Текст книги "Подари мне ночь, подари мне день (СИ)"

Автор книги: Оксана Шамрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Отпусти… – выдохнула я, едва он вновь вернулся к груди, дразня зубами и колючей щетиной напряжённые соски. – Отпусти меня.

Лишь громкая усмешка, а руки уже задрали подол платья оголяя бёдра, оглаживая, сжимая ягодицы.

– Я хочу тебя.

– Отпусти.

Не могу без разговора, без слов. Если он не объяснит, не поклянётся ещё раз, что сказал правду, то это сродни насилию, я не смогу, не выдержу…

Но длинные пальцы уже проникли в повлажневшие сокровенные складочки, лаская так умело и бесстыдно, что огонь разбуженного желания бушующей лавой разбежался по венам, заставляя закусывать губы, чтобы не застонать в голос, не выдать ответа, которого он так добивался.

– Отпусти, прошу тебя.

– Ты ведь тоже хочешь меня, – заглянув пылающим взглядом в мои глаза, Эйомер скользнул пальцем в ноющее от желания слияния с ним лоно. – Я знаю об этом, просто попроси, – он углубил ласку, надавливая так, словно мы уже единое целое. – Попроси меня.

– Отпусти, – но он не это хотел услышать, и, словно решив наказать за непокорность, покинул разгорячённую плоть, снова начиная ласкать, поглаживать напряженный бугорок клитора, приближая к пику наслаждения и тут же останавливаясь, едва слышал, каким судорожным становится моё дыхание. Выдерживать сладкую пытку больше не было сил, тело сгорало в таком оглушительном огне желания, что стоны сами слетали с губ, а с ними и слова, которые уже были неподвластны воле. – Возьми меня… не могу больше…

Удовлетворённая, победная улыбка – всё, что отпечаталось в сознании, прежде чем, сжав в объятиях, Эйомер, наконец, не тратя время на то, чтобы снять одежду, лишь развязав завязки штанов, ворвался в моё тело, подчиняя такими сильными, глубоким толчками, что захватило дыхание. Удовольствие, которое он дарил каждым своим движением, было подобно бушующему урагану. Вихрь искр будто поджигал вены изнутри, заставляя двигаться навстречу, принимать его плоть, едва держась на поверхности бушующей страсти. И в тот миг, когда Эйомер, приподнявшись, развязал мои запястья и позволил обнять себя, прижаться теснее, она захватила меня, заставляя забиться под ним в судорожном, упоительном наслаждении. Прижавшись поцелуем к моим губам, испивая стон, он задвигался быстрее, пока с глухим выдохом не вжал в кровать, изливая своё тепло, заявляя полную власть и стремление подчинить.

Подчинение. Полное. Без права голоса и своей воли. Без надежды на то, что рохиррим начнёт ко мне относиться лучше, чем к кошке, которую достаточно почесать за ухом и немного приласкать. Всё это я поняла, когда, приходя в себя после отхлынувшей волны обжигающего удовольствия, ждала от Эйомера хоть каких-то слов, разговора, в котором так нуждалась, а он, то ли не заметив моей тихой просьбы, то ли решив проигнорировать её, поцеловал в ответ и, обняв, прижав к своей груди, гладил волосы пока не уснул. Просто уснул, очевидно сильно устал за день и решил, что секса мне достаточно в качестве утешения. Секса и впившегося в палец тяжёлого кольца. Оно было большим для меня, давило свинцом, въедалось в кожу, отравляя сильнее яда, вместо того, чтобы принести радость от того, что он, наконец, сказал о своих намерениях. Но откуда мне знать, что Эйомер не обманул опять, что я хоть немного нужна ему, а не просто испугался скандала, который может разразиться, если всплывёт правда о том, каковы наши отношения? Вдруг на самом деле он любит эту Лотириэль, а я встала между ними, являясь лишь забавой, утехой, о которой быстро забывают. Ведь дочь Имрахиля действительно хороша собой: высокая, зеленоглазая, рыжая, как огонь, и такая фигуристая, что не один мужчина небось вздыхает, не то что я – маленькая, щуплая и бледная. Мы с ней разные, как румяное, наливное яблоко и дикая вишня. Разумный выбор явно не в мою пользу. Может, потому и промолчал, не нашёл слов, что их нет, а врать не захотел? Всё так просто – разрыв помолвки и вынужденная женитьба на приблудной девчонке, только потому, что по глупости переспал с ней, а теперь это может вылиться в новой конфликт с Боромиром? Решил, что я непременно пожалуюсь опекуну, ведь рвалась к нему там, в холле. Поэтому и запер, связал, чтобы заставить замолчать, пока уладит всё, разрывая прежние обещания? Наверняка, Боромир в ту первую ночь похода говорил об Эйомере – о том, кому обещана его возлюбленная, о том, кого ненавидит, но не пожелает смерти в бою. Почему гондорец ненавидит его? Только ли как соперника, или есть нечто иное, о чём мне, возможно, никогда не узнать? И что ждёт теперь впереди? Какая жизнь будет с тем, кто уже сейчас заставляет молить о своей близости, кто берёт так много, но ничего не даёт взамен кроме сжигающей дотла страсти? Смогу ли я быть женой для Эйомера, зная, что мне есть место только в его постели, но не в сердце, не в душе? Он ведь и дальше будет стремиться лишить воли, подчинить, слепить под себя, забывая о том, что я тоже личность, что у меня есть свои желания и стремления кроме служения ему. Если бы хоть немного дорожил, то разве не попытался бы успокоить, утешить, вместо того, чтобы соблазнить, принудить к близости? Да, я слаба перед ним, слишком люблю, чтобы противиться ласкам, сгораю от поцелуев, и он это знает. Каждое прикосновение как потребность, как наркотик, доза, без которой не прожить. Но наркоманы платят слишком высокую цену за своё губительное пристрастие – жизнь. Я бы с радостью отдала её Эйомеру, но не готова к той боли, которую предстоит испытать впереди – рохиррим никогда не изменится, а я никогда не смогу стать той послушной куклой, которую он хочет видеть возле себя.

Руки сами потянулись к лицу любимого, чтобы прикоснуться к таким родным небритым щекам, полным губам, светлым густым ресницам, родинке у переносицы. Он улыбнулся во сне, разворачивая голову, прижимаясь к моей ладони, и было в этом что-то сокровенное – тайна, которая связывает мужчину и женщину, их потребность в близости, поддержке, тепле друг друга. Но, похоже, между нами всё разрушено, или же не существовало вовсе, во всяком случае, я просто не смогу всегда только отдавать, не ощущая и толики поддержки и взаимности любви. Короткое прикосновение губами к его губам, и нужно выбираться из объятий крепких рук, чтобы подняться с кровати, оставить на прикроватном столике тяжелое кольцо и уйти, пока ещё могу это сделать.

В незнакомых коридорах горели факелы, не слишком ярко, но достаточно, чтобы можно было сориентироваться и, расправив бархатное платье и запутанные волосы, поспешить к лестнице, надеясь, что она приведёт в нужное крыло. Снующие внизу слуги торопились с наполненными блюдами в обеденный зал, из которого доносились громкие голоса и взрывы мужского смеха, а значит сейчас не слишком поздно, и Ранара ещё не должна меня разыскивать с собаками.

Комната и впрямь оказалась пустой; оставив дверь открытой, чтобы не зажигать свечу, я нашла свою ещё не разобранную сумку, сложила в неё выстиранные рубашки и брюки, застегнула на талии пояс с мечём – снова, теперь уже навсегда своим единственным защитником, и, накинув плащ, поспешила в холл к дверям, которые вели во внутренний двор. Ещё вчера будущее казалось предсказуемым, спокойным и счастливым: возвращение в Медусельд, простые хлопоты, жизнь с любимым, но прошёл всего день, и вот оказывается, что всё совсем не так: нет у меня ни Эйомера, ни дома, одна лишь Тала, и то, если удастся незаметно оседлать и вывести её из конюшен Цитадели. Наверное, по чистой случайности, или мне просто так везло, но конюхов видно не было, а довольная кобыла заржала, радуясь тому, что приняла за намечающуюся позднюю прогулку. Лишь оказавшись в седле и направив любимицу к проезду, ведущему на одну из тёмных улиц засыпающего города, я позволила себе слабость расплакаться, затосковать по всему тому, что так легко утратила. Всё же Гэндальф не прав: сердце ошибается и совершенно не способно найти свой дом. Возможно, оно такое глупое, а возможно, в этом мире просто нет моего дома, нет моей судьбы, нет ничего, на что я бы имела хоть малейшее право претендовать или рассчитывать. Чужая, непонятная, вызывающая недоумение своими поступками и поведением – лучше уйти пока всё не стало ещё хуже. Быть обузой стыдно, неправильно, недостойно, и не важно, что не знаю, что делать дальше. Это не должно волновать никого кроме меня самой. В конце-концов я достаточно взрослая, чтобы самостоятельно разобраться в своих бедах, вместо того, чтобы искать убежища, занимать чужое место, воровать жениха, который принадлежит другой. Возможно, у них двоих всё ещё наладится, если мне удастся сейчас незаметно скрыться. Не хочу быть чужой бедой, чужим несчастьем.

Врата Минас-Тирита в этот поздний час были заперты и надёжно охранялись, но уже знакомая калитка не была замкнута. Не знаю что это: халатность, случайность или воля судьбы, указывающая, что принятое решение является единственно верным. Тала перешла на галоп, едва мы выехали в поля, и от того раздавшийся за спиной окрик одного из стражников уже не заставил испугаться или оглянуться назад. Обступившая со всех сторон непроглядная ночная темень вынудила поёжиться, закутаться в плащ и с надеждой взглянуть на высокое звёздное небо – его холодные бриллианты-огоньки единственные могли хоть немного осветить путь, который предстояло проехать. Конечно, завтра взойдёт солнце, но как же далеко до этого холодного, неуютного завтра. Не зная, куда направиться, я разрешила кобыле действовать согласно её инстинктам, и та предпочла уже пройденный прежде путь к Осгилиату. Это даже неплохо, возможно, переправившись через Андуин, получится найти дорогу к морю. Там в одной из рыбацких деревушек в каком-нибудь из трактиров, наверняка, найдётся работа для девушки. Прошлым летом мы с Джессикой подрабатывали на каникулах не только детскими аниматорами, но и официантками, так что вполне справлюсь. Только бы подавить заполнившую тело и душу боль потери, только бы не заблудиться.

Поднявшийся к полуночи ветер высушил слёзы, встрепенул полнившие холодный воздух запахи полыни, цветущего вереска и набирающих силу степных трав, а далеко впереди показались кроны ив, росших по берегу Великой Реки, временный мост через которую предстояло найти в непроглядной темноте. Вглядевшись вперёд, я с удивлением заметила между стволов огонёк костра. Неужели кому-то не спится в такой поздний час? Но стоило приблизиться, чтобы спросить дорогу, как огонь погас, а из-за завесы ветвей тонких плакучих ив показались несколько фигур в слишком знакомых, сливающихся с темнотой, доспехах. Орки. Те самые разбойничающие банды, из-за которых были выставлены патрули.

– Уходи! Уходи! – спрыгнув с напуганной, нервно заржавшей кобылы, я потянула её за уздцы, разворачивая обратно к Минас-Тириту. Она ещё могла спастись, мне же дороги назад всё равно нет. – Быстрее, к Киборгу!

Эта уловка заставила её сдвинуться с места и, наконец, ускакать прочь, а мне лишь осталось, обнажив меч, стоять на месте. Слишком близко я сама не подойду: кто знает сколько этих тварей прячется в береговом перелеске?

Напряжённую тишину нарушал лишь удаляющийся стук копыт Талы да шуршание ветра в травах, а затем раздался леденящий кожу гортанный оклик. Неужели думают, я понимаю их гнусное наречие?

Ещё одна мучительно-долгая минута, и вот первый орк направился посмотреть, что за сумасшедшая затеяла прогулку посреди ночи. Пронзить неожиданным выпадом шею любопытствующего, когда он подошёл достаточно близко, оказалось не трудно, а вот противостоять его злобно взревевшим приятелям уже совсем другое дело. С этим могло сравниться лишь угасание солнечных лучей в наступающей ночи: я знала, что возможно не смогу самостоятельно справиться с десятком разъярённых монстров, но отбивалась от их клинков оттого не менее отчаянно. Никогда прежде мне не доводилось сражаться с несколькими нападающим одновременно. Это требовало огромной сосредоточенности и сил, которых фактически не осталось после минувшего разрушившего жизнь дня. Мышцы слишком быстро начали гореть от нестерпимой боли, из-за исходящего от немытых тел смрада и запаха чёрной крови кружилась голова, и это совсем не прибавляло ловкости, как не радовало и то, что удалось достаточно ранить двоих противников, чтобы они с воем покатились по траве. Смог удивить лишь громкий мужской крик, слишком знакомый, чтобы не узнать рохиррима, и конское ржание, которое заставило обернуться, увидеть приближающихся к нам всадников. Этой секундной потери внимания, оплошности хватило, чтобы, дробя рёбра, в тело вошёл острый вражеский клинок. Не в силах закричать, задыхаясь от боли, я развернулась обратно отвечая таким же смертоносным ударом, а мир уже рушился, разбивался на осколки, уволакивающие в спасительную непроглядную мглу.

Что же ты, девочка моя,

Делала не так, как тебе непросто.

Сколько ты, девочка моя,

Не спала ночей, ты бы отдала всё,

Чтоб уснуть на его плече.

Каждый божий день, проведённый с ним

Ты помнишь до мелочей.

Комментарий к глава 28. Отпусти

Коллаж и песни к главе: https://vk.com/club118071311?w=wall-118071311_628%2Fall

В главе использованы строчки из песни Веры Брежневой “Девочка моя” https://vk.com/club118071311?w=wall-118071311_651%2Fall

========== глава 29. Я не дам умереть, даже если ты этого сильно захочешь ==========

Я тебя не отдам никому, самому даже господу Богу.

Я устрою такую войну, что к тебе позабудут дорогу.

Это будет такая война – неудачникам лучше поверить,

За тебя погибать, возвращаться и чуду не верить.

Я тебя никому не отдам, даже в руки рассвету,

У меня даже в мыслях не будет спросить совета.

Я не дам умереть, даже если ты сильно захочешь.

Это будет такая война – почитай между строчек.

Я тебя не отдам никому, даже самому господу Богу.

Я устрою такую войну, что и небо забудет к тебе дорогу.

Счастье мое, подожди, не меняй свой путеводитель.

Не теряйся, ступай по мечтам, в наши дождливые степи.

София Левит

Мне всегда казалось, что смерть – это такая зыбкая туманная пелена, за которой уже ничего не помнишь, не ощущаешь и, не замечая течения времени, ждёшь часа Страшного Суда, которым так любят пугать святые отцы во время церковной мессы. Моя же почему-то имела множество брешей, сквозь которые доносились голоса, резали веки всполохи света, а само тело, не потеряв способность чувствовать, сгорало от невыносимой, сводящей с ума боли, которая начиналась где-то под рёбрами и, сдавливая, мешая дышать, растекалась по венам. Разве не должно мне обрести покой, вместо того, чтобы мучиться тем, что по лбу ползёт неприятная липкая влага, отереть которую, даже просто пошевелить пальцами мешает сковавшая мышцы слабость? Или это и есть первое из испытаний, посланное за совершённые при жизни грехи? А что дальше? Почувствую, как черви пожирают гниющую на костях плоть? Отвратительно. Такого просто не может быть. Тогда, наверное, кремация и впрямь милосерднее? Интересно, где я оказалась после того, как проклятый орк сделал своё чёрное дело? Как скоро состоится погребальная церемония, и какой она будет? Зачем вокруг так много людей, если уже ничего не изменишь? Сердце отчаянно заныло от тоски по тому, кто был так невыразимо дорог, но новая волна уже совсем другой, отторгающей всякие мысли боли заставила съёжиться в своём глубоком коконе оцепенения. Не хочу ничего вспоминать. Ни о чём думать. Выбор сделан, и цена уплачена. Уже ничего не изменить.

Гул голосов всё нарастал, и вот один из них, слишком знакомый, ворвался в затуманенное сознание, заставляя наперекор растущему жару холодеть от страха, которого, думала, уже никогда не испытаю.

– Я прикажу прикончить эту проклятую кобылу! Она опять сбросила её, опять!

Тала, моя чудесная рыжая красавица. Боромир не может говорить о ней с такой жестокостью, он не должен причинить ей вред, нужно как-то остановить его.

– Тише, успокойся, – раздался совсем рядом голос Леголаса, от его прикосновения к щеке стало немного легче. Кажется, это ещё не смерть. Пока. Наверное. Не уверена.– Он ничего ей не сделает, просто разъярён, вот и ищет крайнего.

– Мне и без тебя известно, кто тут крайний, – ругань гондорца стихла совсем рядом, ещё одна рука прикоснулась к моему лицу, на этот раз горячая и шероховатая, как наждачная бумага, или это мне настолько плохо, что всё колет и жжёт? – Лютиэнь, девочка, ты слышишь меня?

– Напугать ты её точно сумел, – ответил за меня эльф, пока я отчаянно пыталась сглотнуть, чтобы произнести хоть слово; но слабость была настолько сильной, что это казалось невозможным. – У меня час не получалось её дозваться, зато ты со своей кровожадностью сумел это сделать за минуту. Чем тебе не угодила несчастная лошадь?

– Да она трусливее зайца! Чуть какая опасность – сбрасывает седока!

– Нет… – едва пробормотав единственное отрицание, я с жадностью сделала глоток воздуха. – Я сама… приказала… скакать назад… нет вины…

– Говорю же, не трать силы на споры, – сочувствие в голосе эльфийского принца граничило с жёсткостью приказа, когда он прижал к моим губам влажную ткань, понимая, что я не смогу сделать ни глотка, а жажда мучает нестерпимо. – Девушке нужен покой, а вам всем здесь делать нечего.

С трудом разомкнув саднящие веки, чтобы понять, где нахожусь, и кто стал свидетелем моих мучений, я лишь смутно различила белый потолок, горящие свечи и нескольких столпившихся у кровати мужчин; среди них узнала Боромира, которого до этого и услышать довелось, Арагорна, Маблунга, Гэндальфа и Эйомера, в потемневшие глаза которого смотреть было страшнее всего. Все они, кажется, горели неистовым желание устроить допрос с пристрастием, и от этого снова пошла кругом голова. Лучше б меня тот орк прикончил. Не смогу я ничего никому из них объяснить. Потому что они не способны понять, потому что нестерпимо устала, и нет никого, кто сумеет не осудить, а поддержать. Сейчас у меня была лишь одна защитница – мучительная слабость, которая, нарастая с каждой секундой, снова забрала в объятия непроглядной, но казавшейся такой надёжной мглы.

За этой мглой был чудесный старый сад с рябинами, яблонями, цветущими пионами и узкой, усыпанной керамзитом дорожкой, которая манила приблизиться, обещала покой и умиротворение, ждущие там, впереди, если только решусь ступить на неё. Но стоило сделать шаг вперёд, стремясь освободиться от воспоминаний, которые мучительным грузом давили на сердце, как меня отдёргивали, тянули назад, согревая прикосновением длинных пальцев, заставляя выпить ягодный напиток, и приходилось вырываться что есть сил из рук Леголаса и объяснять хмурящемуся Гэндальфу, чтобы оставил меня в покое со своими ласковыми словами и сладковатым зельем, что хочу уйти туда, где для меня есть уголок, которого так и не нашлось в Арде. Он не слушал меня, обзывал глупой девчонкой, упрямицей, каких не сыскать, а я просто не хотела больше жить, но никак не находила слов объяснить хотя бы ему, что всё сломано, разрушено, что во мне больше не осталось сил бороться и начинать всё заново. Я просто хочу туда, за эти волшебные деревья, там звучит колыбельная, которую мне пела мама, когда я была совсем маленькой и до дрожи боялась темноты. Я так хочу послушать её один ещё раз, хотя ничего уже не боюсь, разучилась бояться.

В какой-то момент в зыбкой пелене туманящегося от боли и слабости сознания мне показалось, что маг и эльф, наконец, оставили меня в покое, но они просто сменили тактику, точнее, их сменила Эйовин, и это действительно было жестоко, потому что вмиг напомнило о том, как мучительно уходил Тэйодред. История словно пошла по второму кругу, повторялась заново, и видит Бог, я бы предпочла выпить снотворное, чем видеть боль на лице подруги. Не знаю, что именно ей было известно о случившемся между мной и её братом, или же это одни подозрения, но промокая мой лоб холодной влажной тканью, чтобы хоть немного сбить жар, от которого ныла каждая косточка в ставшем, казалось, чужим безвольном теле, она упорно рассказывала об одном и том же: о том, что вчера Эйомер уведомил Имрахиля, что не собирается выполнять обещание покойного Тэйодена и жениться на Лотириэль, поскольку оно было дано без его ведома и желания, а сам наследник Марки связан обещанием с другой. Одно это уже заставило проступить на щеках не только лихорадочный, но и смущённый румянец, и это были не все новости. Вчера днём, не растерявшись, скандальной ситуацией воспользовался Боромир и снова просил у князя Дол-Амрота руки его дочери, на что, наконец, получил долгожданное и уже не чаянное согласие, а сегодня рано утром, решив отпраздновать это хорошей дракой, выволок из Палат Исцеления Эйомера и сцепился с ним в рукопашной, утверждая, что по его вине подопечная сбежала из дома, чуть не лишилась жизни и теперь отказывается принимать лечение.

– Я слышала, он утверждал, что вы с моим братом повздорили в холле, но разнять вас никто не успел, потому что вы как сквозь землю провалились, это так?

Устало сглотнув, я сомкнула веки, прячась от её внимательного взгляда. Что произойдет, если Эйовин узнает правду? Возможно, она сможет принять тот факт, что я влюбилась в Эйомера и посмела рассчитывать на взаимность, а возможно, испытает неприязнь, возненавидит, посчитает меркантильной искательницей лучшей доли, которая соблазнила Сенешаля. Я и сама уже жалею, что не нашла вчера другого пути из сада, не сумела скрыться раньше, показала рохирриму, как мне больно от его предательства. Может и не предательства, может и не лгал он, теперь уже не узнать, но всё равно, виновата в скандале, в его открытой ссоре с Имрахилем и драке с Боромиром, шум которой и сама хорошо слышала, просто надеялась, что это галлюцинация измученного жаром мозга. Глаза вновь запекло от слёз, и от того ещё больше захотелось домой, к родителям, туда, где меня просто любят потому, что я есть, такую, какая я есть, не предъявляя никаких условий и требований. Не хочу больше ничего никому доказывать, не хочу пытаться ужиться в чужом мире, не хочу, не могу подстраиваться под чужие ожидания, быть сильной, терпеть ужасные поступки, проглатывать обиды, не смея рассчитывать на понимание и утешение, зная, что проявлять понимание и терпение должна я одна. Это слишком трудно, мне просто не справиться. Лучше уйти сейчас, надеясь, что хотя бы за последней чертой будет позволено ненадолго увидеть близких, незримо побыть рядом с ними, чем, оставаясь здесь, пытаться бороться, чтобы утвердиться среди жестоких нравов. Одной, без поддержки, мне с этим никогда не справиться, так стоит ли пытаться? Накатывающая волнами боль несла с собой слабость и предчувствие предстоящего конца, лишь бережное прикосновение Эйовин к волосам принесло небольшое облегчение.

– Заплети мне завтра косы, когда всё закончится.

– Ты не посмеешь!

Даже не пришлось открывать глаза, чтобы узнать голос ворвавшегося в Палаты Эйомера. Что, разговор по душам с Боромиром закончен, или это просто временная передышка, чтобы собраться с силами для новой потасовки?

Не сумев даже сейчас побороть желания взглянуть на остановившегося возле кровати любимого, я невольно залюбовалась тем, какой он высокий, статный и видный, пусть даже с расплывающимся на скуле синяком. Опять моя вина: не нашла в себе сил поговорить с опекуном, и он, похоже, затеял бои без правил. Интересно, причину посерьёзнее, чем крики в холле, нашёл, или как? Впрочем, врать мне ему было нечего, а от правды станет ещё хуже, уж лучше продолжать отмалчиваться, ведь не станет же он меня пытать, в самом деле?

– Лютик, лучик мой, я всё исправлю, милая, слышишь? Только прекрати упорствовать, тебе нужна помощь, – принялся, присев на край кровати, уговаривать рохиррим, едва за недобро взглянувшей на него Эйовин закрылась дверь. – Я позову Леголаса, хорошо?

– Позже… очень устала… – не в силах выдержать его полного отчаяния, тёмного от боли взгляда я сомкнула веки, надеясь, что он поскорее уйдёт, и будет возможность хоть немного помечтать о том, что любит, по-настоящему любит, как в том давно забытом сне, где мы идём по бескрайнему полю, а навстречу только солнечные лучи, только дикие ромашки и медуница.

Как ни странно видение вернулось и на этот раз было нескончаемо долгим, полным покоя и такого тепла, что сумело согреть продрогшую, озябшую душу. Оно наполнило надеждой, верой, что всё ещё можно вернуть, изменить. Когда я открыла глаза, вокруг был полумрак, разгоняемый лишь несколькими свечами. У самых окон он переходил в тьму, такую же страшную и зловещую, как в ту ночь, когда ушёл Тэйодред. Она подкрадывалась всё ближе, протягивала смоляные щупальца, от которых веяло таким холодом, что перехватило дыхание.

– Эйомер! – полушёпот-полукрик сам сорвался с губ, стоило душу захлестнуть паническому страху. – Эйомер! – он был близко, с кем-то разговаривал у дверей и когда, подбежав, схватил на руки, прижал к груди, руки, несмотря на слабость, потянулись к его шее, чтобы обнять, превозмогая оглушительную боль в рёбрах, прижаться теснее, заплакать, вжимаясь лицом в широкое плечо. – Прогони её! Прогони! Я не хочу!

Совсем рядом раздалось несколько голосов: Гэндальф приказывал кому-то запереть окна и двери, вбить в пол в углах палаты гвозди, знакомые пальцы эльфа прикоснулись к ладони, огладили спину, но живительнее исходящего от них тепла было горячее дыхание рохиррима, прижавшегося губами к моему виску, шептавшего что-то на своём гортанном наречии. Я бы никогда не смогла повторить ни слова на этом языке, но всё же чувствовала, стремилась к той силе, которую он вдыхал в меня, потому что от неё разгорелось наше солнце, проникая лучами в самые вены, в самое нутро, заставляя жить, прогоняя тьму так далеко, что вскоре от неё и следа не осталось, только надёжные, крепкие руки рохиррима.

Никаких воспоминаний о той страшной ночи в моей памяти больше не сохранилось, а последовавшие за ней дни вообще казались чем-то туманным, нереальным, словно лишь обрывочные видения. Рядом почти всё время находились Гэндальф или Леголас, и, если маг считал своим долгом журить и воспитывать, то эльф был более милосердным и просто занимался моей раной, а потом помогал уснуть. Представляю, как я его замучила с той достопамятной драки с Боромиром в Медусельде, и всё же принц ни разу не упрекнул меня за чрезмерную склонность к дракам и поискам неприятностей на свою пятую точку, как это неустанно делал Гэндальф, а, напротив, пытался отвлечь от охватившей апатии и стыда за собственные поступки разговорами, однажды даже спросил, как так получилось, что я ношу имя дочери Тингола. Похоже, он был рад услышать, что где-то в далёких землях живут люди, которые любят и берегут предания эльдар, и порой даже называют своих детей в их честь. Конечно, я умолчала о том, что зовутся эти люди толкинистами, просто, боюсь, он бы этого не понял, пришлось бы долго объяснять, а я очень быстро утомлялась и не могла за раз сформулировать больше пары здравых фраз кроме нытья и жалоб на то, как ужасно болят рёбра под повязкой.

Настроение было отвратительным: побег не удался, опозорилась как могла и теперь, похоже, слава обо мне как о взбалмошном ребёнке только укрепилась, да ещё и Боромир запретил Эйомеру близко подходить к Палатам Исцеления. Потом запретил ещё раз, когда тот поздней ночью влез в окно, и для убедительности приставил караульного, которому, наверное, заняться больше было нечем, как только слоняться неподалёку от раненой вредной девицы. Не знаю, хотела ли я сама видеть рохиррима, потому что на душе было так муторно, что вообще не было никаких желаний, но тут уж из вредности и обиды – ужасно скучала, хотя до сих пор так и не смогла простить. Нет, я больше не считала его лжецом, но обид скопилось столько, что они невыносимо мучили, грызли каждый день, словно стая бездомных собак. Любовь, конечно, любому затмевает мозги, а уж мне так вообще исключительно и капитально, и тем не менее, больше не получалось закрывать глаза на то, что Эйомер, если и любит, то очень собственнически, подавляя своей волей и желанием. Он – буйный огонь, а я – лишь маленький мотылёк, который, стремясь к нему, уже так опалил крылья, что вряд ли снова сможет взлететь. Возможно, раны излечимы, но страх полёта прочно засел в душе, и от этого хотелось плакать, жалеть себя и… швыряться посудой, когда пытаются накормить каким-нибудь бульоном или кашей с яблоками и мёдом. Ещё и эта ужасная двусмысленная ситуация с разрывом помолвки будущего Короля Марки, нашей ссорой, у которой, оказывается, нашлись свидетели, слышавшие крики, моей выходкой с ночным заездом к Андуину и вкупе ко всему откровения Ранары, которая не преминула поведать своему господину о том, что среди роханского эореда у меня имеется наречённый. Меня берегли только первые четыре дня, а потом уже и Гэндальф своим убедительным ворчанием о том, что с такой тяжёлой раной нужен покой, не смог отгородить от Боромира и его визитов с дотошными вопросами: кто такой, и с чем его едят? Отмолчаться, изображая полуобморочное состояние, что в общем-то недалеко от истины, было лишь половиной беды, вторая же заключалась в почти не покидавшей меня Эйовин. Вернув Эйомеру кольцо, я, разумеется, ничего не могла ей рассказать, но подруга и сама догадалась, что между нами произошло что-то из ряда вон выходящее; более того, хорошо зная нрав своего братца, она была уверена, что он нанёс мне какое-то оскорбление, и постоянно почти ненавязчиво об этом расспрашивала. Когда же я пыталась отвлечь её разговорами о красавце Фарамире, лишь заливалась румянцем, опускала глаза и… начинала рассказывать о том, что поведал ей младший сын Дэнатора о своём брате и Эйомере, у которых теперь ни один день не проходил без стычек с разбором полётов и выяснением, кто виноват в том, что девочка оказалась на Пеленнорских Полях, а кто в том, что на Моранноне, и что хуже: недосмотр или дозволение непозволительного. В общем, сплошная женская хитрость, чтобы вернуться к больной теме, на которую я упорно отказывалась разговаривать. Разумеется, всё это не прибавляло настроения, а лишь угнетало, мешая выздоровлению, которое ко мне и так не торопилось. Лишь у Ранары в каком-то потайном уголке сердца нашлось столько сочувствия и доброты, сколько, памятуя скандальность служанки, я от неё и не ожидала. Она, сменяя Эйовин, помогала мне обмыться, расчесывала и заставляла вставать, ходить около огораживающей закуток палаты высокой ширмы, уверяя, что всё время лежать только во вред. Поначалу это было очень больно и вызвало жуткое головокружение, но затем я поняла, что ещё жива, и постель не кокон, в котором можно прятаться, отгораживаясь от реальности. А реальность была солнечный, пахла весной, звучала криками птиц за окном, из которого мы наблюдали за коронацией Арагорна и праздничным шествием к Цитадели. Конечно, видно было не так уж много, но достаточно, чтобы подивиться ярким нарядам горожан, улыбнуться при виде неподдельной радости и ликования, которые вызвал у собравшихся в Минас-Тирите народов Арды этот праздник. В конце-концов, это я тут маюсь от скуки, раздражения, усталости, не проходящей слабости, своих обид на Эйомера и любопытствующих, а вокруг праздник, победа, и это нельзя не ценить.