Текст книги "Учитель (Евангелие от Иосифа)"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

100. Там снова начиналась вечность…

Всё, что случилось со мною потом, случилось быстро.

Даже то, что случилось во сне.

Мне привиделось всё человечество. Не глобус, а народ. Который – весь сразу – я увидел, спустившись для этого вниз. В поднебесье. И повиснув над землёй в широких лучах золотого света. Не только в лучах прожекторов, как сегодня над Кремлём, но и в стрелах небесных. Божьих.

И весь на свете народ, задрав головы, взирает на меня теми же глазами, какими нынешним вечером, на Красной площади, люди любовались моим ликом, повисшим в небе на незримых шарах. Глазами, полными любви, преданности и надежды на спасение.

Народ жалко, услышал я, как прежде, Надин шёпот. Но, как прежде же, я шепнул ей в ответ истинное: жалко – если пожалею…

И с этими словами я шевельнул пальцем – и она началась, великая сечь у Армагеддона, куда Сатана уже давно созвал всех царей земли с бесчисленными войсками.

Среди них – и все враги мои, живые и мёртвые. И все на чёрных конях. Все – начиная с первого, с иеромонаха Мураховского из семинарии, и кончая последним, майором Паписмедовым.

Никаких звуков наверху у себя я не слышу. Только вижу её, великую сечь. И вижу, что белые кони одолевают вороных. И белые всадники рубят чёрных. И хлещет алая кровь, сбегая в широкую реку, а река стекает в синее море – и море становится красным. И чем больше крови вокруг, тем меньше чёрных всадников.

Когда, правда, победа была совсем близка, меня вдруг сковало сомнение. Не в исходе сечи, а в её лёгком конце. Причину этого сомнения я не могу постичь до сих пор.

Скорее всего, дело было лишь в том, что среди своих белых конников я заметил вдруг жёлтую тыкву Мао и Клима Ворошилова с фурункулом на нижней губе.

Битва, тем не менее, подходила к концу. Но к иному. Великому. Ряды чёрных всадников совсем уже поредели, разверзлись небеса, и раздался глас небесный: «Идите и выплесните все семь чаш гнева Божия на землю…»

И случилось разрушение всей земли. И всякий остров убежал и его не стало…

Когда дым рассеялся, никакого народа подо мной уже не было. Была тишина. И был сплошной пустырь – от края земли до другого края. Заросший сухой и чёрной травой.

Тишина, однако, длилась не вечно. Вдалеке завязалась свирель. Скоро эти звуки осмелели и среди них я расслышал знакомые слова. Из свирельных же звуков. Слова эти были моими – из самого раннего моего стиха. «Вардс гаепурчкна кокори…»

 
Раскрылся розовый бутон, прильнув к фиалке голубой,
И лёгким ветром возбуждён, склонился ландыш над травой…
 

И пустырь подо мной зашевелился и обернулся лугом. И этот луг расцвёл всеми дурманящими цветами и красками мира. И на него спустилась Божья благодать. Спустилось Спасение. Небесное царство. А на душе моей – от этих красок и звуков – стало сладко. И ей стало тесно от них. И она перестала быть пустой…

Проснулся я в третьем часу пополудни.

Привстал на диване и потянулся к телефону на тумбе.

– Орлов? – не узнал я его голоса.

– Никак нет, Ёсиф Высарьоныч! Орлов на другом телефоне. Добрый вам денёчек! Это я, Власик.

– Ты что, Николай Сидорович, у меня ночевал, что ли?

– Обязательно, Ёсиф Высарьоныч! День был такой!

– Какой?

– Исторический, Ёсиф Высарьоныч!

– Ну и как, Власик, просох после «исторического»?

– Обязательно!

– А что происходит сегодня – в неисторический?

– Всё равно исторический, Ёсиф Высарьоныч! Потому как нонче – самый первый день после исторического!

– Я говорил тебе: не «нонче», а «сегодня»!

– Виноват, Ёсиф Высарьоныч!

– Что, говорю, было?

– Лаврентий Палыч дважды звонил. И – от товарища Мао. Тоже дважды.

– Ясно. «Нонче», Николай Сидорович, я хотел отдыхать, но не буду. Отзвони китайцам – и пригласи их к семи. Нет, к девяти. К семи – вызвать Лаврентия. Но скажи ему так: хачапури не надо, надо майора Паписмедова. Ясно?

– Так точно, Ёсиф Высарьоныч!

Я положил трубку, свесил ноги и решил взглянуть на сад. Не успел. Зазвонил телефон.

– Что ещё, Власик? – поднял я трубку.

– Это Орлов, товарищ Сталин!

– Ну?

– Я только что разговаривал с товарищем Берия. Он звонил дважды.

– Знаю. Никаких хачапури!

– Это он раньше – насчёт хачапури. А теперь – насчёт вчерашнего майора.

– Ну?

– Майора нет в живых, товарищ Сталин.

Я переложил трубку в другую руку:

– Что-о?

– Товарищ Сталин, майор Паписмедов, покончил с собой. Майор Паписмедов отравился.

Я снова переложил трубку:

– Отравился? Кто сказал?

– Товарищ Берия.

– Берия?

Я отложил трубку на тумбу. Потом встал.

Пошёл к столу за папиросой. Прикурил.

Достигнув желудка, клубок перемешанного с воздухом дыма вдруг лишился там силы и умер – залёг. Не повернул обратно. Как только моё удивление прошло, я испугался и стал суматошно гнать его оттуда, но он не поддавался.

Я стал быстро задыхаться.

Стукнул себя кулаком по животу несколько раз.

Потом – по спине. Внутри во мне всё стало быстро разбухать. «Конец! – мелькнуло в голове. – Но неужели всё так просто?»

Стало обидно, что именно сегодня я собирался бросить курить. Обещал дочери. Чтобы дольше жить.

Ещё более обидным показалось, что последние звуки, которые я произнёс, были тоже простыми – «Берия».

Спасла опять же меня Надя. Когда я вскинул на неё взгляд, она, мне почудилось, зашевелила губами: «Ещё четыре года…»

– Да! – пообещал я ей и закашлялся. – Да!

Вместе с густой кровавой слюной на подбородок мне выскочил казалось бы уже затвердевший клубок папиросного дыма…

Отдышавшись, я кивнул Наде и походил по комнате. По ковру с бакинскими усами.

Потом вернулся к дивану, присел и потянулся к телефону:

– Орлов, а почему Лаврентий доложил об этом тебе?

– Он не мне, товарищ Сталин. Он вам велел передать, что не сможет приехать. Потому что находится на месте… А почему вы так дышите, товарищ Сталин? Тяжело…

– На каком он месте? – взревел я. – Где Берия?

– На месте происшествия, товарищ Сталин! Самоубийства.

– Это он сказал – «самоубийства»?

– Да, товарищ Сталин.

Я велел себе пощадить себя.

– Отключись, Орлов! – проговорил я тихо.

С трубкой в руке я просидел на диване долго. В кальсонах. Холод проник в меня как-то сразу. Его сперва как будто и не было – была только боль в ноге. Но она поднималась медленно. От щиколоток к бедру. В этот раз поднялась выше. В живот.

Меня пробрал озноб. Я закутался пледом. Потом, прежде, чем шагнуть к двери в сад, ударил трубкой по рычагу телефона:

– Кто?

– Власик, Ёсиф Высарьоныч! – и хихикнул. – Сухой.

– Дурак ты, Власик! – ответил я. – А китайцам не звонить!

– А я – уже, Ёсиф Высарьоныч!

– Отменяется…

Потом я прошёл к двери на веранду.

Всё, что можно было увидеть за дверью, я увидел одним сплошным взглядом. Ничем уже не прерванным.

Снег валил прежний – медленный и тихий. Такой медленный и тихий, что, наверное, он шёл теперь уже всюду. Во всём мире.

На кромке красного глиняного горшка с яблоней сидели прежние белки. Завидев меня, вскочили на задние лапки, вытянули вдоль туловища верхние – и заморгали.

Я уронил лоб на холодное стекло – и посмотрел на себя глазами моих белок. Это – Сталин! Настоящий бог! Властитель небес! Где он и повис сегодня в лучах света! Высоко над настоящими людьми. Которым обещал Спасение…

Это – Иосиф Виссарионович Сталин!

Так и есть. Я – Сталин.

Но белки не просто восхищались мной, они за меня ещё тревожились. Боялись – как бы ничего дурного со мной опять не случилось.

Но дурное уже случилось. Самое дурное. Ибо поражение страшнее смерти. И после смерти жить не надо. После неё нечего и бояться.

За исключением того, что вышло с Учителем. За исключением воскресения.

Белки перестали дышать.

– Отменяется… – повторил я им, но они не поняли.

– Спасения не будет! – объяснил я и поднял взгляд к небесам.

Там снова – и опять неожиданно – начиналась вечность…