Текст книги "Учитель (Евангелие от Иосифа)"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

82. Эксепнусен…

Арестовали и Симона с Вараввой.

Берия эту акцию одобрил кивком головы.

Судил Иисуса сперва Ионатан Анна. Суд под его началом быстро признал Христа виновным.

Берия спросил: а сколько было судей?

Ёсик не вспомнил.

Вспомнил зато, что ровно в два ночи Иисус предстал уже перед прибывшим на место скандала Каиафой. Народным первосвященником. Который тоже осудил его.

Берия хмыкнул. Наверное, в адрес Каиафы.

В шесть утра в Кумране объявился и Пилат. Не слушая еврейских «отцов», он сразу же велел Иуде представить ему трёх «воров», врагов Рима, бунтовщиков, которых сами евреи обвиняли, однако, в другом. В лжепророчестве.

Допросив Иисуса, Пилат посчитал, что на нём лежит куда меньшая вина за бунт, нежели на остальных. Тем более, что Иисус, по его собственным словам, таил в душе злобу не на римлян, а на евреев. Не признававших в нём царя.

Прокуратор отложил вынесение приговора на более поздний час и занялся Вараввой.

Пилату Иуда предложил взятку за себя через Агриппу Ирода. Между тем, в последний момент к прокуратору нашёл путь и соперник Агриппы – Антипа. Который предложил тому за Варавву и Симона большую сумму.

Для получения денег из кумранской казны под благовидным предлогом Пилату надлежало формально стать членом кумранской коммуны. Наспех проведённая процедура посвящения была ограничена в его случае частичным крещением. Омовением рук.

Получив обещанное, он отменил готовый было для Вараввы суровый приговор и отпустил того на волю. Решение своё Пилат обосновал преклонным возрастом «вора».

Вместо Вараввы он судил Иуду. Который признал вину, или, как сказано об этом в Завете, «повесил себя».

Пилат приговорил его к кресту.

Отпустить Симона прокуратор отказался, ибо в его глазах тот был чересчур уж крупным «вором». Лютым ненавистником Рима.

Наконец Пилат вернулся к Иисусу. Кроме сомнений в непростительности его вины против Рима, прокуратор таил надежду, что взятку евреи предложат ему и за своего «Царя».

Которого, мол, легко и казнить – если не предложат мзды, и помиловать – если предложат. Ибо этот «Царь» утверждал самое разное. Как, впрочем, большинство людей. Особенно тех, кто занимаются политикой. И имеют много принципов… То к насилию звал, то, наоборот, к смирению.

Поэтому в данном случае вопрос – казнить или нет – Пилат предоставил решить местному еврейскому «Отцу». Ионатану Анна. Хотя Иисус принадлежал к его партии, «Отец» рассуждал недолго. И – столь же невозмутимо, сколь неугомонным в своём рвении к «отцовству» казался ему бывший «Сын».

Ёсик вдруг сделал паузу и развёл руками: я, мол, понимаю и «Отца» – если Иисусу не закрыть навеки его глаза, он, прорвавшись к власти, «даст свет тем глазам, которые не умеют видеть, и заберёт его у зрячих, которые не видят света». Как и грозился.

Берия снова кивнул, но повернулся к Чиаурели: точно, мол, как в этой песне из твоей ленты о Берлине – «кто был ничем, тот ста-анет все-ем»!

Миша ответил по-грузински, что этой песни в фильме нету, но он понимает Лаврентия. Точнее, «Отца», который обязан заботиться о недопущении переворотов. Ибо – хорош переворот или плох – старейшины при этом теряют власть.

Берия развернулся теперь к Ёсику и собрался что-то добавить, но я не выдержал. Схватил их вместе, троих, взглядом и буркнул:

– Ну атракебт ак дураки бавшвебивит! (Не бздите тут, как слабоумные дети!)

Но сразу же улыбнулся: понял, что, хотя они и не дети, – переживают. Даже Мао шепнул что-то переводчику…

Решение «Отца» многие кумранцы, ненавистники Рима, восприняли с удовлетворением, ибо Иисус – в своём рвении к трону – казался им чересчур уж терпимым к врагу.

Предателем.

Что же касается Пилата, решение это его ни огорчило, ни обрадовало. Скорее устроило, ибо он обещал центру ровно три креста для предводителей антиримского бунта.

В девять утра Пилат объявил свой приговор, подчеркнув, что в случае с «Царём», он обусловлен волей евреев.

Распять всех троих Анна настоял к тому же немедленно, ибо в шесть вечера начиналась Пасха. Великий праздник. Совпавший к тому же со святой субботой.

Кресты были сбиты из подпорок, которые использовались при сооружении палаток для навещавших Кумран сельчан.

Вопреки легенде, Иисуса подняли не на средний крест. Средний, главный, достался Симону Магусу, самому злостному «вору», бывшему кумранскому «Отцу» и «Священнику». Иисуса, как «Царя», распяли справа от него.

К кресту прикрепляют по-разному. Если, скажем, не прибить к стволу подпорок для ног, смерть наступит быстро: трудно дышать. Кумранских же «воров» и «лжепророков» Пилат велел распять с выдумкой.

Несмотря на близость субботнего часа, мстительный и насмешливый прокуратор привязал осуждённых так, чтобы смерть наступала медленно и мучительно. В этих случаях кровь замедляет бег, вызывая разрушения и адскую боль в органах. Конец приходит через недели. Ужасный.

Мне подумалось, что Ёсик вспомнил свои муки, но дело оказалось в Валечке, которая стояла за его спиной. Разинув рот и выкатив глаза, она нечаянно опустила руку не на спинку стула, а майору на плечо.

Перепугалась и сама. Вскрикнула «Ой, господи!» Потом опомнилась:

– Извините, майор! – и побежала краснеть за спину Мао.

Иисусу, перед тем, как его привязали к кресту, предложили чашу со змеиным ядом, примешанным к вину. Из сострадания. Втайне от наблюдавшего за казнью Пилата. Позаботился о «Сыне» «Отец», Ионатан Анна.

Иисус отказался. Не только из гордости. Хотя зелоты не усматривали в самоубийстве оскорбления небесам, Иисус был поборником бездействия и аскетом. Врагом роскоши.

Тем не менее, через шесть часов, к трём пополудни, боли резко усилились, и Иисус возопил: «Элоай, элоай! Лама Савахвани?» Это – из псалма его предка, царя Давида: «Отец, отец мой! Почему забыл про меня?» Давид имел в виду бога.

Иисус же – не столько небеса, сколько другого «Отца», Ионатана Анна. Который «забыл» его дважды: во-первых, обрёк на гибель, а во-вторых, не даёт ему теперь, как обещал, «чаши».

Ионатан понял его. Особенно – когда Иисус добавил: «Я жажду!» Ему тотчас же подали в губке на шесте «уксус», как сказано в Завете. Отравленное вино. Отравленное змеиным ядом. В этот раз он «чашу» мимо себя не «пронёс». Вскоре голова его поникла, и он потерял сознание.

Не умер, нет, а потерял сознание!

– Что? – поднял я палец. – В Завете сказано: «испустил дух»!

Правильно, согласился Ёсик. Так и сказано. Для народа и для легенды. Но имеющий уши, то есть, прочитавший свитки, услышит другое. «Потерял сознание». Ибо сознание ессеи считали духом, а потерявших его – испустившими дух.

В Завете – «эксепнусен»… По гречески, в оригинале…

Возникла неловкая пауза. Мишель, щурясь, стала осматривать каждого в отдельности. Когда очередь дошла до Лаврентия, он отличился. Блеснул для неё стёклами пенсне и кивнул в дальний конец гостиной:

– Обратите внимание на Никиту! Он тоже скоро сделает эксепнусен. Испустит дух.

Хрущёв, действительно, танцевал уже сам с собой. Гопака под Берлиоза, которого подарил мне тот же Лаврентий. Это был очень медленный гопак.

– Но это хорошо, пускай испустит! – добавил Берия. – Если человек всё время кружится и если при этом у него есть сознание, то пускай отдохнёт хотя бы оно! Испущенное.

Мао не рассмеялся. Думал о другом. Потом сказал:

– На насем языке тозе мозно так выразиця, цтобы полуцилось и «с сознанием расстался» и «дух испустил»!

83. Сперва воскрес, а потом преставился…

С духом на кресте Христос не расстался. Только – с сознанием.

Быстрее кончины приближался, однако, субботний час. На него как раз и рассчитывал хитрец Антипа Ирод. Которому удалось выкупить пощаду только для старика Вараввы. Не для Симона Магуса. Земляка и союзника.

Хитрость, впрочем, хитрее денег. Ибо она ещё и благоразумна.

Берия засиял от гордости за майора. Земляка и сотрудника.

Следуя своему плану, Антипа, тоже наблюдавший за казнью, подступил к Пилату и заговорил с ним о приближении субботнего часа. Особенно высокого.

В еврейском Законе, сказал он, в Ветхом Завете, написано: «Если в ком найдётся преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день. Не оскверняй земли, которую Господь даёт тебе в удел.»

Крест и есть дерево, продолжил Антипа, ибо евреи не распинают на кресте, а вешают на дереве. Крест – это, господин Пилат, ваша, римская идея. Ты и казнил их не по-нашему, а по-римски.

Но ежели тебе надо уже возвращаться в Иерусалим и оставить осуждённых нам, евреям, то не оскверняй земли, данной тебе в удел. И позволь нам хотя бы умирать по-нашему.

То есть? – спросил Пилат.

Поменяй сейчас форму казни. Вместо издыханья на кресте – погребенье живьём.

На слово «живьём» быстрее Пилата откликнулся Молотов. Который всё это время наблюдал за Хрущёвым и о чём-то мечтал.

– Живьём нельзя! – объявил он и нервно отпил из рюмки. – Только после смерти!

Антипа, между тем, предложил Пилату перебить осуждённым, Симону и Иуде, ноги именно живьём, отнести тела в погребальную пещеру на холме, замуровать выход и оставить их там издыхать.

Что же касается третьего, Иисуса, тот, мол, уже, похоже, мёртв, а потому ничего ему перебивать и не надо. Просто снять и оттащить в ту же пещеру.

Напротив той самой, заметил Ёсик походя, где, согласно Медному свитку, был похоронен «Великий Третий» – сам царь Давид. «Третьим», по обычаю палестинских ессеев, называли – после священника и пророка – царя.

Прокуратор, кстати, огорчился, что Иисус испустил дух так легко. Приказал, однако, это проверить. Иисуса кольнули под ребро копьём, но он не вздрогнул. Как подчеркнуто, однако, в Завете, вместе с водой пошла из раны кровь.

Никто, кроме стоявшего под крестом Иоанна Марка, любимца Иисуса, либо не заметил того, либо не понял, что это значит – если пошла кровь.

– Это знацит, цто больно! – взялся Ши Чжэ за стакан.

Не понял, получается, и китаец.

Иоанн Марк же понял лишь потому, что был членом ордена Терапевтов и, подобно всем «терапевтам», имел медицинские познания. Заметив кровь, он поспешил к брату Иисуса Иакову и сообщил тому радостную весть: Иисус жив! Всего лишь «испустил дух»! Ибо мертвецы не кровоточат.

– Абсолютно верно! – воскликнула Мишель, но тут же сощурилась. На этот раз, выяснилось, – справедливо.

Когда, оказывается, скончалась её бабка, которая до того, точнее, всю жизнь, храпела во сне так громко, что всех будила, а стены тряслись, – дурной братишка француженки Филипп отомстил наконец прародительнице за прежние муки. Подкрался ночью к гробу и бритвой искромсал бабушке нос. Мишель застала его в момент мщения и грохнулась в обморок.

Что же касается Филиппа, он потом долго сокрушался. Не из-за поступка своего, а из-за того, что крови не было.

– А где он сейцас? – спросил Ши Чжэ.

Берия хмыкнул и качнул головой, а Мишель снова сощурилась и, не поворачиваясь к китайцу, бросила, что речь не о дурном брате Филиппе, а об Иисусе.

Берия качнул теперь головой одобрительно.

Брат Иаков очень этой новости обрадовался и передал её, в свою очередь, Варавве. Который тоже обрадовался, ибо был обязан Иисусу многим. В том числе жизнью, поскольку вместо Вараввы третьим «вором» оказался как раз Учитель.

Неизвестно, выудил ли Пилат у Антипы новую взятку, но, как записано, принял его предложение и собрался возвратиться в Иерусалим. Убедившись предварительно, что выход из пещеры можно действительно наглухо замуровать. И распорядившись вдобавок поставить у выхода стражников.

Симона и Иуду сняли с крестов, перебили им ноги, завернули в белоснежные саваны и отнесли в пещеру.

А Варавва с Иаковом спустили Иисуса. Рядом с ним, в той же пещере, Варавва, которого в Завете зовут Никодим, сообразил предварительно оставить «состав из смирны и алоя, литров около ста».

Не сомневаясь теперь в том, что «воры» находятся на верном пути в ад, сам Пилат пустился в другой – домой. Забрав с собой и Антипу, который велел Варавве позаботиться о Симоне.

Что же касается Спасителя, то спасением своим он обязан только тому, что смесь «из смирны и алоя» была сильнейшим тогда очистительным средством. С наступлением темноты Симон, тоже «терапевт» и искуснейший врачеватель, превозмог боль в коленях и покрыл Иисуса этой смесью.

Он и «воскресил» Иисуса, Симон. Как ранее Иисус «воскресил» его. Воскресение Христа было менее условным, ибо его внесли в пещеру как труп. Но вышел он оттуда живой.

Увели его оттуда, кстати, тот же брат и друзья.

Когда позже Мария Магдалина заявилась в гробницу взглянуть на «Господа», усопшего супруга, она, по Завету, наткнулась сперва на «юного ангела» в «белоснежном облачении».

То есть, пояснил Ёсик, на Симона, который в кумранской иерархии и был «ангелом». А слово «юный» надо понимать как «лишенный сана старейшины».

Симон сказал Марии: «Он воскрес!» («Он взошёл!») Имея в виду, что я, дескать, Симон, «Отец» кумранский, в награду за страдания поднял Иисуса в более высокий сан.

Ёсик выдержал паузу и договорил: в Благовестии Филиппа…

– Филиппа? – вклинилась Мишель.

В Евангелии от Филиппа, которое церковные цензоры не включили в Завет, – так и сказано: «Ошибаются говорящие, что Господь сперва преставился, а потом воскрес, ибо, напротив, сперва воскрес, а потом преставился Господь».

– Ой, Господи! – Валечка опустила теперь нечаянно руку на плечо Мао.

Но ни он, ни она того не заметили.

По прошествии субботы вывезли из пещеры и Симона.

Что же касается Иуды, евреи не простили ему того, что он выдал римлянину товарищей. Самых ревностных из евреев. По словам Завета, «Иуда приобрёл землю неправедною мздою и низринулся». Если прочесть правильно, добавил Ёсик, с помощью кумранского свитка, эти слова означают, что Иуду сбросили из пещеры вниз. Сказано даже, как он упал.

– А как он упал? – спросил Мао и, счастливый, похлопал Валечкину ладонь на своём плече. Заметил ладонь наконец.

А упал Иуда на камни. Головой вниз. И голова его лопнула громко, как сухая тыква.

– Тыква? – хохотнул Берия и подмигнул мне.

Я думал не о Мао. И не об Иуде.

– И всё это написано в этих свитках? – спросил я.

– Это написано и в самом Завете, – напомнил майор. – Для «умеющих слушать». И читать…

Валечка выдернула ладонь из-под китайской руки и снова вздохнула:

– Надо же!

Я взглянул на неё – и она исчезла.

84. Это не грусть, а начало обиды…

Какое-то время Ёсик не только молчал – не шевелился. Шевельнуться не решались и остальные.

Наконец, Булганин качнул головой – дескать, бывает же! – и подцепил вилкой с блюда ломтик заливного языка. Хрущёву идея понравилась. Микояну тоже. Я подумал, что – если бы кушали на свете не все – кушающих надо было бы расстреливать. Кушать – отвратительная процедура!

Майор осторожно повёл головой и стал внимательно нас осматривать. Начал с Лаврентия. Потом перевёл взгляд на Чиаурели. Потом на француженку. Потом на Мао. И – снова на Лаврентия. Пропустив Ши Чжэ.

Который оскорбился.

Потом Ёсик развернул голову к часам за спи-ной. Со взглядом на меня он тянул. Наконец, повернулся и ко мне.

Я был готов к этому и стал искать трубку.

Она и вправду куда-то запропастилась.

Берия засуетился, но не нашёл её. Нашёл – под крылом тарелки – Ёсик. Берия зато чиркнул спичкой.

Я забрал её у него и пронёс мимо майорского носа.

Не извинился.

Прикуривал долго. Потом, когда спичка скрючилась, затушил её струёй густого дыма, поднял голову и повернулся к Ёсику.

Посмотрел всё-таки не на него. Сквозь.

На шкаф времени. Чего тот и ждал – вздрогнул и треснул дурным, хлёстким звуком. Засевший в нём дьявол ударил не молотом, а бичом.

Все вокруг тоже вздрогнули. На шкаф, однако, не обернулся никто. Но каждый стал считать удары.

После самого короткого, двенадцатого, в гостиной не осталось ни звука. За другим концом стола все теперь тоже молчали и тревожились. Не понимали тишины.

Не понимал и сам я. Она была тупая.

Вмешаться в неё не пожелал даже Лаврентий. Другого выхода у меня, однако, не было, – и взгляд я положил на него. Он кивнул и приотпустил на шее тугой узел. Коричневый с жёлтыми крапинками. Но заговорил, отвернувшись от меня. Для чего ему пришлось потянуться за редиской:

– Дедас гепицеби, Висарионич, ме пирадад ам кацис мджера! (Клянусь тебе мамой, Виссарионович, я лично верю этому человеку!)

Потом, правда, взглянул на меня, но обратился к Чиаурели:

– Шен рас иткви, Миша? (А ты что скажешь?)

Миша дёрнул плечами и повернулся к Ёсику:

– Значит, ра гамодис, – рац вицодит ткуилиа? Например, джвари ро зургит миконда сацхалс? Ан ро вабще калебс ар экаребода сацодави? (Что, значит, получается – всё неправда? Всё, что мы знали? Скажем, что бедняга крест на себе в гору тащил? Или – что вообще избегал, горемыка, женщин?)

Ёсик помялся:

– Рогор гитхрат? Халхс уткуилод марталис ар джера… (Как вам сказать… Без неправды народ не верит правде…)

– Арц ткуилис! – хмыкнул Берия. (Даже неправде!)

– Прекратите это безобразие! – рассердился я. – Говорите по-человечески! По-русски!

Усерднее других закивал Микоян.

Я окинул всех взглядом и остановился на Мао:

– Короче, они тут обсуждают – верить или не верить? Берия верит, Чиаурели сомневается. А Паписмедов говорит, что Иисус рассказывал народу про себя неправду, чтобы научить его правде.

– Не совсем так, товарищ Сталин! – осмелился Ёсик. – Между правдой и неправдой – не пустота. Между ними много вещей…

Я промолчал и посмотрел на Мао. Тот кивнул Ёсику в знак согласия и спросил через Ши Чжэ:

– Паписмедов, а с товарисем Иисусом… Извините! Товарис Паписмедов, а с Иисусом цто потом слуцилось? После спасения… Из песцеры.

Ёсик выбирал теперь фразы, которые не требовали ни «я», ни «он»:

– После, как и записано в Завете, было явление народу и «вознесение на небеса». «Небеса» – это особый монастырь в Кумране, где жили «ангелы». Священники. Назывался «небесами» потому, что служба там шла непрерывная… Так что Иисус не на небеса – наоборот, в подполье ушёл!

Мао согласился:

– И там он – цто? – писал автобиографию? Завет?

– Завет – это история всех ессеев. Еврейских христиан. И одного из их вождей, о котором вы говорите. И который родился и жил в Кумране. Хотя в конце достиг и Рима.

– «Одного из»? – спросил Берия. – Значит, этот один самый хороший был! Как писатель. Написал так, как будто был единственный. Или всегда – самый главный…

Мао опять согласился:

– Бог изменяет будусцее, а прослое не мозет. Писатель мозет.

– Хороший! – согласился и Берия. И посмотрел на меня.

– Что? – спросил я, подумав о его книжке про большевизм в Закавказье.

Про то, как я был сперва главный, а потом единственный.

– Ничего! – ответил он, потому что я отругал его за плагиат.

– А Иисус её сам писал? – спросили майора китайцы. – Историю. Ну, Завет.

Ёсик ответил к удовольствию Лаврентия:

– Писать всякий может. Главное – продумать и организовать.

– Он один всё продумал? И организовал?

– Помогали.

– Друзья?

– Даже бывшие враги.

– Дазе бывсие враги?! А кто их вдруг объединил с друзьями?

– Не кто, а что. Ненависть к Риму. И шанс создать бога, который его разрушит. Еврейского, но в римском стиле. Чтобы легче прижился. Чтобы и человек был, и бог.

– А цто? Риму своего не хватало? Нам, китайцам, я вам прямо сказу, цузие не нузны…

– Наоборот. Богов у Рима было чересчур много. Но ни один не страдал. Только требовал, судил и награждал. Как еврейский. А исстрадавшийся бог – если находит время сострадать и народу, то есть любить его, – такой бог непобедим.

Ёсик подумал и добавил:

– Извините, что говорю по-газетному… Но, правда, такой бог сам засудит любого другого. Или наградит. Такой может всё! Может не умереть! А может умереть, но воскреснуть!

– А Иисус цто? Правда народ любил?

– Общался с ним… – замолчал Ёсик.

Потом добавил:

– Говорил ему притчи.

– Завет – хитрая книга! – вставил Берия и взглянул на него.

Ёсик объяснил:

– Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ – о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.

– Только говорил? – вмешался я наконец. – Не верил?

– Я уже сказал про веру, товарищ Сталин! Когда говоришь то, что тебя делает богом, веришь себе.

– Но он говорил это есцё раньсе! – вспомнил Мао.

– Говорил, когда хотел стать царём, – напомнил Ёсик.

– А потом цто? Забыл про царство? После креста?

– Какое царство? Иудею? Никаких шансов: Ироды стали там уже совсем сильные! А «Давидом» назначили брата. Иакова.

– Зачем провинция, когда можно – империю? – помог ему Берия и посмотрел на меня. – Интересно, как бы он себя повёл, если бы действительно стал царём. Что бы он стал делать? Скажем, если бы его ударили по лицу? Подставил бы другую щёчку? Или – другое лицо? Не своё? – и хмыкнул. – Или пошёл бы дальше – стал бы всё выжигать мечом? Как обещал…

Ёсик молчал. Я тоже.

Лаврентий ликовал. Ему показалось, что он припёр к стенке самого Иисуса:

– А если бы он стал вдруг царём не только в своей провинции, а во всей империи?

– Речь не о том, чтобы быть царём в империи, Лаврентий! – вытянулся вдруг Молотов. – Речь о том, чтобы быть богом. Везде! Чтобы править даже после смерти! Это уже совсем… – и запнулся.

– Что «совсем»? – опустил пенсне Берия.

– Это уже совсем другое дело! Совсем! Не имеет даже значения – мёртвый этот бог или живой!

Берия улыбнулся ему, как ребёнку:

– Не совсем «не имеет».

– А что с Марией? – вмешалась Мишель.

– При чём тут Мария?! – рассердился Чиаурели.

– С какой Марией? – спросил Ёсик.

– С женой.

– С Марией как раз не сложилось, – ответил Ёсик. – Ушла. Но Иисус вступил во второй брак. Пришлось менять закон и тут. Ессеям не позволялось ни разводиться, ни жениться вторично. Считалось многоженством. Но это ведь неправильно!

– Конечно, неправильно! – взволновалась Мишель. – А кто она? Вторая?

– Звали Фиолетовая Лидия. Из города Тиатира в Азии. Фиолетовая потому, что – из ордена фиолетовых священников. Они все фиолетовое носили.

Снова стало тихо. Затикали часы. Мао посмотрел на меня. Все посмотрели. Кроме Булганина. Он уже не икал, но всё равно скучал.

У меня к Ёсику вопросов не было. Мне было грустно. Прислушавшись к себе, я понял, однако, что это не грусть, а начало горькой обиды.

На Учителя.

И за него.

За себя даже. Ибо хотя я подозревал его и раньше, сомнений у меня теперь не осталось. А без них тошно. С кем же без Учителя остаться?!

Паузу нарушил Орлов. Хотя вошёл он на цыпочках, как только отыскал глазами Ши Чжэ, выпрямился и прошагал к нему твёрдым шагом, стуча каблуками. Остановившись между переводчиком и Мао, снова, однако, притих и наклонился.

Ши Чжэ – тоже шёпотом – перевёл услышанное Мао.

Тот кивнул, ткнул пальцем в тарелку с сациви перед собой – и Орлов удалился. Стуча каблуками.

Все – кроме Берия – проводили его взглядом. Лаврентий вернулся ко мне. Я кивнул. Он поднялся и покинул гостиную через мою дверь. Не ту, за которой скрылся Орлов.

Мао слизнул с пальца ореховый соус и вернулся ко мне. Вместе с ним – и остальные. Я опустил трубку на стол:

– Товарищ Мао, я, как вы и остальные товарищи, гонтов поверить, что товарищ Паписмедов рассказал нам правду.

Хрущёв энергично качнул головой. После чего у меня вконец испортилось настроение. Хотя съел я пока лишь ветку тархуна, поднялось чувство, будто набил живот пресной селёдкой. Не той, которую готовила Роза Каганович. Даже хуже. Шевельнулся и пылающий шарик в левой щиколотке.

Я рассердился на Хрущёва:

– Вот особенно Никита готов поверить майору. А почему нет? Понимает, что – хотя он тоже, как Иисус, большой человек – сам он в этом ни при чём. Всё решают обстоятельства. Если бы он был потомком Давида и жил не среди нас, а в древней Палестине… И если бы его евреи пригласили там на крест…

Я не выдержал и горько хмыкнул. Все – кроме Ёсика – рассмеялись. Кто громче, кто тише. Микоян – в точную меру.

– Если бы его подняли на крест, – успокоился я, – что, спрашиваю тебя, Микоян, случилось бы?

Микоян не знал.

– Крест не выдержал бы! – ответил я. – А если бы подняли тебя, то крест выдержал бы. И ты тоже. Но ты и сегодня висел бы на нём. Обнимаясь со столбом…

Ёсик продолжал не смеяться. Я поднял со стола погасшую трубку, качнул ею, то есть прервал шум, и обратился к нему:

– Майор, я хочу выразить вам благодарность! – и, легко пожав ему руку, похлопал в ладоши. Тоже легко.

Все дружно зааплодировали. Микоян шепнул что-то Молотову. Тот кивнул и поднялся с места. Его опередил Хрущёв: вскочил и бросился к Ёсику мять ладонь. Потом её пожал Молотов. Микоян подошёл к майору шестым.

Ёсик каждый раз смущался и дёргал плечами.