Текст книги "Учитель (Евангелие от Иосифа)"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

50. Конечный шаг циника – предательство…

Ни тому, ни другому я бы не стал задавать про Полину вопросы. Никому. Только Наде. И – только один: что же блядюра эта намела тебе тогда про меня такое, что ты, коза, впопыхах застрелилась? Не дожидаясь рассвета! А сама она, видишь, очень живая. Настолько, что и в тюрьме нашла себе комсомольский елдак!

С другими же я не стал бы говорить потому, что о евреях все всё понимают превратно. Подобно Полине, евреи – очень живой народ, но, подобно мертвецам, их принято либо нахваливать, либо обходить молчанием.

Хорошее говорил и я, но хорошее и правда – разные вещи.

Скажем, жемчужина. По правде, то есть в природе, она не хуже и не лучше, чем морской камушек. Но и среди людей хорошая она или нет – определяет профессионал. Он разглядывает её без эмоций. Ибо если доходит до них, то даже ювелира одна и та же жемчужина то радует, а то огорчает. Смотря на чьей шее висит.

Так же и Полина. Которая сначала и не была Жемчужиной. Просто – Перл Семёновной. Из еврейских вод Запорожья. Но с рыбной фамилией – Карповская. Она, кстати, сперва соответственным наркоматом и заведовала – по рыбному хозяйству. А перед арестом, наоборот, – по парфюмерии. ТЭЖЭ.

Жемчужиной же стала давно. Когда из Запорожья подалась в Москву. Где так задурила башку моему наркому, что тот подставил ей шею. На которой Полина и сама рассверкалась в комиссарскую звезду. Не в качестве Перла, а по-советски – как Жемчужина.

И вдруг выясняется, что эта жемчужина – не советская. Советская не пахнет, а от этой понесло крепким еврейским духом. Который не перебить никакой парфюмерией.

Выясняется, во-первых, что изо всех запахов саму Полину влекут лишь запахи Крыма. А во-вторых, что ни с кем она ими делиться не хочет. Даже с крымчанами. Только с евреями. Которым, мол, Крым и надо подарить. Ибо они лучше всех.

А это не правильно. Ничто подобное не может быть правильным. Лучше или хуже – судить некому. В этом деле профессионалов нет: каждый имеет чувства. Даже бог, который, как и Полина, избрал евреев. Хотя, как и она, прикидывается интернационалистом.

Но еврею этого не скажешь: надуется.

Лаврентий заявил однажды Микояну за столом:

«Грузины лучше, чем армяне.» «Как это лучше?!» – вскинулся тот. «Гораздо,» – объяснил Берия. «Я спрашиваю – чем грузины лучше?!» Лаврентий снял пенсне и почесал переносицу: «Чем армяне.»

Все рассмеялись. Микоян сперва надулся, но потом тоже хихикнул. Понял, что Лаврентий – пусть и правдиво – шутил. Но любого, кто правдиво шутит о евреях, называют антисемитом. Даже если ты не сын сапожника и Сталин, как я, а внук раввинов и Маркс. Как Маркс.

Рузвельт, например, верил в мою прямоту. Я ни от кого и не скрывал, что являюсь большевиком. Но когда я сказал президенту, что считаю себя ещё и интернационалистом, он удивился. Подозревая, что я антисемит. После чего я объяснил, что подозреваю его в том же.

Это было в Тегеране.

Тоже за ужином – но без товарищей и господ.

Окропив губы водкой, президент захмелел и пошутил, что, не будь я большевиком, он доверял бы мне больше, чем англичанам. Я осушил свою рюмку, но ответил серьёзно: отдельным англичанам я не доверял бы, будь они и большевиками.

Он так расхохотался, что его коляска скрипнула. Как если бы в ней сидел тот отдельный, но грузный англичанин, которого мы имели в виду. Когда Рузвельт успокоился, я добавил: отдельные англичане, как и отдельные большевики, очень циничны. А цинизм есть жалкая доблесть труса.

Отдельный американец выгнул брови и принялся кряхтеть над этим обобщением – раскладывать слова по соответственным местам в голове. Даже жевать перестал.

Мне стало неудобно, и я сказал проще: конечный шаг циника – предательство. Но не из веры в правду, которой у него нет, а из страха перед верой. Которая есть у других.

Рузвельт сразу же кивнул головой, но, как сразу же стало ясно, мои слова он уложил там в неправильном месте:

«Кстати, маршал Сталин! И это – между нами: правда ли, что, по-вашему, евреи – предатели?»

«Кто это вам сообщил?»

«Например, наши газеты. Сталин, мол, страшный человек – не доверяет евреям. И изгнал их из партии.»

Я выказал досаду, что в его рюмку доливать некуда:

«Из какой партии?»

Он отодвинул рюмку и извинился:

«Не могу, крепкая! …А из партии – вашей. Тоже, кстати, крепкой. Партии большевиков.»

«Но вы сами ведь не доверяете им. Большевикам.»

Улыбку президент стёр с лица салфеткой.

Мне салфетка не понадобилась:

«А если говорить прямо, газеты у вас нечестные. Сперва запугивают народ большевиками, называя нас бандитами, а потом горюют, что эту банду мы сократили. А среди „сокращённых“ были и несчастные евреи!»

Вместо улыбки лицо Рузвельта выказало теперь нерешительность.

«Что вы хотите мне не сказать, президент?» – помог я ему.

«Не сказать, а показать, – признался он и огляделся, хотя кроме его переводчика никого не было. – Но покажу. Если дадите слово сразу же забыть.»

«Слово большевика,» – кивнул я.

Он хмыкнул и вытащил из наружного кармана сложенный в длину лист, торчавший оттуда третий день:

«Взгляните!»

Я взглянул на бумагу и вернул её президенту:

«Уже забыл! И почему вы не решались на это целых три дня?! Когда написано по-вашему, я текст забываю сразу. Потому что не понимаю.»

«Написано по-нашему, – признался он. – Но человек писал ваш. А написал он – что и наши газеты,» – и повернулся к переводчику.

Тот произнёс скороговоркой текст, который держал в уме наизусть. Два предложения запомнил и я:

«Сталин развернул в стране антисемитскую кампанию. И это приведёт к роковым последствиям.»

Когда настала пауза, я почему-то подумал, что личная жизнь мне не удалась. Ни для жены, ни для детей времени я найти не умел. И часто им грубил. А что касается Нади или Яши, старшего, – никогда им уже не скажу и ласкового слова. Их уже не вернуть.

Но теперь вот приходится ужинать с чужим человеком, которого зовут Франклин. И который не понимает моего языка. И держит при себе, как коляску, переводчика.

«Вы тоже еврей?» – спросил я последнего, ибо он тоже был взволнован.

«Почему „тоже“? – ответил за него Франклин. – Я не еврей!»

Я успокоил Франклина:

«Я не про вас. Про этого сочинителя.»

Президент засуетился:

«Пожалуйста, не спрашивайте – кто писал!»

«А зачем спрашивать? – согласился я. – А можно, кстати, назвать вас Франклином? Только один раз.»

«Хоть сто!»

«Нет, один. Так вот: вы мне – не спрашивайте, мол. А я вам: зачем спрашивать, Франклин? Спрашивают, если не понимают.»

Засуетился даже переводчик.

«Писал предатель, – добавил я. – То есть простой человек, но уверенный, что не будь Сталина, стал бы непростым. Простым людям кажется, что они предают из-за идей. Но они предают из-за вещей. Хотят иметь больше.»

Теперь уже обобщение вызвало у Рузвельта удовольствие, ибо он понял, что конкретнее я ничего не знал:

«Писал как раз непростой человек. Но простой человек… А можно и я вас? Простой человек, говорю, Иосиф, получается у вас слишком гнусный.»

«Не у меня – у бога. И вы правы: человек ему не удался. А ваш непростой человек всё равно очень простой. Потому, что – предатель.»

Кого я и продолжил высчитывать:

«Очень простой. У которого при мне стать непростым, видимо, не получается. У одних евреев получается, а у других нет…»

Рузвельт улыбался: не получается, мол, как раз у непростого маршала Сталина. С арифметикой.

«А может, это такой человек, – попробовал я, – который был непростой, но я разжаловал его в простого. Такие жалуются чаще. Как правило – на антисемитизм. Троцкий вышел из богатых землевладельцев, но „бедным евреем“ решил стать, только когда проиграл мне.»

Президент перестал улыбаться.

«Не исключено, – добавил я, – что писал вам человек, которого я сам и произвёл когда-то в непростого…»

«Давайте забудем! – зашевелился Рузвельт. – Я лишь хотел убедить вас, что не только нашим простым людям, но даже вашим видным большевикам кажется, что вы к евреям суровы. А мне хотелось бы с вами дружить и после войны.»

Мне вдруг, наоборот, захотелось прервать с ним даже знакомство:

«После войны, говорите? Это будет нескоро, президент. Ибо вы и ваши люди тянете со вторым фронтом. О чём большевики строят разные догадки. Например, что вы не спешите спасать евреев. Как не спешили до войны. Вас предупреждали, но вы решили не верить. А может быть, как раз поверили, но…»

Я выдержал паузу, ибо Рузвельт потянулся к рюмке. Когда он пришёл в себя, я продолжил сердиться и высчитывать в уме предателя:

«Один наш еврей, тоже видный большевик, написал в газете, что вы – когда вас предупреждали про Гитлера и евреев – поверили, но умышленно не пошевелили и пальцем. И что поэтому вы антисемит. Мы его наказали…»

Рузвельт расхохотался:

«Кто это?»

«Неважно.»

«Вы сказали – „тоже видный“. Видный – как кто?»

Наконец меня осенило:

«Как наш посол в Вашингтоне. Максим Литвинов. Который и написал вам это. Что я антисемит. И который когда-то был ещё более видным большевиком. Министром.»

Коляска под Рузвельтом снова скрипнула, и я протянул ему салфетку:

«Но его мы не накажем. Я дал слово большевика. Самого видного.»

51. Никого ни на какой пост назначать нельзя…

Слово я сдержал. Несмотря на то, что, как сообщил мне вскоре Лаврентий, Литвинов – перед возвращением из Вашингтона – вручил личную записку и вице-президенту. И ещё несмотря на то, что – тоже вскоре – президента не стало.

А Лаврентию я велел забыть о Литвинове, которому за былые заслуги подарил даже дачу в Фирсановке. Хотя поступил бы верно, убрав его с наркомовского поста раньше. Или – не назначив ни на этот пост, ни послом в Америку.

Чем больше узнаю о людях, тем крепче верю, что никого ни на какой пост назначать нельзя. Вообще. Или надо постоянно всех снимать. С любых постов.

Или даже все посты отменить. Тоже вообще. Оставить лишь те, на которые есть надёжные люди. Беда в том, что надёжные на посту «растут».

Молотова, которого я вместо Литвинова назначил наркомом, эта должность сначала смущала. Так растерялся, что даже шутить пробовал: один, мол, валлах знает – как трудно в наркоминделе работать! Вокруг – сплошные «дипломаты»! Почти каждый посол!

Это он так о Литвинове, который – пока не сменил фамилию – был Валлах. И которому, получается, подражал, чтобы убедить меня, что тоже умеет смеяться.

Теперь ты сам валлах, ответил я ему, тебе и карты в руки. И если дипломатов много даже среди послов, смешай колоду.

А их действительно оказалось много. В Англию, Германию, Францию, Италию, Финляндию, Австрию, Испанию, Японию – чуть ли не в каждую дельную страну Литвинов отрядил послом еврея.

Евреи и есть дельные люди, но Молотов прав: дело у нас всенародное, а значит, все народы его и должны представлять.

Но когда он колоду смешал, за рубежом меня обозвали антисемитом. Хотя прежде, чем этих литвиновских послов убрали, или когда их назначали, никто меня за рубежом за доверие к евреям не хвалил. Никто не напоминал, что не только нарком у меня еврей, но почти все послы.

А если бы даже напомнили, то не забыли бы добавить, что послов назначает не Сталин, а Министерство инодел. И назначает не за то, что они евреи, а за то, что – дельные.

Но ведь и тогда меня обвиняли в юдофобстве. За то, что среди начальников лагерей оказалось столько же евреев, сколько среди послов: почти все. Сталин, дескать, умышленно назначил их тюремщиками. Чтобы вызвать к «жидам» дополнительное презрение.

И никто не напомнил, что начальников разных лагерей назначал не Сталин, а начальник всех лагерей. Берман. Которого назначил опять же не я, а Министерство «внутренностей». Где тоже – полным-полно «дипломатов».

Но если бы даже об этом и напомнили, то забыли бы добавить, что наркомат этих дел, как и других, назначает людей начальниками не за то, что они евреи, а за то, что у них к этим делам способности.

Среди способных людей есть и способные на всё.

А у одного из них, Нафтали Френкеля, эти способности оказались особыми. Настолько, что из тюрьмы, куда он угодил за торговые махинации, его перевели в НКВД. Где Френкель дослужился до генерала. И заработал орден.

Он как раз и изобрёл лагеря. Пока сидел. Потому что сидеть трудно если не сидится. Тем более, что от нечего делать в мозгу иногда возникает мысль. Правда, всегда простая. Про кушанье. Про баб. Про Сицилию.

Но обобщать о мозге нельзя. Человек состоит из триллионов клеток. В слепой кишке миллиарды одинаковых работают одинаково. Но в мозгу одинаковых нет. Каждая ведёт себя, как хочет. То с одной спарится, то неожиданно с другой. И чаще всего – бесплодно.

А у Френкеля две простейшие клетки сцепились так необычно, что произвели третью. Причём, гениальную. Хотя тоже простейшую.

Без ссылок, рассудила первая клетка, общество не может. Тем более – когда оно строит, а ему мешают. Но с другой стороны, в ссылке многим не сидится. И вот эти две одноклеточные идеи Френкель соединил в третьей: сгонять, кому не сидится, на общественное строительство.

И им хорошо, и обществу.

Бермана назначили начальником всех лагерей не за то, что он еврей, а за то, что тоже выказал способности. Тоже соединил. Белое море с Онежским озером. Беломорканалом. А соединил как раз по схеме Френкеля. Руками тех, которых посадили за враждебность. И которым не сиделось.

Но опять же: хотя Бермана назначили на пост правильно, правильнее было бы не назначать. Ни на какой пост. Как и Литвинова. Тоже «вырос» – и тоже вскоре пришлось его убирать.

52. Евреи выросли из своего счастья и захотели чужого…

Та же история с Молотовым. Сменил он Литвинова незадолго до войны. Но даже до того, как она закончилась, – пришло время снимать его самого. Кроме прочего – за то, в чём сам он и обвинял Литвинова.

За границей Молотов еврейских послов сразу же сменил, но дома – нет. Как Полина была, так и осталась. Бессменной посланницей запорожских евреев.

Но если раньше в честь жены он при запорожской тёще не ел трефного мяса, то теперь по её наущению брезговал трефными народами. Хотя сам не еврей. И хотя наш ЕАК – Еврейский Антифашистский Комитет – сам же за нахрапистость назвал презрительно «кошерным ЯК»-ом.

В 43-м он предложил мне послать двух видных яков в Америку. Ничем, правда, с конехвостыми быками не схожих, – крохотных и хилых. Михоэлса и Фефера. Зато – с рогатыми именами: Соломон и Ицик.

Молотов рассудил, что этим якам удастся решить две задачи. Во-первых, отдоить у местных яковов дойло на антифашистские пушки. А во-вторых – спустить тех на Вашингтон. Который тянул со вторым фронтом.

С первой задачей Соломон и Ицик справились. Пусть молоко было жидко – доили шибко. Обошли всех богатеев. Несмотря на то, что первый сломал ногу и хромал, а Ицику один меховщик взвалил на плечи тяжеленную шубу. Которую ему пришлось таскать по всей Америке.

И не только её, а и мою. Гигантского размера. Ицик идиот, но его приставили к Михоэлсу как стойкого чекиста. Настолько стойкого, что когда меховщик вызвался подарить шубу и мне, Ицик не выдал тому правды о моём росте.

Мудаком оказался и меховщик. Доху подбирал мне по воображению. В соответствии с масштабами моей державы.

Возвратившись, Фефер рассчитывал осчастливить меня еврейским подарком. Но когда охранники втащили в кабинет этот подарок, я рассвирепел и выставил Ицика из помещения.

Бросив на него взгляд из окна, мы с Молотовым рассмеялись.

Завёрнутый в подарочную шубу и согнутый в скобку, он ковылял к воротам по заснеженному двору. Через каждый шаг останавливался и левою рукой дёргал вверх застревавший под ботинком подол. А правой поправлял на шее громоздкий мешок, в котором задыхалась от тесноты моя доха.

Стоило Ицику скрыться за воротами, Молотов выругался. В адрес Ицика, Михоэлса и Вашингтона. За то, что со второй задачей яки не справились. Янки не поддержали ни их, ни своих яковов.

Поддержали зато в третьей задаче. С которой Михоэлс и Фефер вернулись домой. И которая, хотя она родилась в Америке и касалась Крыма, была еврейской. Правда, Фефер называл её советской.

В отличие от Соломона, еврейское к советскому приравнивал не только Ицик. И не только еврейские поцы. Причём, я говорю не о фрицах, стращавших всех «жидами и коммунистами». Говорю о моём народе.

А он приравнивал потому, что я защищал от него евреев. Делом – не словами.

Но и на слова не скупился. Коммунисты, долбил я ему, – заклятые враги антисемитизма. Который есть контрреволюция. И крайняя форма расового шовинизма. И ложная тропа, возвращающая в джунгли. И опаснейший пережиток людоедства.

Хотя юдофобство изобрёл не мой народ, я грозил ему за это расстрелом. Как за измену родине. И не в словах, а в законе.

Никогда никакой владыка не рисковал так народным доверием. К тому же, когда дело касается евреев, всякий король ведёт себя, как сапожник. Считая себя не отцом своего народа, а сыном. Сыном сапожника.

Многие в моём народе невзлюбили большевиков как раз за то, что евреям стало при нас лучше. Один русский стихотворец, Васильев, обозвал меня «сапожником», «сукиным сыном» и «кривожопым лаврушником». За то, что я обул евреев и забросал лаврами «жидовые выи». Он позвал народ косить эти шеи, сдирать с них венки и пихать их мне в зад.

Зад как раз разворотили ему, но в одном он был прав: хотя справедливость обрели у нас не только евреи, никаких «расходов» революция от них не потребовала. Жертвовать им было нечем: до Октября постов и земель у них не было. Как и лавров.

Почему они и пошли за мной шумною толпой. Как за Моисеем. Охотней даже, ибо «еврейского счастья» им не 40 лет было ждать, а 8! И не в Синайской пустыне, а в любой черте. Не только – «оседлости».

Собственно, постами они обзавелись сразу, но под «еврейским счастьем» я имею в виду кино с этим названием. Которое вышло в 25-м и шло до тех пор, пока осчастливленные мной евреи, как любые назначенцы, не «выросли» из своего счастья и захотели чужого.

А главную роль в фильме сыграл тот же Михоэлс.

53. Насекомых морить безопасней, чем аборигенов…

По возвращении из Америки задачу о крымском счастье он обсудил с Лозовским. Не потому, что тот тоже был Соломон, а потому, что номинально ЯК подчинялся ему.

Идею еврейского Крыма назвал «новаторской» и он, хотя родилась она ещё в 20-х, когда для полного счастья евреи задумали найти себе республику. И из «черты оседлости» двинулись в исход. Но по разным маршрутам.

Больше всего им приглянулся Крым. Не понравилось лишь то, что там уже жили люди. Хуже – крымские татары. То есть, не просто мусульмане, а аборигены.

В 28-м правительство объявило евреям, что понимает их, но – с его точки зрения – татар выселять не за что. Соответственно, «искателям счастья» Москва выделила другую территорию. В Амурском крае.

Кстати, «искатели счастья» – это тоже название еврейского кино. О счастье в пределах Амурского края. Как любое счастье, эти пределы находятся неблизко, но, по мнению правительства, ничто не бывает далеко от бога. Ибо он всюду. Даже в тайге.

Только не в приамурской, роптали евреи. Там одни комары. Правительство возразило, что в нынешних условиях насекомых морить безопасней, чем аборигенов.

В конце концов, евреи – хотя и создали в тайге свою республику – таёжным комарам предпочли городских тараканов. Но даже столичным не удалось вытеснить из еврейской души вавилонскую тоску по крымскому взморью.

Прибыв в Америку, Михоэлс с Фефером признались в этом еврейским вождям. В том числе – дальновидным, которые, как им и положено, уличали друг друга в недавней близорукости по отношению к немцам и в роковом невнимании к судьбе европейских братьев.

И тоже тосковали по утраченному счастью. Утраченному намного раньше – в Палестине. Где – в будущем, после войны – надеялись это счастье вернуть.

Услышав, однако, про Крым, обрадовались. Особенно – дальновидные, которых наша страна пугала размерами, а Палестина воинственностью мусульман. На фоне которых крымские мусульмане удивляли крайней сговорчивостью.

Самым ярким подтверждением тому было названо любовное отношение этих татар к гитлеровским захватчикам. Исходя из чего дальновидные вожди предположили, что татары не заслуживают проживания в курортной зоне.

Что же касается всеобщего еврейского счастья в будущем, то настоящая дальновидность, по мнению этих вождей, заключается в том, чтобы на будущее счастье не откладывать.

Вашингтон быстро согласился с возможностью создания еврейского государства за счёт советской территории. Такое же мнение – и тоже быстро – осталось сложить у нас.

За мудрым советом два Соломона, Михоэлс и Лозовский, обратились к бабе. К Полине. Которая – прежде, чем выдать совет – заверила их в поддержке со стороны второго человека в державе.

Совет оказался немудрым: подать первому человеку просьбу о срочном создании в Крыму Еврейской республики.

Немудрым назвал этот совет как раз второй человек. Молотов велел переадресовать ходатайство ему. Чтобы обрести право заняться им лично и вплотную. То есть, чтобы прежде, чем донести его до первого человека, заручиться поддержкой третьего, четвёртого и пятого.

Вскоре и он, и те стали жаловаться мне на татар. По нашему самостоятельному мнению, крымские татары ведут, мол, себя из рук вон плохо. Идут бои за полное освобождение Крыма, а татары помогают захватчикам удерживать захваченное.

В Тегеране Рузвельт, ссылаясь на свои данные, сказал мне то же самое в присутствии Черчилля, который фыркнул и спросил – правда ли, что когда-то татары, подобно немцам, тоже вторглись в Россию. И тоже захватили Крым?

Я разозлился не только на татар. Это правда, кивнул я, но это было гораздо раньше, чем вторглись англичане. Вместе с американцами. В том числе – и в Крым.

Наконец, Лаврентий, редко решавшийся при мне сочинять афоризмы, объявил за ужином в кремлёвской квартире Молотова, что друзья наших врагов есть наши враги. Застеснявшись этой мудрости, выразился примитивнее: под врагами имею, мол, в виду немецких оккупантов, а под их друзьями крымских татар.

И бросил на Полину взгляд, требующий жарких рукоплесканий и таких же объятий. В том числе – непубличных. Та кокетливо отвернулась в сторону супруга, который рассудил, что, хотя незваный гость хуже татарина, татарин не лучше незваного гостя. Особенно крымский.

Я медленно раскурил трубку и, не отводя глаз от дыма, предложил тост за полное освобождение Крымского полуострова. И от немцев, и от татар. Полина жарко зааплодировала и бросилась ко мне, но, как всегда, обнять себя я ей не позволил. Даже публично.

Через день Молотов принёс мне ходатайство ЯКа о целесообразности создания Еврейской республики. Ещё одной – в дополнение к таёжной. В Крыму. Причём, не мешкая.

«Твоё мнение!» – потребовал я.

Поскольку он знал, что это мнение мне известно, – сразу же приступил к его защите.

Для мобилизации мирового доверия, напомнил он, мы только что распустили Коминтерн. Мудрое решение. Которое показало всем, что мы не стремимся к мировому господству.

Еврейский Крым – новый шаг в этом направлении. Гитлер бьёт евреев где может, а остальной мир не ведёт и бровью. Создав же евреям дом, мы убедим планету в нашем моральном преимуществе. И в любви к справедливости.

Ты переоцениваешь способности планеты, удивился я. А американцы не переоценивают. Поэтому и не создают у себя еврейский дом. Хотя коренное население давно истребили.

Вашингтон медлит потому, ответил Молотов, что земля в Америке стоит дорого, и у правительства её мало. Пусть тогда платят местные евреи, разрешил я.

По моим сведениям, возразил он, некоторые местные евреи – даже сам Розенберг – обижены на Вашингтон и охотнее вложили бы доллары в социалистический Крым.

А по моим сведениям, сообщил я спокойно, они подсчитали, что Крым обойдётся им дешевле, чем та же Пенсильвания. По моим же сведениям, Розенберг готов даже повеситься, если верёвка достанется ему бесплатно.

К тому же, добавил я, по моим сведениям, твои сведения ты получаешь от Полины. А та – от американского братца. Который общается не только с сестрицей – через океан, но и с Розенбергом – через дорогу.

А этот Розенберг хочет вложить деньги в социалистический Крым не только потому, что земля у нас дешевле, чем в Пенсильвании. А потому ещё, что, как он обмолвился, еврейский Крым служит американской цели.

Розенберг – поц, смутился Молотов. Но так же, мол, ясно и то, что Крым – после освобождения – оставаться вакантным не может.

Главное – освободить, заключил я. А когда освободим, спешить незачем: пусть какое-то время Крым побудет свободным. Ему это пойдёт – он солнечный.

Как только второй человек в державе покинул мой кабинет, я вызвал третьего, четвёртого и пятого. Которые «самостоятельно» советовали Крым освободить. Займитесь теперь ЯК-ом, – распорядился я, – самостоятелен ли и он в своих ходатайствах.

Выяснили скоро. Порекомендовали ЯК прикрыть. Не спешить, однако, решил я и с ним. Пусть и он какое-то время побудет свободным.