самые счастливые воспоминания из той жизни… жизни до того, как родителей не стало.

Мне никогда не забыть того дня, когда отец запретил ехать вместе с ним и отрядом воинов к восточным границам, где снова бесчинствовали орки. Трое суток мы не смыкали глаз в напряжении ожидая хоть каких-то известий, а затем, когда все мыслимые сроки вышли, прибыл гонец с вестями о том, что слуги Тёмного Владыки сумели одержать верх над нашими защитниками, не оставив в живых никого. Помню, как побледнела тогда мать, как беззвучно схватилась за горло, а из прекрасных зелёных катились слёзы, которых не удалось унять ни мне, ни Эйовин. Ничто не смогло стать утешением: она сгорела, увяла, ушла за отцом так быстро, словно и не видела жизни без него, а нас – испуганных, потерянных в своём горе и отчаянии увезли в Эдорас к решившему заняться воспитанием детей сестры Конунгу. Мы и прежде бывали в Медусельде, но лишь по праздникам, когда королевская семья собиралась вместе, а теперь Золотой Чертог казался холодной клеткой, в которую заточили словно парочку бездомных волчат. Сестра безропотно приняла новый уклад жизни, находя утешение у стремившегося отогреть нас Тэйодена, я же, хотя любил дядю и был по-своему благодарен ему за заботу и защиту, не был готов к жизни в столице. Каждую минуту мне хотелось сбежать, вернуться домой в Альдбург к ушедшим прежним дням и ещё не остывшим могилам родителей. Казалось, лишь там можно найти крупицы утешения, но как оставить Эйовин одну? Этого я сделать не мог. Кто закроет её грудью от бед, если не старший брат? Злость, отчаяние, нежелание принять происходящее выливались в конфликты с Тэйоденом и нанятыми им учителями, которые должны были обучать письму, языкам и счёту. Как бы не так. Их уроки не были сложны для меня, но всё же, желая выразить свой протест, бунтовать, я сбегал из города, часами просиживая у заросших белыми могильными цветами курганов, или, если удавалось увести из конюшен своего жеребца, углублялся в бескрайние степи, тянувшиеся до самого горизонта и дальше. В те далёкие дни единственным, кто проявил ко мне понимание, а не стремление нянчиться, был мой кузен Тэйодред. Он сумел найти слова, которые, если не облегчили боль от утраты родных, то всё же смогли вразумить замкнувшегося в своём горе мальчишку, вытянуть из плотной скорлупы отчуждения. Тэйодред был старше меня, он уже являлся таким витязем, каким я только мечтал быть, но, несмотря на разницу в возрасте, стал моим наставником в воинском искусстве. Он относился ко мне как к равному; потратил немало времени, сил и терпения, чтобы поставить удар, научить всем тем хитростям схватки, которые знал сам, но взамен требовал, чтобы я не так часто прогуливал уроки наставников по грамматике и перестал игнорировать просьбы дяди, пока они не переросли в жёсткие приказы. Это было трудно, желание спорить, отстаивать своё мнение росло и крепло вместе со мной, я не был образцовым племянником и братом, но всё же стремился к этому настолько, насколько полагал нужным. Шли годы, в памяти они отражались успехами в ратном деле, всё учащающимися нападениями на деревни тёмных тварей, которые становились безудержно жестокими, и тем, как быстро взрослела, расцветала сестра. Эйовин долго казалась мне девчонкой, пока я не заметил, какие сальные взгляды на неё бросает один из самых гнусных придворных подхалимов дяди. Единственно верным решением было увезти её домой, в Альдбург. Так я и поступил, там, в провинции, прошло несколько относительно спокойных лет, омрачаемых лишь учащающимися набегами орков на границы, но их почти всегда удавалось отразить, обращая врага в бегство, пока с земель Изенгарда не начали просачиваться новые вражеские лазутчики – темнокожие воины, которые уже не боялись дневного света и были выносливее физически. Их искажение было тем более ужасным, что их произвели на свет несчастные девы Марки, которых для этой отвратительной цели похищали из наших сёл. Кошмар моего детства не исчез с годами, он лишь возрос, укрепился. Заняв место отца, став главой Маршалов Рохана, Третьим Сенешалем Марки, я направлял все силы эореда на борьбу с Чёрным Злом, но однажды пришло письмо от Тэйодреда, требовавшего моего присутствия в Эдорасе, так как Конунг стремительно терял здоровье и рассудок, прислушиваясь теперь лишь к одному из своих советников, который, пользуясь появившейся властью, создавал много смуты. Можно было не сомневаться, что этим советником был услужливый на речи, лживый Грима Гнилоуст. Он и прежде вызывал у меня презрение, теперь же пришлось вернуться в Медусельд, чтобы помочь кузену противостоять его грязным помыслам, уходившим своими корнями в Белую Башню. Убить, уничтожить мерзавца казалось самым лёгким выходом, но он пользовался таким доверием и защитой ставшего чересчур подозрительным Тэйодена, что сделать это, не навлекая на себя тень подозрений и королевского гнева, было фактически невозможно. Отдав распоряжение, чтобы жители расположенных у границы сёл были переселены ближе к городу, табуны и стада отогнаны, а охрана границ усилена, я велел сестре собираться. И вскоре мы прибыли в столицу, которая не казалась больше оплотом мира и благоденствия, как то было в прежние времена, да и сам Медусельд погряз в сумраке, тревожных слухах и напряжённом, гнетущем ожидании всё новых бед. Эти беды не заставили себя долго ждать: день за днём они сыпались как из рога изобилия, пока не закончились трагедией, от которой кровь стыла в венах. Мне и раньше приходилось терять близких, но сколько бы ни пришлось видеть за жизнь смертей, боль, страх утраты никогда не притупятся, как и не исчезнет желание проклинать себя за то, что не умею бывать в нескольких местах одновременно, не могу предвидеть беду. В конце февраля Тэйодред с отрядом воинов попытался загнать в ловушку перешедших границы, занимавшихся грабежами орко-людей, но сам оказался в ней посреди Изенских топей. Он приказал мне оставаться во дворце рядом с дядей и сестрой, и это была ошибкой: я не должен был выполнять его волю, должен был отправиться следом сразу, а не через сутки. Следы минувшего побоища и мёртвые тела побратимов – это всё, что мы с эоредом нашли в туманных, полных удушливой влаги топях. Не замечая льющего дождя, я искал и искал кузена, пока не нашёл его среди покрытых мхом кочек. Тэйодред ещё дышал, тело его горело от лихорадки, но раны… Мне ли не знать, что с подобными ранами невозможно выжить? И всё же, слепо надеясь на ни разу не случившееся за жизнь чудо, на исцеление, я устроил брата перед собой в седле и направил Огненога к Эдорасу. Дворцовый целитель был мрачен, осматривая своего пациента, но не проронил и слова. Сестре же я даже не позволил взглянуть на то месиво плоти и крови, в которое превратилось тело Тэйодреда, спешно прикрытое повязками. Задыхаясь от отчаяния и своего бессилия, я ушёл в Тронный Зал, надеясь найти там Тэйодена, но застал лишь изображающего сочувствие, а на деле злорадствующего Гриму. Стоило пообещать, что раскрою ему череп, чтобы поглядеть, какого цвета мозги у лжецов, и для убедительности взяться за стоящую у поленницы кочергу, как паршивец, сыпля проклятиями, тут же ретировался, а откуда-то со двора послышался такой жуткий рёв, которого мне прежде слышать не доводилось.

Выйдя на террасу, торопливо спускаясь по ступеням во двор, я увидел нечто совершенно невообразимое: выкрашенный в алый цвет панцирь на больших, как у телеги, колёсах, движущийся с бешеной скоростью прямо к одному из амбаров. Снова взревев, невидаль-монстр вписался точнёхонько в угол хозяйственной постройки и, сверкнув зловещим огнём, затих. Казалось бы, вот оно – невиданное прежде чудо, а точнее сказать, колдовство, но это было ещё не всё: в панцире оказалась дверца, из которой навстречу мне, начальнику караула и прибежавшим на шум стражникам вышла щуплая, невысокая девчонка со спутанными, чёрными, как смоль, кудрями. В свете принесённых факелов на её бледном лице выделялись огромные синие глаза, они полнились таким страхом, что, казалось, она сейчас вот-вот разревётся в три ручья, но нет: выпрямилась, расправив узкие плечи, и выпятила подбородок. Прежде мне не доводилось встречать людей со столь необычной внешностью, а уж похожий на ночную сорочку, не по погоде тончайший светлый наряд и вовсе делал её схожей с лесной нежитью или эльфами. Собственно, если это происки предателя Сарумана, то чего ещё можно было ожидать? Возможно, стоило сразу заточить её в темницу, а уже утром разобраться что к чему, но мы в растерянности слушали её беглую речь на всеобщем. Говорила девчонка какую-то несуразицу о столкновении, погибших, вызове кого-то скорого на расправу и всё просила дать ей позвонить в колокольчик, а под конец, на моё требование назвать имя заявила, что она ни кто иная как Лютиэнь, и даже ткнула мне какую-то бумажку со своим портретом и странными надписями на незнакомом языке, уверяя, что там написано, что она Лютиэнь Сиплтон. Н-да, не Тинувиэль, но что ночная гостья не эльф, а человек, я уже и сам понял: слишком настырная, невысокая, да и виднеющиеся из-под волос ушки не острые, а маленькие и аккуратные. Что ж, проклятый Маг всё предусмотрел, когда заслал к нам свою лазутчицу: кто же из воинов решится обидеть такую хорошенькую пигалицу? Вон, даже старый волк Хама прикрыл, позволив спрятаться за своей спиной, стоило мне повысить голос и ещё раз потребовать объяснений, что происходит. Правда и он напрягся, когда девица заявила, что торопится на завтрак к оркам и бывала там уже не единожды. Взгляд невольно тут же переместился на её фигуру, чтобы оценить стройность талии: нет, не похоже, чтобы незнакомка готовилась стать матерью очередного чудовища. Возможно, она еще зелёная и слишком плоская, чтобы эти зверюги позарились, хотя есть ли им разница, кого насиловать? На претерпевшую насилие она, к счастью, тоже не похожа: такого ужаса и унижения я не пожелал бы даже дочери самого злейшего врага. Всё продолжает дерзить, а у самой даже кончик носа от холода покраснел, неужто Саруман шали не нашёл для своей прислужницы? Застудится насмерть, и кто тогда будет чинить задуманные им новые козни?