Текст книги "Баланс столетия"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Совсем поседевший дядя Володя с заострившимися чертами лица – он так и не оправился после кончины сгоревшей от чахотки в начале войны жены. «Отстранился от жизни», по выражению тети Нюси. Дядя Сигизмунд, исхудавший до пергаментной прозрачности, с трудом преодолевающий измучившее его головокружение. Он через силу выходит на улицу. Заставляет себя смешиваться с толпой. Хотя можно и не выходить: никакой работы, никаких издательских предложений. Пройдет почти полвека – и критики единодушно ахнут: «Прозёванный гений!»

На молодых годы почти не сказались. На их восторги бабушка реагирует скептически: «Ваши разочарования впереди». – «Разочарования в чем?» – «Война всегда ожидание перемен. И непременно к лучшему. Если этого не случается…» – «Ты думаешь об империалистической?» – «И о Японской. И о Гражданской. И о Крымской – твой прадед рассказывал». – «Не надо сегодня». – «Наверное, не надо. Извини, это вопрос возраста. У нашего поколения меньше времени на адаптацию. И реанимацию. Конечно, я спешу».

Вася Тезавровский обнимает Нину: «Пожалуй, сразу не освободишься». – «Так думаешь?» – «Дальнего Востока не миновать. Я бы сам напросился. Но…» – «Бюро Туполева не отпустит?» – «Тут и говорить не приходится. Отвоевался!»

А ведь с ним случилось чудо. Был сбит над Волховом. При падении парашют раскрылся наполовину. По счастью, запутался стропами в деревьях, а удар пришелся на воду. Огонь открыли свои: одновременно прыгнул сбитый Васей немец. Спас яростный мат: наши вовремя сориентировались. Потом госпиталь, комиссование, институт и, как когда-то с консерваторией, рывок на грани возможного: возвращение в строй, в качестве летчика-испытателя.

Помог Василий Сталин, в полку которого он служил. Пьяница, сквернослов, хам, но для «ребят» умел добиться всего. Трусости не знал сам, храбрость ценил во всех. И еще – помог тезке получить отдельную комнату. С окнами в узкий дворовый проход. Все в том же подвале.

«И все-таки постарайся освободиться поскорее. Кажется, есть приказ о студентках. Хватит тебе, а?»

* * *

Все обошлось без торжественных проводов и даже просто прощания. Каждый торопился домой и не оглядывался – да и на что собственно? Несколько подписанных бумажек. Обходной лист о сдаче казенного имущества. Брошенные на ходу слова о наградах – медалях, которые предстоит получить. И университет. Теперь уже только университет. Как данность.

Впрочем, не совсем так. В отделе кадров напомнили: «Не забудьте стать на партучет». – «Я беспартийная». – «Значит, на комсомольский». – «Не комсомолка». – «И это после стольких лет службы?! – Рука начальника тянется к характеристике: должна быть плохой. Оказывается, наоборот. – Так в чем же дело?» – «Не хватило времени».

Таким ответом можно (нужно!) возмутиться. А можно не заметить. Кадровик со следами погон на выцветшей гимнастерке предпочитает второе: «Вот теперь и подготовитесь. А то неловко. И притом – искусствоведческое отделение. Там, знаете ли…»

Основной состав университета уже вернулся в Москву. Всеобщее возвращение было еще более стремительным и полным хаоса, чем то давнее, октябрьское, бегство. Торопились занять свои брошенные квартиры – если еще никто не занял! Сохранить хоть какие-нибудь чудом оставшиеся вещи. Устроиться на работу. И начать требовать – льгот, преимуществ, поддержки: мы уходили от немцев, а вот они оставались и еще неизвестно почему. Вселенская склока закипала на каждом шагу. Паспортные столы милиции были бдительны – не пропустить бы специально высланных, всяких там немцев, поляков, татар. Не проглядеть бы кого. Все должны быть трудоустроены и отчитываться ежемесячными справками с места работы. Категории не работающих не могло существовать. К домохозяйкам, матерям семейства относились с подозрением. В идеале работать должны все!

Подозрительность стремительно нарастала. Все знали, что эшелоны из немецких концлагерей уходили прямо в сибирские концлагеря. Юрия Пиляра из Маутхаузена сразу отправили в зону. Впоследствии он напишет книгу «Как это было» об ужасах немецких лагерей, а в частном разговоре со своей преподавательницей на Высших литературных курсах признается: ужасы в советских лагерях. Слишком потрясающих, чтобы вспоминать Третий рейх.

Военнопленных ждала проверка, и притом не только в лагерях: госбезопасность не оставляла без внимания ни одного «изменника». Депортировались целые народы: из Крыма, из Прибалтики, из Западной Украины. Последних власти считали самыми ненадежными, их приговорили к тотальному истреблению. Даже вернувшиеся в свои деревни фронтовики попадали сразу в положение крепостных – ни у кого из колхозников не было на руках паспортов, и уехать из своих деревень они попросту не могли. Пробраться же в Москву или какой-нибудь областной центр было невозможно: для горожан существовал институт прописки. Каждому предписывалось всегда быть на месте, обозначенном в его паспорте. Всякое отклонение от режима сурово наказывалось. На улицу без паспорта не выходили. Жившая в Малаховке бабушкина сестра Александра Стефановна не могла рискнуть переночевать на Пятницкой – проверки проходили постоянно и всегда неожиданно. Если участковый милиционер чего-то недоглядел, ему всегда готовы были помочь бдительные соседи.

Зато на искусствоведческом отделении все было совсем иначе. Дочери и сыновья министров, руководителей госбезопасности, высокопоставленных партийных работников пользовались особым вниманием со стороны преподавателей. Что там машины, на которых они приезжали! Если чадо желало отдохнуть в Крыму, отцы могли расщедриться для них на спецрейс самолета. В любое время года. Независимо от лекций. Даже А. Лебедев услужливо расшаркивался, говорил чадам приятные слова. Пятерки сыпались как из рога изобилия. «Подает большие надежды…», «умеет поставить проблему…», «масштабно подходит к вопросу…» – среди привилегированных потомков неспособных, ленивых, бездарных просто не могло быть.

…«Если вы меня спросите, какой главной чертой должен обладать искусствовед, я отвечу – порядочностью. Да, да, не удивляйтесь – именно порядочностью».

На крошечном шатающемся столике под накрахмаленной, штопаной скатеркой – и это пресловутый обиход старого холостяка! – потертые на краях фарфоровые чашечки, сахарница с щипчиками и крышкой, хлеб на плетеной хлебнице, масленка с нарисованным и потускневшим от времени красным помидорчиком, эмалированный зеленый чайник на подставке из крупных бусин.

Бывшего адвоката из Казани Алексея Николаевича Свирина музейное дело спасло от репрессий. Почти спасло – пришлось менять города, отказаться от постоянного дома, лишиться имущества. В конце концов он нашел приют в Отделе иконописи Третьяковской галереи.

За дверью слышны громкие голоса техничек галереи – в этом дворовом флигельке и работают, и живут. Шипят сковородки. Неустанно ревут примусы. А вот в комнате с окном на боковую стену галереи удивительно тихо, очень спокойно, и нельзя себе позволить прислониться к спинке стула, потому что «так не сидят».

«Я сказал – порядочность. Это только кажется просто, а на самом деле… От вас ждут вполне определенного вывода. Вам его подсказывают. Может быть, даже сами верят в его истинность. Но это всего лишь потреба дня. Предмет для спекуляций, и притом совсем не безобидных. И для художника, о котором идет речь. И для зрителей, читателей, просто людей. Ведь по большому счету речь идет о контакте человека с искусством: верить – не верить, обращаться к картине или обойтись без нее. Кстати, на чем вы остановились в семинаре?» – «На атрибуции Климентовской церкви в Замоскворечье». – «Наверно, не без детской ностальгии? Разве она все детство не была перед вашими глазами?» – «Профессор Коваленская сказала, надо сделать выбор из трех архитекторов, кто бы мог ее построить». – «А если покопаться в архивах? Это несколько странная идея, но не обратиться ли вам к Грабарю? Вряд ли университетская профессура станет возражать – как-никак директор Института искусствознания Академии наук. А архивист он блестящий. В университете, насколько я знаю, такой путь не жалуют, так что решайте сами».

На глухой красноватой стене за окном наливается темнотой сырое пятно. Бренчит железо водосточной трубы – гулко и надсадно. Синяя мартовская капель прошивает серую накидку сугроба. Мерно ухает в руках дворника, пробиваясь к заледенелому асфальту, лом. Настоявшаяся за день лужа закипает первым нетерпеливым ручейком. И желтым кругом ложится на стол свет низко опущенной лампы.

Через год с лишним у того же стола можно будет сказать: ни один из трех предложенных лиц не являлся архитектором Климентовской церкви. Архивы подсказали: это Пьетро Трезини. Сын первого архитектора Петербурга Доменико Трезини, уроженца Лугано. Приближенный императрицы Елизаветы Петровны, кончивший свой век в Италии. А рядом в связи со строительством в глухом Замоскворечье дела польские, шведские, датские. Дворцовые интриги. Дипломатические розыгрыши, захватывающие все европейские дворы. И искусство рококо на московской почве.

Свирин смеется: «Вам сделали замечание, что архитектор оказался не русским? Да еще покинул Россию? За правду приходится расплачиваться – в России так принято».

NB

1946 год. 8 сентября в газетах появилось объявление:

«Для подготовки руководящих партийных и советских работников областного, краевого и республиканского масштаба создана Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б) в составе двух факультетов: партийного и советского. На партийном факультете имеются отделения организационно-партийных работников, пропагандистских работников, редакторов газет. Прием заявлений производится до 20 сентября с.г. управлением кадров ЦК ВКП(б).

Поступающие в Высшую партийную школу держат вступительные экзамены по истории СССР, русскому языку, географии в объеме программ средней школы и по основам марксизма-ленинизма в объеме программ высших учебных заведений.

Начало занятий в школе – 1 октября 1946 года».

26 сентября. Из дневника М. М. Пришвина.

«Вчера прочитал речь Жданова все о том же Зощенко. В этом выступлении скрытая в революционной этике ненависть чисто средневековая к искусству наконец-то раскрывается, и имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Плеханова ставятся в оправдание насилия над личностью художника. То, о чем догадывались, теперь названо. Как мужики громили усадьбы помещиков, так теперь правительство выпустило своих мужиков от литературы на писателей с лозунгами из Ленина о том, что литература и все искусство являются частью дела партии (т. е. искусство есть агитация и пропаганда марксизма).

…Как воспевать теперь категорический императив коммунистической этики, если он валится на ребенка и давит его у тебя на глазах! Получается что-то вроде сказки о рыбаке и рыбке: старуха потребовала от рыбака рыбки, чтобы она сделала ее владычицею морскою и сама бы стала ей служить. Точно так же и у нас получится с искусством: золотая рыбка тоже уйдет, но какие-нибудь золотые караси будут, конечно, служить. Надо прочитать Фадеева роман „Молодая гвардия“, чую – это золотой карась».

«Зачем вам аспирантура? Будьте же реалистом, голубчик. Ваша „продукция“ не для нынешних художественных советов. Ее не купят и не выставят. Если быть совершенно беспристрастным, у вас два источника – Кандинский и икона. И то и другое, да еще в варианте абстракции, неприемлемо. И не будет приниматься». – «Но…» – «Никаких „но“. Посмотрите, какой дремучий вариант натурализма привезен из Средней Азии, из эвакуации. И наступление на культуру только продолжается. Победили не светлые начала идеи – победила тупая, безмозглая сила. С людьми, которые лишились всего, куда легче бороться, навязывать свою волю». – «Уверяю вас, Павел Варфоломеевич, ощущение жизни…» – «Когда-нибудь возьмет верх? Когда-нибудь! А пока вы получите возможность три года заниматься своей живописью. Это очень много! А там будет видно…»

У профессора Кузнецова нет мастерской. В коммунальной квартире, на верхнем этаже большого доходного дома близ Арбата ему удалось отделить от общего коридора крохотную прихожую, соорудить стеллаж для никому не нужной живописи. В первой комнате поставил мольберт для себя, во второй – для жены, великолепного живописца Елены Бебутовой.

Еще есть рояль, две ветхие тахты, пара старых кресел. И книги. Повсюду. На столике, подоконниках, на полу, в руках у профессора. Если он оставляет кисти, значит, берет книгу. Так принято в семье, объединившей княжну из романтического княжеского рода и сына саратовского иконописца, к великому потрясению отца и родных занявшегося совершенно непонятным искусством.

Скандал разразился тогда, когда Павел Кузнецов расписал в своих краях православную церковь – заказ, устроенный заботливым родителем. Вся роспись была счищена. Отец сам ее выполнил бесплатно, а будущий профессор отказался навсегда от подобных экспериментов. Но методу своему не изменил. Не изменил и привычке каждый год приезжать в родные места и работать в построенной его отцом сарае-мастерской, разделенной на части рыбацкими сетями. Одна часть принадлежала Павлу Варфоломеевичу, другую занимал его брат, вполне «спокойный» художник.

Наверно, это тоже было частью его внутреннего спора с противниками новой живописи и с обстоятельствами: с самого утра белая сорочка с бабочкой, отутюженные брюки, стеганая «бонжурка», предполагавшая прислугу, серебряные приборы на столе – достойный добробыт в духе героев Чехова. Своим правилам профессор не изменял никогда, как и привычке вскакивать при любом движении находившихся рядом женщин. Независимо от возраста.

«И непременно, голубчик, вступите в Союз. На всякий случай, знаете ли. ОНИ к тем, кто в стаде, придираются меньше. ИМ порядок казарменный нужен. Догляд, как у нас на Волге говорят. Пусть думают, что и вы не ушли от их надзора. А рекомендации мы с Аристархом Лентуловым вам дадим – я уже говорил с ним».

* * *

Исключение из Союза писателей Анны Ахматовой и Михаила Зощенко означало лишение карточек на продовольствие и, само собой разумеется, всякого литературного заработка. Оставалась смерть от дистрофии. Анну Ахматову спасло то немногое, что могли отрывать от своих пайков друзья. Нина Сухоцкая несла приехавшей в Москву поэтессе пузырек с подсолнечным маслом: «В бутылочке от „капель Датского короля“. Были такие. От кашля. Грамм семьдесят. Не больше. Всё боялась – не пролить бы. С жирами у всех худо, а об Анне Андреевне нечего и говорить!»

Круг общения у отверженных день ото дня сжимался, как шагреневая кожа. Болгарский журналист Алексей Алексеев навестил Зощенко через девять лет после постановления. И та же нищета, то же одиночество. Сын публично, через газету, отрекся от отца. «Он был вынужден, понимаете! – оправдывал его писатель. – Он должен был это сделать. Чтобы сохранить работу. У него своя семья. Его вынудили: вызвали и намекнули». Вчерашние приятели поспешно переходили на другую сторону улицы. Конечно, «не узнавали». Само собой разумеется, не кланялись. И не звонили.

Дядя Сигизмунд не мог успокоиться. «Он настолько интеллигентен! Великолепный кадровый офицер. Искать милости ни у кого не будет. Хватит этого письма „вождю и учителю“. Хватит!»

У его тревоги была еще одна серьезная причина – «ангел-хранитель». После постановления о журналах на время, казалось, отступившаяся от Кржижановского «женщина из ВОКСа» снова предприняла атаку по всему фронту.

Не будучи художником-книжником, она неожиданно получила заказ от Гослитиздата на оформление того сборника стихов Юлиана Тувима, в котором наконец-то предстояло участвовать Кржижановскому. «Женщина из ВОКСа» решила заняться польским языком и начала добиваться от дяди Сигизмунда консультаций. Надежда на творческую работу оказалась отравленной. С такой же энергией она начала опекать Кржижановского в отношении продуктов и лекарств. У нее тут же нашлась «знакомая» в коммунальной квартире тети Нюси, которой теперь передавались посылки. Таким образом «женщина из ВОКСа» оказалась в квартире жены дяди Сигизмунда и даже у нее на работе – в Камерном театре, куда проникла под предлогом передачи бутылочки… с рыбьим жиром.

Пределом всего стали деньги, которые она буквально сунула в карман дяди Сигизмунду под предлогом материальной помощи и за которыми пришла в квартиру Анны Бовшек. И снова расспросы с пристрастием о любимых философах, об увлечениях, о домашних занятиях и новых законченных работах. Последним рывком «дама из ВОКСа» категорически потребовала пустить ее в комнатушку Кржижановского на Арбате. На семейном совете было решено согласиться на дневное время и в присутствии Тезавровского. От волнения дядя Сигизмунд не мог спать. Все рукописи были разобраны родственниками. Больше всех досталось на долю Пятницкой – комнату тети Нюси тоже на всякий случай очистили от следов писательского творчества.

По всей вероятности, именно эта пустота разочаровала «даму из ВОКСа»: ни архива, ни набитого рукописями письменного стола. Да он бы и не уместился на площади, подсказавшей писателю его знаменитый «квадратурин». Дама набросилась на немногие семейные фотографии, хотя в них как раз никакого смысла не было. Дядя Сигизмунд не поддерживал отношений со старшими сестрами и не интересовался ими. Все они как-то устраивали свои судьбы, и явный неудачник-брат сочувствия не вызывал.

NB

1947 год.Сентябрь. Создано заменившее Коминтерн Коминформбюро, в котором были представлены девять компартий.

6 сентября. В Большом театре состоялось торжественное заседание, посвященное 700-летию Москвы. Город был награжден орденом Ленина. Ту же награду получили Московский метрополитен, Рублевская водопроводная станция, Боткинская больница и газовый завод. Канал Москва – Волга стал именоваться Каналом имени Москвы.

7 сентября. На стадионе «Динамо» был устроен праздник, посвященный той же дате. Вечером дан салют из двадцати залпов. Заложен памятник Юрию Долгорукому.

13 сентября. В Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца орденами Ленина были награждены представители города.

Год 1948-й. Темно-серый зал Камерного театра. Сбитая в кучу растерянная толпа. Ссутулившиеся спины. Приклеенные улыбки. Убегающие взгляды… Значит, все продолжается. Значит, ничего не перечеркнули муки и издевательства первых постановлений. Торжествующее исключение – те, кто удостоился чести показывать свое мастерство во время разливанных кремлевских застолий, развлекать, присутствовать, соответствовать. Во главе с личным чтецом вождя Михаилом Ивановичем Царевым.

И на трибуне – в том самом месте, где белело чучело чайки в последней постановке уже обреченного на искоренение таировского театра, – серая фигура с холодным взглядом и влизанными в череп бесцветными волосами, сыплющая на «московскую художественную интеллигенцию» круглые, свинцовые слова. Беспощадно. Аккуратно скатывающиеся к единственному магниту – пресловутой 58-й статье Уголовного кодекса. О врагах народа. И о контрреволюции в бесконечном многообразии ее обманчивых оттенков.

Голос оратора замирает от преданного восхищения: может быть, кто-то осмелился забыть историческое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»? 14 августа 1946 года – день, который останется в истории. Во всяком случае нашей, советской культуры. Слова вождя и учителя: «Предоставление страниц „Звезды“ таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции „Звезды“ хорошо знакома физиономия Зощенко и недостойное его поведение во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как „Перед восходом солнца“. Такая же ясность внесена и с Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой и безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пронизанные духом пессимизма и упадочности, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства – „искусства для искусства“, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

…Оратор в Камерном театре продолжал. Старательно выговаривая слова. Негромко. Почти вкрадчиво: «Или вы сочли для себя необязательным постановление о репертуаре драматических театров?» Вождь позаботился о нем спустя каких-нибудь двенадцать дней после решения о журналах: «Постановка театрами пьес зарубежных авторов явилась по существу предоставлением советской сцены для пропаганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попыткой отравить сознание советских людей мировоззрением, враждебным советскому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту».

И главная часть – «поставить перед Комитетом по делам искусств в качестве основной практической задачи организацию постановки в каждом драматическом театре ежегодно не менее двух-трех новых высококачественных спектаклей на современные советские темы». Вот откуда, товарищи деятели, вы обязаны начинать для себя отсчет времени!

Но «вождь и учитель», как обычно, довел дело до конца. 4 сентября того же года он высказался о кинофильме «Большая жизнь», а заодно и о Сергее Эйзенштейне: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета». Как можно было забыть, что Грозный оставался любимым героем и идеалом «вождя и учителя», историческим оправданием любых репрессий и зверств «ради блага народа»!

Причиной собрания в Камерном театре стало четвертое по счету постановление с четкой формулировкой понятий формализма как антисоветчины. «Вождь и учитель» от угроз переходил к действиям. Именно это обстоятельство утвердившийся на трибуне академический искусствовед в штатском В. Сысоев и должен был окончательно довести до сознания и без того смертельно напуганных людей.

«Еще в 1936 году в связи с появлением оперы Д. Шостаковича „Леди Макбет Мценского уезда“ в органе ЦК ВКП(б) „Правда“ были подвергнуты острой критике антинародные, формалистические извращения в творчестве Д. Шостаковича и разоблачены вред и опасность этого направления для судеб развития советской музыки… Несмотря на эти предупреждения, а также вопреки указаниям, которые были даны Центральным Комитетом ВКП(б) в его решениях о журналах „Звезда“ и „Ленинград“, о кинофильме „Большая жизнь“, о репертуаре драматических театров и кино и мерах по его улучшению, в советской музыке не было произведено никакой перестройки… Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло наиболее полное свое выражение в произведениях таких композиторов, как т.т. Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Н. Мясковский, Г. Попов и др., в творчестве которых наиболее наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в искусстве музыки, чуждые советскому народу и его вкусам…

ЦК ВКП(б) постановляет: 1. Осудить формалистическое направление в советской музыке как антинародное и ведущее на деле к ликвидации музыки».

Только одного постановления было мало. Его благословленный «вождем и учителем» автор – Жданов любил разъяснять. Во френче сталинского покроя, только чуть более темном. С тяжелым, «проницательным» взглядом, предназначенным на месте испепелять собеседника. С ехидной ухмылкой превосходства в точно воспроизведенных сталинских усах. С заложенными – снова по примеру вождя! – за спину руками. Разве что старательно зализанные волосы не соответствовали ЕГО прическе. Зато в хамски-простоватых выражениях развязной речи можно было себе позволить превзойти «учителя». Правда, для того, чтобы объяснять и рассуждать, не всегда хватало понятных самому оратору примеров. Поэтому, не вдаваясь в тонкости оперной и симфонической музыки, лучше всего было показывать на образцах очевидного, как казалось Жданову, изобразительного искусства.

Встреча идеологического подмастерья с композиторами: «В живописи, как вы знаете, одно время были сильны буржуазные влияния, которые выступали сплошь и рядом под самым „левым“ флагом, нацепляли на себя клички футуризма, кубизма, модернизма, „ниспровергали“ „прогнивший академизм“, провозглашали новаторство. Это новаторство выражалось в сумасшедшей возне, когда рисовали, к примеру, девушку с одной головой, на сорока ногах, один глаз – на нас, другой – в Арзамас.

Чем же все это кончилось? Полным крахом „нового направления“. Партия восстановила в полной мере классическое наследие Репина, Брюллова, Верещагина, Васнецова, Сурикова. Правильно ли мы сделали, что оставили сокровищницу классической живописи и разгромили ликвидаторов живописи? Разве не означало бы дальнейшее основание подобных проблем и „школ“ ликвидацию живописи? Что же, отстояв классическое наследие в живописи, Центральный Комитет поступил „консервативно“, находился под влиянием „традиционализма“, „эпигонства“ и т. д.? Это же сущая чепуха!»

Довод был действительно неопровержимым! Круг замыкался. Все виды искусства были под контролем, получили необходимые разъяснения. Но в изобразительном искусстве уже был необходимый порядок. Поэтому доклад в Камерном театре был доверен ученому секретарю только что образованной Академии художеств.

Кто не помнит: в 1920-х годах именно искусствоведы возглавили травлю многих талантливых писателей, начиная с Андрея Платонова. Академия же художеств имела и вовсе специальное назначение. Постановлением Совета Министров ее практические задачи определялись как «борьба с формализмом, натурализмом и другими проявлениями современного буржуазного и упаднического искусства, с безыдейностью и аполитичностью в творчестве, с лженаучными идеалистическими теориями в области эстетики».

Самим фактом своего появления Академия художеств окончательно цементировала единое железобетонное корыто существования изо. Никакого русла! И значит, перспектив развития у живописи не оставалось. Указания Жданова всё ставили на свои места: «Чтобы перегнать классиков, и что было бы совсем неплохо, если бы у нас появлялось побольше произведений искусства, похожих на классические по содержанию и форме, по изяществу и красоте… Слова эти имеют прямое отношение и к нашим художникам».

NB

1948 год.Из доклада ученого секретаря Академии художеств СССР В. Сысоева в Камерном театре.

«Чуждые, а точнее враждебные всему существу социалистического реализма тенденции просматриваются не только в творчестве врагов советского искусства художников-формалистов, но они проникли уже в среду молодых, в наши художественные вузы. Наиболее характерна в этом отношении аспирантская мастерская Московского Художественного института, где ее староста, Белютин, пользуясь бесконтрольностью со стороны руководства, создал настоящее гнездо формализма…»

Из решения президиума правления Московского отделения Союза советских художников по поводу исключения из Союза Э. М. Белютина.

«Будучи старостой творческой мастерской по кафедре живописи и рисунка, самовольно пригласил в качестве ее руководителей художников-формалистов П. Кузнецова, Л. Бруни, Фонвизина, создав тем самым платформу для действий врагов социалистического реализма».

Февраль. Умер Сергей Эйзенштейн. В октябре вдова передала весь хранившийся на даче в Кратове архив В. Э. Мейерхольда в Центральный Государственный архив литературы и искусства.

Май. Из дневника М. М. Пришвина.

«Этот страшный как смерть коллектив стоит с раскрытым ртом, чтобы поглотить тебя: сколько зубастых голов! И ты, голубой, веришь, что так и пройдешь через ряд красных пастей; и они не тронут тебя, напротив, все закричат: осанна сыну Давидову!

Так что „голубой“ борец за незаменимое место свое в человеческом мире остается со своей „темой“ одинок как в капитализме, так и в социализме, с той разницей, что нечто новое, им открываемое в социализме, много скорее стареет, делаясь общим достоянием, и „голубого“, выжав как лимон, отбросив, оставляют век свой доживать в положении героя. Нет, любить коллектив невозможно… Невозможно!»

Умер художник Лев Бруни.

* * *

Они выходили на прогулки по городу. Он – как можно дальше от ставшего чужим театра. Она – непременно на Тверской бульвар, чтобы снова и снова своими глазами, не отрываясь, смотреть на «их» дом, который когда-то сами выбирали для своего Камерного и приобрели, в котором начинали и прожили всю жизнь. Александр Таиров и Алиса Коонен. Режиссер хотел хоть на мгновение забыться, во что-то поверить, к чему-то еще рвануться, актриса чувствовала – все невозвратимо. Потому что театр – это не просто они двое. Это все, что вокруг, и прежде всего люди, уже неспособные отозваться на то, что еще вчера казалось смыслом жизни. Их театр умирал вместе с верой человека в самого себя, в свои возможности. И в справедливость.

«Как можно выйти на нашу сцену после такого!» – Коонен была ошеломлена состоявшимся в их театре – именно в Камерном! – собранием творческой интеллигенции. Вспоминала о нем в последние дни своей жизни с содроганием и отвращением. Доклад делал «какой-то серый человек без лица». Он все говорил, говорил, говорил… Подробности? Какое они могли иметь значение, когда анафеме предавались такие люди и весь цвет современной музыки!

Откуда Алисе Коонен было знать, что это последний акт разыгравшейся сразу после войны драмы советской культуры? Подбор имен для остракизма определялся тем, что все вместе они составляли Оргкомитет будущего Союза советских композиторов. Инакомыслие, которым отличалось их творчество, нельзя было допустить в новую, идеологически стерильную организацию. Крамолу предстояло искоренить, и для этой цели уже готовились кадры.

Маленькая и оставшаяся незамеченной историками музыки подробность. В первом и втором номерах журнала «Советская музыка» за 1948 год напечатана фотография Тихона Хренникова с подписью: «Генеральный секретарь Союза советских композиторов». Но – Союза еще не существовало! Он был создан в апреле, и только тогда лишился формально своих полномочий Оргкомитет. Именно формально. В действительности же сразу после постановления бразды правления были переданы именно Хренникову. И это на пятьдесят лет вперед! Соответственно несменяемый ни при каких правителях – от Сталина до Ельцина – партийный музыкальный вождь был принят в ряды ВКП(б).