Текст книги "Учитель (Евангелие от Иосифа)"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

89. Всякий остров убежал, и гор не стало…

В наступившей тишине произошли три события. Подряд.

Во-первых, эти две линии на Ёсиковом лице – длинный нос и узкий, короткий рот – напомнили мне образ опрокинутого креста.

Во-вторых, невесть откуда вернулась муха, которая замучила Мао. Теперь она уселась на Лаврентиеву лысину.

В-третьих, звякнул телефон.

Берия дёрнулся в кресле и объявил, что звонят ему. Наверное, Мишель. Муха вспорхнула.

Звонила, действительно, Мишель. Пока он слушал её и черкал в своём блокноте за моим столом, я следил за майором. Который не понимал, что жуёт яблоко. Зрачки в его глазах метались из угла в угол, но никуда оттуда вырваться не могли.

Лаврентий вернулся к нам, вырвал листок из блокнота, протянул его мне и пообещал, что скоро вернётся.

Слова он написал мне грузинские.

Из Пекина звонил, действительно, Первый. Премьер Чжоу Эньлай. Мишель узнала его не только по голосу, но и по фразам. Во-первых, Чжоу учился когда-то во Франции и часто вставлял французские слова.

Во-вторых, он умел изрядно выпить, и первым делом шутливо спросил у Мао – нужна ли помощь против грузин, которые тоже умеют пить. Мао ответил, что с ними сражается Ши Чжэ. Бесславно.

Потом премьер доложил Мао, что вчера ночью американцы стянули флот к водам Южной Кореи и прислали в Пекин телеграмму с требованием отвести войска от границы с Северной. По мнению Чжоу, Вашингтон приурочил манёвр к пребыванию председателя в Москве. Проверяет Сталина.

Потом премьер заговорил о японце Носага. Но связь внезапно прервалась. Мао не успел отдать никакого распоряжения.

Берия пошёл выяснять, почему именно связь прервалась. Есть подозрение, что прервал её сам Мао. И свалил на бога. Есть и другое подозрение. Что звонок – провокация. И позицию Сталина проверяет… Пекин.

Для меня, однако, главное заключалось в другом. Лаврентиевский листок был исписан жёлтым грифелем…

Ёсик ждал меня недолго. Ситуация – если она не выдумана – казалась мне идеально простой. Мао отказывается отвести войска или даже двигает их через наш Север к американскому Югу.

Вашингтон, не думая, лезет на рожон. И выплёскивает на китайцев седьмую чашу гнева. Если даже сперва и постесняется, Мао его вынудит это сделать. А там – как обещали – и мы. С нашей чашей. Последний суд.

Великий. Армагеддон.

– Майор! – поднял я взгляд. – Говорите – «тоже неправда»?

Ёсик не разобрался в моём тоне. Точнее, не понял – отчего я злился. Не совсем понимал пока и я.

– Гамиохра цигни тависи цители вашлит! (Испоганил мне книгу своим красным яблоком!) – буркнул я и поднял с журнального столика Библию, раскрытую на странице с широким влажным пятном.

Той самой странице, на которой – из-за стука в дверь – «седьмой ангел» не успел наслать на мир «великое земле-трясение». После чего «всякий остров убежал, и гор не стало.»

– Майор! – повторил я. – Что же тут «тоже неправда»?! Про «плач и рыдание» Вавилона? Про Сатану? Про Спасение? Или вот про «новое небо и новую землю», про «Новый Иерусалим»?

В яблочном пятне на тонкой бумаге слова про «Новый Иерусалим» смешались с буквами на оборотной стороне страницы. Как если бы эти буквы были написаны внутри.

Поначалу они мне мешали, но через несколько строчек я начал вспоминать слова, заученные ещё в детстве.

– Вот здесь написано, майор: «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко. Неправедный пусть ещё делает неправду, нечистый пусть ещё сквернится, праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною!»

Я снова поднял глаза на Ёсика:

– Что же тут не так? Так ведь оно и будет! И скоро! Но как же всё это будет без Армагеддона? Как?!

90. Армагеддон уже случился…

Ёсик промолчал и взглянул на свою правую кисть. Три пальца на ней вздрогнули и напряглись, но он пересилил себя и не дал им вытянуться. Расслабил руку и исподлобья поднял на меня глаза. Прямо под ними я опять разглядел опрокинутый крест.

Взволновался и я. И сразу же совершил смешную ошибку: следующие две фразы произнёс по-грузински. Как будто бы Берия – если бы подслушивал – не сумел бы их понять:

– Лаврентис ахла мхолод умокмедеба ацхобс… Хвелапери рогорц арис исе ром давтово… (Лаврентия устраивает сейчас только моё бездействие… Ему хочется, чтобы я оставил всё как есть…)

Эта ошибка была не только смешной, но и глупой. Ибо, наблюдая за его нервными пальцами, я вдруг забыл, что Ёсик ещё и майор. Под началом Лаврентия. Я зачеркнул эти фразы. Возвратился к прежнему вопросу:

– Забудь про эти слова… Но скажи, – как, спрашиваю, – всё случится без Армагеддона?

В этот раз Ёсик ответил. Но тихо, как в последний раз:

– Если спасение и случится, товарищ Сталин, то, да, – без Армагеддона. Армагеддон уже случился…

Теперь промолчал я. И тоже взглянул на свою кисть. Испещрённую жёлтыми пятнами. От которых в глазах зарябило.

– Да, случился… Это не пророчество, а история…

– Случился? – не поверил я. – Когда?

– В 70-м году.

– В 70-м? – переспросил я. – Новой эры?

Ёсик улыбнулся:

– 70-й новой эры – это сейчас. Я имею в виду Христову.

Я улыбнулся тоже:

– Что же равносильное тому, что – сейчас, произошло тогда? В том 70-м?

– Пал Иерусалим.

– Армагеддон – это и есть Иерусалим?

– И да, и нет. Армагеддонская битва – это битва за Иерусалим, но Ардмагеддон – это место в Кумране.

Я закрыл книгу, вернул её на столик и откинулся на диване…

91. Иисусу, как и мне, подражать трудно…

Вот что увидел пророк Иоанн, и вот что увидел каждый.

Престол стоит на небе, и на престоле сидит Сидящий. И вокруг престола стоят двадцать четыре других престола, а на них сидят двадцать четыре старца. Они облачены в белые одежды и увенчаны золотыми венцами.

От престола исходят молнии, а перед ним – семь огненных светильников, семь духов Божьих. Перед самым престолом – стеклянное море, а вокруг – четыре животных с глазами спереди и сзади.

Первое животное подобно льву, второе – тельцу, третье – человеку, а четвёртое – летящему орлу. Каждое из животных оснащено 6-ю крыльями, а внутри «исполнено очей».

Вскоре – посреди старцев и возле Сидящего – появляется Агнец. Он раскрывает книгу в руках Сидящего, исписанную как снаружи, так и внутри.

Книга запечатана семью печатями. Но Агнец снимает все семь.

Ещё позже появляются четыре коня. Первый – белый, второй – рыжий, третий – вороной, а четвёртый – зелёный. На четвёртом коне – всадник, и зовут его «Смерть»…

Это увидел не только пророк Иоанн, сказал Ёсик, а каждый. Уже увидел. Если, правда, в 49-м жил в турецком городе Эфес, где Иисус вместе с союзниками основал кафедральный собор. И если – подобно Иоанну – сидел в переднем ряду во время литургического обряда в соборе.

Ничего пугающего или непонятного в увиденном не было. Увиденное лишь пересказано так, чтобы пугало и озадачивало. Ибо не каждый станет слушать рассказ об увиденном, тогда как страх и тайна влекут к себе каждого.

А видел тогда каждый эфесянин простые деяния простых же людей, заботившихся о славе своего собора. И своей собственной. Строивших козни друг против друга; добивавшихся лучших постов; живших простою жизнью и умиравшие простою же смертью. На постах или без.

Ни один из этих и других образов в «видении» Иоанна метафорой не является. За каждым из них – конкретный человек и конкретное событие.

– А кто сидел на престоле? – прервал я майора. – Кто стоит за Сидящим? Иисус?

– Нет, царь. Ирод. Который и основал ессейскую общину…

Да, продолжил Ёсик, увиденное Иоанном – это откровение, апокалипсис. Но откровение о прошлом, не будущем.

Откровенное описание случившегося.

Прошлое, вздохнул Ёсик и сделал вид, что забыл обо мне… Прошлое – большая тайна, нежели будущее. И хотя говорят, будто всё тайное станет явным, – это, товарищ Сталин, надеюсь, не так. Стань всё явным – всё станет хуже. Правильно? А если не хуже – неинтересней. И авторы Завета это знали…

– Слушайте, майор, – подался я вперёд, – в гостиной вы сказали, что не пьёте. Я это не только к тому, что вам, как вижу, не следовало пить тут с Лаврентием. Тем более, что сам он так и не выпил. Я это и к тому, что вы умеете лгать.

Вопреки моему ожиданию, Ёсик не испугался. Наоборот, улыбнулся. И обнаглел:

– Ошибаетесь, товарищ Сталин! Я, правда, не пью. А выпил от волнения. Впервые – наедине с вами! Даже на кресте волнуешься – когда впервые. А что касается вина… До креста – бывает – отказываешься от чаши, но там её мимо не дашь пронести… И зачем мне лгать? Или ошибаться? У меня никого нету… Как у вас. За что я вас больше всего и уважаю…

И не стал отводить от меня глаз. Или смотреть на свою правую кисть.

Я тоже улыбнулся: если даже он лишь подражает Иисусу, то – в самом трудном, в дерзости. Тем более, что Иисус интересен мне не тем, что никому не подражал, а тем, что ему подражать трудно. Как и мне. За что я себя больше всего и уважаю…

– В одном я вам верю, майор! – произнёс я. – Если одного человека хоть что-нибудь связывает с другим, он не вправе рассуждать о мире. Связь с человеком лишает способности быть справедливым…

Ёсик снова удивил меня – промолчал. Паузу прервал я:

– Я прервал вас, майор, чтобы сказать: не тяните с Армагеддоном!

92. В 70-м году известной эры…

… «И собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.»

Опять же: Армагеддон – не выдумка. Не догадка пророка. Не метафора и не символ грядущего ужаса. Ужаса великой и смертельной битвы народов. Последней и решительной.

Армагеддон – совсем иное.

Незадолго до осады и падения Иерусалима в 70-м году известной эры палестинские евреи призвали остальных съехаться на родину и отстоять Святой Град. Всем следовало сперва собраться в Иудее на военные учения. Эти учения проходили в окрестностях кумранской крепости, именуемой «Армагеддон».

– Пара слов об этом слове! – предупредил Ёсик.

Во-первых, это – «АР-Магедон». «Магадон», «Магедан», «Магедал», «Магдалан», «Магдала» – эти слова встречаются в разных местах Завета и значат одно и то же. Что?

Ессеи, то есть «Новый Израиль», разделялись на группы, именовавшие себя «коленами», – как было в древнем Израиле. Одно из этих «колен», объединявшее тех, кто в древности считались «нечистыми», женщин и инородцев, называлось «Дан». Хотя уже и в законе, это «колено» расценивалось ниже других. И состояло из двух подгрупп, – «Малый Дан» и «Большой Дан».

На греческом, на главном тогда и там языке, «Большой» – это «Мега». Отсюда: «Мегадан». Мария Магдалина, кстати, бывшая предводительницей «Большого Дана», получила прозвище благодаря «Магдале».

Один и тот же монастырь ессеи называли по-разному – в зависимости от того, какое «колено» в нём в данный момент превалировало. По-разному назывались и отдельные участки Кумранского монастыря. Тоже в зависимости от того – кто там пребывал.

В этом монастыре женщинам и инородцам отводили самое нечистое место, – рядом с отхожим для священников. Это место называлось Магедан или Магедон.

Все обитатели монастыря подразделялись на классы и ранги, обозначаемые буквами алфавита. Буквой А обозначали класс священников. Буквой Р – ранг священника, «допущенного к Святыне». «АР-Магедон», стало быть, – это священник, который допущен к Святыне, но находится в нечистом месте.

Что же это, в свою очередь, значит?

По ессеям, участие в войне лишало любого человека святости. Один из кумранских свитков, Военный, предупреждает, например, что священник, дотронувшийся на поле битвы до «нечистой крови», до крови умерщвлённого людьми, а не богом, – осквернил себя.

Вот почему всем, готовящимся осквернить себя войной, следовало собраться на учения в нечистом квартале монастыря, в Армагедоне, где расположены уборные для священников, в которых они, АР-ы, допущенные к Святыне, имеют дело с собственной срамотой и скверной.

В Откровении, до «откровения» о сборе в Армагеддоне, впритык к нему, безо всякого повода и сразу же вслед за упоминанием о «царях земли всей вселенной, собранных на брань в оный великий день Бога Вседержителя», – пророк Иоанн неожиданно вставляет очередное, вдохновлённое Иисусом, «откровение»:

«Блажен следящий за собою и хранящий на себе одежду свою так, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его».

В другом кумранском свитке, Руководство к Поведению, извинился Ёсик, сказано, что в отхожем месте священнику надо строго следить за собой, и если он не изловчится выпростать из одежды своё ответвление так, чтобы этого ответвления никто не видел, его следует наказать на 30 суток…

– Минуточку! – вспомнил я и удалился в сортир.

Впервые в жизни я мочился посмеиваясь в усы. Глядя на своё ответвление, думал о том, что, будь я еврейским священником и не изловчись выпростать это ответвление незамеченным, меня следовало бы наказать на двойной срок. Один – за поругание закона, а второй – за качество ответвления.

Вернулся, однако, к Ёсику злой. За то, что оно у него свежеєе:

– Хватит о нечистотах, майор! При чём, скажите, чаши гнева?

93. Ещё четыре года…

До разрушения Иерусалим был подвергнут всем испытаниям. Разъярённые жестоковыйностью Иудеи, римляне обрушили на её столицу все семь ветхозаветных наказаний, – «вылили все семь чаш Господнего гнева». И да, товарищ Сталин, Армагеддонская битва – это битва за Святой Град.

За два года до его падения шла иная война за Иерусалим. Между самими евреями.

Одни призывали к умеренности во вражде с римлянами и сражались с неугомонными во имя отведения гнева Божьего, то есть – Римского. Какое-то время возглавлял их «всадник на рыжем коне» – саддукей Ананий.

Неугомонные разделялись на сикариев во главе со «всадником на красном коне» Элеазаром Бен Яиром и идумеян, самых неугомонных, под началом «всадника на зелёном коне», которого звали «Смерть». Идумеяне призывали не просто к свержению Рима, но к умерщвления всех римлян.

Четвёртые, зелоты, возглавляемые всадником «на белом коне», примкнули к идумеянам.

Отчаявшись в попытках умерить пыл остальных «всадников», Ананий, называвший их «позором всей земли и исчадиями ада», обратился через своего посланника к полководцу Веспасиану с призывом вторгнуться в Святой Град и взять его во избежание больших бед.

Когда об этом прознали все другие «всадники», Ананий был объявлен предателем – и вскоре убит. Захватив город, неугомонные выбросили труп Анания за Иерусалимские стены – величайшее осквернение у евреев.

С гибелью Анания они, тем не менее, не перестали бушевать и истреблять друг друга. В гражданскую войну, перед самым вторжением римлян, вмешался ещё один вождь – Симон Гиора.

Откровение называет его «нечистым духом, подобным жабе». То есть – подобным той ветхозаветной «египетской чуме», которая после шестой чаши, «вылитой в великую реку Евфрат», «вышла из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка».

«Это бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя.»

«Цари» были собраны – и брань против римлян состоялась. В 70-м году. Святой Град пал, а Храм был разрушен:

«Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух; и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий – Совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Великое землетрясение!»

Ёсик выдержал паузу. После которой произнёс точную фразу: «Прошло время…»

Прошло время – и вековой надежде евреев на воссоздание своего Царства наступил решительный конец. И трагический. Это произошло недалеко от Кумрана, в высокогорной крепости Масада у Мёртвого моря. В последней цитадели еврейских партизан.

В последнем оплоте мечты о Новом Иерусалиме на земле.

С той поры Еврейское Царство стало Божьим, сказал Ёсик. Оно перекочевало в сердца и умы миллионов христиан. А «Новый Иерусалим» перекочевал на небо.

Именно в Масаде оборвалась безграничная вера евреев в благосклонность бога. Весь Десятый Римский Легион осаждал крепость целых два года…

Когда наконец римлянам удалось воздвигнуть плотину и пробить в цитадели брешь, её защитники покончили с собой. Все до единого – 960 человек. Не сомневаясь ни в том, что тем самым они провели 15 тысяч осаждавших их римлян, ни в том, что когда-нибудь воскреснут во плоти.

А кончали с собой организованно. Избрали десять мужиков, которые перебили остальных. Вслед за чем – по жребию – избрали из десятки одного, сперва заколовшего товарищей, а потом и себя. Предварительно спалив все жилища.

– А откуда это известно? – удивился я.

– Каким-то чудом одной бабе удалось спрятаться. Не себя спасала, а детей…

– Всё равно предательница, – рассудил я.

– Она просто не поддалась речи.

– Какой речи?

– В которой начальник еврейского гарнизона уговорил всех кончить самоубийством.

– Уговорил? – снова удивился я. – Евреев? Их невозможно уговорить. Порождают Иисуса и Маркса, но сами за ними не идут!

Ёсик улыбнулся:

– Евреи – хорошие ораторы, товарищ Сталин.

– Знаю, – буркнул я. – Но главное в ораторстве не красота слога, а то, чтобы сказать правду…

– А этот начальник сказал такое, о чём никто пока не знает – правда это или нет.

– Троцкий играл именно на этом…

– Он произнёс хорошую речь…

– Троцкий?

– Начальник гарнизона.

– А почему та баба не поддалась?

– Детей, наверно, любила больше, чем себя…

Я ухмыльнулся.

– А начальник сказал сперва, что с тех пор, как люди научились размышлять и вплоть до наших дней, – все, мол, включая наших великих предков, только и твердят, что жизнь, а не смерть, есть источник несчастий. Ибо смерть освобождает наши души и позволяет им возвратиться туда, где несчастий нет.

Я снова ухмыльнулся.

– Этот начальник, – продолжил Ёсик, – сказал потом, что союз души и тела, небесного и земного, уродлив. И неестествен. Хотя даже в теле, даже запертая в нём, душа способна на многое. Она обращает его в орган своего осязания и помогает земному познать кое-что из того, на что оно не способно. Обретя же свободу от тела, душа возвращается в своё царство. Непостижимое на земле. И с земли незримое, как – Господь…

– А при чём это? – оборвал я Ёсика, но он не послушался:

– И этот начальник закончил речь призывом встретить смерть, как встречает её непорабощённая плотью душа. Радостно. Ибо того хочет Закон…

– При чём это всё? – повторил я с раздражением. – При чём эти евреи?

– Как «при чём»? – удивился и Ёсик. – Иисус, товарищ Сталин, тоже был еврей, а во-вторых…

– «Тоже» – как кто? – остановил его я.

– Как те, в Масаде.

– А при чём, говорю, вся эта Масада?

– Я как раз начал говорить… Я сказал «во-вторых», но вы прервали… А во-вторых, Иисус был одним из тех, кто защищал Масаду и совершил самоубийство…

– Так значит, этот начальник в Масаде и был Иисус?

– Нет, того звали Элеазар…

– Неужели Иисус и там не стал начальником? – удивился я и посмотрел Ёсику в глаза.

Они были печальней, чем когда я пожал ему руку при знакомстве. Прошло какое-то время. Паузу в этот раз прервал я:

– Майор! Вы сказали «прошло какое-то время». После падения Иерусалима и до падения Масады. До краха надежды. Когда «Новый Иерусалим» перекочевал на небо… Сколько же именно прошло времени? Сколько ещё Учитель прожил после Иерусалима?

– Четыре года. Масада пала в 74-м году…

– Ещё четыре года? – повторил я.

– Ещё четыре года, – кивнул Ёсик.

– Четыре года – небольшой срок, – рассудил я после новой паузы. – Сегодня у нас, если забыть о глупостях, идёт 1949-й. Через четыре года… будет 1953-й… Малый срок…

Ёсик смотрел не на меня. На свою правую кисть. Которую – заметив мой взгляд – тотчас же укрыл в левой.

Я решил отпустить майора и поднялся с места. Поднялся и он.

– Ар брундеба! (Не возвращается!) – сказал я о Лаврентии.

– Диах, ар брундеба! (Так точно, не возвращается!)

– Шен дабрунди машин. (Возвращайся тогда сам.)

Он кивнул и направился к двери.

– Иосеб! (Иосиф!) – придержал я его.

– Иосеб? (Иосиф?) – обрадовался он.

– Гцхениа? Гинда – Иосе дагидзахо? (Что, оскорбился? Хочешь – буду звать Иисусом?)

– Ёсика дамидзахет! (Зовите Ёсиком!)

– А Лаврентий знает об этом?

– Об Армагеддоне? – спросил он.

– И об Армагеддоне, и о Масаде. О том, что между ними прошло лишь четыре года.

– Не думаю! – и вышел.

Я забрал Библию со столика, шагнул к полке, вернул книгу на место, перед Булгаковым, и вскинул глаза на Надю.

– Ещё четыре года! – сказал я ей и направился в гостиную.

94. Говорит без желания что-нибудь сказать…

Услышав за дверью голос Ворошилова, я спохватился и вернулся в комнату. Климент Ефремович, по-видимому, увлёкся тостами за победы, а теперь уже – чего я терпеть в нём не мог – пел о них пьяным голосом. Причём, о тех победах, к которым прямого отношения не имел:

 
Ехал я из Берлина по дороге прямой
На попутных машинах, ехал с фронта домой.
Ехал мимо Варшавы, ехал мимо Орла, —
Там, где русская слава все тропинки прошла-а-а…
 

Трезвый Ворошилов пел неплохо. Был певчим в церкви. Подобно мне. И Молотову. Но подпевал не он. Подпевали Булганин – по служебной обязанности министра обороны, Хрущёв – по душевной весёлости хохольского везунчика, и ещё кто-то.

Наверняка не Берия, который Ворошилова называл почти по Иоанну, – «красным всадником без головы». И подпевать ему не стал бы.

 
Ты встреча-ай, с победой поздравля-а-ай,
Милыми рука-ами покрепче обнима-а-ай…
 

– Эх, Ефремович, Ефремович! – проговорил я невслух. – Таким, как ты, от всего хорошо! Даже от чужих побед!

Вслед за словом «Ефремович» я вспомнил, что уже третий месяц не раскрываю записку, которую он – хотя никого рядом не было – передал мне с шёпотом: «Коба! Это про меня, Ефремовича, и про Берия! Из Библии!»

Записку я положил в ящик не раскрывая: между автором, Берия и «из Библии» не может быть общего. Теперь, однако, – по горячим следам того, что «из Библии», и что всё в ней связано со всем повсюду, – я прошёл к столу и открыл ящик.

В записке оказалось лишь одно слово – остальное цифры: «1 Паралипоменон, 7:22–23.»

– Что?! – спросил я вслух, но Ворошилов не ответил. Продолжал, видимо, петь.

Пришлось справиться у Библии. Снова шагнул к ней, раскрыл на указанной цифре – и обомлел:

«И плакал о детях Ефрем, отец их, много дней, и приходили братья его утешать его. Потом он вошёл к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарёк ему имя – Берия, то есть „в несчастье“. Ибо несчастье постигло дом его.»

Я опустился в кресло за столом: что Климент хочет этим сказать? Что Берия тоже еврей? И если да, то «тоже» – как кто? Или что Берия – знамение «несчастья»? Или что он, Климент, с Лаврентием братья? Или – ничего не хочет сказать? Просто – говорит без желания сказать…

Что вообще люди хотят сказать? Тот же Ёсик, например? Может ли быть, что он «тоже» говорил без желания сказать?

Я поднял трубку:

– Орлов! Соедини меня…

– Слушаю, Иосиф Виссарионович!

– Соедини меня… С этим…

– Слушаю, Иосиф Виссарионович!

– Соедини меня… – «с кем?» спросил я себя и добавил. – Соедини, например, с писателем Леоновым!

– Прямо сейчас?

– Да, прямо соедини! А как ещё – криво?

Орлов извинился и начал шебуршать бумагами.

Я вернул взгляд на Надю. Потом – на яблоню за дверью.

Потом – на собственные усы под ногами. Через пару минут Орлов заговорил:

– Товарищ Леонов? С вами говорят от товарища Сталина! Поговорите с ним!

– С товарищем Сталиным? – испугался писатель.

– Здравствуйте, товарищ Леонов, – произнёс я. – Извините, что поздно, но звоню поблагодарить вас за хорошую речь в театре…

– Товарищ Сталин! – воскликнул Леонов, как восклицают: «Господи!»

– Хорошую речь, – продолжил я. – И что вы хотели сказать?

– Как что? – снова испугался он. – Только то, что сказал!

– А именно?

– Что настало время считать время по-новому… От вашего рождения…

– А что делать с Христом? С Иисусом?

После трескучей паузы Леонов признался:

– Товарищ Сталин, я – по правде – не готов к этому вопросу…

– Это нехорошо. Тем более, что однажды, 14 лет назад, вы тоже не были готовы к такому вопросу. О том же Христе… У меня дома… Помните?

– Конечно, помню, товарищ Сталин!

– А вот это хорошо – что помните. Я с вами позже ещё раз свяжусь. Подготовьтесь к вопросу.

– Обязательно, товарищ Сталин! Обязательно к вопросу подготовлюсь!

– До свиданья! – сказал я, положил трубку и спросил себя: «Что я этим хотел сказать?»

В гостиную мне по-прежнему не хотелось.

– Орлов! – вернулся я к телефону. – Дай городскую!

Придвинул ворошиловский листок и – из цифр в ней – набрал номер. Ответила девочка. Плачущим голосом:

– Дядя Воля-а-а?

– Нет, – признался теперь уже я. – Это другой дядя… А почему ты плачешь?

– А мама опять ушла! Я проснулась, а она опять ушла.

– К дяде Воле?

– Не знаю… Звоню ему, а там никого… А какой дядя говорит?

– А где папа? – ответил я.

– А папа ушёл в море… Он капитан на «Иосифе Сталине».

– Это хорошо, что капитан. А кто такой дядя Воля?

– Он тоже капитан. На «Михаиле Калинине».

– А это плохо. Не что на «Калинине», а что хотя и капитан…

– А кто это? Какой это дядя говорит?

– Такой. Я скажу дяде Воле, чтобы он этого больше не делал… А ты не плачь! Ты засни. Мама скоро придёт, поняла? – и опустил трубку.

Из тех же цифр набрал другой номер.

– Ну? – рявкнули басом.

– Здравствуйте! – предложил я. – С праздником вас!

– Кто такой? – ответили грубее. – С каким праздником?

– С юбилеем вождя, дурак! – удивился я.

– От дурака слышу! – взревели на другом конце. – Что, наклюкался, говнюк?

Я вздохнул, а потом решил признаться и ему:

– Нет, я выпил «Арарат». Но я не дурак. Мне, как сказал Христос в Новом Завете, «дана всякая власть на небе и на земле…»

– Арарат пьют жидовские сраки! Иногда армянские! По акценту ты, говнюк, армянин и есть! – потом в трубке подумали и добавили. – Или жид! Это им «дана всякая власть» при юбиляре!

Я еще раз признался:

– А ведь ты действительно дурак!

– Твою мать! – взвизгнул вдруг бас. – Слышишь?! Ты, бля, знаешь ли – с кем распизделся, а? Знаешь?! С полковником безопасности! Говнюк ты! Сейчас мы тебя найдём по телефону! Слышишь?! Ты бля с кем – армянская харя – так разговариваешь?! С кем?!

Я положил трубку. И снова посмотрел на Надю.

Через четыре года…

Потом какое-то время просидел недвижно и повторял в уме прежнюю догадку: Люди говорят без желания сказать… Люди говорят без желания сказать…

Звякнул телефон. Я ухмыльнулся: это полковник безопасности! Узнал мой номер. Сниму трубку – и рявкнет: «С вещами на выход!»

Звонил не полковник – маршал безопасности. Лаврентий:

– Гамодит ра, Висарионич! Гелодебит! Чинелебиц дабрунднен… Мгони ар блефобен… (Выйдите, пожалуйста, Виссарионович! Все ждём! Вернулись и китайцы… По-моему, они не блефуют…)