Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Я заметил, что два здоровенных констебля у двери расцепили руки. Морган присунулся ко мне лицом, противно дохнув табаком и дешевой пищей. Спина у меня вспотела, как стена в погребе.

– Итак, мистер Симмондс, что вам известно о прошлогоднем ограблении еврейской синагоги на Эбби-роуд?

– Что? – изумился я. Сердце у меня забилось.

– Кто-то темной ночью, – инспектор повысил голос, – проник туда и вынес антикварное серебро, застрахованное на десять тысяч фунтов. Этот кто-то хорошо знал здание и обошел сигнализацию. Не мог это быть ваш друг, мистер Симмондс? Он должен был знать эту синагогу, будучи еврейским джентльменом, как и вы. Создавал себе загашник для побега из дома? В дело вас не посвящал, э?

– Это абсурд, – перебил я.

– Нет ли у него потайного местечка, куда бы вы нас отвели и где нашли бы пропавшее серебро и, может, даже самого парня?

– Что за ерунда! – ответил я с праведным гневом. – Последний раз мистер Рапопорт переступил порог синагоги восемь лет назад, в день своей бар мицвы. Сигнализацию, как мне известно, установили в позапрошлом году. И вообще, он никогда не осквернил бы священных предметов. Потому хотя бы, что он очень суеверен. И это самое лучшее, что пришло вам в голову, инспектор, – что свои евреи поработали?

– Просто теория, – мягко сказал инспектор и встал, чтобы проводить меня.

Я был рассержен – но и смущен. Семя сомнения упало на почву, подготовленную несчастьем. Я помчался домой проверить ящик стола, где Довидл держал добычу из разбомбленных домов: нет ли там серебряных колокольчиков и серебряных указок для чтения Торы. Нет, ничего, только пустяки, собранные во время блица. Сейчас, без него, они казались никчемными. Когда стемнело, я поехал на велосипеде к нашему секретному дуплу на Элджин-авеню. И там ничего. Но подозрение – стойкая сыпь. Я не мог очистить память о друге от этого зуда.

Я расширил зону поисков на весь мир. Я написал своему кембриджскому наставнику, отправившемуся в Перт преподавать в университете Западной Австралии, и попросил его найти в телефонной книге Дерека и Флоренс Митчелл, а если не удастся, то в метрической книге – ребенка Митчеллов, рожденного в последнем квартале 1948 года, когда должен был подойти срок для Флорри. Что, если Довидл, потерявший всех родственников, заметил беременность Флорри и захотел соединиться со своим ребенком (если ребенок от него) в Австралии? Версия неправдоподобная, но стоило и ее исключить.

Весть из Перта пришла даже более мрачная, чем я опасался. За обозначенный период детей по фамилии Митчелл не рождалось, ответил мой друг, но в октябре 1948 года умерла от заражения крови после выкидыша Флоренс Митчелл. Ее муж Дерек женился снова и работает на заправочной станции в Аделаиде – нужен ли мне его адрес?

Я прибег к помощи израильского атташе-стихотворца, откликнувшегося горячо и энергично. Но ни иммиграционная служба в Тель-Авиве, ни полиция не видели человека, отвечавшего описанию Довидла. Не оправдалась моя надежда, что он уехал на родину предков.

Я написал знакомому отца в варшавском министерстве и не получил ответа. Еще раз написал – с тем же результатом. Впоследствии я узнал, что беднягу схватили и убили в ходе сталинской кампании против «безродных космополитов», то есть – евреев.

Я запросил визу в Польшу, но получил отказ. Я постарался, чтобы пресса не забывала об этом деле, надеясь, что где-нибудь он обнаружится, но газетчики не отличаются постоянством. Их вниманием завладела новая история: зловещее бегство в Москву двух высокопоставленных дипломатов, Гая Берджеса и Дональда Маклейна. «В вашей истории есть политическая составляющая?» – спросил меня один редактор отдела новостей.

Через три месяца позвонил инспектор и сказал, что закрывает дело. Мать проводила больше времени в нервной лечебнице, чем дома, а отец безучастно смотрел на растущую гору корреспонденции. Теперь, наконец, я мог свободно горевать несколько месяцев – до смерти отца.

Последнюю организованную попытку отыскать следы Довидла я сделал вскоре после смерти отца, когда стал главой семьи. Через одного из тех сомнительных «попутчиков», которые толклись на периферии концертной жизни и время от времени писали рецензии в «Дейли уоркере», я связался с влиятельным лицом в польском посольстве – не послом, а офицером разведки, числившимся торговым атташе. Поляки остро нуждались в твердой валюте. А мне нужны были дешевые партитуры. Я заказал у них двести тысяч экземпляров партитур в бумажной обложке, по шесть пенсов штука – в общей сложности за пять тысяч фунтов, заплатив их со швейцарского счета, без лишнего шума заведенного отцом до войны.

Это был самый рискованный поступок в моей жизни. В то время британским подданным запрещалось тратить за границей больше пятидесяти фунтов без разрешения казначейства. Зарубежные счета должны были находиться под его надзором. Если моя сделка откроется, меня ожидает тюремное заключение сроком до трех лет. Как всякое незаконное предприятие, оно делало меня уязвимым для шантажа. Мой польский контрагент знал, что я нарушаю валютное законодательство; он мог выдать меня британским властям или потребовать услуг для Польши. Я понимал размеры риска и предпринял шаги, чтобы их ограничить. Подмазал польского атташе – тысяча фунтов произвела действие.

Партитуры обошлись мне в ничтожную часть того, что стоили бы в Соединенном Королевстве при типографских ценах, раздутых профсоюзами. Они окупились мгновенно и продолжали продаваться десятилетиями. Это дало мне конкурентное преимущество в музыкальных продажах, длившееся столько, сколько длился спрос на мой продукт. Сорок лет спустя у меня оставалась еще сотня этих польских партитур с фальшивым штампом «Отпечатано в Британской империи», продававшихся по шесть фунтов экземпляр, в двести сорок раз дороже себестоимости, включая взятки.

Варшавские коммунисты были в восторге от гешефта – настолько, что перевели моего партнера с повышением в Берлин, столицу грязных сделок во времена холодной войны. Но Яцек в кожаном пиджаке уехал не раньше, чем выполнил свое обязательство по сделке: выхлопотал мне поездку в Варшаву якобы для того, чтобы подписать контракт и поднять бокал за мир во всем мире, а на самом деле – увидеть своими глазами, что осталось от мира Довидла, и не найдется ли сам он где-нибудь там.

Чтобы облегчить совесть и прикрыть тылы, я сказал в министерстве иностранных дел, что еду за железный занавес искать музыкальные таланты и предложил свои услуги в качестве связного и курьера. В те дни частные поездки между Лондоном и Варшавой были редкостью. По закону о государственной тайне я не вправе рассказывать об оперативных деталях моей поездки.

Варшава встретила меня пронизывающим мартовским морозом, но с востока тянуло оттепелью. Неделю назад умер Сталин; поляки в тысячных очередях принудительно шли засвидетельствовать почтение, но в воздухе повеяло свежим. Мне разрешили самому выбрать места, которые хочу посетить, вместо строго заданного маршрута. За одним исключением – Треблинки, поскольку «там нечего видеть».

Да и в Варшаве, где мой гид прилежно бубнил официальную историю, увидеть удалось не намного больше. Немцы согнали триста пятьдесят тысяч здешних евреев в гетто. Потом натолкали туда эвакуированных из других городов и сокращали население при помощи голода, рабского труда и беспорядочных расстрелов. В Треблинку и Майданек начали отправлять в 1941 году. Летом 1942 года триста десять тысяч мужчин, женщин и детей согнали на центральный Umschlagplatz[61]61
  Перевалочный пункт (нем.).


[Закрыть] и увезли в скотских вагонах. Отчаянное еврейское восстание в апреле 1943 года было безжалостно подавлено, и гетто сравняли с землей. В конце 1944 года, когда восстали поляки, были снесены артиллерией другие районы города. Гид не сообщил, правда, что, пока немцы громили поляков, русские стояли в предместьях Варшавы – так же, как поляки стояли в стороне, когда немцы расправлялись с восставшими евреями.

На развалинах Советы воздвигли центр Варшавы в виде пролетарских казарм – километры и километры одинаковых бетонных домов с широкими проспектами для свободного въезда танков. Я слышал завывание ветра между этих бетонных зубьев, нечеловеческий звук.

Варшава, которую я увидел в марте 1953 года, была плоским городом без лица, и он будто отражался в курносых сероглазых лицах однородно светловолосого населения. Где черные кудри, широкие ноздри, пухлые губы и глубоко посаженные глаза сородичей Довидла? Стали дымом и растаяли как дым.

Мы сделали перерыв в экскурсии и зашли в золоченый отель «Бристоль» выпить чаю с лимоном и яблочным штруделем под сахарной пудрой. Гид сообщил, что в номере прямо у меня над головой любитель оперы, фашистский генерал-губернатор Ганс Франк, шуршащим пером на фирменной бумаге отеля подписал окончательный приговор варшавским евреям. С того тошнотно-сладкого дня я в рот не мог взять яблочный штрудель.

Я вернулся домой. Лондон, еще щербатый от бомбежек, был охвачен предкоронационной лихорадкой. Новая королева вступала на престол, рождая розовые мечты о втором Елизаветинском веке. Тетя Мейбл купила телевизор, чтобы смотреть церемонию, и там, на диване, во время исполнения «Священника Садока»[62]62
  Британский коронационный гимн, музыка Г. Ф. Генделя.


[Закрыть] меня представили Мертл, которую тетя и мать выбрали мне как подходящую спутницу жизни.

– Хорошо воспитана в семье Медола, и хорошая голова на плечах, – сказала мать с ненадолго ожившим взглядом.

– Красивые зубы, – подтвердил дядя Кеннет.

– И бедра, – намекнула тетя Мейбл.

Несмотря на эти панегирики, мне понравилась Мертл – до этого я видел ее только в день бар мицвы. Она смотрела мне в глаза и не жеманилась, не кокетничала, как разные Бекки и Ханны, которых мне подсовывали на ужинах с танцами. Имя у нее было редкое – библейское растение[63]63
  Myrtle – мирт (англ.).


[Закрыть], которым машут в праздник кущей.

– Мама пробовала посадить их у нас в саду, – она улыбнулась, – не прижились.

Я завернул комплимент:

– Душистые и упругие.

– Мне бы такие качества.

– Лучше, чем иссоп, – не растерялся я.

– Из моих знакомых, – сказала она при втором нашем свидании, – ты первый еврейский мужчина такого роста, что можешь смотреть мне в глаза и при этом осмысленно разговаривать. Остальные либо коротенькие и умные, либо большие и гроб[64]64
  Грубый, невоспитанный (идиш).


[Закрыть], мясницкие дети. Тети в ужасе, что я выйду за гоя.

– Позволь предложить тебе разумную альтернативу.

– Я получала более романтические предложения.

– Могу встать на колено, – сказал я, – но тогда не смогу смотреть тебе в глаза.

– Займи девушке голову, – посоветовала тетя Мейбл. – Она тебе подходит и будет верна тебе до смерти, но благотворительных дел и утренних экскурсий по магазинам, как у твоей бедной матери, ей будет мало. Ей нужно настоящее дело. Она бегло говорит на трех языках. Она могла бы заняться переводом книг в свободное время.

– Моя жена работать для прокорма не будет, – оскорбился я в духе того времени.

– Давай-ка без высокопарностей, мальчик, – предупредила Мейбл, – пока тебя не вздрючили. Я слишком тебя люблю, чтобы отчитывать. Просто помни, что она не клуша. Ты должен найти ей какое-то занятие.

Что у нас точно было общего с Мертл – это пробоина в центре нашего существа. Она, единственный ребенок, недавно потеряла мать, умершую от рака. Я потерял отца и друга. Она знала о моих несчастьях из газет, я о ее – от тети Мейбл. Добавить к этому было нечего, хотя один долгий вечер вдвоем мы провели на Бленхейм-Террас, рассказывая друг другу о своих горестях. Под конец его я почувствовал себя как Отелло с Дездемоной: она меня за муки полюбила, а я ее – за состраданье к ним[65]65
  Пер. П. Вейнберга.


[Закрыть].

Мы решили возвести любовь над нашими руинами. Впоследствии психоаналитик откроет мне глаза на то, что я сделал Мертл своей избранницей из-за начальной согласной ее имени: М – Мама, Мейбл, Мертл, Мартин (нарциссизм) – возвращает меня к младенческому ego, припавшему к материнскому молочному соску. Я ушел от него, помирая от смеха. Теории получше я читал в журнале «Мир женщин». Притом грудь у Мертл была не по-матерински маленькая, даже после родов.

Мы поженились в синагоге Бевис-Маркс, самой старой и красивой синагоге в Британии, по сефардскому обряду, которым руководил Хахам – Ученый или Мудрый. Шесть мальчиков-певчих со свечами пятились перед невестой: «…выходит, как жених из брачного чертога своего, – вспомнился распевный голос старика Джеффриса, – радуется, как исполин, пробежать поприще»[66]66
  Псалом 18:6.


[Закрыть].

Обед соответственно проходил в «Дорчестере», с оркестром Джо Лосса и всеми онерами. Доедая суп, я заметил незанятое место за почетным столом и спросил:

– Это для кого?

Мать пересчитала головы и объявила, что место – лишнее.

– Я попрошу убрать прибор, – сказала она.

– Нет, оставь, – почти крикнул я. Мне представилось, как входит Довидл, в черном галстуке и фраке, элегантный, как всегда, и занимает законное место рядом со мной. Видение настолько выбило меня из колеи, что ночью я ни уснуть не смог, ни выполнить свой супружеский долг.

Мертл отнеслась к этому кротко и с пониманием, и мы, к взаимному удовлетворению соединились в ту же неделю, но в более спокойной обстановке Французской Ривьеры. Она вернулась оттуда беременной нашим первенцем. Мы назвали его Мортимером в честь отца. Через восемнадцать месяцев родился второй сын, но у Мертл было кровотечение при родах, и нам посоветовали на этом остановиться. Мать попросила назвать мальчика Эдвином – «мне всегда нравилось это имя». Сошлись на Эдгаре, менее архаическом и скрытно – только для меня – содержащем «д» – Довидл и «р» – Рапопорт, память об исчезнувшем. А твердое «г» посередине – это я в окружении двух фантомных согласных.

Красивая молодая чета поселилась в родительском доме на Бленхейм-Террас, преобразовала большую полуподвальную кухню и буфетную в бассейн с зоной отдыха, выходящей в сад, перепланированный и затуманивший воспоминания об одиноком детстве. И начались будни нормальной еврейской буржуазной семьи – все ужасы задвинуты в прошлое. Я занимался своим урезанным бизнесом, а Мертл блистала в бридже. Наша духовная составляющая соответствовала англо-еврейским нормам. Мы ходили в синагогу восемь-десять раз в год: по религиозным праздникам, по случаю семейных юбилеев и для поминальных молитв.

Подрессоренное семейным бытом, мое существование окольцовано было ровным отчаянием, простиравшимся за горизонт будущего. Жизнь моя без Друга была, наверное, похожа на жизнь царицы после убийства Распутина – пустым ожиданием неизбежного. Я спал беспокойно, просыпаясь от видений Довидла, мертвого в канаве, пленного в тюремной камере, умалишенного, как Йозеф Хассид или король Лир, скитающийся по эпсомским пустошам. Мертл вставала с нашей постели и вела меня, дрожащего, в комнату к детям, будила маленького Эдгара, чтобы я обнял ребенка, и успокоился, и задышал ровно и без страха, как он. Череда психотерапевтов, к которым я обращался на протяжении многих лет, так и не смогла наладить мне сон.

Утром я шел в ужатую контору Симмондсов, диктовал письма незаменимой мисс Уинтер, потом обедал, принимал клиентов, переодевался к вечернему концерту или опере – обычно мы ходили вместе с Мертл. Я постоянно был занят терапевтическим самоуспокоением, отгоняя мысли от цезуры в существовании – исчезновении Довидла и последующего краха. Думать об этом – лезть в немыслимое.

В частности, вариантом, не подлежавшим осмыслению, был тот, что его исчезновение из моей жизни солнечным майским утром было таким же мистическим, как его появление у нас. Я не мог – ни тогда, ни после – признать возможность намеренного отступничества, хотя догадка эта сидела занозой в подсознании и выхолащивала мои немногие и неблизкие отношения с людьми. Ни работа, ни семья не могли закрыть брешь в центре моего существа, и мне приходилось искать случайных утешений, правда, редко и всегда – вне города. Жизнь моя была жалостной сонатой, построенной на неразрешенном аккорде, бесконечно напряженном и безрадостном. Как человек с ампутированной конечностью, я постоянно ощущал ее наличие и боль лишения. Дня не проходило, чтобы я не вспомнил о былой своей целости.

Поэтому в банкетном зале ратуши безымянного городка, в вечер, когда прекратилась другая война и звенели, грозя расплескаться, бокалы, и парень со смычком остановил время, я с ужасом осознал, что неизбежно должен сделать следующий шаг. Я понял, что должен идти по слуху, но не в силах был подумать, к чему, после стольких лет, может привести меня этот опасный путь.

6
Время закольцевалось

Ужин, как и ожидалось, отвратительный. Чтобы не связываться с извечной передержанной говядиной в бурой подливе и не обжигаться о раскаленную тарелку, заказал нечто вегетарианское – и выбор мой, как вижу, разделила очаровательная Сандра Адамс. Вместо нормальной еды мне приносят шалаш из салата-латука, никлого и изнемогшего, который подпирают четыре ломтика невнятного чеддера. Довершают пиршество крекеры и простецкая салатная заправка. Вполне ожидаемо для английской глубинки, ведь приверженцы мясопуста здесь упорно считаются чудиками и мазохистами. И это оскорбление из зелени нам презрительно сервируют на прекраснейшем веджвудском фарфоре.

Из донегольского хрусталя мы пьем бургундское 1986 года розлива, моложавое, кисловатое.

– До дна! – наставляет нас Олли Адамс. – Нечасто мне перепадает ключ от подвала мэра, а у нас сегодня масса поводов отметить. В новостях передали, война к утру закончится. Ну, будем здоровы!

Восседая во главе стола, набирающего буйство с каждым новым бокалом бургундского, ухитряюсь сохранять ясную голову и обдумывать свой дальнейший шаг. Справа от меня Фред Берроуз, уважая мою самоуглубленность, погружается в изучение образчика симмондской карманной партитуры и мурлыкает себе под нос. Олли, слева, жалуется на тэтчеровские бесчинства в сфере образования. Как бы мне улизнуть, прикинуть на внутренней шахматной доске задуманную партию и просчитать верный эндшпиль? Ворошу лежащие у тарелки судейские бюллетени, измышляя благовидный предлог отлучиться, и тут мне на выручку, по собственному почину, приходит моя бессистемная карманная фармакопея.

Такое подозрение, что патентованные лекарства предварительно прогоняются через химчистку: эффект, оказываемый ими на пищеварительную систему через сорок минут после приема, прямо-таки зримый. Выскочив за дверь и поспев в уборную в последнюю секунду, извергаю в милосердные царственные недра викторианского фаянса с голубыми прожилками ошметки сыра и бисквитов, а заодно, кажется, и ряд жизненно важных органов. Стоя на коленях над породистым толчком, благодарно прижимаюсь взмокшим лбом к белоплиточной стене и жду, когда стихнут содрогания, а в голове понемногу вырисовывается план действий. Первым делом – развязаться с конкурсом, затем приватно встретиться с этим парнем, Питером Стемпом. А дальше как пойдет. На игру у меня есть время до конца недели. К пятнице, надо думать, я сумею раскрыть Тайну Пропавшего Виртуоза. В трудную минуту евреи всегда прибегают к иронии. Когда я ополаскиваю перед зеркалом лицо, в глазах проскакивают насмешливые искорки: Эркюль Пуаро выходит на охоту.

Выхожу, застегивая смокинг, из уборной и налетаю на поджидающую меня Сандру Адамс.

– Мистер Сим, вы меня напугали, – с упреком говорит она. – Когда вы выскочили из-за стола, на вас лица не было. Вам чем-то помочь?

– Легкое несварение, миссис Адамс, – объясняю я. – Благодарю, мне уже лучше. Наверное, это сыр так чудно́ на меня подействовал.

– Понимаю, – сочувствует она, когда мы пускаемся в обратный путь. – Со мной такое бывает. Олли любит привлекать меня к общественным мероприятиям своего отдела, но порою вот тут как скрутит, – она тычет розовым ногтем в упитанную талию, – что хоть бегом беги. Очень неловко, да. Не знаешь, как отговориться.

– Но вы кажетесь, – отвечаю, – такой… уверенной в себе.

– Мы научены скрывать свои слабости, не правда ли, мистер Сим? – заговорщицки говорит она; когда мы входим в судейскую, она легонько касается рукой моей спины. – Вам точно не нужен аспирин?

Качаю головой; хватит с меня лекарств. Бренди и кофе – и все будет в порядке.

Пустых бутылок на буфете уже больше, чем судей за столом; веселье бьет ключом. Стучу вилкой по отзывчивому донегольскому фужеру: пора приводить в действие первую часть моего сортирного плана.

– Коллеги, – начинаю я, – правила данного конкурса дают мне, председателю, некоторые вольности в отношении судейства. До того момента, как мы объявим результаты, у нас еще добрых полчаса, и я убежден, что мы с вами, без оглядки на время и – быстрый взгляд на Берроуза – авторитеты, сумеем прийти к общему и, надеюсь, единодушному решению.

– Правильно! – вставляет Олли.

– Конечно, проще всего было бы подсчитать баллы на бланках и объявить победителя. Однако мне представляется, что будет лучше, если каждый вкратце пояснит свое решение. Сам я, будучи председателем, свое мнение выскажу, но от голосования воздержусь. Миссис Адамс, вас не затруднит запротоколировать комментарии? Для отчетности и во избежание недоразумений.

Сандра с готовностью кивает; Олли выглядит обескураженным: опасается опростоволоситься.

– Профессор Мерч, с вашего позволения, давайте приступим.

Бренда Мерч – раскрасневшаяся от вина незамужняя репетиторша по «фоно» и провинциальная солистка – вот-вот перевалит за пятьдесят и уже оставила надежду позади; ей с очевидностью не терпится оделить нас плодами своего тощего эмоционального опыта.

– Номер третий, Мария Ольшевская, самая блестящая пианистка из всех, что я слышала за – не скажу, какое именно, – количество лет, – разливается она. – Даже если не брать в расчет технику, которая превосходна, у нее такое трогательное, одухотворенное исполнение! Я просто покорена. Она обворожительна. Делает с публикой, что захочет. Сокровище.

– Больше ваш взгляд никто не зацепил, Бренда? – спрашиваю я, но седая голова с никем не приласканными кудряшками решительно отмахивается.

– Мистер Адамс? – поворачиваюсь к Олли.

– Ну, мне показался довольно любопытным этот мальчик, аль-Хак, однако я не специалист, а кроме того, меня, как и всех, впечатлила эта чудесная Ольшевская. Она вне конкуренции. Моему мальчику если что и достанется, то только утешительный приз.

– На что готов расщедриться ваш отдел? – осведомляюсь я.

– Грант сгодится? – спрашивает Олли.

– Вполне, – отвечаю. – Ваша очередь, Фред.

Тобурнский Kapellmeister лаконичен и голосует за Ольшевскую. К его вердикту никто не относится всерьез; Олли и вовсе ковыряется в зубах. Фред – умница и обожает музыку, но не может похвастаться ни семейными связями, ни политическими друзьями, и потому все относятся к нему (прямо как к Иоганну Себастьяну в Лейпциге, да? – с грустью сказал он мне однажды) как к муниципальному мальчику на побегушках, который обязан мчаться по первому зову и мановению руки любого начальника-невежды и заезжего епископа.

– Артур? – окликаю я.

Профессор Бринд, скрипичный мастер из Великоирландии, громогласно голосует за «бесспорный талант» – пианистку Ольшевскую.

– А скрипачи, Артур? – подначиваю этого кисломордого карлика, так и не сумевшего дорасти до зачисления в штат; он, я знаю, порушил немало перспективных карьер, начиняя юных скрипачей пустыми мечтами и бутафорскими приемчиками. – «Баском» тебя никто не зацепил?

– Да, я видел, Мартин, что тебе приглянулся тот последний паренек, но я ничего особенного в нем не услышал, – фыркает Бринд, и на этом его деятельность завершается: порция «Курвуазье» уносит его в небытие.

Наутро профессор очнется у себя дома в Манчестере и будет недоумевать, почему в нагрудном кармане его смокинга лежит чек на полсотни фунтов от Тосайдского городского совета.

– В этом пареньке Стемпе что-то есть, – миротворчески вмешивается Фред Берроуз. – Фразировка у него довольно необычная. Мне слегка резало слух, но вообще, мне кажется, за ним стоит понаблюдать. Через годик я бы снова его послушал.

– Что-то такое в Стемпе есть, что задевает за живое, – подхватывает Олли.

– Мне его игра очень понравилась, – тихо роняет Сандра Адамс.

– Чрезвычайно рад, что большинство его оценили, – резюмирую я, подгоняя их комментарии по своей мерке. – Не стану идти вразрез с коллективным вердиктом и полностью поддержу кандидатуру Марии Ольшевской на роль абсолютного победителя. Ее Шопен был вполне достойным, кроме того, она продемонстрировала умение держаться, поразительное в столь юном существе. Она прирожденная артистка. При этом я – а меня не назовешь далеким от мира струнных – уловил в манере звукоизвлечения Питера Стемпа определенную оригинальность, а именно это я и ищу в молодых исполнителях. Техническое мастерство – это, знаете ли, в наши дни нечто само собой разумеющееся. Попадающие на конкурс такого уровня играть умеют, и в массе своей играют превосходно. Что может выделить исполнителя из череды таких же крепких профессионалов? Лишь искра индивидуальности. Стемп не ослепляет виртуозностью исполнения, но его фразировка весьма своеобычна. Не стану долго разглагольствовать, тем более что профессор Бринд уже клюет носом. Мне доводилось слышать всех крупных мастеров наших дней, начиная с Крейслера, но это довольно-таки необыкновенное рубато заставило меня навострить уши.

– Итак, что вы предлагаете? – осведомляется Олли, беззастенчиво глядя на часы.

– Сдается мне, – продолжаю гнуть свою линию, – что мальчику недостает культурного багажа. Он пробует то один прием, то другой, а почему он их использует и уместны ли они здесь – ему, похоже, невдомек. Все, что ему нужно, – расширить кругозор, овладеть тем, что у немцев зовется Bildung и что в наш век материализма, боюсь, из школ подчистую исчезло. С вашего позволения, мистер Адамс, я хотел бы сделать кое-что extra vires[67]67
  За пределами полномочий (лат.).


[Закрыть]. Мы вручим, как решили, Тосайдскую премию и разные утешительные призы проигравшим, но в дополнение к этому я бы хотел наградить Питера Стемпа премией «Симмондского фонда» за 1991 год и выделить ему грант в размере двух тысяч фунтов на поездку и образование.

От восторга Олли едва не теряет дар речи.

– Невероятная щедрость с вашей стороны, мистер Симмондс, – лопочет он. – Вы даже не представляете, как люди в округе будут гордиться тем, что у них есть свой лауреат Симмондской премии, а какой будет резонанс! Никто не вернется домой с пустыми руками. Сегодня в Тосайде нет проигравших – одни победители!

– Призы надо выдать всем, – с нажимом заявляет Бренда Мерч. – Для политкорректности.

Фред Берроуз – он-то ведь не дурак – смотрит на меня озадаченно. С благостной улыбкой на устах собираю бумаги и во главе остальных судей церемониальным шагом возвращаюсь в зал Клемента Эттли.

На часах без десяти десять, новостные камеры моргают красными лампочками, и мы поднимаемся на сцену, где нас ожидают мэр и микрофон. Микрофон на месте и работает, а вот мэр вышел из строя.

– Валяйте без меня, – сдавленно шепчет Фроггатт из кресла на уровне наших подошв.

Растерявшаяся Сандра с надеждой смотрит на Олли, но тот отстраняется, и тогда она поворачивается ко мне, председателю.

Публичных выступлений я боюсь как огня, однако выхожу на середину, хватаюсь за микрофон – и выдаю спич.

– Уважаемый лорд-мэр, дамы и господа, – легко соскакивают с языка шаблоны, – от лица всех судей возьму на себя смелость заявить, что для нас было огромной честью и удовольствием вкусить плодов нового урожая с прославленной грозди тосайдских музыкальных талантов.

– И приложиться к лучшим урожаям из коллекции мэра, – бурчит Фроггатт где-то у носков моих туфель.

– Конкурсанты всех возрастных групп, – продолжаю я, – в особенности самые юные, продемонстрировали поразительно высокий уровень подготовки. Не стану вас томить и совсем скоро объявлю имя победителя, – сдавленный «Зиндабад» со стороны пошивочного столика, – однако я не просто так сказал, что мы были потрясены. Ваша земля произвела на свет таланты, которым невозможно внимать без восторга и восхищения. И мы единогласно и единодушно сошлись на том, что было бы несправедливо отпустить хоть кого-то из сегодняшних финалистов без награды. Поэтому Отдел по делам искусств и досуга города Тосайда и моя компания «Симмондс лимитед» постановили присудить пять дополнительных призов. От Искусств и досуга одна тысяча фунтов достается Ашутошу аль-Хаку, – нестройный «Зиндабад», – три именных стипендии от городского совета – тем, кому немного не хватило до победы, а от «Симмондского фонда» приз в две тысячи фунтов вручается Питеру Стемпу.

От аплодисментов по телу разливается приятная отрава. Так пространно выступать на публике мне не доводилось с самой бар мицвы, и я настолько вошел во вкус, что Сандре Адамс приходится толкнуть меня локтем, чтобы закруглялся, а то камеры скоро выключат.

– Дамы и господа, – финиширую я, – это не утешительные призы. Это знак нашего безусловного признания вашего безусловного таланта и труда. Что ж, я достаточно держал вас в напряжении. С радостью готов объявить, кого же ждут первая в истории тосайдская премия «Молодой музыкант года», равно как приз в пять тысяч фунтов, концерт с Тобурнским симфоническим оркестром и сольное выступление в Лондоне. Победителем, по единодушному мнению жюри, становится… Мария Ольшевская.

Еще хлопают пузырьки, хлопают пробки, чмокают поцелуи, звучит чудесная прелюдия Шопена в исполнении лауреатки, а ее папаше уже не терпится обсудить со мной ее лондонский дебют. У него за спиной маячат Питер Стемп и его мамочка. Оделяю всех визитками и рукопожатием и ускользаю, дабы музродители с их амбициями не загасили во мне благодатного огня. Высматриваю Фроггатта, хочу поблагодарить за гостеприимство, но мэр уже отчалил к себе и отключился.

– С тех пор как от него ушла жена, его стало не узнать, – поясняет Сандра Адамс. – Переехал к дочери в Брайтон, на публике почти не появляется.

Мы с Сандрой условливаемся встретиться за завтраком в моей гостинице, чтобы обговорить детали еще одной, торжественной, церемонии награждения, и я прощаюсь с ней с чувством хорошо сделанного дела, что на моем поприще редкость. Ночь свежа, на улицах полно молодежи. Ощущая себя в безопасности – не то что в центре Лондона, – совершаю короткий марш-бросок до гостиницы. Ходьба должна бы меня успокоить, но успокоиться не выходит. Слишком близка песнь сирены. Лежа в кровати, слушаю, как стихают вопли припозднившихся гуляк, и мечтаю заснуть. После трех горошин «Корня хаммамилы», одной валерьянки и нембутала меня наконец поглощает милосердная тьма.

На завтраке Сандра появляется ровно в восемь, тютелька в тютельку; одета по-женственно-деловому. Серый ангорский свитер, плиссированная юбка, в ушах небольшие сережки, губы тронуты нейтральной помадой. Освободившись от вечернего туалета и груза ответственности, она пышет ароматом свежевымытого тела и совратительной бодростью. Пожимаем руки (приветственные поцелуи в этих краях не в ходу), садимся, и я ловлю себя на том, что мысленно раздеваю свою визави: свитер податливо скользит через гладкую, без «вавилонов», голову, с плеч падают бретельки атласной комбинации, я почти уже расстегиваю лифчик (наверняка, сугубо практичный) фирмы «Маркс энд Спенсер» – и резко возвращаюсь к действительности. Дело прежде всего. Для фантазий еще будет масса времени.