Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

3
Не вовремя

Последний день, когда я видел Давида-Эли Рапопорта был последним днем моей цельной жизни, жизни моей как целого человека. Он уходил из дома со своей драгоценной Гваданьини в потертом футляре и куском тоста в зубах, а я, будто что-то предчувствуя, крикнул ему вслед: «Довидл (это его уменьшительное с детства), ты справишься? Хочешь, пойду с тобой?»

«Незачем, – с непрожеванным во рту. – Это только акустическая репетиция. Займет не больше двадцати минут». И, нагнувшись, влез в такси, полчаса уже ворчавшее у дома. Майское солнце блестело на его черных волосах, и он повернул к нему свое модильяневское лицо, чтобы ухватить его бледного тепла.

Это было утро его дебюта, события, ожидаемого всем культурным полушарием. Телеграфисты выстукивали известия о нем через Атлантику и оттуда сюда. Радиокомики вставляли его в свои номера («Говорят, он так забаБАХивает, что только держись»). Спекулянты предлагали недоступные товары («Шесть пар нейлоновых чулок, шеф, чудесную гаванскую сигару?») за билет. Коммутатор «Ньюз кроникл» был наглухо забит после того, как газета объявила конкурс с призом в виде двух билетов в передние ряды.

«Дебют этого красивого молодого скрипача [предупреждала „Дейли геральд“] угрожает затмить оптимистический Фестиваль Британии, с его новым изумительным концертным залом и развлечениями на любой возраст и вкус. Правительство может думать, что знает, как вернуть улыбку людям, уставшим от карточек и затягивания поясов, но ни Роял-Фестивал-Холл, ни Скайлон[14]14
  В 1951 г., чтобы взбодрить страну, и в ознаменование столетия первой международной выставки был проведен фестиваль Британии с разного рода выставками во многих городах. К Фестивалю были построены Роял-Фестивал-Холл и Скайлон – алюминиевый сигарообразный монумент высотой в 75 м, как бы стоящий в воздухе (разобран в 1952 г.).


[Закрыть] сами по себе не воспламенят людского воображения. Нужно то, чего не в силах подарить правительство, – явление гения.

Музыкальный мир уже приветствует Эли Рапопорта как самую яркую звезду, взошедшую после войны. Он может стать первым в новом британском поколении виртуозов, которые покорят мир своим талантом, а не силой оружия. Каким стимулом это будет для нашего усталого народа, если он обретет героя новой эпохи – века, который покончит с войнами».

Раскрутка нового героя была произведена бестрепетным Мортимером Симмондсом с военной четкостью и снайперской работой в средствах информации. Макиавеллист до кончиков ногтей, он, перед тем как развернуть кампанию, вынужден был нарушить собственное строгое правило.

– Дэвид, – раздумчиво произнес он как-то за ужином, – нам, пожалуй, понадобится проделать косметическую операцию с твоим именем. Ничего радикального – небольшая коррекция.

– Что вы имеете в виду, мистер Симмондс? – насторожился Довидл.

– Что-нибудь менее еврейское, – сказал отец. – Понимаешь «Давид» звучит чересчур по-еврейски. Ни один музыкант по имени Давид, или Моисей, или Абрам не добивался успеха. По какой-то причине еврейские гиганты не очень хорошо проходят даже в Америке. Чтобы дать тебе ход, может быть, надо отставить «Давида».

– Подозреваю, вы уже придумали замену, – сказал Довидл. – Он знал, что отец никогда не рассуждает на пустую голову.

– Эли, – продолжал Мортимер Симмондс, – хорошее имя звучит внеконфессионально. Как тебе известно, он был иудейским первосвященником, но католикам оно придется по вкусу, потому что напомнит последние слова Христа из пасхальной службы: «Эли, Эли, лама савафхани?» Методисты подумают, что оно валлийское, англиканцы найдут занятным. Еще одно его достоинство – краткость, так что я смогу набрать его более крупным шрифтом, и глаз естественно проследует к трехсложной фамилии внизу. Что скажете, мальчики?

Я иногда спрашивал себя, не оценивает ли отец каждый предмет с точки зрения того, как он будет выглядеть на афише. Довидл, однако, кажется, был не прочь сменить имя. Чем больше он думал об этом, тем больше склонялся к мысли воздвигнуть барьер между своим «я» и будущей публичной персоной.

– Тогда, – сказал он, – я буду знать, какие люди принимают меня за то, кто я есть, а какие – за то, что я делаю.

На этом порешили, и отец отправил его для обретения уверенности в турне по маленьким городам – без предварительной рекламы и приглашения критиков. Через шесть месяцев, удовлетворенный результатами, отец пригласил на ужин в «Савойе» благожелательного Невилла Кардуса и за выдержанным бренди, между делом, сказал сибариту-критику из «Манчестер гардиан», что в субботу его протеже будет играть Баха в Колстон-Холле, в Бристоле. Кардус, который вел в газете и музыкальную колонку, и крикетную, с легким удивлением ответил, что в субботу как раз ему надо быть в Бристоле, писать отчет о матче Глостершир – Линкольншир (о дате матча отец осведомился загодя).

– Может быть дождь, – сказал отец.

– В Бристоле обычно бывает, – согласился Кардус.

– Я оставлю пару билетов в кассе, – сказал с улыбкой Мортимер Симмондс. – На случай, если у вас образуется пустой вечер.

Рецензия Кардуса вышла в понедельник под заглавием: «Новая звезда на Западе». Такой панегирик бывает раз в сто лет, и потом его вечно цитируют в антологиях. Кардус, весь день томившийся по хитросплетениям музыки, пока счет в матче продвигался с унылой неспешностью на тридцать ранов в час, явно был сражен Довидлом. Он превозносил его певучий тон, блеск виртуозных пассажей, свободную повадку, сухощавую красоту —

«сочетание, если мне будет позволено смешать такой метафорический коктейль, раненого Адониса и молодого Дональда Брэдмана[15]15
  Дональд Брадман – австралийский игрок, считается самым лучшим бэтсменом в истории.


[Закрыть] в его первом тестовом матче Англия-Австралия. Добавьте к этому глаза Франца Месмера и выразительность Лоуренса Оливье в какой-нибудь из его классических ролей – сухую и бесконечно умудренную, – и то, что мы увидели и услышали в неразукрашенном исполнении Баха, было рождением кометы: самого совершенного молодого артиста, какого мне доводилось видеть на английской сцене – да и любой другой, если на то пошло. Единственное, что меня беспокоит, – сможет ли вместить наша маленькая галактика это расцветающее великолепие».

Тем утром телефоны будто сорвались с цепи. Критики добивались интервью, оркестры – концертов с ним. Мортимер Симмондс с неизменной любезностью всем отказывал. «Мальчик не вполне готов», – отвечал он, и его мягкое упорство – как и было задумано – только удваивало спрос. Котел закипал.

В январе 1951 года, когда правительство обнародовало планы Фестиваля Британии, в «Бридже», органе, посвященном скрипичному делу, появился материал на трех страницах. «Рапопорт – прямой наследник?» – статья представляла «родившегося в Польше вундеркинда, который дебютирует в Лондоне накануне своего двадцать первого дня рождения, важной вехи в жизни каждого молодого человека. Отмечалось, что „некоторые сравнивают расплавленный янтарь его тона с крейслеровской яркостью…“» (можете догадаться, кто подсказал это сравнение безымянному журналисту).

«Недавнее завершение исполнительской карьеры в возрасте семидесяти четырех лет после черепной травмы в результате дорожного происшествия [продолжал автор] осиротило любителей скрипичной музыки. Несравненный Яша Хейфец вызывает изумление и восхищение, не зажигая нас любовью, безупречному Иеѓуди Менухину мы поклоняемся издали. Блистательных Натана Мильштейна, Мишу Эльмана и других представителей русско-американской диаспоры нам отпускали крайне скупо после войны. Мисс Гендель великолепна, но она еще, в сущности, девочка.

В вестибюле Уигмор-Холла слышишь сетования: „Как хотелось бы нового Крейслера, артиста, который может и сердце порадовать, и подмигнуть шаловливо, артиста неповторимой индивидуальности. Или таких больше не выводят?“

В самом ли деле? Больше десяти лет прошло с тех пор, как Англия в последний раз слышала Крейслера, и то, что осталось в ушах, – ностальгический туман. Так всегда с живыми легендами: мы прощаем им огрехи поздних лет и помним их такими, какими слышали их в расцвете. Крейслер великолепный – фигура далекого прошлого. Мы стали ждать нового Крейслера задолго до того, как прежний покинул сцену.

Но сегодня забрезжила надежда на будущего наследника. Для тех, кто склонен видеть в таких вещах знамение, его дебютный концерт в Роял-Альберт-Холле 3 мая произойдет через тридцать лет без одного дня после триумфального возвращения Короля Крейслера в Лондон, еще не оправившийся от мировой войны. В тот вечер чарующие звуки струнного инструмента заставили забыть на время о мучительной смертельной битве и людских потерях. Есть основания думать, что предстоящее 3 мая подарит нам такой же вечер.

Исходя из того, что я слышал на выступлениях талантливого скрипача в провинции – на концертах в Бейзингстоуке, Гилфорде и Пуле, умело организованных мистером Симмондсом, могу засвидетельствовать, что исполнения такой счастливой проникновенности, технического совершенства, жизнерадостности мы не слышали с тех пор, как великий Франц излился на нас, точно сливки на кофе, и навсегда изменил наш внутренний состав. У юного мистера Рапопорта собственный особый звук и стиль ему под стать – в котором и задор, и завороженность. Прежде чем закончится нынешний сезон, он, надо думать, шагнет дальше и выше Бейзингстоука, Гилфорда и Пула; пределом ему только небо. Его подход к Баху хотя еще вселяет опаску, подобен свернувшейся на солнце перед броском кобре – красота, способная ужалить без предупреждения. В частности, си-минорную сонату он сыграл…»

Дальше можно было не читать. Критическая оценка перетекла в чистую гиперболу, перлы, просившиеся в цитаты, так и сыпались. Экземпляр статьи «с уважением от м-ра Мортимера Симмондса» был отправлен почтой Уильяму Хики, ведущему светскую хронику в массовой «Дейли экспресс». Два дня спустя там появился заголовок: «Юный лондонец может стать новым Крейслером, – говорят знатоки». Миллионы людей, никогда не входивших в концертный зал, Крейслера знали из радиопередач – артист на века. Когда «Экспресс» представила нового Крейслера, это было примерно то же, как если бы «Монд» открыла наследника Родена.

Интерес у публики разожгли, и от журналистов не стало отбоя. Отец регулировал кампанию с мастерским хладнокровием, но и он иногда не справлялся со стихией, и это ложилось бременем на Довидла.

– Мортимер, ты перегружаешь мальчика, – выговаривала ему мать за завтраком. – Эти дотошные интервью, бесконечные концерты в спальных городишках и ежедневные упражнения – они сказываются на его здоровье. Посмотри – он бледный, под глазами синяки, аппетита нет. Не удивлюсь, если у него и бессонница. Дэвид, сколько ты спал сегодня ночью?

– Не меньше четырех часов, миссис Симмондс, – прошамкал он с полным ртом и подмигнул мне поверх голубой чашки.

– Видишь, Мортимер? – воскликнула умело заведенная миссис Симмондс. – Ты доведешь мальчика до нервного расстройства.

– Дорогая моя Вайолет, – сказал отец, разравнивая джем на поджаренном черном хлебе, – можешь не сомневаться: интересы Дэвида для меня на первом месте. Как и ты, я состою с ним в отношениях in loco parentis[16]16
  Заменяющего родителей (лат.).


[Закрыть] и всячески позабочусь о том, чтобы он не перетрудился. Но ты должна помнить, Вайолет, что он артист, а я его импресарио. Я употребил весь свой опыт и все возможности для его блага и счастлив сказать, что он внимательно прислушивается к моим советам – при этом, сколько я слышал, находит время и для развлечений. Мисс Уинтер сказала мне, что в начале недели видела его в очереди перед кинотеатром «Эвримен» с «развитой», как она выразилась, молодой дамой.

Довидл самодовольно усмехнулся и успокоил мою маму:

– Подруга из колледжа, абсолютно респектабельная семья.

– Вот видишь, – продолжал отец, – это уже не домашняя проблема. Речь идет о деле. Мальчик в хороших руках и скоро станет мужчиной. А мужчина должен делать то, что ему говорит его импресарио. Дэвид, можно напомнить тебе, что завтра утром у тебя фотосессия? Будь готов к девяти тридцати. Пожалуйста, темный костюм, белая рубашка. Вайолет, проследишь, чтобы было выглажено?

Результаты этой съемки появились на четвертой и пятой полосах «Ньюз кроникл» под заголовком: «Играть на струнах сердца». С дерзко распахнутым воротом ослепительно белой рубашки Эли Рапопорт сидел на подлокотнике скамьи в парке и смотрел на склон Хампстедской пустоши, с каждым днем врастая в свой новый публичный образ и удаляясь от Довидла, которого я знал.

В марте отец сообщил газете «Таймс», что, кроме Баха, Эли Рапопорт впервые исполнит «Концерт мира» современного, но мелодичного композитора Владимира Кузнецова. Новая музыка – обычно кассовый провал, но Владимира Кузнецова Лоуренс Оливье предпочел слабеющему Уильяму Уолтону для предполагаемой экранизации «Потерянного рая», и интерес к Рапопорту настолько вырос, что его дебют растянулся на целую неделю концертов в Роял-Альберт-Холле. В последний день марта я был послан наклеивать ленты «Только возвращаемые билеты» на громадные афиши и старался избегать спокойного взгляда глубоко посаженных глаз Довидла, гипнотизировавших кенсингтонских прохожих.

На следующей неделе Королевское Генделевское общество (патрон – Его Величество король) представило давно утерянный, по словам президента – профессора сэра Гарольда Брука, – кончерто гроссо 1724 года. В письме композитору Георгу Филиппу Телеману в Гамбург Гендель сообщал, что произведение содержит в себе зачаток того, что можно рассматривать теперь как первый настоящий скрипичный концерт – за несколько лет до баховских. Партия скрипки не была полностью выписана, но при любезной поддержке «Симмондс лимитед» сэр Гарольд готовит вариант, который будет впервые исполнен блестящим молодым музыкантом Эли Рапопортом в ходе гастролей по шести европейским странам.

Выпустить нового музыканта с двумя новыми произведениями, причем одно из них заявлено как важное историческое открытие, – затея беспрецедентная и граничила с дурным вкусом. Но так убежден был отец в таланте Довидла, так вложился эмоционально в его успех, что махнул рукой на благоразумие и сдержанность. Пресса сыграла свою роль безупречно. В первой пространной статье «Дейли телеграф» представила его как единственного уцелевшего из семьи польских евреев, уничтоженной нацистами в годы оккупации; с детства он воспитывался в семье мистера Симмондса, музыкального импресарио и издателя.

«Я обязан жизнью семье Симмондсов и британскому народу, – сказал Довидл. – Я никогда не смогу расплатиться по этому долгу. Но если мне дан какой-то талант, я посвящаю его защите ценностей, которые открыла мне эта страна – свободы, терпимости, достоинства личности».

В более легкомысленном ключе сообщалось, что молодой скрипач «с удовольствием проводит время в обществе красивых девушек, любит послушать музыку кантри и в три часа ночи выпить крепкого кофе на зеленном рынке Ковент-Гарден». В те пуританские времена журналисты не стремились влезать в подробности ночной жизни своих героев.

Натиск прессы потребовал дополнительной рабочей силы в штабе Симмондса. В пасхальные каникулы, когда я готовился к выпускным экзаменам в Кембридже, меня посадили в приемной разбираться с самыми разнообразными посетителями. Тут были и праздношатающиеся, и склочники, и перекупщики билетов; корреспонденты швейцарского новостного агентства, коммивояжеры, предлагавшие скрепки для бумаг, сборщики пожертвований для Израиля, оркестранты, не получившие жалованья, обносившиеся композиторы, музыковед из Эдинбурга, предлагавший поставлять сопроводительные тексты для всех программок. «Стимулирующие статьи помогают заполнить зал», – оптимистически заверил он меня.

С музыкальными надоедами я обходился вежливо, но твердо. Ни один не миновал моего стола и не отнял больше трех минут от чтения биографии Сталина – весной 1951 года, в разгар холодной войны, эта книга Исаака Дойчера была обязательным чтением для всякого, кто намеревался получить степень по современной истории.

Более цепкими были чиновники – сотрудники Совета по искусствам, инспекторы муниципальных советов, атташе по культуре из посольств, – все добивались одного и того же: билетов на дебют десятилетия. Единственным, кого мне не удалось отшить, был худой итонско-оксфордский тип в визитке и брюках в полоску, – он явился в четыре часа, когда по коридору катили тележку с чаем, и потребовал встречи со старшим партнером.

– Я Александр Хорниман-ффитч, министерство иностранных дел, – величественно протянул он.

– Боюсь, мистер Симмондс до вечера на совещании и принять не сможет, – ответил я.

– Тогда я подожду, пока он не освободится, – сказал чиновник и, выбросив крахмальные манжеты и слегка поправив жемчужную галстучную булавку, занял свободный стул рядом со мной. Человека из министерства иностранных дел я никогда не видел во плоти. Не видела, кажется, и Розалин, временная секретарша, чье место он занял. Спокойная, с флейтовым голосом, выпускница экономического факультета, она расплавилась под его надменным взглядом, превратясь в трепещущую прислугу, – бросила работу и побежала по коридору за «подходящей» чашкой и блюдцем для нашего безукоризненного гостя. Хорниман-ффитч пожаловал ее за старания незаметнейшим кивком и, отпивая чай поджатыми губами, обратился к ближайшему ответственному лицу – ко мне.

– Не будете ли вы так любезны сообщить руководителю вашего, э, предприятия, что Постоянный заместитель министра с нетерпением ждет ответа на несколько писем, посланных им на этот адрес, поскольку установить телефонную связь оказалось невозможно.

Я пробормотал, что проверю папки, и нырнул в кабинет отца, где он, как обычно, говорил по двум телефонам сразу. Бессмысленно было разыскивать на его столе завалявшиеся письма с гербом; я сказал, что на пороге у него засел чин из министерства иностранных дел.

– Догадываюсь, чего он хочет, – улыбнулся отец. – Тащи его.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы меня приняли, мистер Симмондс, – протянул незваный гость с ударением на «о» в фамилии, чтобы обозначить израильское ее происхождение и разделяющую нас генетическую пропасть. – Мой начальник, Постоянный заместитель министра, по поручению своего начальника, министра иностранных дел, просил вас в письмах выделить билеты на музыкальный вечер, который вы организуете, если не ошибаюсь, в будущий четверг в Роял-Альберт-Холле. Оговаривалось, что билеты не для сугубо личного увеселения, хотя министр – сам превосходный музыкант-любитель. Мы принимаем сейчас министров трех дружественных стран, и они выразили горячее желание посетить этот концерт. Я уполномочен сообщить вам в конфиденциальном порядке, что правительство Его Величества ведет деликатные переговоры с этими странами на предмет нашего сотрудничества с экономическим союзом нескольких европейских государств, который находится в стадии формирования. Чтобы способствовать гармоничной атмосфере на переговорах, мой начальник желал бы забронировать двенадцать лучших мест на концерте в четверг.

Мортимер Симмондс составил пальцы под подбородком – зловещий признак для тех, кто хорошо его знал.

– Вам известно, мистер э… ффитч, – он мог осадить за милую душу, – что эти концерты – коммерческие мероприятия, и я устраиваю их на свой страх и риск, не получая ни пенса от государственных фондов?

Посланец кивнул.

– Тогда вам, может быть, интересно, что Его Величество в тот же вечер посетит концерт по случаю открытия Роял-Фестивал-Холла, построенного ценой огромных государственных затрат и поддерживаемого постоянными субсидиями. Не лучше ли препроводить ваших гостей на это празднество, организованное и оплаченное правительством Его Величества, чем на наше скромное частное представление?

Дипломат вынул из кармана серебряный портсигар, предложил нам отборные турецкие сигареты и, когда мы отказались, спросил, не возражаем ли мы, если он закурит. Выпустив облачко ароматного дыма, он перешел к следующему этапу переговоров.

– Наверное, я должен бы выразиться яснее, мистер Симмондс. – На этот раз он произнес фамилию правильно. – Нашего брюссельского гостя мсье Ван Флекта, тоже даровитого скрипача, Ее Величество бельгийская королева Елизавета просила лично рассказать ей об этом, по-видимому, выдающемся молодом исполнителе, мистере Рапопорте, чей концерт вы организуете. Королева Елизавета, как вы, вероятно, знаете, – ученица легендарного виртуоза Эжена Изаи[17]17
  Эжен Изаи (1858–1931) – бельгийский скрипач, дирижер, композитор.


[Закрыть] и в память о нем учредила авторитетный скрипичный конкурс. Правительство Его Величества горячо желает расположить наших бельгийских союзников, чрезвычайно полезных нам на европейских совещаниях. Министерство иностранных дел, разумеется, полностью оплатит места и, если надо, – он понизил голос, – с дополнительной надбавкой за неудобства.

– Мне, наверное, следовало уточнить сразу, – суше прежнего произнес отец, – все три концерта полностью распроданы.

Это было не совсем правдой. Концерты никогда не бывают распроданы полностью: всегда что-то остается у администрации для экстренных случаев – но это секрет, о котором публике и правительственным чиновникам не положено знать.

– Также меня просили сказать, – невозмутимо продолжал Хорниман-ффитч, – что вклад «Симмондс лимитед» в британскую культуру не остался незамеченным. И старший партнер вправе рассчитывать – давно уже, полагают некоторые – на соответствующее признание в Списке награжденных по случаю Дня рождения монарха.

Стрела, наконец, была направлена куда надо. Отец, как всякий выбившийся из низов, жаждал подняться в общественном статусе; мать мечтала о приглашении во дворец. Рыцарское звание и даже орден Британской империи были искушением фаустовских масштабов – я боялся, таким сильным, что его моральная броня не устоит.

Своевременный солнечный луч пронзил пыльный воздух; отец передвинул бумажный курган с левой стороны стола на правую.

– Мистер Хорниман-ффитч, – сказал он ласково, – можно задать вам недипломатичный вопрос?

– Ради бога, мистер Симмондс.

– До того, как вы перешли в аппарат Постоянного заместителя министра, в каком отделе министерства вы трудились?

– Ближнего Востока и Северной Африки, сэр, – ответил ничего не подозревавший чиновник и с удовольствием выпустил облачко турецкого дыма.

– И, если не ошибаюсь, отдел Ближнего Востока и Северной Африки отвечает за палестинский вопрос?

– Совершенно верно, сэр.

– Сообщалось, что ваш отдел решительно противился образованию еврейского государства и продолжает поддерживать эмбарго на торговлю с государством Израиль.

– Это официальная позиция, сэр.

– Теперь совсем другой вопрос. – Мортимер Симмондс вздохнул. – Правильно ли я информирован, что, по некоторым сведениям, чиновники из отдела Ближнего Востока и Северной Африки дают бакшиш или денежные подарки местным сановникам и функционерам для смазки шестерен международного взаимопонимания?

Визитер понял, к чему это ведет, но выкрутиться уже не было возможности.

– Я не могу комментировать отдельные инциденты, – попробовал уклониться он, – но любые такого рода действия противоречили бы нашей политике и требовали дисциплинарных мер. Хотя другие европейские страны, менее щепетильные, чем мы, прибегают к такой практике регулярно.

Мортимер Симмондс поднялся во весь свой 168-сантиметровый рост.

– Будьте добры сказать Постоянному заместителю министра, что его аппарат только что продемонстрировал свою нечистоплотность, усугубленную лицемерием. Вы, сэр, минуту назад предложили мне средь бела дня две взятки – денежную и в форме титула. Предлагаю вам прибегнуть к обычной аппаратной практике и купить билеты у ливанского торговца оружием со связями на черном рынке. А теперь, сэр, попрошу вас уйти. У меня на проводе министр культуры Франции.

У меня в памяти отпечаталось каждое слово диалога, потому что это был самый славный час отца (если воспользоваться популярной черчиллевской фразой) и один из его последних. Выпроводив побежденного, Мортимер Симмондс раздул грудь с чувством, что одержана маленькая победа Моисеевой непреклонности над английским компромиссом, пустынного ригоризма над салонными экивоками. На другое утро он отправил с курьером пригласительные билеты в посольства Бельгии, Голландии и Люксембурга и еще два – лично министру иностранных дел. Французам были предложены два билета за полную цену. Взгляды отца на отношения с нашим ближайшим соседом сложились в Первую мировую войну.

В последнюю неделю на нас обрушилась лавина дел. Высокая Розалин упала в обморок за столом; я вызвался отвезти ее домой в Уимблдон, и там свежий воздух и чашка чая быстро привели ее в себя. За эти две недели я привязался к нашей временной секретарше, некрасивой длинноногой девушке, за чьей невзрачной внешностью скрывались сильнейшие аналитические способности и предубеждения. Однажды, вернувшись с обеда, я застал ее за чтением моей книги – дойчеровской биографии Сталина.

– Бессовестная апологетика, – фыркнула она, захлопнув книгу на моей половине письменного стола.

– В каком смысле?

– Все эти доводы в пользу насильственной сталинской коллективизации – производительность, эффективность, равенство, социальная гармония – чистое очковтирательство. Никакого эко-комического оправдания ей не было, что бы ни твердили доверчивые либералы. Отменить собственность на землю – и крестьянин теряет стимул производить еду. Это программа голода, который и воспоследовал.

– А идеологические мотивы?

– Цель коммунизма, насколько понимаю, – распределить богатства, а не уморить миллионы голодом. Сталин – это тот же Гитлер под маской доброго дядюшки; а книга эта – наукообразное оправдание массового убийства. Сожгите ее.

Это было смелое заявление – да еще в полный голос – для музыкальной компании, где большинство людей думали сердцем, а не умом и голосовали за левых. Для многих из нас Сталин был еще добрым Дядюшкой Джо с симпатичными моржовыми усами, наш союзник в войне. Но не для Роз. Она расстреливала каждое его мнимое достижение, резала в лоскуты лазером своей логики. С каждым днем она мне все больше нравилась. Вдали от конторы, умостившись на пригородном диване с чашкой Лапсанг-Сушонга, я почувствовал ответную расположенность и осторожно обнял ее за плечи. Розалин наклонила ко мне умную голову – чуть-чуть. Я спросил, не согласится ли она как-нибудь вечером встретиться со мной. Она взъерошила мне волосы и весело согласилась. Потом мы поцеловались, она сделалась серьезной, гладила меня по щеке, держала за руку. Посреди наших неловких занятий пришла ее мать, и я отплыл на облаке. Розалин была первой девушкой, которую я осмелился позвать на свидание.

Но свидание так и не состоялось. Через неделю, когда рухнул наш мир, Розалин заняла должность в валютном отделе Банка Англии, где выросла, незамужняя, до поста заместителя директора. По тогдашним консервативным понятиям женщине на высоком посту семейная жизнь была противопоказана. Мы встретились с ней много лет спустя на бар мицве. Она держалась чинно, одета была невзрачно, и мы обменялись осторожными кисловатыми банальностями.

Напряжение перед концертом было таково, что не обошлось без жертв. Композитора Кузнецова увезли в больницу с высоким давлением, и оно волшебным образом нормализовалось, как только явился мой отец с утерянной страницей его концерта. Дирижер, раздражительный беженец Матиас Фрейденштейн, в ярости от того, что партитура показалась ему неразборчивой, ранил себе палочкой руку. Тромбонист явился воинственно пьяным, заменивший его запросил надбавки за длинное соло. В Альберт-Холле работники бара демонстративно ушли из-за какого-то воображаемого конфликта, но тут же вернулись, наткнувшись на Горди Миллса, завершавшего карьеру боксера-тяжеловеса, которого мы наняли охранять служебный вход.

Скотланд-Ярд прислал инспектора в кепке, чтобы обсудить меры по предотвращению беспорядков. Бригада скорой помощи св. Иоанна удвоила обычный комплект своих санитаров. У матери начались истерики по поводу приема после концерта, который милостиво согласилась посетить дальняя родственница королевы. «Когда я делаю книксен? – с дрожью в голосе спрашивала она. – И как к ней обращаться – Ваше Королевское Высочество?»

В нараставшем ажиотаже самым спокойным оставался его виновник (Давид) Эли Рапопорт. Насколько я мог судить, – а мне было легче судить, чем кому-либо, – Довидл совершенно не нервничал. С репетициями и интервью он управлялся играючи, с улыбкой и шуточками. И у него еще оставалось время на ночную жизнь и кофе в три часа ночи.

– Ты высыпаешься хотя бы? – спросил я его, изображая взрослого.

– Мужчина должен делать то… – Он подмигнул.

– Что ему говорит импресарио. – Я засмеялся.

Оглядываясь назад, я тысячу раз спрашивал себя, не было ли в его спокойствии чего-то неестественного, не скрывался ли за ним продуманный план исчезновения. И, как ни старался – а я перепробовал и гипноз, и холистическое целительство, и двух юнгианских психотерапевтов, – не мог припомнить в его поведении тех последних дней никаких признаков чего-то зловещего или разрушительного. С другой стороны, беззаботность была еще и щитом. Он был полной противоположностью взнервленного артиста, который выходит из себя, если в зале кашлянула старая дама или гобой вступил с опозданием. Довидл, казалось, принимал жизнь такой, как есть, – брал от нее то, что хотел, а с оставшимся предоставлял разбираться мне.

Так что, когда он исчез в то молочное майское утро, и полицейские, среди прочих, явились с вопросами, я, его ближайший друг, ничем не мог им помочь. Я, как и все, был ошеломлен его исчезновением, угнетен потерей, чувством вины – но еще тут пахнуло предательством. Где я был, когда он исчез в неизвестности? Пластался, как и все остальные, чтобы поднять его на пьедестал. Я ничего не видел, ничего не слышал, не ждал никакого подвоха – только раз кольнула тревога, когда он садился в такси, и я спросил:

– Довидл, все хорошо?

Он заверил меня, что все в порядке, доедет сам, скоро вернется.

Снова и снова я прокручивал в голове этот момент, пока на пленке не порвалась перфорация. А если бы я все-таки поехал с ним на такси? Может быть, спас бы его от безумного поступка, помешал похищению или убийце? Что он мог намеренно скрыться – это была бы такая низость, о какой я даже подумать не смел. Никогда я не видел в нем ничего низкого. Мелкие недостатки – да, и множество; но предательство без причины – на такое он был не способен.

Правда, видеть его я мог только через призму обожания. Он был светом, заставлявшим блестеть мою тусклость, лучом, открывавшим во мне самое лучшее. Я зависел от него в утверждении своей полезности, а он от меня (по его словам) – как от посредника с остальным человечеством. Мы были нераздельны – или он позволял мне в это верить.

И вдруг разделились, без причины и предупреждения. Когда он не явился на свой сенсационный дебютный концерт, я бросился разгребать руины, последствия катастрофы. Недели прошли, прежде чем я осознал, что часть меня, лучшая часть, ампутирована и жизненная дорога уходит в лишенную цели пустоту. С той поры я искал его, искал себя, искал жизнь, которая умерла в тот вечер.