Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Пора и нам было уезжать. Летом Довидл и я поступили в университет с оценками из самых высших в стране, как нам было сказано. Освобождены от воинской повинности – я как астматик, Довидл как поляк. И отправились в Кембридж: Довидл в Тринити-колледж на физику, я на историю в Сент-Джонс. Большинство первокурсников отслужили в армии, на четыре-пять лет старше нас, закаленные в боях. Были и девушки, немного, нацеленные на карьеру или на ранний брак. И у нас своя цель: как можно быстрее получить докторскую степень. Довидл с математикой и физикой поступит на израильский секретный атомный завод в Реховоте, я со степенью по истории и языкам пойду в разведку или на дипломатическую службу – подслащивать пряниками его взрывчатый кнут, – партнеры, как и прежде.

В Еврейское общество пришел с лекцией атташе нового израильского посольства – бронзовый от загара, с расстегнутым воротом, являя собой образец Нового Еврея – вооруженного, светловолосого, бесстрашного. Он прочел подборку приторных новых стихов на иврите – никакого сравнения с псалмами – и без стеснения вербовал работников на лето в свой кибуц в Галилее. Мы с Довидлом обменялись высокомерными улыбками.

– Спаси нас от крестьянских поэтов, – прошептал он.

– Пойте Господу песнь новую, – прожужжал я, – хвала Ему в коммуне ревностных.

Мы шли в ногу в университете, но соприкасались нечасто. Насколько я знал, он был поглощен науками. Иногда мы не виделись по полмесяца, но я по-прежнему твердо верил в него. Как-то вечером в пятницу я пошел в синагогу на Томпсонс-Лейн, поесть горячего и поболтать с людьми, и по дороге пытался вспомнить, когда в последний раз видел Довидла. На обеде его не было, но после ужина, когда я в компании шел домой, он, как по волшебству, появился из переулка и позвал меня к себе на кофе. Большой двор Тринити освещала полная луна и оранжевые окна студентов, занимавшихся или отдыхавших. Пить кофе мы не пошли, а под руку ходили по соседнему двору, Невилс-Корту, глядели на голубоватые галактики и спорили о Медведицах – где Малая, а где Большая.

– Обожаю это место, – с чувством сказал он.

– Но не захочешь ведь прожить жизнь в этом месте, где никто не взрослеет?

– А почему нет? – задумчиво сказал он. – Здесь безопасно и, бывает, тепло. Убежище.

– От чего?

– Ну… ты понимаешь… – неопределенно протянул он.

Я не понимал, но не мог в этом сознаться. Наверное, он имел в виду игорные дела и проституток, чувство вины от того, что жив, страшные сны. Я был озабочен темой своей диссертации и не очень заинтересовался его эскапистской фантазией. Мне хотелось утвердиться в независимости своего ума. У него не было права вторгаться в мои мысли вот так, ни с того ни с сего. Я был его другом, а не агентом – пока еще, во всяком случае. Не обязан я погружаться в его проблемы по первому требованию.

Надо ли было отнестись к его словам с полным вниманием? Заставить его высказаться подробнее? Помочь ему одолеть приступ неуверенности? Упущение мучило меня многие бессонные годы.

В конце первого курса мы оба получили исследовательские гранты, и глава Сент-Джонса за бокалом сухого хереса сказал, что мне выделена стипендия. Я, наверное, зарделся от удовольствия. Пока мои бывшие одноклассники занимались шагистикой и экономили продовольственные купоны, чтобы купить дешевой выпивки, я приобщился к ученому миру и сакраментальным благам преподавательской столовой. Это был билет в привилегированную жизнь. Я мог составить себе имя как ученый, стать авторитетом по какому-нибудь периоду истории, между делом передавая знания благодарным поколениям подмастерий. Но меня не соблазнит оранжевое подмигивание колледжа, пока Довидл, получивший подобное предложение, не даст своего согласия.

– Ну, что ты думаешь? – спросил я.

– Спешить некуда, – лениво произнес он. – У нас в запасе года два до этого тяжкого дела – принимать решение.

– Увязаешь в «Детском часе»?

– В нем есть свои прелести. – Довидл подмигнул с намеком, что удостоен благосклонности какой-то ученой девицы из Гертон-колледжа. Так или иначе, он расстался со звездными соблазнами без моего вмешательства.

В остальном ничто не изменилось: я оставался хвостом его кометы и последую туда, где ему предстоит блеснуть. Вдвоем мы померимся силами с миром, как он меня и заверял. Поэтому за неделю до Рождества 1949 года, когда я, вернувшись домой на Бленхейм-Террас, услышал, что он играет Баха со страстью, какой не слышно было с окончания войны, меня охватило беспокойство.

– Что происходит? – спросил я, ввалившись в его комнату.

– Взялся за скрипку. – Он ухмыльнулся.

– Это я слышу. С чего вдруг?

– Деньги понадобились. – Он криво положил Гваданьини в футляр и лихо закурил сигарету из экзотической пачки.

– У тебя неприятности? – спросил я с дрожью в голосе.

– Не такие, чтоб не мог справиться.

– То есть?

– Пара неудачных ночей за рулеткой. То ли неправильно рассчитал метод, то ли там мудрили с колесом. Не могу понять. Один раз я подумал, что мне в стакан чего-то подмешали – я не мог сосредоточиться. Может, кто-то решил, что я слишком много выигрываю.

– Сколько?

– Ну, четыре тысячи у меня заначены. Но я должен мальтийским ребятам шесть, и процент зверский – пятьдесят процентов в месяц. Пока что ведут себя сносно, но испытывать их терпение не хочется. Время от времени даю им тысчонку, как будто снова стал выигрывать, – а там или скрипкой заработаю пару косых, или метод мой в рулетке опять заработает.

Словечки его встревожили меня не меньше, чем сама ситуация. Кто эти мальтийцы и как он может небрежно бросаться «косыми», которых хватило бы на гоночный автомобиль? Я почувствовал себя посторонним, непосвященным. Неприглядная сторона его вырисовывалась зловеще.

– Ты можешь выпутаться из этого.

– Как? – фыркнул он.

– Уезжай в Израиль. Там тебя мальтийцы не достанут.

– Да брось, – сказал он. – Исключено. Последнее, что там нужно, – кормить еще одного скрипача. И очень пригожусь им как новый Эйнштейн, если с простой теорией вероятностей не могу управиться против жульнического колеса. Нет, возвращаюсь к музыке, и надо, чтобы ты помог мне побыстрее разобрать партитуры. Сибелиуса никогда не пробовал?

Он еще ни разу не посмотрел мне в глаза, и лицо у него было не бледное, а подозрительно серое.

– Это еще не все, да? – не отставал я.

Он кашлянул два раза и опять закурил турецкую сигарету.

– Говори.

– На прошлой неделе, – сказал он, – мне пришлось поехать в лабораторию в Эпсоме, посмотреть эксперимент с расщеплением ядер. По дороге обратно я вспомнил, что где-то поблизости, в польской больнице Йозеф Хассид лежит. Я не видел его с тех пор, как нас познакомили у Флеша, и подумал, может, ему приятно будет увидеть дружеское лицо, ландсмана[56]56
  Соотечественника, земляка (идиш).


[Закрыть]? Отец его, я слышал, умер, несчастный, от рака. Я нашел больницу и попросил пустить к нему. Блондинка в приемной нехорошо на меня посмотрела, но несколько слов на уличном польском открыли мне дорогу в палату. Не знаю, чего я ожидал. Я запомнил хмурого молодого гения, все было при нем: тепло и ясность, легкость и серьезность, техническое мастерство и самообладание – все, что надо для чертовой скрипки. Он мог бы переиграть Крейслера, Хейфеца, Иду, любого из нас. Потом он сошел с ума, избил отца и угодил в этот застенок, где его пользуют электрошоком и инсулиновой комой до завтрака. Он сидел, Мотл, в белой палате с решеткой на окне. Да – еще распятие на стенке, и больше не на чем остановить глаз. Качался взад-вперед, бормотал какие-то слоги, и его волшебные пальцы без толку теребили пуговицу пижамы. Я поздоровался с ним по-английски, потом по-польски, он не ответил. Меня предупредили, чтобы я не заговаривал о его отце и о родственниках, погибших в Польше. Блондинка из приемной стояла в дверях, готовая позвать на помощь, если он на меня набросится. Я не знал, что делать. Просто хотел зарегистрироваться в его сознании – сколько осталось от него после лечения шоками. На тумбочке лежала дешевая губная гармошка, вроде той, что была у бродяги… Кевина, так вроде его звали? Я протянул к ней руку. Он схватил ее сам, поднес ко рту и стал вдыхать и выдыхать через нее – бессмысленные звуки. Я вспомнил его пластинку с мелодией Дворжака и внутренне заплакал о потерянном.

Я хотел как-то достучаться до него. Попробовал на идише, маме лошн – материнском языке. Сказал: «Йосл, ви гейтc»[57]57
  Как дела?


[Закрыть]. Он посмотрел на меня как кролик, попавший ногой в силок. И прошептал: «Ароис фин данет, саконос нефошос» – уходи отсюда, твоя жизнь в опасности.

«Фин вус?» – я спросил – от чего? Но он больше ничего не сказал, только качался и подвывал на гармошке. Он не намного старше нас, Мотл, ему двадцать шесть от силы, но сгорбился, как старик в инвалидном кресле, дожидающийся конца.

Что мне было делать? Я поцеловал его в лоб, пообещал прийти еще и побежал, как угорелый, вниз по лестнице, по двору и за ворота – и только тут вспомнил, что забыл у него в палате папку с записями об эксперименте. Вернулся, папка уже ждала меня в приемной, а Йозефа слышно не было – увезли на терапию, сказала блондинка. Я спросил: «Есть надежда на выздоровление?» – «Если верите в чудеса». Она улыбнулась. «Такая тяжелая шизофрения редко поддается лечению».

Я обозлился, я чуть ее не ударил. Для нее он был просто еще одной жертвой войны, а для меня – образцом, лучшего я не знал. И я подумал: может, он оракул, послан, чтобы спасти меня от страшной ошибки? Я был в опасности. Израиль, рулетка, Кембридж – не для этого я предназначен. Я должен выйти на сцену и играть на скрипке. Вот мое место и Йозефа. Ему, может быть, уже не удастся, и я должен сделать это за него, чтобы оправдать нашу жизнь. Я был словно в трансе, стоял перед выходом, пока блондинка не спросила, хочу ли я поговорить с врачом, – и тут, поверишь, я просто удрал.

Вернулся в Кембридж, пошел в комнату отдыха, сел в кресло и попробовал собраться с мыслями. На столе лежала «Мьюзикал таймc». Я прочел, что Жинетт Неве погибла – ты слышал? Она летела из Парижа в турне по Америке, и самолет разбился на Азорах, погибли все. С ней был ее брат, аккомпаниатор, ее Страдивари сгорела. Жинетт было тридцать лет, по виду – девушка, и играла как ангел.

Сначала Йозеф, теперь Жинетт. Как будто на нас, учениках Флеша, проклятье – или наказание. С религией я, может, и расстался, но суеверие – совсем другое дело. Вряд ли есть на свете артист, который не носит талисмана, не готовится к выходу на сцену по заведенному ритуалу, не посылает к черту в ответ на «ни пуха, ни пера». Мы живем в страхе перед черными кошками – и тут одна посмотрела мне прямо в глаза.

Ночью я пошел пройтись по Большому двору и немного выпил у себя в комнате. Мне пришло в голову, что теперь, когда Неве нет и Хассид болен, у меня шансов больше. Намного легче добиться успеха такому бездельнику, как я. И я постараюсь не только для себя, но и за Йозефа, и за Жинетт, и за других невезучих, которых уже никогда не услышат. В общем, я сел за стол, написал моему наставнику записку, что у меня нервное истощение, на следующее утро сел в первый поезд и приехал домой – и теперь потеть, уставные шесть часов в день.

Он взял скрипку, автоматически настроил ее и сыграл страницу, кажется, сольной сонаты Изаи.

– Ну, а ты что думаешь? – спросил он, возвращая меня на мое место.

Что я думал? В порядке опасений: а что теперь будет со мной? Как я вписываюсь в его пересмотренное будущее? Что дальше? Но в этот раз даже низкий эгоизм не мог испортить радости от музыки, лившейся из-под его смычка – лившейся словно из природного источника. За Изаи последовал Брамс, за Брамсом – строгий Барток. Каждую пьесу он сыграл так, как будто был ее владельцем, как будто ни один другой музыкант не имел права ее исполнять. Его власть над музыкой стала непререкаемой.

– Ты с отцом говорил? – спросил я.

– Мы разговариваем, – сказал Довидл.

Вечером Мортимер Симмондс изложил блестящий план сотворения нового Крейслера. Потенциал скрипача теперь очевиден, стратегия безупречна. На этот проект были брошены все семейные ресурсы. Мать срочно отвезла Довидла экипироваться на Сэвил-Роу; одна из ее беженок, стилистка, соорудила ему прическу а la Крейслер. Родственница из больницы св. Марии занялась его диетой. Дядя Кеннет отполировал ему зубы до блеска. Личный секретарь Главного раввина учил его, как вести себя с прессой. Джеймс Агет упомянул о нем на собрании Кружка критиков, Сесил Битон[58]58
  Сесил Битон (1904–1980) – знаменитый английский фотограф, дизайнер интерьеров, художник по костюмам, мемуарист.


[Закрыть] сделал его фотографию. Ничто не было оставлено на волю случая, каждая деталь его явления миру была с энтузиазмом продумана нами.

Альберт Саммонс, чью исполнительскую карьеру оборвала болезнь Паркинсона, предложил Довидлу репетировать с оркестром Королевского музыкального колледжа в любое время, когда ему понадобится. «Мы потеряли столько хороших музыкантов за последние годы, – пожаловался он. – Старика Флеша и молодую Неве; Губермана и Фойермана; Буша и Куленкампфа; старика Розе и его дочь Альму; меня и ослабевшего Крейслера – его последняя пластинка ни к черту не годна. Этот парень даст благословенному искусству целительного пинка под зад, задаст уровень».

Ноябрьским утром 1950 года я прочел в газете о смерти Йозефа Хассида. Там говорилось, что он умер в Эпсоме во время операции на мозге. Я подумал: кто дал право врачам лезть в этот дивный, необратимо повредившийся механизм? Вышло так, что на этой неделе Довидлу надо было приехать в Кембридж и объяснить наставникам, что возвращается от наук к искусству. Тринити гордился своими возрожденческими традициями, там были очарованы этой переменой в нем и пообещали держать для него место на обоих факультетах. Ночью мы прогуливались по Большому двору, и я сказал ему о смерти Йозефа. Он стиснул зубы, но сожаления о покойном и любовь к нему выразил кратко и ровным голосом. Ничто не могло теперь нарушить его сосредоточенность.

– Вот что надо помнить об артистах, – сказал отец как-то вечером в конторе после Рождества, – никогда не доверяй их первой реакции. Какая ни была бы новость, первая их реакция будет самозащитной. Маска остается, и ты видишь только то, что тебе позволяют увидеть. Эти создания носят свои эмоции в скрипичном футляре, чтобы честно открыть их только публике со сцены. В частной жизни они включают и выключают эмоцию по желанию. Не верь артисту, когда он плачет или объясняется в любви. Все это – большое представление. К расстройству их относись как к детским скандалам. Утешь, потом наставляй. Прояви сочувствие, когда требуется, и твердость, когда оно иссякнет. Подари им иллюзию твоей любви к ним, но только не любовь, иначе они тебя проглотят.

На него редко нападало такое исповедальное настроение. Мы задержались последними в конторе, дел уже не было, я налил нам бренди, имея в виду развязать его язык. Отец затянулся кубинской сигарой – это баловство он редко себе позволял.

– Иногда, – размышлял импресарио Симмондс, – мы заставляем артистов делать то, чего они на самом деле не хотят. Мы говорим, что это для их же пользы, а на самом деле – для нашей. Они возмущаются нами, говорят, что мы их эксплуатируем. Но если даже то, что мы заставляем их делать, служит исключительно нашей коммерческой выгоде, – а такое бывает нечасто, – в итоге польза все равно будет для них. Потому что, если мы не будем на них зарабатывать, а переключим свою энергию на торговлю недвижимостью или ресторанную сеть, они живенько вернутся обратно на улицу. Наша алчность им нужна как топливо для их честолюбия. Никогда не морочь себя мыслью, что занимаешься этой работой из любви к музыке. Время от времени ты должен получать от нее элементарное удовольствие, чисто личное, иначе потеряешь интерес, лишишься стимула и вылетишь в трубу.

Он выпустил голубую завитушку карибского дыма с ароматом комбинированных мужских удовольствий. И продолжал без моей просьбы:

– Им неприятно видеть, что мы зарабатываем деньги и получаем удовольствие. – Отец вздохнул. – В глаза они называют нас братьями. А за спиной – мы паразиты. Артисты создают нам плохую репутацию, но где они будут без импресарио, Мартин? Я скажу тебе где. В провинциальной ратуше, в дождливую ноябрьскую среду, с мыслью сбежать без бисов, чтобы успеть на последний прямой поезд в Лондон. И запомни, Мартин: чем неприглядней мы выглядим, тем ярче сверкают они. Такова наша роль, и она не постыдная. Мы таскаем дрова для их пламени. Они поручают нам черную работу, и мы принимаем ее с достоинством и чувством долга, в надежде, что они, избавленные от повседневных нужд, способны улучшить жизнь людям. Вот и все тут. Поэтому держи дистанцию, мой мальчик, такой тебе мой совет. Не верь музыканту, когда он говорит о любви, не верь импресарио, когда он говорит о деньгах.

Я выслушал его наставление с легкой тревогой, зная, что с Довидлом мы нарушили все правила. Мы подарили артисту беззаветную любовь, приняв его в семью. Теперь и репутацию нашу мы поставили в зависимость от его успеха. Если Довидл нас подведет, имя Симмондса серьезно пострадает.

Но я не мог высказать отцу свои опасения. Мы оба слишком далеко зашли, попались, как лопухи, на «три листика» – талант, личность, историческая справедливость. Я был влюблен в артиста. Отец поверил в него, оставив все сомнения. Настолько уверен он был в художественной непреложности и моральной настоятельности нашего проекта, что впервые в жизни не застраховал концерт на случай отмены – обычная предосторожность, она спасла бы от финансового краха, когда исчез Довидл. Это показатель благородства моего отца – он ни разу не посетовал на себя за это нелепое безрассудство и столь не свойственное ему упущение.

В день концерта, когда Довидл не вернулся к обеду, я стал звонить дирижеру Фройденстайну, композитору Кузнецову, концертмейстеру оркестра, президенту Королевского Генделевского общества – всем, кто мог задержать или отвлечь его после репетиции. Администратор оркестра, приехавший в контору, чтобы обсудить расходы, сказал, что видел, как скрипач выходил из Роял-Альберт-Холла вскоре после полудня с футляром в руке и переходил дорогу к Гайд-парку. Он был без зонта, а начинался дождь. Глупый администратор не сообразил предложить подвезти.

В пять я пошел домой и позвонил в полицию. Они сказали, еще рано сообщать о пропаже человека. Я проверил пять больниц: ни в одну не поступал человек с такими приметами. Я поискал игорный клуб в телефонном справочнике; в справочнике его не было. Я слышал, как плачет мать у себя в комнате. По другую сторону коридора одевался отец, молча, как на казнь. При любом другом срыве концерта он жонглировал бы телефонами, подыскивая замену. Но в этом случае никакой суррогат не годился. Он разжег такой интерес у публики, что ничем другим его нельзя было насытить. Люди приехали со всего света, чтобы услышать нового Крейслера; Менухин или Стерн их не устроят.

Дороги к Альберт-Холлу были забиты транспортом. Когда мы добрались наконец, я сказал администратору зала, чтобы он вывесил объявления об отмене концерта «ввиду нездоровья солиста». Отец вышел к собиравшейся публике. Он принес глубокие извинения и сказал, что в кассе вернут деньги. За сценой он заплатил оркестру, дирижеру и одиннадцать процентов комиссии Альберт-Холлу. За один вечер мы потеряли десять тысяч фунтов – больше годовой прибыли, но деньги были наименьшей из наших потерь. Мортимер Симмондс лишился доброго имени. Он поставил все, что было, на лошадь, которая не явилась на старт; его суждениям больше нельзя доверять. Друзья избегали смотреть ему в глаза. Только пресса его преследовала, как воробьи телегу лабазника.

Наутро фиаско было на первых полосах. А на внутренних обозреватели скрещивали шпаги домыслов. Одни полагали, что дебютанта сразил страх сцены, внезапная потеря памяти, другие, вслед за полицией, подозревали похищение или разбойное нападение. На следующее утро заголовки омрачились: «По всей стране объявлены поиски виртуоза», «Загадка исчезнувшего скрипача». Фотографии Эли Рапопорта были расклеены на вокзалах, в воздушных и морских портах, на ноги поднят Интерпол, и объявлена награда за информацию, способствующую благополучному возвращению музыканта. Антикваров просили обратить внимание, не всплывет ли скрипка Гваданьини 1742 года «стоимостью свыше трех тысяч фунтов».

Официально скрипка принадлежала Мортимеру Симмондсу, но она его нисколько не занимала. Больше, чем финансовые потери, больше, чем профессиональный провал, его мучила неизвестность, страх за Довидла.

– Это моя вина, – стонал он, – я оставил его без надлежащего присмотра. Я обещал его отцу, что буду заботиться о мальчике, и заботился, как мог, но не хотел удушать его надзором. Артиста нельзя держать на поводке.

Отец не спрашивал, что я думаю, он понимал, как мне тяжело, и знал, что я извещу его, если выяснится что-нибудь существенное. Я не смел обсуждать с ним Довидла: слишком много нарушений пришлось бы вспомнить – и его, и моих. Атмосфера завтраков на Бленхейм-Террас стала холодной и печальной.

Я отправился в полицию помочь в расследовании, развивавшемся в двух направлениях. Либо разыскиваемый, как выразился инспектор Морган, «ударился в бега», в каковом случае вмешательства полиции не требуется, если только мы не хотим предъявить обвинение в краже скрипки. Либо кто-то схватил вашего парня на улице, запихнул в машину и «плохо с ним обошелся» или хочет получить выкуп. Я, его друг, не знаю ли, кто мог иметь зуб на мистера Рапопорта или, может быть, на мою семью?

Инспектор был добродушный грузный мужчина; его методические вопросы намекали на интерес, а может быть, и склонность к физическому насилию. Под его бюрократическим валлийским выговором угадывалось желание оставить свою пометку на чужом теле. Мы сидели друг против друга за металлическим столом в полуподвальной комнате полицейского отделения на Боу-стрит, а прямо за углом был тот клуб, который я посетил с Довидлом. Этот инспектор, подумал я, не из тех ли полицейских, которым платят, чтобы они смотрели сквозь пальцы на такие заведения? На меня он смотрел сквозь классовую призму и видел (так я чувствовал) благополучного отпрыска, кембриджского умника, и надо его маленько осадить. Глядя ему в глаза, я ответил, в общем, правдиво, что не знаю человека, который не любил бы моего друга, тем более – желал бы ему зла. Что до похищения – он нищий беженец. Его опекун, мой отец, человек обеспеченный, но не богатый. Ожидать от него крупного выкупа бессмысленно.

Инспектор угостил меня дешевой «Вудбайн», закурил сам и попросил рассказать – в третий раз, – как появился Довидл в нашем доме, о его развитии и образовании, о его привычках и отношениях с людьми.

– Что он делает в свободное время? Имеются ли сомнительные друзья, о которых мне следует знать? Неприятности по женской части?

– Любит вечером выйти в город, – признал я. – Ну, выпить, повеселиться. Постоянной девушки, насколько знаю, у него никогда не было. Он слишком был занят учебой и музыкой.

Я лгал без угрызений совести. Меньше всего мне нужно было, чтобы полиция копалась в его ночной жизни, протекавшей совсем рядом. Если бы Морган узнал о его игорных привычках и его низкопробной компании, он мог донести это до бульварной прессы, отрезав ему всякую возможность – если была такая – благополучно и достойно вернуться домой. Живого или мертвого, я должен был его защитить. Если он в беде, я не сомневался, что он найдет способ связаться со мной. А тут мы просто толкли воду в ступе.

– Вы уверены, сэр, что ничего больше не имеете сообщить?

Морган угрожающе постучал пальцем по пуленепробиваемому портсигару. Я его не убедил.

– Инспектор, поймите, пожалуйста, – сказал я с выражением интеллигентной искренности, – мои родители и я, мы просто в отчаянии. Ума не приложим, кто пожелал бы ему зла: разве какой-нибудь сумасшедший или коммунистический агент из его бывшей страны – но это абсурд, правда? Если на него не напали, это могло быть нервное расстройство – его нельзя исключать, учитывая ужасную судьбу его семьи. Мы очень любим мистера Рапопорта. Мои родители и я только одного хотим – чтобы он вернулся целым и невредимым. Может быть, увеличить вознаграждение, как вы думаете? Пожалуйста, помогите нам, инспектор. Может быть, он где-то бродит, не помня себя или забыв, где дом.

Слезы мои были вполне искренними, и на этом беседа закончилась.

– Если ничего нового не всплывет, мы еще раз поговорим в конце недели, – проворчал инспектор, провожая меня к выходу. – А если еще что-то выяснится, вы знаете, где меня найти.

Я вернулся на такси в контору, где отец рассеянно перекладывал бумаги, а два констебля в коридоре опрашивали по очереди наших сотрудников. Телефонные звонки прекратились. Кто-то открыл окно. Перед моим столом стояла тетя Мейбл.

– На два слова, мальчик, – сказала она.

– Конечно, тетя.

– С глазу на глаз.

Единственным укромным местом в конторе без перегородок был дамский туалет с журчащими бачками и фаянсовыми умывальниками. Тетя Мейбл вошла, проверила кабинки, поманила меня и загородила полутораметровым своим телом крашеную дубовую дверь.

– Ну, ты объяснишь мне, наконец, что у вас происходит?

– Ты о чем, тетя?

– Твой отец оплакивает там разрушение Иерусалима, мать твоя дома сходит с ума – я пришла и услышала от нее: «Эдвин пропал». Почему она назвала его Эдвином? У него, что – какая-то особая власть над ней? Я тебе говорила – никогда не верила этому поляку. Ты, Мартин, единственный в этой компании с головой на плечах, так скажи мне, пока я не взорвалась, что за чертовщина у вас творится?

– Ты все знаешь, тетя, больше нечего рассказать. Довидл не явился на концерт. Мы не знаем почему, и полиция не знает. Объявили розыск по всей стране.

– Газеты я сама умею читать, – сказала она ледяным голосом. – Спрашиваю тебя еще раз, вежливо и спокойно, и если будешь опять плести ерунду, буду макать ученой башкой в толчок, пока не заговоришь по-человечески. Это моя семья страдает. Вайолет и Мортимер не могут понять, за что им эта напасть, а ты просто нахальный молокосос с университетским шарфиком. А ну-ка, выкладывай все как есть, и тетя Мейбл подумает, что можно сделать. Какие-то темные делишки, о которых мне надо знать? Паршивая компания?

Увиливать не было смысла. Я рассказал о рулетке, о синдикате, о долге мальтийцам.

– Так и думала. – Она фыркнула. – Мой Кеннет тоже ночная птица. Сказал мне, что видел твоего друга в клубе «Динь-динь», но сам так насосался, что мог обознаться. Теперь мы знаем.

– Что ты хочешь делать, тетя?

– Первым делом отправлю Вайолет полечить нервы. Потом поговорю кое с какими приятелями из прежних времен, кое с какими мордами на Боллс-Понд-роуд, они в курсе разных дел. Если твой парень влип с мальтийцами или, не знаю там, с турками, они мне его вытащат, если еще цел. Если сам затеял какой-то шахер-махер, немного поучат перед тем, как отправить домой. Сиди, жди, ничего не делай, пока не дам знать. Ты понял?

Кто-то повернул ручку и хотел открыть дверь.

– Пошел вон! – рявкнула Мейбл. – У нас тут дело. – Коричневый костюм от «Питера Робинсона»[59]59
  Универмаг модной женской одежды.


[Закрыть] и мятая шляпа придавали ее облику что-то львиное. Она протянула руку в перчатке и мягко взяла меня за горло. – Штум[60]60
  Помалкивай (идиш); слово вошло в криминальный жаргон.


[Закрыть], слышишь?

– Да, тетя.

Розалин оставила на моем столе записку с просьбой позвонить ей домой.

– Прости, Мартин, – прошептала она. – Я могу чем-нибудь помочь? Отвечать на звонки? Приготовить чаю?

– Сейчас, боюсь, ничем, – уныло ответил я. – Нам уже почти не звонят, а чай тут, стынет.

– Но позвони, если что-нибудь понадобится, – сказала она.

Мать была под присмотром, отец принял успокоительное, и ночью я поехал на автобусе к Ковент-Гардену, прозондировать придонный мир Довидла. Человек из Казначейства попивал чай все из той же чашки, проститутки все так же зазывали клиентов. К моему облегчению, никто не узнал Довидла на фотографиях в газетных киосках. Люди приходили на рынок и уходили, скрывая личность в той мере, в какой им было желательно, и вопросов тут не задавали. Здесь он был мистером Дэвидом, а не Эли Рапопортом.

– Он красивый мальчик, – сказала морщинистая проститутка Ава, убрав в карман мою фунтовую бумажку. – С ним ничего не случилось?

– Нет, насколько я знаю, – ответил я. – Ты, случайно, не слышала – у него тут не было ссоры с мальтийцами?

– С этими сявками? – закричала ее подруга Джин. – Моль! Они только болтать здоровы, понимаешь меня? И здесь бы они не посмели пристать. Мистера Дэвида на рынке любят, настоящий молодой джентльмен.

– Не такой молодой, чтоб не порадовать девушку, – хихикнула Ава, и я подумал, какой радости он хотел от этих заезженных перекладных. Вспомнился изуродованный труп в разбомбленном доме, и я подумал, много ли я знаю о темных наклонностях Довидла.

Я поскорей расстался с проститутками и спустился в «Динь-динь» – ни два крупье, ни гардеробщица, ни один из четырех игроков, ни торговец фруктами с улицы не слышали ни о каких неприятностях. Гардеробщица, с которой он тогда крепко поцеловался, велела передать ему привет. Уходя, я оглянулся – не следят ли за мной.

До сих пор я вытягивал только пустышки, но немного успокоился через несколько дней, когда к нам домой пришли двое низкорослых людей в шляпах от Борсалино и спросили мистера Дэвида. Я заверил их, что мистер Дэвид в отъезде, и был рад, что он, по крайней мере, ускользнул от этих темных кредиторов.

– Пусто, – объявила Мейбл все в том же туалете. – Ни гу-гу. Мои приятели потолковали с твоими мальтийцами, и одному из них предстоит ремонтировать нос за государственный счет; но ни один мой разбойник не унюхал и следов его помета – жаль.

– Так что нам делать, тетя?

– Попробуем привести в порядок твоих родителей – вот что. А про парня забудь, он хлопот не стоит. Не понимаю, почему Вайолет так убивается, когда есть свой хороший сын. Ты молодцом, Март. Преодолеем это вместе, как семья. Ты понял?

Инспектор Морган еще раз пригласил меня на беседу, третью уже.

– Вот приблизительно чего мы достигли, – он показал на голый металлический стол. – Три недели прошло, так?

Это было сказано тоном допроса, и я напрягся. В комнату вошли два констебля и стали по сторонам от двери, сцепив руки за спиной. Стены были недавно покрашены моющейся оливковой краской, еще пахшей клеем.

– Мистер Симмондс, – сказал инспектор иронически вежливым тоном, – когда пропадает молодой человек, мы не исключаем возможности, что будет записка о выкупе или найдется труп. В первую неделю мы предполагаем, что он забыл дорогу домой или встретил симпатичную молодую даму и махнул в Брайтон. Во вторую неделю мы проверяем более или менее организованные части уголовного мира. Если ничего подозрительного не обнаружено, в третью неделю мы начинаем думать, что кто-то водит нас за нос, утаивая некоторые детали, – понимаете ход моей мысли? Мистер Симмондс, вы уверены, что рассказали мне абсолютно все, что мне требуется знать?