Текст книги "Учитель (Евангелие от Иосифа)"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

79. Брак – серьёзное основание для развода…

«Закатилось солнце» ровно через пять лет.

– Ровно через пять? – удивился я.

Лаврентий задумался над моим вопросом, а Ёсик ответил на него: да, ровно через пять лет, в течение которых кумранские иудеи «бессмертными и праведными» считали прежде всего те слова, которые изрекал «толкователь нездешних загадок».

Ещё через год после «заката солнца» Иоанну отсекли голову. В 31-м году новой эры.

– Христианской! – поправил Ёсика Лаврентий.

Тот не понял замечания, но кивнул и добавил, что казнили пророка за фальшивые предрекания. За пустословное пророчество. За смущение народной души. В частности, за то, что предсказанное им возрождение дома Давида к определенному дню не состоялось.

Оно не состоялось никогда, пояснил Ёсик, но царь Агриппа Ирод, которого, согласно Иоанну, должен был сменить на троне «Давид», прождал после «рокового дня» один год. На всякий случай. Из уважения к голове Иоанна. Но потом приказал её отсечь.

На тот случай, чтобы впредь никто ложно не пророчествовал.

– Висарионич! – перегнулся ко мне Лаврентий за спиной Ёсика. – Тквен ром 22-ши генсеки гахдит, гамиквирда: 5 цели рат моунда ис монголи? Албат квавис джерода сацаа мсоплио револуциа мохдебао ром идзахда! (Виссарионович, когда вас в 22-м назначали генсеком, я удивился: зачем было лысому монголу так долго тянуть – 5 лет?! Его, наверное, ворона смущала. Лейб. Каркавший про мировую революцию: вот-вот, мол, случится! Подождите, Ильич, с назначениями…) Хренов пророк!

Но Иисус вёл себя осторожней. Не пророчествовал даже о том, что считал истиной. О том, что станет царём. Не пророчествовал ещё и потому, что, как и положено, не был в истине уверен. В том, что она и есть истина.

Поэтому, в отличие от Иоанна, Иисус действовал не один. Собственно, он и не действовал, а лишь представлял движение, считавшие его, а не брата Иакова, законным наследником Давида.

А в том языческом мире любого законного наследника любого царя, как самих царей или видных священников, величали земными богами. Сынами бога.

К этому и сводилось действие Иисуса – быть Божьим сыном. О действовании он и не думал.

Как думал тот же Иуда Искариот. Поднимавший народ против Рима.

Как думал первосвященник Каиафа. Обносивший еврейский мир железным забором.

Как думал другой первосвященник, Джонатан Анна. Казнённый за вмешательство в политику. Вмешавшийся даже в казнь Иисуса: доставил ему чашу с ядом.

Как думал «добрый самаритянин» Симон Магус. Он же святой Лазарь, воскрешённый Христом. Он же апостол Симеон Зелот, казнённый вместе с ним.

Как думали остальные. Все, кто боролись. То есть – совершали действия. Действовали на мир. Выходили из себя в него. Иисус не действовал. Просто был. В себе. Вокруг него шла борьба. Иногда она касалась и его. И иногда – когда касалась – он откликался. И всё.

Но через него пришло изменение. Действие. Воспитанный в традиции строжайших ессейских ритуалов, Иисус подготовил потрясение не только этого движения, но и всей еврейской религии. Подготовил тем, что просто был.

Это потрясение, выход иудаизма во враждебный ему окружающий мир, породил новое учение.

Во имя возможности когда-нибудь стать царём и действовать Иисус стал инакомыслящим. Мир вокруг него сам пришёл в соответствие с его иной мыслью.

Иисус ничего не разрушал.

И не строил. Кроме легенды о себе. Да и то – после казни.

– Не отвлекайтесь! – прервал Берия. – И не забегайте вперёд!

– И есцё не пропускайте! – потребовали китайцы.

– Что имеете в виду? – обиделся Ёсик.

– Товарис Циаурели рассказал, цто одназды Иисус усёл в пустыню. Совсем один! И цто его там пытал сатана.

– Я это не пропустил, а опустил. Пустыней в Завете назвали Эйн Фешха. Это такое селение недалеко от Кумрана. Ессеи уходили туда в «грязные дни», когда хлопотали о продолжении рода. Иисус тогда обручился. И по закону, его дол-жен был испытать Главный Писец, Иуда Искариот, «Сатана».

– На цто испытать? – испугались китайцы.

– На готовность вернуться к безбрачной жизни.

– Полуцается, он не в пустыне муцался, а к зенсине примеривался?

– Это и есть муки. По мнению ессеев. Они считали женщин нечистью. Из-за ежемесячных женских нечистей. И после обручения Иисус очищался сорок дней. Постился.

– Не кусал? Или в другом смысле? Убезал от зенсцин?

– Не кушал.

– Неузели?

– Что «неужели»? Многие умели подолгу не кушать.

– Неузели, говорю, зенсин считали настолько грязными?

– Вначале да, – помялся Ёсик. – Но я об этом не хотел тут… В присутствии… Потому и опустил. А не пропустил.

Потом майор кивнул на Лаврентия и пожаловался мне:

– Я, наоборот, не отвлекаюсь… И не забегаю…

– Говорите! – разрешил я.

Иисус жил одною мечтой: подняться на престол. Считая это, правда, божьей волей. Отвернулся и от матери, когда она примкнула к тем, кто признавал не его, а Иакова. Который выступал против обращения воды в вино. За сохранение старого уклада, обещавшего ему трон.

Потому Иисус и сказал матери на свадьбе в Кане: «Кто ты мне, женщина?! Не пришёл ещё мой час!» А он возможно пришёл бы, этот час, если бы все, кто были водой, обратились в вино.

Шли годы, и в ожидании своего часа этот царский отпрыск сам превратился из вина в воду. В защитника бедноты. Отверженных и обделённых. Которых, знакомый с трагедией отверженности и обделённости, он понимал лучше других.

Сочувствуя им, Иисус защищал и себя. Его личное спасение – престол – зависело от гибели старого устоя. Нравственного и политического. Чего он и желал. Желая в той же мере спасенья всеобщего.

Это спасение ему было выгодно. Как выгодно было, чтобы страждущие обрели силу. Никто не знает – во что он верил больше. В своё спасение или во всеобщее? Чужая душа потёмки.

– Майор! – снова прервал Берия. – Опять сбиваетесь! Как вы такое могли про Иисуса сказать, – «чужая душа»?

Ёсик ответил опять же мне: любая душа – чужая. Своя тоже. Ибо никто не знает, что в ней из чего состоит. И как в ней это «что» появляется.

Если человек душою верит в то, что ему выгодно, – где, скажите, граница между мыслью о выгоде и верой? И что пришло вначале? И как одно переходит в другое? И ещё…

Мишель сощурилась. Лаврентий качнул пальцем – и Ёсик умолк. Потом кивнул в знак понимания и продолжил.

Как всякому потомку Давида, Иисусу следовало позаботиться о продолжении рода. Ради чего всем «ученикам» своим он, как сказано в Завете, предпочёл некую Марию. Которую в Завете назвали Марией из Магдалы.

«Ученики говорили Иисусу в обиде: Отчего это ты любишь её больше, нежели нас? Спаситель отвечал им и сказал: Почему, спрашиваете, не люблю вас как её? Когда слепец и зрячий бредут в кромешной мгле, они никак друг от друга не отличаются. Но когда придёт свет, зрячий начнёт зреть, но слепец останется во мраке.»

Хотя эта Мария считалась спутницей жизни Учителя и родила от него (сперва дочь по имени Тамар, а потом и двух сыновей), она «следовала за Сатаной». То есть за Главным Писцом, Иудой Искариотом, зелотом, который призывал к войне с Римом и недолюбливал Иисуса за терпимость к врагам.

Я вспомнил Надю, а Чиаурели вздохнул и укорительно взглянул на Мишель. Та пожала плечами: ну и что?! Женщины, мол, спят с одними, а следуют за другими. Во-вторых же, я тебе не спутница жизни, а её подруга!

За «Сатаной» пошла и другая Мария. Мать. Пресвятая Дева.

Мишель возмутилась: почему же тогда мать величали Пресвятой, а Магдалину обзывали «прелюбодейкой»?

То ли отвечая ей, то ли продолжая мысль, Ёсик сообщил, что Магдалина досталась Иисусу не девой: до него она пребывала в другом пробном браке. А таких женщин называли – как назвали её.

– А почему она развелась? – спросил Чиаурели.

– Потому что была в браке! – хмыкнул Лаврентий.

– Ара, сериозулад… (Я серьёзно спрашиваю.)

– Мец сериозулад геубнеби (Серьёзно и отвечаю), – и вернулся на русский. – Брак – самое серьезное основание для развода!

Мишель рассмеялась, чем доставила Лаврентию радость.

Магдалина, однако, развелась, ибо брак был бесплодным.

Иисуса, между тем, беспокоило отнюдь не то, что жена была «прелюбодейкой». Мучило другое: ему уже стукнуло тридцать восемь, а до трона было так же далеко, как прежде.

Иисус учил «любить врага» – и римский прокуратор Пилат считал его лояльным к центру. Но в Иерусалиме и Риме реальная борьба за иудейский престол – закулисная или открытая – шла по-прежнему между отпрысками царя Ирода. Не Давида. Между Агриппой и Антипой.

Что же касается бога, тот – вопреки частым предсказаниям, подозрениям и обвинениям – если и вмешивался во что-нибудь, то не в иудейские дела.

80. Как это мозно делать?!

В сентябре 32-го года христианской эры, в Судный день, то есть за полгода до казни, Иисус решается наконец на первый из трёх отчаянных поступков. Судьбоносных. За что и угодил на крест.

– Значит, не поступков, а проступков! – обрадовался Лаврентий и подправил пенсне. Приготовился к проступку и Мао: крутанул тыквой, но Валечку не нашёл.

В кумранском храме шла своим ходом церемония отпущения грехов еврейскому народу. Отпускала их обычно – после консультаций с богом – знаменитая еврейская «тройка»: «Моисей», «Илия» и «Христос». То есть – Пророк, Священник и Царь.

Еврейский народ состоял из иудеев, живших в Палестине, и тех, кто находился в рассеянии. В диаспоре. Первые считались выше вторых, как Палестина – чище остального мира. Палестинским евреям отпускала грехи главная «тройка», остальным – «запасная».

«Запасники» отпускали грехи не в главном, а в «запасном» кумранском святилище.

Иисус входил в состав «запасной». На правах самого младшего члена, «по левую руку» от Священника. На правах «Христа», Царя. Его не включили бы и в эту, неглавную, «тройку», не будь в ней главным, то есть Священником, Ионатан Анна. Который считал законным давидовым наследником Иисуса, а не Иакова. И поэтому назначил его в «тройке» Царём.

В Пророки, кстати, «справа от себя», он поставил некоего старика Варавву.

В три часа пополудни, когда «тройке» надлежало взойти на амвон и объявить благую весть об очередной милости Всевышнего, Иисус совершил неслыханную дерзость.

Он – сказано в Завете – «преобразился». «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить бельё.»

На амвоне Иисус оттеснил в сторону Ионатана Анна, встал посередине «тройки», на главное место, и заговорил от имени самого Первосвященника! Которому лишь и позволено завершать церемонию Судного дня!

Я представил себе реакцию Ильича или Лейба, сделай я с ними раньше срока нечто подобное. Не заткни я глотку Каменеву с Зиновьевым, даже в этой тройке я оказался бы четвёртым.

Берия, видимо, разгадал мою мысль и вставил:

– Эс ром схвас гаекетебина – цители кочоба ундао! (Сделай это кто-нибудь другой, его назвали бы выскочкой!)

Я сделал вид, что не понял Лаврентия. Не слышал даже. Ибо слушаю Ёсика.

Как сказано в Завете, повторил майор, «в последний великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того потекут реки воды живой».

Слова эти тоже были дерзостью, ибо принадлежали Иоанну Крестителю из клана первосвященников Цаддок. Клана, к которому Иисус не имел отношения. И который только и обладал правом распоряжаться «водою живой» – водою крещения.

Этот поступок, однако, имел прямое отношение к Иоанну.

Хотя его уже казнили за ошибку в предсказании срока восшествия давидова Царя, в этот самый Судный день, согласно его другому пророчеству, бог наконец изволит вмешаться в людские дела и вернёт к власти истинного первосвященника – из Цаддоков.

Вмешался, однако, не бог – прихожане. Бросившись к амвону, они стащили оттуда Иисуса и содрали с него, как с самозванца, «блистающие одежды», наряжаться в которые позволено лишь первосвященникам.

Между тем, сказал Ёсик, как и сказано в Завете, действительно «раздался Голос самого Отца, возвестивший об Иисусе: Это есть сын мой любимый!»

– «Раздался голос самого Отца»? – встревожился Берия. – «Действительно» – говоришь?

А Мао высказал предположение, что Ёсик притомился.

Нет, не притомился, ответил тот. Именно «Голос». Так называли в Кумране представителя «Отца». Иерусалимского первосвященника. Которым был тогда Каиафа. А «Голосом» был Симон Магус.

Услышав о скандале в храме, он поспешил туда и, указав на Иисуса, воскликнул от имени самого «Отца»: «Это Сын мой!»

Симон тем самым не возвеличил Иисуса, а наоборот, вернул его на своё место, вниз. На должность «Христа», Царя. Ибо в «тройке» Царь и Пророк считались Сынами Священника.

– И это весь твой проступок? – удивился Берия и повернулся ко мне. – Амас чинури тройкац апативебда Иосес! Гограц. (Такое Иисусу простила бы даже китайская «тройка». Во главе с тыквой!)

Ёсик возразил: Иисус совершил важный поступок! Ибо, назвавшись первосвященником, он бросил вызов тогдашнему еврейскому укладу.

То есть, в его понимании – всему мировому укладу: диаспора, мол, священна не меньше Палестины! А во-вторых, мол, даже в главном святилище главным священником может стать любой! Главное – не земля и происхождение или принадлежность к клану, а кто ты есть!

– Оцень тоцно! – согласился Мао. – Молодец!

Другой судьбоносный поступок Иисуса связан с тем же Симоном Магусом, именуемsv в Завете святым Лазарем.

…В декабре того же года Понтий Пилат рассерчал за что-то на евреев и распоясался.

– Как наш Никита Сергеевич! – вставил Лаврентий и повернулся к Хрущёву. – Тоже в декабре. Правда, не в том, а в каждом году. И не в Иудее, а масштабнее – на Украине!

Никита шаркал теперь по паркету в обнимку с Микояном. По-прежнему – танго. Булганин не ревновал. Скучал.

Пилат, как сказано в Завете, «смешал кровь галилеян с жертвами их». Переодел солдат в еврейские одежды и спустил их в толпу митингующих иудеев. Солдаты перебили многих активистов, но – когда раскрылось, что за этим стоял римский прокуратор – еврейские зелоты подняли бунт.

Возглавила его тоже тройка. Все трое националисты – Варавва (он же Никодим), Иуда Искариот и Симон Магус. Римляне легко бунт подавили, но сама тройка скрылась. Варавва, в частности, – с кровью римлянина на руках.

Пилат взбесился и развернул розыск этих «воров», предвкушая милейший сердцу вид – три креста на фоне скупого вечернего неба над Лысой горой.

Должность Симона или Лазаря занял Ионатан Анна. Вздохнул с облегчением и Иисус, которого новый кумранский «Отец» всегда признавал законным давидовым отпрыском.

Пока римляне разыскивали бунтовщиков, два влиятельнейших еврея, Агриппа и Антипа Ироды, продолжали лезть из кожи, досаждая друг другу. Антипа благоволил Симону, из-за чего Агриппа распорядился предать того отлучению.

Отлучённого наряжали в погребальный саван и заключали в склеп на несколько дней, символизируя тем самым его духовную кончину. «Могильным» склепом служили в Кумране пещеры, в одну из которых и заключили опозоренного Симона-Лазаря.

На третий день, однако, Антипа, воспользовавшись своим неожиданным, но временным успехом в Риме, приказывает его освободить. Неожиданно же церемонию освобождения вызвался провести Иисус.

– Поцему?! – взвизгнул Ши Чжэ от своего имени. – Он зе политицецкий враг! Семён этот!

Почему – как раз неизвестно. То ли из «любви к врагам», то ли из старых симпатий к Симону, то ли из желания досадить Агриппе Ироду, ненавидевшему Иисуса, то ли ещё почему-то.

Например, потому что разница между еврейскими партиями, не только между ессеями и не-ессеями, а между всякими назореями, зелотами, задоккитами и прочими, – разница между ими всеми заключалась не в степени ненависти к Риму, а в представлении о том, как ненависть выражать.

И все они стремились к одному, – положить конец римскому владычеству и возродить иудейскую монархию…

– Хоросо, – не унимался переводчик, – но поцему тоцно? Поцему вы этого не знаете? Вы!

Ёсик начал отвечать издалека. Сперва – как Учитель: известно ли человеку как и когда из «человека для себя» он становится «человеком для других»?

Потом ускользнул в майора: если бы ему, Ёсику, поручили написать докладную об Учителе, он написал бы её не вводя главного персонажа. Самогоє Учителя. Рассказал бы зато обо всём другом, что поддаётся отчёту. И получился бы нужный документ.

Потом он сам задал китайцу вопрос: когда один человек думает о другом, – что при этом и с кем происходит? С человеком, который думает, или с тем, о котором думают? Более того…

Лаврентий снова – и справедливо – качнул пальцем. Майор осёкся и заключил: остальное в связи с историей Лазаря рассказано в Завете дословно.

Единственное – приблизившись к пещере, Иисус, как и в легенде, прищемил себе ноздри, ибо, дескать, «мертвец» вонял. Но вонял он не трупной вонью, как сказано в Завете, а обычной. От отсутствия воды в жаркой пещере.

– Заркой? – придрался вдруг Ши Чжэ теперь от имени Мао. – Откуда это известно?

Я же был там, ответил Ёсик. Но дело не в этом.

– А в цём? – отчего-то злился переводчик.

В том, что, «воскресив» Лазаря, Иисус попал в чёрный список римского прокуратора. Список, включавший в себя и тех, кто сочувствовал антиримским смутьянам и бунтовщикам.

– Как это мозно делать?! – сдался Ши Чжэ непонятно от чьего имени. – Оцень больсая осибка!

81. Стрекозы стали дырявить тишину быстрыми строчками…

Раньше всех этой «ошибкой» воспользовался «Сатана» – Иуда Искариот. Презирая Иисуса за самозванство, враждебность старым ессейским ритуалам и, главное, терпимость к Риму, Иуда задумал выдать его Понтию Пилату как… антиримского партизана. Сторонника насилия и зелота.

Кроме политической выгоды, это давало Иуде шанс вымолить у прокуратора прощение за его собственное участие в бунте. Зная Пилата, головою Иисуса Иуда ограничиться не собирался. Впридачу он предложил тому взятку из кумранской казны, которою заведовал.

Иуда, кстати, возражал против брака Иисуса с Марией, которая разделяла взгляды «Сатаны» и состояла в его группе. Противился ли он этому браку лишь на этом, политическом, основании или из других причин – неизвестно.

Известно другое – вторая, окончательная свадьба Иисуса должна была состояться во время мартовского праздника Пасхи.

Он как раз и приближался. С его наступлением заканчивался срок последнего пророчества Иоанна Крестителя. Пророчества о небесном вмешательстве в назначении нового первосвященника.

Другое его предсказание, за которое он и поплатился головой, касалось возрождения иудейского царя. То пред-сказание не сбылось, и хотя ранее, в Судный день, попытка Иисуса «стать» первосвященником закончилась провалом, срок действия этого предсказания истекал именно в Пасху.

Иисус, бывший в отъезде из Кумрана, всё ещё надеялся на везение – и к началу праздника поспешил домой.

В Кумран, то есть в «Иерусалим», он въехал верхом «на осле царя Соломона», как требовала церемония коронации иудейских царей. Иисус снова, стало быть, выказал уверенность, что пророчество Крестителя относится именно к нему. Ни к кому другому. В Пасху бог, мол, намерен возвысить меня сперва в цари, а потом – в первосвященники.

То ли сомневаясь в этом, то ли, наоборот, опасаясь того, Иуда Искариот заявился к Ионатану Анна, ставшему теперь «Отцом» Кумрана вместо беглого Симона Магуса. Представителем иерусалимского «Отца». Народного первосвященника Каиафы. О должности которого мечтал, разумеется, и сам Анна.

Иуда легко убедил Ионатана, что за коммунальным ужином накануне Пасхи, на торжественном собрании всех кумранских старейшин, Иисус снова отважится на дерзость, выказанную в Судный день.

Так же легко Анна согласился лишить Иисуса звания «Сына» и пожаловать его Иуде, который выдаст того римлянам. Отныне Иуда будет получать 30 сребреников – обычный налоговый сбор с деревни в пользу того, кто в Кумране исполнял обязанности «Сына».

Узнав об этом решении, Иисус счёл себя обречённым. Последнюю надежду он возложил на один из дней перед Пасхой. Когда истекал срок пророчества.

Рассчитывая на это же пророчество – хотя и в свою пользу, – на тайной вечере решил объявиться и беглый Симон.

– Поцему тайной? – встрянул Ши Чжэ.

– Как почему?! – оживился Берия. – Пилата боятся. Потому, что закон нарушили. Нарушил, – отвечай!

– Семён да, нарусил, Иуда тозе, а Иисус соверсил осибку, а не закон нарусил. Зацем ему отвецать?!

В ответ Лаврентий обратился сперва к Чиаурели:

– Амас ту дзма хар, Миша, моациле гвино! (Будь мне братом, Миша, отодвинь от китайца вино!)

Потом улыбнулся и сказал самому китайцу:

– Иисус всё время нарушал законы! Даже при рождении: родился у родителей, которые не были женаты…

С началом марта начал выходить и срок пророчества.

Бог, тем не менее, продолжал упорствовать. Молчать.

Гневался Иисус, однако, не на него. На евреев. Уже второго марта, ворвался в казначейство, которым заведовал Иуда, и стал крушить там мебель. Поскольку, мол, бог молчит в знак протеста против жуликов, засевших в этом «разбойном вертепе».

Через две с лишним недели беспокойного поведения, в ночь с 19-го на 20-е марта, Иисус угомонился и отпраздновал вторую свадьбу с Марией. К вечеру следующего дня он, как и положено ессею, даёт обет возвращения к аскетической жизни.

В шесть вечера в большой ризнице при монастыре начинается коммунная трапеза тринадцати кумранских старейшин. Аскетов.

Роковая трапеза. Для Иисуса и человечества.

Ши Чжэ опять вмешался. Сказал, что нас за столом тоже ровно 13, но не все старейшины. Или аскеты. Ибо ни Мишу с Мишелью, ни самого себя он, дескать, не причисляет ни к старейшинам, ни к аскетам.

Мишель сощурилась, а Чиаурели не понял:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ницего. Просто интересно!

Потом китаец извинился перед Ёсиком за то, что его прервал.

Во время вечери, как Иуда и предсказывал, Иисус, сидевший рядом с Ионатаном Анна, потеснил его с возвышения, которое принадлежит главе застолья, священнику. В качестве какового он и вёл себя до десяти вечера, когда объявил, что трапеза закончилась – и всем надлежит отправиться в «Оливковую рощу».

Так назвали в Завете монастырь к востоку от кумранского акведука. Через двор. В «роще» Иисусу и остальным оставалась прождать ещё два часа: срок пророчества истекал в полночь.

Тем временем Иуда послал к Пилату в Иерусалим гонца с предложением взятки, с приглашением прислать солдат для поимки Иисуса с беглецами-зелотами, Вараввой и Симоном, и с прошением о помиловании его самого, Иуды.

До наступления полуночи Иисус мог отказаться от претензий на первосвященство. В течение этих двух часов его терзали сомнения в правильности избранного им жребия. В случае невмешательства небес в оставшийся срок ему грозило страшное обвинение в лжепророчестве. И, стало быть, – смерть.

Такая же, какая выпала на долю Иоанна Крестителя. Быть может, хуже.

Ионатан Анна, который не верил его пророчеству и которому, по закону, как «Отцу», предстояло арестовать Иисуса, если небеса вот-вот не вмешаются, прервал молившегося Иисуса и заговорил с ним, как с обречённым. Заговорил о некоей чаше.

Иисус ответил ему: «Отче, пронеси чашу сию мимо Меня! Впрочем, делай не то, чего Я хочу, но чего хочешь Ты!»

О какой чаше шла тогда речь, скоро, увы, выяснилось.

Ши Чжэ засуетился и украл у Чиаурели свой стакан.

Наступила полночь. Кумран затаил дыхание.

Умолкли во дворе и стрекозы.

Старейшины высыпали туда и задрали головы к небесам.

Луна не встала. Продолжала скользить лёгким серебряным пятаком по чёрному небу, тяжёлому и гладкому, как мрамор.

Луна уходила к Мёртвому морю. Тоже гладкому и чёрному.

Ничего не произошло. Небеса не подали ни малейшего знака. Ни молнии, ни даже моргнувшей звезды.

Стрекозы выждали ещё несколько мгновений, а потом взорвались все разом и стали дырявить тишину мелкими, но быстрыми строчками.

Иисус зашагал к скалистому бугорку в центре двора и взобрался на него.

«Пришёл мой час!» – проговорил он тихо. Чтобы его никто не услышал. И – ничто. Кроме легенды.

Когда его обступили неразличимые во тьме силуэты людей, он спросил: «Кого ищете?»

«Иисуса!» – ответил ему голос Иуды Искариота.

«Я есмь!» – кивнул Иисус и сошёл с бугорка…

– Надо же! – вздохнула Валечка. Теперь она стояла за спиной Ёсика.