Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Норман Лебрехт
Песня имен
Роман
Главы 1-5 – перевод В. Голышева, главы 6-12 – перевод О. Качановой

Посвящается

Беатрисе, Мириам и Полине

1
Тайм-аут

В понедельник, выгребая в двубортном костюме навстречу утреннему людскому потоку, я чувствовал себя дважды белой вороной. Весь рабочий люд стекается в город, а я – без особых на то оснований – направляюсь из города. Мало того: я чуть ли не единственный тут в официальном костюме. Времена изменились, и на работу теперь ходят в полотняных штанах.

Не важно, что у них зовется работой. Сидеть перед мерцающим экраном и выуживать данные – бледная замена азарту погони, радости добычи, победному поцелую. Нет романтики, нет смертельной борьбы в компьютерной так называемой работе. Это виртуальная охота, в ней ни порока, ни доблести. Моя же, напротив, – людская профессия, а потому отживающая.

Незачем особенно вдаваться в цель моего путешествия. «Так ли необходима ваша поездка?» – нудили вокзальные плакаты во время войны. Нет, не так, чтобы убедить бухгалтеров, которые урежут мою заявку на расходы ввиду ничтожной отдачи. И чтобы удовлетворить Мертл, которая насмешливо поднимет бровь и учтет супружеский должок. В конце моего пути нет горшка с золотом, прибыль не порадовала бы и продавца на блошином рынке. Конечно, я этого не говорю ни бухгалтерам («надо почувствовать потребительские тренды»), ни Мертл («когда с деньгами туго, случайная встреча со знакомым может все изменить»). Важно, что я сам знаю, зачем еду, и для себя не нужно придумывать оправданий. Побег – или иллюзия побега – вот что поддерживает во мне жизнь и более или менее на плаву – мой бизнес.

Инстинкт самосохранения ведет меня сквозь толпу на Юстонском вокзале к вагону первого класса в экспрессе отправлением девять ноль три; в груди стук от непривычных усилий и абсурдной надежды на приключение. Абсурдной потому, что предыдущие экспедиции с полной определенностью показали, что любое приключение будет парализовано в зародыше моей природной сдержанностью и заботой о приличиях – качествами, которые непременно будут отмечены на скорых уже погребальных торжествах, наряду с музыкальной эрудицией Дорогого Усопшего, едким юмором и нешумной филантропией.

В любом случае приключения чужды моей натуре и противопоказаны при моем состоянии здоровья. Засоренные артерии и страх перед шунтированием – сильный тормоз. Я ограничиваюсь шестью проплывами бассейна в оздоровительном клубе и половиной мили на электронной беговой дорожке; волнений решительно избегаю, супружеские функции выполняются редко и с осмотрительностью дикобраза. «Береги себя», говорит на прощание Мертл, и ради нее я стараюсь. За отсутствием мужеского пыла, это, по крайней мере, в моих силах.

Да, даже шумное, не шунтированное сердце могут волновать предотъездные фантазии. Я сажусь в поезд, и пульс учащается на десять от ложного предвкушения новизны. Волнуясь, заглядываю в предстоящее с успокоительным ощущением дежавю. Примерно так же субботним вечером смотришь по телевизору интересные моменты матча, уже услышав по радио окончательный счет. В программе могут показать яркие проявления мастерства и борьбы, но элемент волнения начисто отсутствует, когда заранее известен результат.

Смотреть футбол в уютном дорогом кресле ар-деко – самое большое из дозволенных мне волнений; грустно и унизительно для человека, призванного делать дела. Грустно – деятелю превратиться в зрителя, сменить кулисы больших сцен на кресло перед телевизором. Но есть и утешение. Удалившись от кипучей бучи, я обрел ауру того, что в мире небольшого бизнеса сходит за бесконечную мудрость.

Неизменная бережливость принесла плоды. В моем городском особняке бассейн с подогревом. Зимой и летом я отдыхаю на бесовски дорогих швейцарских курортах, а мой пенсионный план обеспечит меня на три жизни. Утешайте, утешайте народ Мой, – сказал пророк Исаия, и мы сделали это нашей племенной целью. Что лучше утешит на этой земле, чем шелест ценных бумаг с золотым обрезом?

В Ротари-клубе и в Бней-Брит[1]1
  Ротари-клубы – нерелигиозные, неполитические благотворительные организации, объединенные в международную неправительственную ассоциацию «Ротари Интернэшнл». – Здесь и далее примеч. перев.
  Бней-Брит – одна из старейших еврейских общественных организаций, объединяющая людей «в работе, направленной на удовлетворение их важнейших интересов и интересов всего человечества».


[Закрыть] меня не отличить от собратьев, и мне это по душе – ни на кого из них, я точно знаю, не свалился гений и не подорвал своей изменой. Забудьте только что сказанное, незачем многим об этом знать. «Нечего жаловаться», – говорил мой отец, когда его спрашивали о здоровье; я поступаю так же. Нормальность – моя нирвана. Только в глубине, глубоко в глубине на запекшемся лезвии невосполнимой утраты, я чувствую потребность в ненужной поездке, которая позволит избежать гнетущего самосозерцания и ускорения наследственного атеросклероза.

Не удивился бы, если бы железные дороги работали по большей части ради таких, как я, людей с полуразрушенной психикой, вечно бегущих от недостающей своей части. Представляю себе, как директор по развитию, осененный блестящей идеей, бодро предлагает на совете: «А не пустить ли нам утром в понедельник дополнительный поезд в глушь? Есть, наверное, тысячи недотеп, обалдуев и чающих черт-те чего, которым до смерти хочется уехать».

Сижу у окна, съедаю две таблетки – патентованное успокоительное и гомеопатическое болеутоляющее, и, закрыв глаза, десять минут йогически медитирую. Мой консультант с Харли-стрит (кардиолог, а не натуропат) рекомендует ежедневно упражняться и избегать волнений. Человек ответственный, я питаюсь осмотрительно и ношу карточку почечного донора. При виде хорошенькой женщины и полицейской погони отвожу взгляд. В мишленовских ресторанах заказываю паровую рыбу. У меня много друзей, но давно нет любовниц; есть расплывчатые интересы, но нет генеральных страстей.

Мертл, моя спутница жизни, живет по большей части своей отдельной жизнью. Ширококостная дама со здоровыми аппетитами, она экономно участвует в благотворительных обедах и играет в бридж за команду округа. Она занялась картами на четвертом десятке, родив детей, и нашла в этой забаве применение своей изумительной памяти и бойцовским инстинктам. Она может вспомнить, как были рассажены гости на каждой свадьбе с куриными шницелями, где нам довелось присутствовать; помнит порядок церемонии при коронации Елизаветы II, помнит все символы в периодической системе элементов и весь состав венгерской футбольной команды, впервые в истории обыгравшей сборную Англии у нее дома со счетом 6:3 в год коронации, когда мы, кстати, и поженились. Многократно убеждал я ее употребить свои замечательные способности на предметы, более достойные, чем колода карт. Но дам, обедающих в пользу голодающих и бездомных, она не очень хорошо переносит.

Оба наши сына выросли и живут отдельно – удачные продукты частного обучения и практичных браков. Один – акушер в Кенсингтоне, с призовой женой, другой – адвокат, специалист по делам о клевете, с традиционной супругой. За обедом предпочитаю непристойные сплетни барристера напомаженному ханжеству светского абортмахера. Но не чувствую родительского удовлетворения вечерами в пятницу, когда за столом, стонущим от тяжести смертоносных насыщенных жиров, мы разыгрываем шараду счастливых семейств. Аскетически поклевав беззаботно состряпанный женою пищевой динамит, я диспептически удаляюсь в постель со стаканом ромашкового чая и «Спектейтором». В гостиной уже пьют кофе, и мои извинения принимаются с ироничной гримасой. Подозреваю, что кое-кто в семье объясняет мои медицинские сложности хронической ипохондрией.

Приличный йогический транс практически недостижим в поезде, который дергается и мотается в чаще семафоров, а на окраине пускается вскачь, как дикая лошадь. Под ровный перестук репродукторы неразборчиво лопочут о местонахождении вагона-ресторана, и просьба старшему официанту пройти в вагон первого класса, спасибо.

Отказавшись от поисков мира в душе и созерцания посеребренного февральского пейзажа, я задумываюсь о делах, хотя они вряд ли того требуют.

Компания моя – тень фирмы, основанной отцом в 1919 году «для пропаганды музыки среди мужчин и женщин среднего достатка». В пору расцвета «Симмондс» присутствовал в каждой семье, наряду с веджвудским сервизом, игрушками «Хорнби» и геранью в банках из-под варенья. «Симмондс (ноты и концерты) лимитед» издавала клавиры оркестровых шедевров в благородных фиолетовых папках по цене шесть пенсов штука. Мы печатали также популярные биографии великих композиторов, сборники народных песен и доступные новинки малоизвестных современных композиторов. Но сердцем фирмы был концертный отдел – организация концертов для всей семьи, бабушек и малышек, с групповыми скидками, так что билеты стоили дешевле, чем в кино.

Контора «Симмондса» в апартаментах рядом с бывшим Куинс-Холлом наверху Риджент-стрит семь дней в неделю гудела от неприбыльных идей, творческих амбиций и пожизненно заключенных ос. Окна никогда не отворялись из страха выпустить сгущенный воздух вдохновения. Пианисты с заплатами на локтях толклись в ожидании гонораров среди студентов и рабочих, ожидающих распродажи дешевых билетов. По углам газетчики в шляпах трильби интервьюировали дирижеров-экспатриантов; однажды это происходило в левой кабинке дамского туалета под мерную капель бачка, и после праздный остроумец соотнес метрономное исполнение Пятой симфонии Чайковского в тот вечер с дефектом симмондсовской сантехники.

Отец мой, сгорбившись за пирамидой непрочтенных контрактов и неправленых гранок, руководил своим музыкальным эмпориумом круглый день, редко уходя до полуночи. «Не могу оставить помещение пустым, – говорил он. – Кто знает, когда может явиться новый Крейслер?» За полвека до офисов с открытой планировкой он снял с петель свою дверь, дабы видеть каждого входящего и выходящего. Ни один артист не мог войти незамеченным. Гора почты росла, секретарши увольнялись в слезах, отец виртуозно жонглировал тремя телефонными трубками одновременно, ни разу не повысив голоса.

Мортимер (Мордехай) Симмондс отличался манерами джентльмена и рассеянностью ученого, хотя не был ни тем, ни другим – в тринадцать лет он пошел работать в типографию, чтобы содержать вдовую мать и четырех сестер в Бетнал-Грине. Среди шума и вони типографской краски он сдружился с нижним эшелоном газетных работников и по корректорской лесенке поднялся до редактора литературного приложения, что дало ему пропуск в салоны Хампстеда. В середине войны он познакомился с моей матерью, и его убедили жениться на не совсем изящной, но с приданым, старшей дочери англо-сефардской династии Медола, предложившей ему завести собственное дело по своему вкусу. Тянуло к чему-то книжному, особенно после двух лет на Сомме, но не удалось найти такого рода книг, которые могли приносить эстетическое удовлетворение и при этом прибыль. Деловая карьера так и не складывалась, но 4 мая 1921 года – этот день он будет отмечать ежегодно до конца жизни – друг отдал ему лишний билет в Куинс-холл. Играл Фриц Крейслер, впервые после восьмилетнего перерыва. Безобидный концерт Виотти в его исполнении растрогал отца так, как никакие прочитанные за жизнь слова. Крейслер, с его пышными усами и сверкающими глазами, гонял ошеломляющие каденции, словно это было для него детской игрой, и захватывал прозрачным взглядом слушателей одного за другим. «Я был соблазнен, – вспоминал отец. – Он как будто играл для меня. С той секунды, когда он остановил на мне взгляд, я понял, что моя жизнь предназначена музыке».

Не умея читать ноты и сыграть гамму, он нанял преподавателя, чтобы тот объяснил ему разницу между четвертными и восьмыми и понятие тональности. Он ходил на студенческие концерты в музыкальном колледже Тринити за универмагом «Селфриджис» и чутьем угадывал таланты. Одного скрипача он подобрал на тротуаре Оксфорд-стрит. С горсткой подающих надежды ребят он стал устраивать камерные концерты в Эолиан-холле – церковного вида зале на Риджент-стрит; а потом с недавно организованным Бирмингемским оркестром, привезенном на автобусе, дал свой первый концерт для семей в мраморном Роял-Альберт-Холле на южном краю Гайд-парка.

Ни одного критика на его концерты ни разу не пригласили, но залы всегда были полны и цены общедоступны. Недовольная музыкальная отрасль осуждала Симмондса: «снижает тон». Отец смеялся и снизил цену лучших билетов вдвое. Он отказывался заседать с коллегами в комитетах и обсуждать производственные расходы, кредитные линии, ограничения для зарубежных исполнителей. Для него было неприемлемо все, что стесняло исполнителя музыки – дарителя света и радости. Он почитал артистов почти безоговорочно.

Никакому балканскому пианисту с тремя «ж» в фамилии Мортимер Симмондс не предложил бы нового имени для удобства английской публики. Никогда от толстого певца не потребовали, чтобы он похудел. Музыканту-новичку, провалившему концерт из-за волнения, он всегда готов был предоставить второй шанс и винил себя за неудачу. У него не было времени на то, чтобы ублажать снобов, составлять расписание на сезон, вникать в тонкости копирайта и налога на развлечения, и меньше всего, надо отметить, – на жену и сына, которых он видел при свете дня только в воскресенье за обедом, да и не то чтобы точно в назначенный час и не отвлекаясь.

Поэтому в зимний воскресный день, когда мясо уже обугливалось в духовке, а мать ворчала за вышиванием, и меня известили по телефону, что отец умер за рабочим столом, у меня не возникло никакой реакции – ни истерической, ни практической. Отец принадлежал «Симмондсу (ноты и концерты) лимитед», а не мне; он умер, так сказать, на посту, перед кипой невскрытой почты. Ему был шестьдесят один год, столько, сколько мне сейчас. На похоронах раввин говорил о его любви к искусству, о его скромности и ироническом отношении к себе. Я пожалел, что виделся с ним так мало.

Я был извлечен из Кембриджа, где сдавал выпускные по истории. Я возглавил фирму и быстро обезопасил ее будущее. Отцовский гиперактивный беспорядок я взял в жесткие финансовые рамки. Толпа убыточных безвестных композиторов, большей частью беженцев от Гитлера и Сталина, была переправлена венскому музыкальному издателю, который оставил себе троих, а от остальных без сантиментов избавился. Концерты для семей были прекращены, а солисты переданы в агентства конкурентов. Двое прославились; остальные растворились в семейной жизни, преподавании или оркестровой поденщине. Мне жаль было расставаться с артистами – их энтузиазм был заразителен, а эгоизм бесконечно забавен. С некоторыми я рос, и не хотелось думать, что с ними станется без нашего всеобъемлющего попечения, – но что я мог сделать в тех обстоятельствах? У меня была сугубо личная причина прекратить всякую работу с талантами – об этой причине из соображений медицинских и юридических я очень стараюсь и не думать, и не распространяться.

От голландского коммерческого банка я получил хорошую цену за помещение конторы, а себе оставил только комнату в углу, секретаршу, старую деву Эрну Уинтер, и временных помощников. Доходы от этих быстрых сокращений обеспечили мою мать, замолчавшую после смерти отца и периодически ложившуюся в частную психиатрическую больницу. Во время ремиссии она устроила мне знакомство с Мертл, костистой дочерью испанских родственников, и хмуро украсила собой наше бракосочетание, прежде чем перебрать антидепрессантов – случайно или намеренно, я не знал и не особенно допытывался.

Когда я завершил рационализацию, в фирме осталось только издательское дело: мы печатали в фиолетовых обложках недорогие партитуры малого формата для любителей и профессионалов. Меньше чем за год я сделал «Симмондс (ноты и концерты) лимитед» доходной и защищенной от рисков, сократив ее деятельность до такого размера, когда от меня не требовалось жертв, на которые так охотно шел отец.

Мои просчеты обнаружатся позже, хотя не настолько драматически, чтобы пострадала моя репутация мудреца. В двадцать один год я еще не знал, что исключение риска вредно для бизнеса. Случай может подарить большую удачу, но я, плохо зная жизнь, руководствовался пыльными теоремами кембриджской экономики и судорожными реакциями травмированного сознания.

В скором времени один из проданных мною композиторов написал дорогущую музыкальную тему для голливудского фильма; у другого пошла опера в пятнадцати немецких городах. Любимец моего отца Владимир Кузнецов повесился в Долстоне, в скромной спальне-гостиной на люстре. Его «племянник» и сожитель Стив, уличный торговец фруктами, убедил меня, что смерть бедняги никак не связана с потерей издателя, а стала результатом аутоэротического эксперимента, доведенного до фатальной крайности. Мучимый сожалениями, я учредил в память о несчастном Кузнецовскую премию.

Семейные концерты Симмондса продолжались так же живо под новым импресарио, даря обыкновенным людям любимую музыку, а начинающим артистам – возможность испытать себя вдали от критических ушей и комиссаров от культуры.

Что до издательства, основы нашего предприятия, я не предвидел, что рухнет спрос на ноты. Радио и записи, включаемые, как свет, одним движением пальца, уничтожили домашнее музицирование и развили музыкальную неграмотность до такой степени, что «играть» означает теперь – вставить кассету в приборный щиток автомобиля. Немногие возятся со свирелью ради удовольствия послушать ее грустный звук, и еще меньше тех, кто смотрит в ноты, сидя в концертном зале. В школах перестали учить детей игре на чем-либо более благородном, чем дудка или крышка мусорной урны. Партитуры для любителей – отмирающий товар.

Спрос на ноты остался только в тех частях страны, где кое-как сохранилось подобие викторианских ценностей. В церквях, где держат обученный хор для воскресных служб, в общественных центрах, где в среду вечером собирается духовой оркестр и упражняется, храня традиции начала девятнадцатого века. В городках и деревнях, где малыши умеют сыграть на дудке мотивчик, еще не умея читать и писать, а подростки познают секс в перерывах на репетиции хора. Чаще всего это заброшенные и неспокойные уголки королевства: Ольстер, где труба – деталь террористической бомбы, валлийские фермы в холмах, где контрапункт и одинокое пьянство состоят в гражданском браке; рыболовецкие порты Хамбера, где треска вся выловлена, но рыбацкие песни еще живут.

Они – последние прибежища «Симмондса», реликвии, которые буду лелеять до пенсии или до смерти, смотря, что случится раньше. В такой район я и отправляюсь сейчас – в депрессивную часть северной Англии, полупустыню закрытых шахт и заброшенных верфей, где хоровые общества репетируют «Мессию»[2]2
  Оратория Г. Ф. Генделя.


[Закрыть] к Рождеству, оркестры в шахтерских городках собираются дважды в неделю, и самый загрубелый регбист может сыграть нехитрую балладу на пианино в пабе – двумя руками и вполне пристойно. За копчеными фасадами стандартных домиков и безликих бетонных муниципальных кубов детей заставляют играть гаммы до того, как дадут чай. За электронными воротами и лужайками важных администраторов музыка образует первую линию обороны в классовой борьбе: «Если сопливый мальчишка Кейли при матери-одиночке кончает с отличием третий класс и по скрипке, и по фортепьяно, я хочу услышать, что покажет наша Шарлотта на пасхальном благотворительном концерте против СПИДа». Музыке тоже досталось, когда Маргарет Тэтчер расправилась с шахтерами, но люди, у которых, возможно, никогда больше не будет работы, все равно шлют мне срочные требования на «Марш Принца датского»[3]3
  Марш Джеремайи Кларка (ок. 1700 г.), часто исполняется на свадьбах.


[Закрыть] или «Илию»[4]4
  Оратория Ф. Мендельсона.


[Закрыть] для «пойте вместе с нами», и нищие матери-одиночки, у кого на стол поставить нечего, умудряются наскрести на утлую китайскую скрипку – мой скромный побочный товар.

Во время моих ежеквартальных визитов меня неизменно просят прослушать будущих абитуриентов знаменитых лондонских музыкальных колледжей и академий. И всякий раз советую им подумать о другой профессии – не той, которая усадит их за самый задний пульт в ненадежном провинциальном оркестре. «Неважно, – отмахиваются мамы, – по крайней мере, ему не придется спускаться в шахту, как папе». Аргумент слабый, поскольку шахты закрыты, верфи превращены в пристани для яхт, а папа стал временно безработным или спустился в «сферу обслуживания» – официант или продавец по телефону. В этом краю уже не будет настоящей работы для настоящих мужчин, не говоря уже о рабочем достоинстве.

Быстрые и умные сбегают рано: быстрые – в профессиональный спорт, умные гонятся за мечтой в рок-группах и классических консерваториях. Место, куда я направляюсь, – оставлю его безымянным, – не родило ни одной звезды, но поставило без счета пехотинцев музыкальной армии: мужчин-духовиков в оперных оркестрах, женщин-альтисток, разлетевшихся по Сиднеям и Сингапурам, да и клавишников в неисчислимых группах. Иногда здесь созревал балетный дирижер или контральто для недр духовной оратории. Крепкие, надежные музыканты, становая жила музыкальной индустрии – торжество усердия над вдохновением. Я восхищаюсь их стойкостью, как дронт поклонился бы динозавру – два анахронизма, бредущие против течения моды к неизбежному вымиранию.

Отбросив эти слезливые размышления, я слышу из трескучего репродуктора название моей станции – объявляет, вернее, прожевывает контролер-пенджабец, еще не овладевший английской интонацией. Железные дороги ожидает близкая приватизация, и скороговорка кондукторов в крахмальных кителях сменилась мультикультурным лопотаньем, а пассажиров уже называют «клиентами» и обращаются с ними как со скотом. В современной Британии не только мое занятие лишилось смысла и цели. Вся апатичная страна съезжает в неряшливость. Чертовы немцы могли бы нас кое-чему поучить.

Жуя гомеопатическое успокоительное «Хаммомилы корень», беру чемодан и выхожу из вагона навстречу нестройному ору духового оркестра, играющего, словно по макабрическому заказу, «Рассвет над Днепром» В. Кузнецова. Посреди платформы, в парадных регалиях – в мантии и с цепью – стоит лорд-мэр. Я его знаю. Его зовут Чарли Фроггатт, и однажды мы с ним, двумя директорами школ и приезжим владельцем похоронного бюро исполнили кларнетовый квинтет Моцарта в Зале трезвости методистской церкви Вифезда – выступление экспромтом, с флягами в карманах, в малолюдный банковский выходной августа. Фроггатт – бакалейщик по профессии и искусник на деревянных духовых.

– Это Симмондс, каналья, неужели? – кричит он мне. – Добро пожаловать в Тобурн!

Хотя город называется не так. Назначим псевдонимы. X и У не годятся – слишком конан-дойлевское. Назовем район «Тосайдом», а города «Тобурном» и «Олдбриджем» – более прозрачные названия могут привести к повторному открытию полицейских досье, а я об этом меньше всего мечтаю. Ввиду сказанного, стою я сейчас на станции Тобурн, среди россыпи пакетиков из-под чипсов и полистироловых стаканов.

– Ваша милость, – обращаюсь я к нему с шутовской официальностью, – как любезно с вашей стороны приехать меня встречать, и, главное, в парадном облачении.

– Кончайте, – ворчит он. – Это не из-за вас. У нас тут Тосайдский день музыки, черт побери, пытаемся немного пробудить общественное сознание. Оркестр неделями репетировал эту современную рассветную штуку и все равно рассыпается на верхнем ми. Надо же, вы-то мне как раз и нужны. Полезайте в машину, я отвезу вас в мэрию.

Вежливого способа отвертеться нет. Фроггатт хватает меня за локоть и торжественно ведет с платформы к своему черному «даймлеру», а оркестр переключается на менее каверзные аккорды «Вот он идет, украшенный венком» из «Иуды Маккавея»[5]5
  Оратория Г. Ф. Генделя.


[Закрыть]. Носильщика с моим багажом отправляю в гостиницу «Роял Тобурн» на другой стороне площади. Отелям с оздоровительными удобствами, расплодившимся на побережье, я предпочитаю эту старую мрачную привокзальную гостиницу, где никакие освежители воздуха не в силах отбить вонь жарившейся утром рыбы.

– Только не волнуйтесь, – говорит Фроггатт, наливая нам виски из бара перед задним сиденьем. – Не затрудню. От вас требуется только маленькое одолжение. Ужин, смокинг, все такое.

Отговориться нечем. Вечера мои в Тосайде чаще всего свободны с тех пор, как научился уклоняться от любительских музыкальных сходок, где исполнение мучительно, как и полуразмороженные канапе. Я провожу вечера в баре гостиницы, принимая алкоголя примерно вдвое больше нормы, рекомендованной министерством здравоохранения. Бар обшит дубовыми панелями, не оккупирован спутниковым ТВ и «однорукими бандитами» и потому полупустой; там я мирно могу решать кроссворды в «Дейли телеграф». Если хочется поговорить – есть бармен, сведущий в футболе и нумизматике, или кто-нибудь мимоезжий; ничего отягощающего. Когда-то, давно, до первых моих шумов в сердце, зашла перекурить беспечная блондинка и опрокинула мой двойной «Лафройг» на «Телеграф» и мне на брюки. Это привело к свежим порциям для обоих, шаткому подъему в номер под предлогом приведения себя в порядок и спонтанному плотскому воспламенению. Продолжения не последовало – такое случается у коммивояжера, когда повезет. Профессиональная оказия по причине ennui[6]6
  Скуки (фр.).


[Закрыть] или счастливого совпадения. Как уплывшая сделка – выбрасываешь ее из головы с надеждой больше к этому не возвращаться. В сущности, и упоминания не стоит.

Фроггатт с его наждачным говором возвращает меня к вечернему обременению – официальному ужину у мэра. Сидеть в жестком воротничке среди торговцев небольшого города – в моем представлении не лучший способ провести свободный вечерок, к тому же, если поздно лягу, завтра трудно будет заниматься делами. Хуже того – не хочет ли он, чтобы я произнес речь? На публике я запинаюсь – снова впадаю в мальчишескую застенчивость.

– Не тревожьтесь, – предупреждает Фроггатт мои возражения, – уложим вас в постель к одиннадцати, вставать и выступать вам не требуется. Просто будете председателем жюри и вручите премию перед телекамерами для вечерних новостей.

– Какого жюри? – спрашиваю.

– Конкурса молодых музыкантов Тосайда, – вздыхает мэр. – Не слышали о нем? Не удивляюсь. У нас на премию почти нет денег, а на рекламу – вовсе. Не мог добиться от местного телевидения, чтобы осветили хотя бы полуфиналы. Максимум, на что можно надеяться сегодня, – десять секунд в конце местных новостей. Но это покажет, что мы здесь заботимся о музыке и воспитали несколько мировых музыкантов. Подрастает хорошая молодежь. Они – наш последний оставшийся экспортный товар.

– И лучшего председателя вы не могли найти?

– Не льстите себе, – скрипит Фроггатт. – Я пригласил сэра Джона Причарда, дирижера, у него родня в городе. Но вчера вечером нам позвонили, что он «нездоров», а в пожарном порядке знаменитость не добудешь. Я уже с мокрыми штанами бегал – а тут вы с поезда, и я подумал: он подойдет. Симмондс здесь – знаменитое имя. Все видят его на обложках партитур. Мистер Симмондс из «Симмондса» – председатель жюри? То, что надо, и никакие возражения не принимаются.

– Но я совершенно для этого не гожусь. Чтобы судить на конкурсе, надо быть компетентным инструменталистом. Я играю на скрипке и фортепьяно, но вы же меня знаете – я всего лишь торговец музыкальными товарами, шестеренка в музыкальной машине.

– Не рассказывайте сказок, – отвечает мэр с металлом в голосе. – Не надо этой ложной скромности. Ваша семья работала с Крейслером и Хейфецем, ваша фамилия почти так же знаменита. Вы способны отличить приличного скрипача от фальшивки, искру таланта от робота. И вообще, оценивать технику вам самому не придется. Мы пригласили двух профессоров из Манчестера. У вас будут два человека из городского совета – глава музыкального отдела и директор по искусствам и досугу. Вы ведете обсуждение и подаете голос, только если профессора и чиновники не смогли прийти к согласию. У вас будут шестеро самых лучших в стране ребят моложе восемнадцати. Выбираете одного, в половине одиннадцатого объявляете результат, а я произношу все речи. Вопросы есть?

Мы подъехали к тобурнской мэрии. Внутри меня ждут заведующие отделами образования и библиотек – надеюсь получить от них заказы на замену утраченных и поврежденных партитур и покрыть тем самым мои накладные расходы до конца финансового года. Эти заказы мне очень нужны. Если обижу мэра отказом, это может плохо повлиять на библиотечную продажу. Я молча соглашаюсь.

– Вы молодчина, – говорит Фроггатт и в развевающейся мантии взбегает по крутым ступеням. – Моя машина заедет за вами в шесть. Будьте на месте.

С облегчением переключаюсь на значки и ISBN профессионального библиотекарства, тайные коды ученой коммерции. День проходит в мелькании оригинальных партитур и каталожных цен, книготорговых сплетен и разных музыкальных мелочей. К тому времени, когда подвезли тележку с чаем, я оформил все большие заказы и мог отправляться домой – миссия выполнена. Но я связан ужином и задумал провести остаток недели в поездке по мелким клиентам, дабы оправдать свое отсутствие перед Мертл и налоговиком. Маленькие магазины, мелкие деньги. Но это дает мне ощущение, что я краду время для себя, мое собственное время, как хочу, так и трачу.

Вот что я потерял после ухода гения – власть над временем. Эта потеря невосполнима, как смерть, дыра в сердцевине вещей. Плетусь к себе в гостиницу под хлещущим дождем, свет из магазинов мерцает на глянцевых тротуарах. Ходьбы две минуты – слава богу, некогда задуматься о предстоящем вечере. Когда обрушится удар, обрушится без предупреждения. Ничто в этот последний день нормальности не отклонялось от нормы, никаких предвестий того, что рассыплется монотонная моя полужизнь, что встану перед тем, чего больше всего страшусь и жажду – золотой сердцевиной, выкромсанной из моего пустого послебытия.