Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Не дожидаясь, пока я отодвину ей стул, Сандра усаживается за столик. Заказывает «Здоровый завтрак» и, указав на свою талию, с долей кокетства вздыхает:

– Заведомо проигранная битва.

– Вы точно сопротивляетесь лучше, чем Ирак, – остроумничаю я, и она хихикает.

Пока мы ждем заказ – я ограничился пустым чаем с бутербродом, – она извлекает утренние газеты. На первой полосе «Тобурн газетт» скалит зубы триумфантка Мария Ольшевская, внутри – подробный репортаж. Награды вручались чуть не в полночь и национальной огласки, по-моему, не заслуживали, однако Сандра демонстрирует на второй полосе «Таймс» и «Телеграф» заметки строк по пять с указанием имени лауреата Симмондской премии. Получается, как только я взялся за микрофон, она взялась за телефонную трубку и обзвонила вечерние редакции ведущих лондонских широкоформаток. Предприимчивость, достойная восхищения; мне кажется, в Тосайде ей негде развернуться.

Детали повторного награждения обговариваем быстро. Якобы по сиюминутному наитию, прошу Сандру пригласить Симмондского лауреата со родители ко мне в гостиницу на приватный обед.

– Буду счастлив, если вы тоже к нам присоединитесь, – говорю я и кладу дружескую руку на ее обнаженное запястье.

– Не смогу, мистер Сим. – Она улыбается. – Я ведь числюсь в финансовом отделе, а они ужасно бесятся из-за моих отлучек. Олли только и удалось, что отпросить меня на сегодняшнее утро.

– Как поживает ваш муж? – осведомляюсь сверхкуртуазно.

– Когда я уходила, маялся похмельем, но зато награждениями был доволен как ребенок. Ни свет ни заря ему обзвонились всякие бизнесмены-азиаты, они в восторге, а их поддержка пригодится, когда он будет баллотироваться в парламент на следующих выборах.

Так вот на что у них расчет. У Олли – тщеславие, у Сандры – дела насущные.

– И хорошие у него шансы? – интересуюсь.

– Вряд ли ему удастся просочиться в ряды правящей партии в обход старых гвардейцев, – сухо отвечает она, – только я вам ничего не говорила. В том, что касается политики, Олли, в сущности, как мальчишка, который гоняет мяч во дворе и воображает, что ему суждено играть за Англию.

– А вы?

– Я? Обычная работающая мама, которая заодно хлопочет о доме и своем благоверном.

Говорит, а сама насмешливо фыркает.

– Но ведь у вас есть и другие интересы?

– Ничего грандиозного, – отвечает Сандра.

– Может, нам с вами стоит обсудить это подробнее?

– Может, в другой раз, – говорит Сандра, стряхивая крошки от мюсли с ворсистой груди. – Боже, сколько-сколько сейчас времени? Пора мне бежать, а то не будет у вас ни награждения, ни обеда с победителем. Увидимся позже, мистер Сим. Кстати, вчера вечером вы были великолепны.

– Вы тоже не подкачали, – воркую в ответ и прошу для нас счет.

Так любовники во время первой совместной ночи предварительно распаляют друг друга комплиментами.

Обед с Питером Стемпом и его мамашей – мероприятие потруднее. Раньше имелся и мистер Стемп, но он, согласно щекотному выдоху Сандры мне на ухо, «сбежал с буфетчицей из Болтона». По Питеру сразу видно: маменькин сынок. Рукава и брючины сантиметра на полтора длиннее нужного – костюмчик явно куплен на вырост. Хотя дай его маменьке волю, вырасти ему не судьба. Миссис Стемп, кареглазая и нервная, как гончая, понемногу приходит в себя после ошеломительного приглашения пообедать, исходящего от такой выдающейся личности, как я, да еще в местночтимой «Роял Тобурн». Мне нечего надеть, отнекивается она.

– Это обычный деловой обед, миссис Стемп, – увещевает ее Сандра, после чего заталкивает застенчивую парочку в полупустой ресторан и, махнув напоследок рукой, убегает назад к своему повседневному начальству.

Вести светские беседы мать с сыном не мастаки, и когда один из них, собравшись с духом, отваживается заговорить, другой смущенно подхватывает и завершает фразу.

– Я буду авокадо, – заявляет миссис Стемп.

– С винегретом, не с креветками, – откликается Питер. – Маме с ее желудком морепродукты нельзя.

– А ты что будешь, дорогой? – воркует мамаша.

– Что такое «Уолдорф»?..

– Салат, – подсказывает мамуля. – Питер обожает салаты.

Это заявление идет вразрез с обликом ее чада: он мясист, прыщав и явно не сдержан – ни в еде, ни в эмоциях. Для своих лет Питер высокий, под метр восемьдесят, и совершенно не знает, куда девать нескладные конечности. На протяжении всего обеда он ерзает, ковыряет угри на подбородке и аритмически пинает меня под столом. Обслуживание в «Рояле», всегда неспешное, застыло до такой степени, что приходится вызвать сомелье и поинтересоваться, не откочевал ли остальной средиземноморский персонал на зиму в теплые края? Типичный для Англии вторник в провинции.

Миссис Стемп – «можно просто Элинор» – увядающая дамочка тридцати пяти лет. По обеим сторонам лба, там, где мышастые волосы уже начали редеть, проступают прожилки. Год-другой, и она перейдет в категорию женщин средних лет. Интересно, она вообще была когда-нибудь молодой? Элинор Стемп работает агентом по недвижимости и живет исключительно своим вундеркиндом. Все надежды на счастье и грядущее благоденствие она вложила в непрочный дар игры на скрипке – талант, который обнаружился у мальчика в четырехлетием возрасте, «сразу после того, как его отец нас бросил». Она стирает с губ следы от авокадо – словно заодно изничтожает генетический взнос бывшего супруга.

Симмондская премия – оправдание всех ее лишений, первая лепта в ее земное воздаяние. Она сияет удовлетворением, граничащим с самодовольством, но вкушать плоды успеха ей внове, и мои деликатные расспросы воспринимаются в штыки. Миссис Стемп признается: да, она немного играет на пианино, «но только чтобы помогать Питеру в занятиях и иногда аккомпанировать ему на отчетных концертах». Она не настоящий музыкант, даже не любитель. Единственный артист в их семье – Питер, вот кто достоин всяческого внимания.

Посещает ли она симфонические концерты? Элинор качает головой.

– По вечерам я дома, слушаю, как Питер упражняется, и укладываю его спать, – говорит она и роняет с вилки пластинку тресковой плоти.

Питер, пыряющий ножом пережаренный стейк из костреца, чуть что кидается приканчивать за нее предложения. Такое ощущение, что это не мать с сыном, а две сестры, старые девы, так долго прожившие бок о бок, что уже не могут существовать независимо друг от друга. Питер – мальчик вялого ума, а на хитреньком лбу миссис Стемп морщинковой вязью так и вычерчено: «Жертва».

За десертом из профитролей с crème anglaise[68]68
  Английским кремом (фр.).


[Закрыть] затрагиваю тему Питерова образования и деликатно объясняю, что, на мой взгляд, его необходимо расширить. Питер, признаю я, замечательный, что и говорить, однако других судей он не впечатлил. И лишь мое убеждение в его скрытом таланте принесло ему Симмондскую премию. Теперь этот дар необходимо проявить, хорошенько напитав искусством и идеями. Предлагаю Питеру провести год за мой счет в каком-нибудь пансионе музыкальной направленности – скажем, Четтеме под Манчестером либо лондонском Перселле. Большинство музыкантов от такого предложения подпрыгнули бы до потолка, но эти сиамцы выдали репризу «Ах что вы, нет, нет!» в абсолютно гилбертовском духе[69]69
  Уильям Швенк Гилберт (1836–1911) – английский драматург, прославился комическими операми, созданными в соавторстве с композитором Артуром Сеймуром Салливаном.


[Закрыть].

– Питеру это не понравится… – говорит миссис Стемп.

– …совсем.

– Ему будет плохо…

– …вдали от дома.

– Он не сможет нормально заниматься…

– …в незнакомом месте.

– Я не смогу его отпустить…

– …одного.

– Ему еще рано…

– …еще не готов.

– Пока нет.

И прочее в таком духе. Меня так и подмывает напомнить им без обиняков, что Симмондская премия подразумевает поездку и курс обучения, но боюсь, как бы кто из них, а то и оба, не ударились в слезы. По натуре я человек не то чтобы терпеливый. И с радостью избавился бы от этой парочки, но мне нужно кое-что разузнать у мальчишки, без этого я его не отпущу. Уже наливают кофе, а я ломаю голову над тем, как бы половчее выманить этого гадкого птенчика из гнезда, как вдруг Элинор Стемп заявляет, несколько меня удивив, что хорошо бы нам с ней обсудить будущность Питера с глазу на глаз. В интонации миссис Стемп даже сквозит заговорщицкая нотка, хотя ее глаза с темными кругами, набрякшие и настороженные, прикованы долу и не пропускают ни малейшей искорки.

Один из первейших принципов моей работы – никаких тет-а-тетов с родителями юных талантов. Только в присутствии третьей стороны, и чтобы дверь была приоткрыта. Иначе существует риск сексуального домогательства либо обвинения в нем. Инциденты настолько участились, что пришлось разработать целую этическую методу, которая бы позволяла музуправленцам взаимодействовать с ретивыми родителями без опасности угодить за решетку. Правило номер один: не заходить в лифт одному с мамашей. Правило второе: быть начеку, если папаша любит ходить в коже. Правило третье: следить за тем, чтобы все молодые сотрудники перемещались только с сопровождением.

Встречаются, конечно, агенты, которые сами ведут сексуальную охоту на отчаявшихся артистов и их родителей, однако, насколько мне известно, обычно вектор направлен в противоположную сторону. Попав в индустрию «глянца» с ее свободными нравами, клиенты слетают с катушек – так им не терпится ощутить на своей шкуре, что они-таки прибыли в пункт назначения. Снова и снова, словно толпа монахов и монашек-расстриг, вешаются они на ни в чем не повинных импресарио. Что побуждает родителей, прежде скромных, вешаться на шею известным делягам и жуликам музыкального мира? Клубок противоборствующих мотивов и чувств – благодарности и недовольства, желания подольститься, выманить шантажом и так далее. Папаша Фрейд наверняка бы констатировал, что со стороны того, кто породил ребенка как такового, существует острое желание вступить в сексуальный союз с тем, кто порождает его успех. Все это противно и не заслуживает серьезного внимания, и все же люди из моей сферы деятельности учитывают возможные риски и, столкнувшись с тем, что в Голливуде зовется подставой, могут винить лишь самих себя.

Так что когда Элинор Стемп заводит речь про тет-а-тет, я на всякий случай сканирую ее глаза, но похотливых поползновений не обнаруживаю. Убедив себя, что ее заунывность и мои лета – солидные гаранты благопристойности, приглашаю ее поужинать завтрашним вечером. Буду опрашивать каждого Стемпа по отдельности, пока не выведаю то, что мне необходимо.

Пока наш обед – пустая трата времени. Удается выудить только, что у Питера два преподавателя по скрипке: учитель музыки в общеобразовательной школе, снулый парень по имени Финч, играющий в оркестре у Фреда Берроуза, и – в субботу поутру – дамочка по имени Уинифред Саутгейт, та самая, которая после церемонии награждения чуть меня вусмерть не заболтала. Уинифред учила еще и малыша аль-Хака, однако не сумела наделить его даже минимальным подобием выразительности. Эти двое отпадают, должен быть кто-то еще.

– А других преподавателей у тебя нет? – упорствую я.

Питер качает головой.

– Он много слушает записи, – снова вклинивается Элинор Стемп. – Особенно из старого, берет в библиотеке. Обожает Хейфеца, да, солнышко?

Наибесполезнейшее заблуждение. Каждый метящий в солисты недоиспеченный скрипач боготворит Хейфеца и его непогрешимую технику, и все честолюбцы от сих и до Гаити растут на его записях, надеясь, что его магия каким-то образом им сообщится.

– То, чем владеет Питер, – тяжко вздыхаю я, – нельзя приобрести, взяв по библиотечному абонементу записи старых мастеров. Он наделен даром эдакого выразительного подвыподверта в игре – редкого акцента, вроде корнуолльского или амишского, – каковой теперь нечасто услышишь в круговращении стандартизированных, омеждународненных концертов. Этот акцент меня очаровал, и я хочу помочь Питеру его развить – и ради его личного блага, и ради обогащения механизированного исполнительского мира диковинной ныне зарницей.

– Ну для меня все это китайская грамота, – заявляет Элинор, и на этом обед завершен: она удаляется, как она выразилась, попудрить носик. Момент настал.

Мы с рябым половозрелым юнцом остаемся одни, и я придвигаюсь к нему поближе.

– Питер, ты знаешь, что в скрипачах я немного разбираюсь.

– Да, мистер Симмондс, – мямлит он.

– И знаешь, что именно мне нравится в твоей игре.

– Да, мистер Симмондс.

Он ковыряет подбородок, мечтая, чтобы Элинор поскорее пришла или чтобы прыщ лопнул и брызнул в мою назойливую физиономию. Мысленно припоминаю географию гостиницы. Дамская комната находится в дальнем конце цокольного этажа; у миссис Стемп уйдет добрых пять минут только на путь туда-обратно, не говоря уж об остальном. У меня порядочно времени, чтобы добыть признание.

– Питер, ты знаешь, что я знаю: такому рубато в соль-минорной сонате не научишься от обычного госпреподавателя и от субботней кошелки, которая за всю жизнь и носа никуда не высунула из Северной Англии.

– Да, мистер Симмондс.

Сидит бледненький, словно его вот-вот вывернет.

– Тогда кто тебя учил?

– А это важно?

Он увиливает, тянет время и молится о том, чтобы мать поскорее завершила свои бесконечные туалетные дела.

– Еще как важно.

– Почему?

– Потому что кто-то открыл тебе один из величайших секретов скрипки. Дал частичку информации, умение, взрывоопасный дар. Будешь использовать его с умом – сделаешься великим артистом. Станешь им злоупотреблять – и он разнесет тебя на куски. Так вышло, что я один из очень немногих ныне живущих, которые способны оценить этот рискованный кунштюк, это останавливающее время рубато. И Симмондскую премию я дал тебе единственно для того, чтобы научить обращаться с этим тикающим грузом.

Делаю паузу, давая угрозе подействовать, и наблюдаю за тем, как под давлением метафорического шантажа у понемногу сникающего Питера начинает брезжить понимание, что если он не сумеет выполнить мои пожелания, то приз у него отберут. Он прекращает ковырять коросту на подбородке, смиреет и взрослеет на глазах.

– Я скажу вам, мистер Симмондс, – шепчет он, сканируя глазами вход. – Только вы пообещайте не говорить маме.

– Ав чем сложность? – спрашиваю.

– Она их ненавидит.

– Кого «их»?

– Черных.

Так мне, по крайней мере, слышится; бешено прокручиваю в уме картотеку афро-карибских скрипачей и не нахожу среди них претендентов на славу со времен Джорджа Огастаса Полгрина[70]70
  Джордж Огастас Полгрин Бриджтауэр (1778(80?)-1860) – британский скрипач, чей темнокожий отец был предположительно родом с Барбадоса. Бетховен, с целью помочь юноше, сочинил для его сольного концерта Девятую сонату для скрипки и фортепиано.


[Закрыть], для которого Бетховен первоначально сочинил Крей-церову сонату, а потом (по своему обыкновению), посвятил ее другому. С пустыми руками жду от мальчика просвещения.

– Да не черные, – усмехается он. – Черношляпники.

– Какие-какие?

– Евреи, – шепчет он. – Фрумеры[71]71
  Ортодоксы (идиш).


[Закрыть]. Олбриджская ешива – вот я о чем.

По венам заструилось облегчение: похоже, мы движемся в нужном направлении. В Олдбридже, городе-сателлите Тобурна, живет коммуна ультраортодоксальных евреев, после войны они основали там семинарию для будущих раввинов – ешиву, «заседание», с намерением восстановить традиции талмудического образования, в Европе уничтоженные. Некогда жалкая горстка семинаристов быстро расплодилась, нарожав по десять-двенадцать детей на семью, и ешива распахнула двери ученикам со всего мира. И хотя их всего пять сотен, а то и меньше, и занимают они анклав в четыре улицы вокруг площади георгианского стиля, их непримиримая обособленность и инакость отделяют их не только от гоев, но и от большинства евреев, которых коробит аутентичность их средневекового уклада и дресс-кода. Нам это кажется неприличным.

У фрумеров Олдбриджа свои школы, свои магазины и развлечения. Зарабатывают они посредничеством. Среди них есть агенты по недвижимости, туристические агенты, агенты по импорту-экспорту. Такие же агенты, как и я, только равнодушные к ценностям внешнего мира. Они работают ради обеспечения коммуны, ешивы, и работают преимущественно в своем кругу. Машины и дома продаются только своим. Кухонные наборы и спальные гарнитуры приобретаются сразу на десять семей у лондонского оптовика-фрумера. Они обходятся собственными инструкторами по вождению, стоматологом и повитухой, обращаясь в общественные службы только в случае заболевания и острой необходимости. Случись кому скончаться в Главной городской, они забирают еще не остывшее тело, чтобы его не осквернили вскрытием.

Они предпочли бы оставаться незамеченными, но бородатый мужчина в черной шляпе и его беременная, увенчанная париком жена на Тобурнском вокзале смотрятся все равно что апачи на Уолл-стрит, причудливо и безотчетно пугающе, словно им принадлежит первоочередное право на эту территорию. Их архаичное триединство – монотеизм, моногамия и монохромные одежды – упрек для современного образа жизни, безмолвный укор разбитным девчонкам в разрезных юбках и их пивососущим спутникам. Быдловатая современность наносила ответные удары – в витрины летели кирпичи, на стенах появлялись надписи «евреи – в Аушвиц» – но это же Англия, обходилось без убийств. Фрумеры – англо-саксонская версия немецкого фромм, набожный, – находятся под защитой английской частновладенческой бирючинной изгороди и внутри своего самовыгороженного гетто чувствуют себя в безопасности, болтаясь у границ наших социальных полей, подобно марсианам.

Их изоляцию нарушают лишь документальщики с Четвертого канала да очередная заблудшая пара Свидетелей Иеговы. Они, со своей стороны, к гоям относятся с опаской, а смешивающихся евреев презирают. Только их охранительная непримиримость, убеждены они, спасает еврейскую расу от вымирания и открывает путь Мессии. Может, они и правы. Не приспособленцы, а зелоты[72]72
  Зелоты – социально-политическое и религиозное течение в Иудее 2-й половины I века до н. э., направленное на освобождение от римского владычества и эллинистического влияния. Для достижения своих целей зелоты считали уместными любые средства.


[Закрыть] формируют людской характер и наделяют его предохраняющими от эрозии шероховатостями. У половинчатых евреев вроде меня фрумеры вызывают сложнейшие чувства – ужасающие предубеждения с тайной гордостью напополам.

Мог ли среди этих инопланетян обретаться мой исчезнувший друг? Довидл, эрудит и сибарит, жить среди жестоковыйных фанатиков? Разумеется, нет, хотя кто его знает. В последние годы пугающе многие ударились в обскурантизм. Сын одной моей двоюродной сестры из ветви Медола стал мешуга-фрумом под влиянием какой-то прозелитской секты, которая зацапала его, не успевшего освоиться и завести друзей, в кампусе Беркли (Калифорния). Он провел годы в какой-то активной израильской ешиве, где его в итоге женили на девятнадцатилетней девушке, которую он до свадьбы в глаза не видел, а на самой свадьбе мужчины и женщины сидели, разгороженные ширмой, и отплясывали в однополых кругах. Нам с Мертл все это казалось нелепостью и дурновкусием.

– Мама говорит, они бесстыжие спекулянты, – откровенничает Питер Стемп. – Скупают всю собственность в пределах Олдбриджа и либо оставляют для своих, либо, если это хорошее местечко на реке, оборудуют там роскошные квартиры для яппи и приезжающих на выходные. Заламывают такие цены, что обычные люди и не подступись, плюс выдавливают с рынка недвижимости местных агентов. Мама аж бесится.

– И как же ты с ними познакомился? – навожу его на нужную мысль.

– Не с ними – только с одним из них, – шепотом отвечает он. – Осторожно, она идет.

– Простите, что так долго, – говорит Элинор Стемп, волосы ее расчесаны и взбиты, помада подправлена. – В этом отеле не туалеты, а позор. Тот, что внизу, оказался затоплен, пришлось тащиться через дорогу на вокзал, а там, доложу я, не «Савой».

Пристально нас оглядывает, вынюхивая измену.

– И что же вы, мужчины, обсуждали? – любопытствует она с веселой поддевкой.

– Ничего такого, мам, – выпаливает Питер, чересчур поспешно.

– Мы отлично ладим, Элинор, – заверяю ее, специально называя ее по имени, чтобы подчеркнуть близость нашего общения. – Питер даже согласился остаться на чай и побольше мне о себе рассказать, да, Питер?

Парень безропотно кивает.

– Но обычно он такой стеснительный, – пунцовеет от волнения мать.

Смотрю, как она мнется в своем габардиновом дождевичке, в туфлях без каблуков, со сбитыми пятками, страшащаяся жизни, обуженная в выборе (хорошо для мальчика? Плохо?), и мне становится ее жалко. Затюканная, близкая к истерике, она являет собой грустный контраст самоуверенной Сандре Адамс, своей товарке по возрасту и социальному положению, которая так лихо расправляется с насущными задачами и смело строит планы на будущее. Элинор – типичная пожизненная неудачница, и мне противно, что приходится эксплуатировать ее робкое доверие.

– Вы, разумеется, тоже можете остаться с нами, – заверяю с запредельной фальшью, – но мы ведь условились завтра поужинать и поболтать, верно? Скажем, в семь?

А сам оттираю ее к главному входу, где с готовностью дожидается мой круглосуточный, оснащенный шофером, наемный «ягуар». – Альфред отвезет вас, куда скажете, а к шести вернется за Питером, он как раз поспеет домой к ужину. – Целую ей руку с слащавостью венского метрдотеля. – Тогда до завтра.

Избавленный от родительницы, Питер ощутимо меняется к лучшему. Приза зрительских симпатий он, может, и не заработает, но в грязь лицом не ударит. Вполне себе языкастый. Есть, есть в этом парне характер, тут у меня глаз наметанный. Сметливый хитрован, и честолюбия хоть отбавляй.

И не сказать, чтобы это меня к нему располагало. С виду – честная душа, а по сути – прирожденный приспособленец. Доверие своей самоотверженной матери он уже обманул и теперь под моим легким нажимом почти готов сдать еще один секрет. Мне бы радоваться такой сговорчивости, но от его низости меня воротит. Он обихаживает меня, потому что я его билет до следующей станции на линии. Едва надобность во мне отпадет, он выбросит меня, как лопнувшую струну. Питер Стемп, пятнадцати лет от роду, готовит себя к бессовестной карьере классика-виртуоза.

– Расскажи, как ты познакомился с фрумерами, – снова спрашиваю я, дожидаясь, пока нам в комнате для отдыха сервируют чай (ярусы сандвичей с сыром и ветчиной, печенье в жестяных банках, липкие пирожные).

– Только с одним, – повторяет он. – С мистером Каценбергом и парой его соседей.

– Продолжай, – подбадриваю его, наливая черный чай из щербатого китайского заварника.

– По утрам перед школой я развожу газеты.

– Надо же, – встреваю я. – В твоем возрасте я тоже развозил газеты, это было во время войны.

Питер даже ухом не ведет. Раз уж приходится запродавать свою историю, то без моего участия он как-нибудь обойдется.

– Я занялся этим пару лет назад, чтобы накопить на горный велик, который мне ужасно хотелось. Мама сказала, ей это не по карману, но я увидел объявление на газетном киоске, и внезапно денег у меня стала куча.

Кое-что в Англии, отмечаю про себя, с годами не меняется. Готов поспорить, он в конце каждого рейда лопает по батончику «киткат». С шоколадным рулетом парень разделывается по высшему разряду.

– Мой маршрут, – частит он, – проходит по верховьям реки Олдбридж, в том числе по Гладстон-сквер, а там живет много черношляпников. Четыре улицы: Каннинг, Палмерстон, Дизраэли и Чемберлен – почти полностью фрумные. Газет там не читают; не знаю даже, говорят ли они по-английски. Кроме одного. На Каннинг-стрит есть дом, номер тридцать два, туда каждый день приходит «Телеграф», а по пятницам еще «Джуиш кроникл». Такая морока тащиться через всю улицу ради одного клиента, но мистер Амин, чей киоск, говорит, что заказ есть заказ и что хорошими деньгами не бросаются. Да и пусть; у меня на велике десять скоростей, и на то, чтобы просвистеть по улице, забросить газеты и выскочить на Солсбери-авеню, уходит максимум минута. Мой личный рекорд – пятьдесят три секунды. Кто там живет, я понятия не имею. Ни разу никого не видел, даже на Рождество не решился позвонить в дверь, они ж ведь Рождество не отмечают. Мама говорит, они убили Господа нашего, но, по мне, это уж… перебор. В общем, как-то утром в пятницу заталкиваю «Телеграф» и «Джуиш кроникл» в ящик дома тридцать два, а дверь вдруг распахивается, и газеты застревают в щели. Я тяну на себя, он – на себя, и мы оба как захохочем. Он огромный, у него большущая седая борода, шелковая шапочка на макушке, глубоко посаженные глаза и – я сразу это заметил – удивительные пальцы. Таких ни у кого не видел – длинные, тонкие. Он смеется, а я стою и думаю: «Вот кому на скрипке играть легче легкого».

Такие пальцы точно не забудешь! Узкие, гибкие, белоснежные, с аккуратными ногтями, плавно сужающимися к кончикам. Не пальцы, а щупы, как у растений, нервные, чуткие, молниеносные. Невидимые в движении, ангельски прекрасные в покое. Его пальцы.

Пульс у меня зашкаливает, и артерии начинают возмущаться против добавочной нагрузки.

– Продолжай, – выдавливаю я.

Питер жадно заглатывает четверть сандвича разом. Теперь, когда мамы поблизости нет, он ест, как пещерный человек, запасая силы.

– Наверное, видок у меня был перепуганный, – продолжает он, – потому как мужчина тот попятился и говорит: «Виноват». Въезжаете, о чем я? Не «извини», не «прости», не «ну ты, поосторожней». «Виноват», говорит он, в смысле – если я вас чем-то расстроил, постараюсь все исправить. От слов этих, «виноват», я аж задохнулся. Мама взяла с меня клятву, чтоб я с фрумерами не разговаривал и в дома их не входил. Типа, они воруют христианских детей и убивают, кровь у них точат на свою Пасху, представляете? Она в какой-то книжке вычитала. Так что я, значит, начеку и торчу на пороге. Только этот мужчина такой, что мне с ним нисколечко не страшно. Не знаю, как это и описать, мистер Симмондс. Он так уважительно со мной обходится – как святой из Евангелия.

– Виноват, – снова говорит он. – Я тебя напугал?

Я отвечаю:

– Немного – или что-то в этом роде.

– Я всю неделю тебя подкарауливаю, – говорит он, – но совершенно не планировал устраивать перетягивание каната из «Дейли телеграф».

У него такой славный, зычный смех, так и тянет рассмеяться в ответ.

– Можно тебя кое о чем попросить? – спрашивает.

– Валяйте, – говорю я.

– Когда завтра утром привезешь газету, сможешь заглянуть ко мне на минуту и включить газовый камин?

– А сами вы что ж?

– По субботам не могу, – отвечает. – У нас шабат, свет зажигать нельзя. Так сказано в Библии, в книге Исход, могу показать. Но зимой по утрам так холодно, дети приходят в стылую гостиную. Ты окажешь нам великую услугу, зажигая по субботам огонь, а я тебе буду за это платить.

– Сколько? – интересуюсь.

– Пятьдесят пенсов, – предлагает.

«Шикарно, – думаю, – тогда я к Пасхе за велик расплачусь».

Питер отхлебывает чай и – долговязый – шурует под столом длинными ногами; проходящий мимо официант о них спотыкается. Питер не утруждает себя извинениями. Он не из тех, кто будет говорить: «Виноват». Он эгоист: что касается его – замечает, что задевает других – нет. Кажется, прямо сейчас он снова предаст свою мать.

На следующее утро звоню в дверь, а он выбегает в шерстяном халате, взволнованный такой.

– Пожалуйста, не звоните в звонок, – шепчет, – только стучите. Звонок нарушает наш день отдохновения. Он испускает электрический импульс, который, пусть всего и на минуту, но выводит Божий мир из состояния безмятежности.

«Ничего себе, – думаю. – И для всего-то у него готова причина, да с доказательством, которое он может вычитать в одной из тех толстых книг».

– В Божьем мире существует порядок, – сказал он мне однажды, – а наша задача его ценить. Как в нотах, которые мы играем, есть заданный порядок, так и в небесной канцелярии заранее запланированы все наши действия, вплоть до мелочей. Вот почешу я сейчас нос – и это будет потому, что так судил для меня Господь пять тысяч семьсот сорок девять лет тому назад, в момент Сотворения. Я всего лишь инструмент, на котором Господь играет по воле Его.

– А нас на биологии учили, что мир возник много миллионов лет назад, – говорю.

– По нашим расчетам, это не так, – не сдается он.

Ну так вот, идем мы в то первое субботнее утро с мистером Каценбергом в гостиную, а она каморка каморкой, потому как всю стену занимает громадный книжный шкаф, а всю середину – массивный обеденный стол. Наклоняюсь зажечь камин, а в углу – пианино. И тут до меня доходит: «Он музыкант!». А потом глядь – на крышке пианино отпадный футляр от скрипки, слегка покоцанный, но все равно классный.

– Играете? – киваю на скрипку.

– Иногда, – отвечает.

– Профессионально? – интересуюсь.

– Раньше да, – говорит.

– Сыграете?

Качает головой.

– Почему нет?

А он говорит:

– Шабат.

В общем, на следующий день, когда я завернул за своим полтинником (меня заодно позвали зажигать в шабат камины оба его соседа), я попросил его сыграть.

– Ты играешь на скрипке? – он меня спрашивает.

– Хочу стать знаменитым солистом, – говорю.

– Пойдем.

Открывает футляр, разворачивает шелковый шарф. Клянусь, мистер Симмондс, такого роскошного инструмента я еще не видел. Дерево цвета бронзовой медали и словно светится изнутри. Это Гваданьини, 1742 года, та самая, которой владел великий Иоахим, ну тот, который вдохновил Брамса написать концерт. Эта такая святыня, страшно смотреть. Мне ужасно хочется подержать ее в руках, но я об этом даже не заикаюсь. Мне кажется, она живая.

Мистер Каценберг проводит смычком, и от полившихся из-под него звуков раздаются стены. Он исполняет небольшой этюд Сарасате, и я чуть не падаю в обморок, я просто не верю своим ушам. Комната теперь огромная, как Тобурнский собор. Он играет, закрыв глаза, но не как мы с вами, чтобы сосредоточиться, а словно бы вглядываясь внутрь, вглубь себя.

– Научите, – прошу.

– Я не беру учеников, – отвечает, прямо как Яша Хейфец.

– Научите, – твержу, – иначе я вам больше не шабес-гой (так они называют тех, кто зажигает им по субботам камины).

Сам себе поражаюсь: чтобы я когда так со старшими разговаривал? Он мог меня прогнать, мог сварить из меня суп на их Пасху. Видно, что он тоже слегка ошарашен.

– Ты хороший мальчик, – говорит он (в смысле: «Не заставляй меня сердиться»). – Приходи в следующее воскресенье, кое-что тебе покажу.

Так что через неделю в субботу я зажигаю камины в трех домах на Каннинг-стрит, а в воскресенье звоню в дверь дома номер тридцать два и со скрипкой под мышкой топаю прямиком в кабинет.

– Научите, – говорю.

– Просто слушай, – отвечает он.

Так и повелось. Два года я каждое воскресенье сначала развозил почту, а потом приходил к нему, и он что-нибудь играл – Баха, Моцарта, Брамса, Дебюсси, Вьётана[73]73
  Анри Вьётан (1820–1881) – бельгийский скрипач и композитор.


[Закрыть], Изаи, все, что ему вздумается, он все знает на память. А играет он так, как вообще не бывает. Минутный этюд может растягиваться чуть не на час, а целая соната – раз, и кончилась. Потом он угощает меня газировкой и говорит о скрипке – единственном, по его словам, инструменте, который рассказывает о музыканте все: о его сильных сторонах, темных качествах натуры, все-все, вплоть до того, какую он пижаму носит, если носит вообще.

– Скрипка выдает, – поясняет он, – неприкрытую правду о личности человека. Не подделаешь и, как и отпечатки пальцев, не спутаешь ни с кем другим.