Текст книги "Песня имен"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

11
Время вышло

В вечном страхе опоздать на транспорт я провел немало ночей, ожидая, когда зазвонит будильник, и не решаясь принять снотворное, чтобы не разоспаться. И хоть я, конечно, преобразился, но все равно пока недостаточно крепок, чтобы выдержать гнев Мертл, который она обрушит на меня, если я не приеду первым поездом. Поэтому я ставлю будильник у кровати на шесть сорок пять, а на семь программирую в телевизоре новостную зорьку по Би-би-си-1. Тогда у меня будет масса времени, чтобы принять душ, упаковать вещи, позавтракать и в девять семнадцать отбыть с вокзала напротив в направлении Кингз-Кросс.

Встаю отдохнувшим, в новостях – никаких сюрпризов. Подсчитывают расходы на войну в Заливе и обличают тамошние зверства. Свергнутый иракский лидер клянется взять реванш. Американцы грозят отобрать у него оружие массового поражения. Борец за права человека предостерегает, что в бомбежках против иракских властей незаслуженно пострадают миллионы невинных граждан.

Возвращаюсь из ванной с полотенцем на бедрах, растираю торс, а на канале – включение из Тобурнской студии: трехминутный выпуск местных новостей, который озвучивает девушка с вороньим гнездом на голове и жуткими аденоидами, хотя, может, это у нее такой едкий субрегиональный акцент.

– Полиция в Олдбридже, – начинает она, и по моей распаренной коже бежит холодок, – расследует инцидент, произошедший сегодня рано утром: на въезде в город с шоссе А821 в реку упал фургон. Полицейские водолазы ищут водителя, мужчину средних лет, который ехал в автомобиле один. С места событий передает Роджер Миддлтон. Роджер?

На экране встает рассвет над сверкающей инеем То. Стажер в чудовищных размеров дафлкоте накопал кое-какие подробности.

– В общем, Тэмсин, полиция не может взять в толк, как на таком хорошо освещенном, оживленном участке шоссе мог произойти подобный инцидент. Очевидно, автомобиль сошел с трассы за пятьдесят метров до моста, там, где отсутствует ограждение. После чего он скатился по откосу в реку и затонул еще до того, как на помощь подоспели другие водители. Из машины никто не эвакуировался, и, учитывая минусовую температуру, полиция почти не рассчитывает найти кого-либо в живых. Личность водителя уже установлена, но будет обнародована лишь после того, как оповестят родственников.

– Роджер, так это несчастный случай или полиция рассматривает и другие варианты?

– Следствие волнует вопрос, как это произошло: водитель потерял управление, например, заснул за рулем, или же он вынужденно уходил от встречного столкновения. Надеемся, что через час что-то прояснится. Больше всего не повезло автомобилистам. Боюсь, весь день на А821 будет работать всего одна полоса. Будьте готовы к долгому ожиданию на въезде и на выезде из Тобурна. Слово тебе, Тэмсин.

Услышанного более чем достаточно. Быстро затолкав вещи в сумку, буквально через пару минут вылетаю из номера и мчусь выписываться. За стойкой администрации царит Вудворд, администратор. Прошу доставить мой чемодан к поезду на девять семнадцать, называю вагон и место, жму на прощание руку и незаметно вкладываю ему в ладонь двадцатифунтовую банкноту – за эту и за прочие услуги.

– Всегда рады видеть вас, мистер Симмондс, – мурлычет он, – надеюсь, вам у нас понравилось.

Пропустить завтрак в гостинице я только рад. Портье у вращающихся дверей подзывает такси. Даже в час пик до Олдбриджа езды всего минут десять, маловато, чтобы прокрутить в голове все возможные варианты.

– Подождите здесь, – говорю шоферу, а сам поспешно спускаюсь на берег.

Территория огорожена полосатой пластиковой лентой, но я уверенно через нее перешагиваю, козырнув пресс-картой столичной полиции, – ее мне некогда преподнес один комиссар-меломан.

– Что нового? – спрашиваю у бибисишника Роджера Миддлтона, дескать, я его мимоходный коллега.

– Почти ничего. Собрали команду водолазов, будут искать и поднимать машину. Может на весь день затянуться. У водителя нет шансов.

– О нем что-нибудь известно?

Миддлтон кивает на горстку мужчин в черных шляпах и пальто – они стоят на мосту, раскачиваются и нестройно причитают.

– Видимо, один из этих. – Он пожимает плечами. – С этими парнями толком не поговоришь, знай себе трясутся. Хотя они, наверное, вообще по-английски не понимают.

Там, где съехал автомобиль, осталась борозда. Высота здесь метров двадцать, уклон градусов десять, вполне можно успеть вдарить по тормозам, а если отказали, сигануть наружу, пока водой не захлестнуло. Однако на топком берегу не видно тормозного следа. Колея везде ровная. Если водитель и жал на педаль, то не на тормоз, а на газ. В общем, здесь явно не авария. Кое-что позаковыристее.

– Можете дать адрес пострадавшего? – спрашиваю у сержанта, который тут главный.

– Пока нет, сэр. Сначала мы обязаны оповестить близких родственников.

– Кошмар какой…

– На этом участке еще никто никогда не падал.

Подозрения мои нарастают, но подкрепить их здесь больше особо нечем. Глаза мои фиксируют место событий, а уши и все до единого гены предков тянутся к евреям на мосту – так и хочется покрыть голову и читать псалмы то ли во спасение, то ли за упокой души канувшего тут человека.

– «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя»[95]95
  Псалом 120:1.


[Закрыть], – доносится голос их главного; каждое Давидово слово он выпевает до упора, до точки разрыва.

– «Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю»[96]96
  Псалом 120:2.


[Закрыть], – подхватывают остальные, и последний слог длится, настоятельно требуя ответа на их мольбу.

Потом поется Песнь восхождения, горестная и покаянная:

– «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих»[97]97
  Псалом 129:1–2.


[Закрыть].

А из глубин памяти насмешливым эхом раздается затверженный латинский стих: «De profundis clamavi ad te Domine. Domine exaudi vocem meam, fiant aures tuae intendentes in vocem deprecationis meae…»

– «И Он избавит Израиля, – выводит главный из еврейской кучки, – от всех беззаконий его»[98]98
  Псалом 129:8.


[Закрыть].

Как хочется мне встать рядом с ними, раствориться в знакомых рифмах, разделить горе с братьями. Но нельзя. Потому что я и есть причина их горя. Это я столкнул ту машину в реку, загнав водителя в тупик, из которого он не смог дать задний ход. Всегда держи для артиста комнату, чтобы ему было куда уйти, говаривал мой отец. Тогда он сможет потихонечку вернуться. В погоне за быстрым успехом я заглушил в себе отцовский голос. Я поспешил; потешить себя иллюзией, будто я повелитель времени, не удалось.

Какой смысл молиться и плакать? Во мне понемногу проклевывается жалость, но раскаяние меня не терзает. Все когда-нибудь кончается. На этот раз хотя бы не пострадали интересы моей семьи. «Все кончено, – говорю я себе, – наконец-то».

– Каннинг-стрит, – бросаю продрогшему таксисту, – в центре Олдбриджа.

Тротуар перед домом тридцать два запружен женщинами в черном, но катафалка не видно. Иного подтверждения мне не требуется.

– Будьте добры, на вокзал, – кидаю я шоферу.

У меня есть полчаса, чтобы приобрести кофе, круассан, «Спектейтор» и поразмышлять, не купить ли Мертл цветов. Нет, в паре с той кухонной техноновинкой будет перебор; да и потом, она все равно уже что-то заподозрила. К платформе номер четыре подают поезд. На багажной полке над нужным местом лежит мой чемодан. Старый добрый Вудворд, вот кто никогда меня не подводит.

Первый глоток кофе обжигает – аж слезы выступают на глазах. Снимаю очки и, протирая их белым носовым платком, прислушиваюсь к воображаемому эмоциональному пульсу, пытаясь понять: горюю я или нет. Пока еще нет, голова занята совсем другим.

Версий несколько, и все нужно тщательно обмозговать. Авария или самоубийство? Определенно это не авария. Такой разгон под откос – явно неспроста. Да еще машина сходит с трассы на том единственном отрезке, где отсутствует ограждение. Выходит, водитель проделал это нарочно.

Значит, самоубийство. Не смог вынести публичности, ни под каким видом. Другого выхода не видел. Может, он оставил записку? Об этом мы в скором времени узнаем.

Однако согласно Торе самоубийство – смертный грех, равносильный убийству. Перед тем как погружаться в пучину, Довидлу бы пришлось отречься от веры. Неужели вера для него так мало значила? Но почему сейчас? До того момента, как я вернулся бы и повлек его под огни рампы, у него оставалось несколько недель, масса времени, чтобы привести дела в порядок. Довидл отнюдь не импульсивен; он никогда и ничего не делает впопыхах. И все же совсем эту версию отметать не стоит. Мы имеем дело с далеко не посредственным умом.

Убийство? Существует слабая вероятность, что какой-нибудь чокнутый расист с воплями: «За старую добрую Англию!» – бортанул его с дороги, и бородатый еврей скрылся в реке, молотя кулаками в задраенное стекло. Не исключено, однако в феврале, часов эдак в шесть утра, не часто попадаются пьяные изуверы. И куда Довидл спешил спозаранок, если утренняя молитва – самое ранее в семь тридцать?

Почему это раввины с учениками примчались рыдать на мосту почти сразу после «аварии»? Уже в семь тридцать они голосили на заднем плане в новостях Би-би-си, а ведь в это время должны были поспешать на утреннюю службу. Его отсутствие они должны были заметить лишь после восьми, после того, как Довидл не явился бы на молитву. Что-то тут отовсюду попахивает фальшивкой.

А вдруг это его жена? Повернулась после шести на другой бок, а мужа нет, вот и вызвала поисковый отряд? Исключено. В общинах ультраортодоксов супруги не делят общее ложе. Они спят на одноместных кроватях, между которыми стоит тумбочка, на случаи жениной телесной скверны. Так что шансы, что миссис Каценберг спохватилась и подняла тревогу, ничтожны.

Но тогда как? В памяти всплывает неприглядный прецедент. «Йоселе!» – восклицаю я. Был такой израильский мальчик, Йоселе Шумахер, которого в 1960 году удрученный родной дед и жена раввина, Рут Блой, похитили у не соблюдавших шабат родителей, дабы воспитать в сугубо религиозном духе. Два года его прятали в разных гетто – то в Бней-Браке, то в Бруклине, то еще Бог знает где, но потом здравый смысл и угроза наказания вынудили фанатичных похитителей отпустить мальчика, правда, потребовав, чтобы он продолжил религиозное образование.

Долгие месяцы, пока Интерпол тщетно вел поиски, а государство Израиль корчилось от смущения, студенты ешивы в Иерусалиме плясали на улицах и на мотивчик праздничной пуримской мелодии орали: «Где Йоселе?» – приводя в бешенство полицию. Невзирая на мощь современного государства и международного законодательства, средневековые стены раввинистической ортодоксии благополучно укрывали похищенного ребенка столько, сколько требовалось их обитателям, покуда они не смилостивились и не возвратили мальчика на своих условиях.

Не приходится долго копаться в памяти, чтобы припомнить: когда Довидла разыскивала британская полиция, хасиды его успешно укрыли и перевезли в другое место. А если они снова это провернули? Могла ли ешива, когда убедилась, что за ним гонится пришелец из прошлого – я, – повторно разыграть его исчезновение? Или же он дал деру самостоятельно, никому, даже жене, не сказавшись?

А легко: подъехать на фургоне к краю набережной, в такую рань точно никто не увидит. Переодеться, сбрить бороду. Одну ногу выставить наружу. На педаль газа положить деревяшку. Отпустить тормоз. Отскочить. А потом прогуляться с километр до вокзала, а там на автобус или на поезд – и куда глаза глядят. Член совета министров, лейборист Джон Стоунхаус, свалил свои вещички на пустынном берегу, исчез и лишь спустя годы вынырнул в Майами. Лорд Лукан, аристократ-картежник, пришил нянюшку, смылся из своего особняка в Белгрейвии, и только его и видели. Недели не проходит без того, чтобы какой-нибудь травоядный фермер или банковский служащий не бросил жену, семью и не растворился без следа. Чтобы исчезнуть и спрятаться, ни особо выдающих талантов, ни большого богатства не нужно. А Довидл – он же гений – мог легко проделать это дважды, причем безо всякой помощи.

Итак, что дальше? Ждем ключей к разгадке. Поезд на девять семнадцать тяжко вздыхает и понемногу отчаливает от Тобурнского вокзала. За считанные секунды пересекает реку, откуда открывается вид на место происшествия. Кран тянет со дна синий фургон, с него льется вода. Да, это Довидл. Так и есть.

Пока я, прильнув к окну, выворачиваю шею, в купе первого класса входит молодой человек, весь такой чинный, и осведомляется, здесь ли вагон Д. При нем футляр от скрипки. Все внутри меня так и настораживается. Что Довидл сделал с Гваданьини за три миллиона долларов? Если он, как я начинаю подозревать, скрылся, он бы ее не бросил. Ее обнаружат в оставленном имуществе, продадут на аукционе, чтобы выручить денег на жизнь или оплатить налог на наследство, а еще она могла стать наводкой для полиции, если бы я захотел уличить беглеца в воровстве и лжи, опозорив его детей. На такое бы он не пошел.

Скрипка значилась в розыскных списках Интерпола. Честным путем ее не продашь. Если он ее забрал, она ничего не стоит. Если нет, она вскоре всплывет.

– Старинный инструмент? – спрашиваю у рассевшегося паренька, указывая на футляр, бережно уложенный им на сиденье.

– О, я бы сказал, что да, – растягивая слова, отвечает он на уверенном итонско-оксфордском. – Италия, восемнадцатый век. Везу на Сотбис, пусть слегка освежат и отполируют перед продажей.

– Можно я взгляну? Я немного в этом разбираюсь. У меня самого дома Тестини. От дедушки досталась, – тараторю я.

– В руки дать я ее не могу, – отвечает покладистый парнишка. – На Бонд-стрит меня убьют. Но я открою футляр, а вы взгляните, раз уж так хочется.

Сердце вдруг принимается бухать, сильно, как прежде, до этой последней, возродившей меня недели. Неужели я нашел прореху в его посмертном плане? Хлопаю по карману с таблетками, пусто, значит, придется выкарабкиваться самому.

– Вот, – говорит мой аукционный гонец. – Что вы о ней думаете?

Ничего особенного, честно говоря. На мой наметанный взгляд, это французская копия девятнадцатого века с Кремонского оригинала, абсолютно заурядная, красная цена ей максимум тысяч сто. Уф!

– Роскошная, – объявляю клерку. – Вы пробовали на ней сыграть?

– О, нет, я на таких вещах не играю, только продаю.

– Откуда она у вас?

– Обычная история. Загородное поместье, древнее, с незапамятных времен. Старый глава семьи немного музицировал, теперь скончался. А детям нужны деньги.

– Никакого уважения к традиции…

– Конечно, им стыдно, но, видать, необходима наличность.

А меня так и распирает от восторга. Слишком было бы небрежно, слишком не похоже на того Довидла, которого я знал, попытаться так сразу, по горячим следам, вывезти из города главный предмет, который может его выдать. Для этого клейменого инструмента он придумает ход поинтереснее. Терпение, уговариваю я себя. Потерпи, и все прояснится, всему свое время.

12
Всему мое время

Ничего лучше, чем повторная его потеря, со мной в жизни не было. Осознал я это лишь спустя четыре года, но так оно и есть. Его второе исчезновение принесло мне больше, чем отняло первое. Мой законный пенсионный возраст далеко позади, а я полон амбициозных замыслов. Бизнес растет как на дрожжах, личная жизнь бурлит, плюс до меня дошел достоверный слушок, что в честь дня рождения Ее королевского величества мне вручат орден Британской империи за «вклад в британскую культуру» – вклад, внесенный мной преимущественно за те четыре года, что миновали с момента второй пропажи моего друга.

Не стану делиться своим открытием с женой, с которой у нас теперь, кстати, гораздо более доверительные отношения, чем раньше. Как и полагается хорошей супруге, после моего возвращения из Тобурна Мертл полностью подстроилась под нового меня. Говорите что угодно, но у Мертл локаторы, как у спутника-разведчика, и гроссмейстерское умение просчитывать ходы. Она ни разу ни о чем не спросила – ни о том, что случилось в ту неделю на Севере, ни почему я выпотрошил шкафчик с шарлатанскими снадобьями, отказался ходить к остеопату и при этом невероятно взбодрился. А я не стал распространяться о причинах моего возрождения. Она просто замечает искорки в моих глазах и начинает искрить в ответ.

Приезд Сандры Адамс подвергает ее выдержку серьезному испытанию. Сэнди обуревают нетерпение и жажда деятельности. Она утверждает стол в углу моей конторы и вскоре уже проводит в Лондоне, в арендованной для нее квартирке, по четыре дня в неделю. Она самовольно отправляет Марию Ольшевскую на европейского «Молодого музыканта года», где девочка с блеском побеждает на континентальных телеэкранах, и ее заваливают предложениями о концертах и записях. Марии еще год учиться в школе, а все уже жаждут ее выступлений. С интересным предложением обращается Ганс Деркс, агент из Голландии. Он готов передать нам всемирные права на энергичного русского пианиста в обмен на Марию в странах Бенилюкса. Это и на бумаге смотрится привлекательно, а вскоре вообще выливается в лучшую сделку с тех времен, как Иаков выменял чечевичную похлебку на право первородства.

В Маастрихте Мария для нас, конечно, состояния не сколотит, зато русский, Анатолий Гадзинский, – просто бомба. Играет он точь-в-точь как неистовая легенда былых времен, буйновласый Падеревский[99]99
  Игнаций Ян Падеревский (1860–1941) – польский пианист, композитор, дипломат, общественный и государственный деятель.


[Закрыть], и баламут Пахман[100]100
  Владимир (де) Пахман (1848–1933) – уроженец Одессы, один из корифеев пианизма конца XIX – начала XX в., прославившийся исполнением Шопена и эксцентричным поведением на публике.


[Закрыть], допуская помарки в технике и вольности в обращении с публикой, и дает нам беспрецедентные сборы. На сцену он выходит, жуя жвачку, а садясь, демонстративно прилепляет ее к днищу полированного табурета. В перерывах между частями отхаркивается и сплевывает, как футболист. На описания его широченного шелкового розового галстука и воротничков, злостно украшенных изображениями дамских гениталий, популярные издания некогда отводили пару абзацев, теперь строчат километры. Ни такт, ни стыд ему неведомы. На овации он отвечает экспромтами, как правило, оскорбительными и богохульными, а на Уимблдоне заводит интрижку с розовощекой красоткой, продувшей на последнем турнире во Всеанглийском клубе[101]101
  Во Всеанглийском клубе лаун-тенниса и крокета проводится большинство матчей Уимблдонского турнира.


[Закрыть], – тут щелк, там щелк, а в итоге ноль-пятнадцать, – и таблоиды наперебой пускают слюни. «Софи в нем души не чаяла, – вопит „Сан“, – а Крысеныш Гадзи тем временем упражнялся в постели с ее напарницей». «Миррор» дает ему прозвище Гадзилла и трезвонит о «горячей ночке», которую он провел в раздевалке с двумя шведками из начального раунда. Что здесь правда, что нет, мне до лампочки. На Гадзинском, этом отъявленном ходоке, мое дело в основном и зиждется: он загоняет писакам свою антикуртуазную биографию за звонкий доллар, десять центов из которого капает мне – отчисления за организаторские хлопоты, на рост и развитие «Симмондс».

Голландец Деркс проворачивает с русскими непонятные делишки и бесперебойно сплавляет нам многообещающих граждан бывшего Союза – кого из них ни возьми, западные оркестранты и в подметки им не годятся. Мы с Сэнди отбираем шесть превосходных экземпляров – трех пианистов, двух скрипачей и смазливую виолончелистку-казашку, которая неотразимо действует на дирижеров определенного возраста. Наш порог обивают лучшие оркестры. Сэнди с таким энтузиазмом продвигает восточных уникумов через Хук-ван-Холланд, что я вынужден поинтересоваться, сугубо ли профессиональные отношения связывают их с мистером Дерксом.

– Сейчас да, – обезоруживающе ухмыляется она, – но, было дело, мы проводили в Амстердаме славные ночки в духе квартала красных фонарей. Вы когда-нибудь пробовали заниматься этим под гашишем, мистер Сим?

Мямлю что-то насчет разницы поколений и старательно избегаю расспросов про Олли. Сэнди сама весело докладывает, что ему без нее лучше. Покормив детей ужином, он, радуясь, что над ним не свищет хлыст жениного осуждения, почти каждый вечер отчаливает в Тобурнский парк королевы Виктории тискать мужскую плоть. Ради собственного ублажения Олли забросил свои политические идеалы. Сэнди все устраивает, и когда Деркс таинственно исчезает, а потом всплывает в лейденском канале в расчлененном виде, она бросает учить русский и больше не ищет близких союзов, ни плотских, ни деловых. Успех, заключаю я, для нее предпочтительнее либидо, – и это лишь увеличивает трещину их неравного брака.

Едва Мария получает диплом, Сэнди сплавляет Ольшевских в Швейцарию «из-за налогов», а сыновей пристраивает в лондонскую школу Корпус-Кристи, отряхнув с себя Олли и провинциальное происхождение – так сбрасывает кожу гремучая змея. Когда я мягко осведомляюсь, почему она хочет порвать с прошлым, Сэнди с терпеливой улыбочкой бормочет что-то из Пушкина про «прошлогодний снег». Она быстро приобретает космополитический лоск. Дважды в год летает в Милан обновлять гардероб у самого Джанни Версачи. Сандра Адамс идет в гору.

Встревоженная ее неукротимым подъемом, Мертл решает бросить бридж и пойти ко мне финансовым директором.

– Кто-то должен присматривать за приходами, уходами, а главное, расходами, – безапелляционно заявляет она.

Она настойчиво обращает мое внимание на то, что в коридорах отцовской конторы уже не протолкнешься, и, пользуясь просевшим рынком недвижимости, я выдавливаю захиревших соседей и выкупаю здание целиком.

Отныне Мертл держит наш легкомысленный полет в узде здравомыслия. Ее бюджетное вето крепко и нерушимо, и Сэнди приходится отказаться от кое-каких эффектных приобретений. Однако Мертл вовсе не ретроградка и не трусиха. Ей тоже не чужд экспансионистский задор. Унаследованный ею беглый испанский открывает перед нами богатые заморские рынки. Она проводит с Гадзиллой громкий тур по Латинской Америке и умудряется за это время подписать для нас пятерых сочинителей танго. Мои горячие поздравления разжигают в ней прежний любовный пыл и раздувают тягу к, кхм, ролевым играм. Бизнес сближает нас сильнее, чем все годы брака, – к удивлению, если не сказать, конфузу, наших взрослых сыновей.

Старший, Мортимер, переживает кризис средних лет: бросает жену и детей, покупает гинекологическую практику в Беверли-Хиллз и принимает (так я представляю) посетителей в цветастой рубахе. Эдгар, судебный адвокат, после того как Роберт Максвелл, издатель, сутяга и шельмец, утопился в море, питает все растущее отвращение к тяжбам. Впервые с самого детства он приходит ко мне за советом, и в памяти встают воспоминания, как Мертл ночами приводила меня к нему в комнатку и я, слушая его нежное дыхание, исцелялся от своей утраты. Почему бы ему не обратить свой замечательно натренированный на криминалистике мозг на сферу развлечений, предлагаю я, особенно на заключение контрактов и защиту авторских прав в новых медийных технологиях и зарождающемся Интернете?

Он набрасывается на виртуальную музыку, как акула на затонувшее судно, и тщательнейше препарирует стандартные авторские договоры, лет сто как как не менявшиеся. Глазом-алмазом подмечает, что у нас не охвачены права на электронное распространение – целый подводный сундук с сокровищами. На неиспользуемых музыкальных наработках можно прилично подняться. Экономно возвращаю в свой актив обозримое будущее всех композиторов, которых раньше распродал за ненадобностью. Эдгар составляет беспрецедентный контракт и предлагает «Рассвет над Днепром» одному книжному интернет-торговцу в качестве музыкальной заставки к сайту. Мы пускаемся по неизведанному морю и плывем по звездам. Даль безбрежна и непредсказуема.

«Симмондс» – первая музыкальная компания, которая вышла на интернет-рынок, на миллиард лет обогнав всю отрасль. Конкуренты обвиняют меня в закулисных интригах и всевозможных махинациях. Их страх мне льстит. Из уважаемого старейшины нашего ремесла я превратился в необузданного застрельщика, лидера рынка. Публики на моих похоронах, о которых думать мне сейчас особо недосуг, сильно поубавится, и надгробные речи много потеряют в задушевности. Тем лучше. Эдгар по дешевке покупает этаж подо мной и переносит туда из «Грейз инн» свою адвокатскую контору. Теперь в выходных данных фирмы он юридический директор «Симмондс» плюс хорошая страховка от ненасытных аппетитов Сэнди.

А внимание миссис Адамс приковано к западу, самому большому мировому рынку. Дебют Марии Ольшевской в Карнеги-Холл она готовит с скрупулезной выверенностью и таким рекламным размахом, который только можно купить за деньги. В шоу «Сегодня» на канале Эн-би-си Мария появляется в белом платье – хоть сейчас на конфирмацию – и под финальные титры исполняет «Аве Мария». В программе «Доброе утро, Америка» на Эй-би-си выступает с признанием, что в восемь лет ей явилась Дева Мария, которая вышла из вод Северного моря и велела девочке посвятить свой талант служению Иисусу. Каждая сыгранная ею нота – ода во славу божественной милости в этом уродливом, испорченном мире.

Помимо обычной концертной публики Карнеги-Холл наводнен католическими иерархами – целая предпасхальная процессия во главе с кардиналом-архиепископом Нью-Йорка. В программе – Шопен, и Мария исполняет его, как с еврейским лукавством скажет обозреватель «Нью-Йорк таймс», с «непорочным целомудрием». Но это уже неважно: она создана для мира фимиама; ее игра вполне эффектна и способна удовлетворить ту полудюжину прожженных деляг, которые заправляют миром ангажементов. Очаровательная от природы, она стала еще неотразимее, сбросив бремя английскости. Сэнди не зря наняла ей дорогущего преподавателя по технике речи – перековать хара́ктерный тосайдский выговор в блеклый усредненно-американский.

Приблизительно через неделю после дебюта Марии Анатолий Гадзинский во время исполнения концерта Шумана в сопровождении Нью-Йоркского филармонического оркестра в Эвери-Фишер-Холл вскакивает со стула и объявляет публике, что дирижер – полудурок и гомик-жополиз, не удосужившийся нормально отрепетировать, и что сама публика разбирается в музыке как свинья в апельсинах. Охранник бросается его утихомиривать, и тогда он сдирает с себя розовый галстук с женским срамом, швыряет его в ближайшую грандессу и шествует к выходу мимо рядов потерявших дар речи завсегдатаев. Пресса осаждает гостиницу, но Гадзинский отказывается появляться до тех пор, пока Софи, «вторая подача», восемьдесят девятая ракетка мира, не прилетает и не дает согласие за него выйти. Церемония попадает на первую обложку журнала «Пипл». Никакие грядущие американские знаменитости Гадзинскому больше не страшны.

У Сэнди, которую буквально заваливают анкетами, созревает решение нанять еще парочку помощников и открыть «Симмондс лимитед» в пустующем помещении на 57-й улице, напротив Карнеги-Холла. Соглашаюсь с готовностью и облегчением: хорошо избавиться от чужачки в собственной компании и при этом продолжать пользоваться ее энтузиазмом, опытом и необузданным рвением. Отказавшись (в составленном Эдгаром письме) от всех долей и отчислений в «Симмондс (ноты и концерты) лимитед», Сэнди становится главой «Симмондс инкорпорейтед» (США). Свою функцию катализатора она выполнила и теперь уходит из нашей истории.

Мертл вздергивает бровь и немедленно передает лондонское рабочее место Сэнди новому руководителю отдела рекламы. В настоящий момент, как подчеркивает она, у меня в подчинении на целых восемь сотрудников больше, чем было у моего отца в пик его расцвета, причем работают они целенаправленнее и эффективнее. Рост наш сейчас полностью под контролем, во всех смыслах слова. Мы в курсе дел, но, в отличие от моих родителей, не позволяем им нас поглощать. У нас с Мертл хватает времени, чтобы путешествовать по экзотическим местам, читать, обмениваться впечатлениями. Мы точно больше не станем убивать лето на тоскливом швейцарском курорте.

От всего этого меня захлестывает прямо-таки ощутимое чувство удовлетворения, и оно настолько громадное, что почти оправдывает впустую растраченные годы и заставляет пересмотреть, da capo[102]102
  От начала (лат.).


[Закрыть], аксиомы, на которых зиждилась моя прежняя жизнь. Потеряв Довидла вторично, я обрел вторую жизнь. А может, он и первую не разрушал? И отнюдь не был, с самого первого своего появления, паразитом, загубившим мою юность на корню и полностью меня подмявшим? Мысль довольно еретическая, и я ломаю над ней голову две жалкие бессонные ночи подряд.

Сам посуди, увещеваю себя за чашкой утреннего какао с молоком, как бы текла твоя жизнь, не случись в ней его. Через два-три года сбросил бы мальчишеский жирок, поколотил соседского Джонни Айзекса и преодолел социальное отчуждение. Еще через четыре-пять годков завалил бы в постель горничную и двинул в Кембридж. Купаясь в родительском обожании и любви, вылечил бы маму от постклимактерической депрессии. Со временем унаследовал бы фирму и привел ее к новым вершинам либо состоялся на ином поле деятельности, доходном или же умозрительном. В общем, наслаждался бы существованием, знавал взлеты и падения, как любой умеренно успешный, взрослый небездельник.

Все это перечеркнул Довидл. С первых же фраз он поставил меня на место – место раба, подчиненного его звезде. Я был Санчо, он Дон Кихотом, я машгиахом – он Рошем, и ни отсрочки, ни досрочного освобождения не предусмотрено. Превознося мой ум, он заставил меня поверить, будто я для моего гениального товарища незаменимый человек. А в действительности роль моя была та же, что у Лепорелло при Дон Жуане: присутствовать присутствуй, но держись в сторонке и ничего руками не трогай. Сказать по правде, он меня околпачил. Он так во мне нуждался, что посадил под замок, превратил в кастрата на побегушках.

Ни в одном из уголков моей жизни не чувствовал я себя независимым и самостоятельным. В школе я терялся в лучах его славы. В играх он всегда шел первым. Дома, для моих родителей, светом в окошке тоже был он, не я. Я не мог и заикнуться, что меня что-то не устраивает. Он был гений, несчастный сирота. Лишь черствый, бездушный человек мог отказать такому в помощи.

Когда в подростковом возрасте он сорвался с цепи, он так горевал, буйствовал и бунтовал, что я показывать норов был уже не вправе. Видя, как непросто приходится папе с мамой из-за его закидонов, я не решался огорчать их еще и своими взбрыками. Я взял на себя роль уступающего и перенес ее дальше, во взрослую жизнь, вынужденно разыгрывая смирение и находя отдушину в супружеских изменах в грязных привокзальных гостиницах, разнообразивших мое домашнее довольство.

Мой повелитель испугался, что, познав сексуальное раскрепощение, я вывернусь из его хватки. И соблазнил мою первую девушку – не затем, что действительно ее хотел, а лишь бы раболепный евнух от него не сбежал. Он не оставил мне ни клочка жизни, который я мог бы назвать действительно своим. А когда он взял и исчез, он унес с собой ключи от моей камеры. Я не мог ни влюбиться, ни увлечься каким-либо делом. Мне оставались лишь рубище да прах, неспособность отойти от бесконечной шива и обрести уверенность в себе. Все эти годы я оплакивал утрату своего спасителя, так и не сумев разглядеть, кем он был на самом деле, – душегубом.