Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Москва и впрямь удивить может. На Курьем торгу здание аптеки выросло – всю армию лекарствами и снадобьями снабжать. Поинтересовался: восемь в ней аптекарей, пять подмастерьев да ещё сорок работников. Государь денег не пожалел. За лекарственными травами людей по всей стране посылают, даже до самого Китая.

На Яузе городская больница появилась без малого на сто больных. Врачей не так много – один хирург, один просто доктор, ещё аптекарь, так всё бесплатно, за всё город должен платить.

Рядом с больницей суконная фабрика. Царь Пётр рабочих и мастеров из Голландии вызвал – целое поселение голландское. Родной язык с русским мешают.

У Новодевичьего монастыря – стекольный завод зеркала по три аршина с лишним в высоту выделывает.

Китайгородскую стену вычинили. Кремль подновили. На Красной площади театр городской возвели. За четыре-то года! Спектакли идут день за днём.

И ещё – из Голландии латинский шрифт для Печатного двора привезли, книги на нём печатать стали.

Узнал и о царе Петре. Новая у него амантка – литвинка. Крестьянка. С лица, говорят, ничего. А так коренастая, сильная. Одной рукой полупудовый сосуд удержать может, не дрогнет. Дома своего не имеет. У принцессы Натальи живёт. Прячется. Обхождения не знает.

От принцессы Натальи приглашение пришло – в Воробьевский дворец. И снова зима. Снова всё в морозном тумане. Будто и не было четырёх лет. Мебели побольше стало. А обои поновлять пора. Сама принцесса говорила, что дворцу уж тридцать лет, и строить его начал её старший покойный брат – царь Фёдор. На свой вкус. Достроить не успел – двадцати лет умер.

Рассказывать о нём не стала. Обмолвилась только, что подростком под карету попал, колесо по груди проехало. Выжить на первых порах выжил, да захирел.

   – Задумались, Де Брюин?

   – Я невольно вернулся на четыре года назад, ваше высочество.

   – Тогда всё вам показалось лучше.

   – Нисколько, ваше высочество. Я пожалел о том, что не подумал всерьёз о возможности просить о службе при московском дворе.

   – Тогда вы не стремились к этому.

   – Я чувствовал себя в растерянности от множества впечатлений.

   – И не знали, на чём остановиться.

   – Ваше высочество, если быть совершенно откровенным...

   – Почему же нет, мы с вами старые знакомые.

   – Я испугался самого себя. То, что мне мерещилось, не могло стать явью, но могло отвлечь меня от моего действительного предназначения – быть писателем и описателем.

   – Мне трудно поддерживать разговор, Де Брюин. В Москве не принято говорить на такие темы. Скажу одно: тогда государь, пожалуй, мог предложить вам место в придворном штате. Сегодня его мысли заняты другим. Мой брат меньше всего думает о дворе, разве что о вещах самых необходимых.

   – Но вы всё также занимаетесь театром, ваше высочество?

   – Ода.

   – Вы не разрешите мне стать зрителем хотя бы одного вашего спектакля?

   – Разрешу, если вы не окажетесь слишком суровым судьёй. Вы видели немало театров, и у вас есть возможность сравнить мои пробы с настоящими артистами.

   – Ваше высочество, поверьте, я не театрал, и потом я буду прежде всего воспринимать сочинителя и его мысль, а не тех, кто эту мысль станет воплощать.

   – Это случится только через месяц. Вы не торопитесь с отъездом?

   – Нет, ваше высочество, и признаюсь, буду рад любому промедлению.

   – Вы по-прежнему любезны, Де Брюин. И, кстати, вы же хотели закончить ваш вид Москвы. Пользуйтесь этой возможностью – я вам её предоставляю. Если хотите, вы можете и поселиться здесь. Прислуги и удобств здесь не меньше, чем в Преображенском дворце, а лошади для поездок в город всегда будут в вашем распоряжении.

   – Ваше высочество, я не премину воспользоваться такой пропозицией. Москва столько раз снилась мне с этого удивительного места. Благодарю вас, от всей души благодарю.

   – Я почти узнаю прежнего Де Брюина.

* * *

Пётр I

Знал, с Лопухиными не так просто справиться. Евдокия не больше полугода монашеское платье носила. В мирском по Суздалю разъезжает. Притворялся несведомым.

В Москве хуже. Не угадала покойная родительница нрава невестки. На красоту её польстилась да повадливость. А Евдокия поначалу сумела молодого мужа завлечь. Отца её Фёдора Аврамовича тогда подмосковным Ясеневым подарил. Ездили к нему с молодой супругой. Сады там куда как хороши. Яблоневые. У пруда Церковь Знамения с шатровым верхом. Ему не нравилась – деревянная. Тёсом крытая. Зато с лестницы всходной такой простор округ – душа поёт.

Ещё – дубов много. Всегда эту породу любил. А тут могучие. В два обхвата. У одного скамья круговая. Сидели с Евдокией. Она к нему всё ластилась. Оторваться не могла. Надоедная.

В дарственной оговорка была, коли род Лопухиных кончится, вернуть Ясенево во Дворцовый приказ. Евдокию в монастырь отправил, словом своим поступился: оставил село былому тестю, да ненадолго. Фёдор Аврамович в год-два так одряхлел, ослеп, что водить его под руки водили. Говорят, по дочери убивался.

Снова обижать старика не захотел: Ясенево сыну Авраму передал, пользоваться разрешил. Толковым на первых порах ему показался. В Европу со всеми ездил кораблестроению учиться. А работать не пожелал. От службы всякой наотрез отказался. Около племянника увиваться стал.

Чтобы письма сестрины сыну передавал – в том не замечен, а в остальном поздно спохватились: только ему одному Алексей доверять стал. Где бы с родителем поговорить, к дядьке тянулся.

Никогда Лопухины в чести особой не были. Зато теперь к Авраму все, кто с царём не согласен был, прибиваться стали. О Софье Алексеевне сразу забыли, а тут без малого десять лет хороводы свои московские водят.

Может, подмётное дело помогло последнее слово сказать. Всем немедля в новую столицу собираться.

Из Москвы старого духу плесенного нипочём не выкуришь.

С деньгами туго – вот что плохо. Если разобраться, в 1701 году армия обходилась в 982 000 рублей, нынче вдвое дороже. Известно, сто тысяч солдат вместо сорока дешевле не обойдутся.

Да ещё за первые полтора года войны со шведами королям польскому и прусскому субсидий, ни много ни мало, полтора миллиона выдать пришлось. А во что расходы на флот, на артиллерию, на то, чтобы дипломатов во всех странах содержать, обошлись? Опять в полтора раза больше, чем при начале военных действий. Тогда два с небольшим миллиона, теперь три с небольшим.

А с народа получить всего-то около полутора миллионов можно. Поначалу не думалось о том. Приказывал со старых учреждений государственных остатки брать. Только позже понятно стало: дела государственные порасстроились. И опять хватать перестало. Вот тут и ломай голову как хочешь. Нет расходов важнее военных, а как их покроешь?

Начинали с того, что армию содержали на главные доходы государства – таможенные и кабацкие пошлины. Новую кавалерию в 1701-м набрали – пришлось новый налог назначить: драгунские деньги. Для содержания флота – корабельные.

Петербург принялись строить – объявили сбор денег рекрутных и подводных. Столько налогов оказалось, что объединили их в один – окладные деньги.

Мало, всё равно мало. Того хуже – недоимки. В них большая часть сбора оставаться стала. Тогда и пришлось на порчу серебряной монеты идти. Всю её перечеканили, чтобы низшего достоинства была, а ходила по прежней цене.

За порчу монеты, поначалу казалось, все дыры прикрыть удастся. В первые три года едва не по миллиону получали – с субсидиями иностранными расплачиваться стали. Ан на четвёртый год доходу в три раза поубавилось, и так уж и пошло – по триста тысяч.

С субсидиями справились, а беды себе ещё горшей наделали. Монета в обращении по цене упала до старой цены. Все поступления казны ровно настолько же приупали.

Самому бы во всём разобраться, до всего дойти. Да не любил никогда денежных дел. Головы для них не имел. Да и к войне готовиться приходилось – не до того.

Чиновники переобручку придумали. Обложили оброком все бани, все владельческие рыбные ловли, мельницы, постоялые дворы. Казне передали продажу соли, табаку. Лишь бы время тяжкое пережить. Лишь бы войну со шведами закончить.

А чтобы денежное управление государством упростить и армии целиком подчинить, решено было поборы с отдельных местностей прямо в руки командующих генералов передавать, минуя всякий учёт и проволочку. На первых порах на таких условиях получил Меншиков Ингерманландию, другие командующие – Киев и Смоленск, чтобы привести их в оборонительное относительно шведского короля положение, Казань – для усмирения волнений, Воронеж и Азов – для строительства флоту.

Так дошло до того, чтобы все города дальше чем в ста вёрстах от Москвы расписать частьми к Киеву, Смоленску, Казани, Азову и Архангельскому. Коли Господь даст войну выиграть, тогда разберёмся.

* * *

Екатерина Алексеевна (Марта Скавронская)

Изо всех сил крепилась: не закричать бы, не дай Господь, обеспокоить. Проситься хотела, чтобы из дворца на время родов в деревушку какую отпустили – всем бы легче было. Государыня-царевна плечами пожала: выдумываешь, Катерина. Где такое видано! Да и разговоров поменьше. Своим приказать можно, а так по всему городу разнесётся. Царевне виднее.

Бабка повивальная – немка. Слова лишнего не скажет. Отмалчивается. Иной раз глянет, будто посочувствует. И то сказать, что с дитём делать. Царское, а незаконное. С голоду не умрёт, пока государь жив. А если что – костей не соберёшь.

Плакала ночами, когда государь не приходил. Горько плакала. Хотелось как у всех. С родными. С соседями. С родильным столом. Младенец в кружевах да лентах. Уж как ни бедны семьи были, а на такое торжество хватало. Пастор в дом приходил. С напутственным словом. Полы после родов добела мыли. Двери настежь отворяли, чтобы широкая была младенцу дорога.

Так это в деревне. Лифляндской. И Марты нет – есть Катерина. К имени вроде бы и привыкла, а часом и забудешь откликнуться: Катеринушка. Государь Катей кличет. Сама не своя.

Боялась, не отдали бы младенца. Спросить не решалась. Да и кого спросить? Государыня царевна сама в государевой воле, а государь – почём знать, какой стих найдёт, что удумает.

Бабка сказала, дочь будет. Хорошо ли, плохо ли? Никакой ребёнок здесь не нужен. Ни у одного судьбы никакой нет. Царица Прасковья проговорилась: не было такой стыдобы в царском доме, никогда не было. Прижитой младенец – такого и не придумаешь! Не то что бранила – удивлялась. Да и к чему прижитые младенцы, когда первая супруга государева родителя, царица Марья Ильинична, тринадцать раз рожала. Год за годом младенцев в царский дом приносила. Сначала столы пышные ставили, потом пирогами обходиться стали – чтоб рождение царевича ли, царевны отметить.

Кабы с ней такое случилось, давно бы государю надоела. Он и на последнем месяце нетерпеливился: скоро ли опростаешься, не надоело тебе тяжёлой ходить?

Шутки шутками, а обида горькая: хоть бы пожалел когда. Не было такого. Не было, и всё тут. Катя улыбаться да веселиться должна. Наряжаться, да не тратиться. Денег не давал. Это уж государыня царевна втихомолку совала.

Один раз деревеньку решил отписать, махонькую. На двенадцать дворов. Раздумал. Мол, рваться туда будешь, обо мне забывать. Сама тогда подтвердила: ничего мне, государь, от вашей милости не надобно. Катя вами жива, вами весела, вами всем довольна. Улыбнулся: ты у меня умница, не жадная.

Об отдельном домике тоже не побеспокоился. Чтобы двор у неё свой. Плохо ли? Хоть там сама себе хозяйкой была бы. Царица Прасковья сказала, после Монсихи нипочём верить не станет. Любил её крепко, да вот обманула его. Мол, твоё счастье, Катерина, что вовремя на глаза государю попалась. Теперь пользуйся да себя построже соблюдай. Не любит. Слова добрые говорит, а не любит. Сразу видно. А принцессы её за версту обходят. Не замечают. Только Аннушка, Анна Иоанновна лучше других. Поласковее. Может, потому что у матушки не любимая. Там всех главнее старшая, Катерина.

Никто не обижал, это правда. Да разве в одной обиде дело? Вон Борис Петрович какой обходительный был. Всё по-доброму, всё с улыбкой. Иной раз как дочку приласкает. Не грусти, Марта, ты молодая, красивая, покладистая. Устроим твою судьбу, вот увидишь, устроим. За плечи возьмёт – руки большие, тёплые, в синих жилах все, а ещё сильные.

Устроили! Не успел Александр Данилович глаз положить, тут же от Марты старик отказался. Прощаться не пожелал. Слова последнего не высказал. Была – хорошо, нету – того лучше.

Господи! И чего мысли такие в голову лезут. Неуместные! Государыня царевна после бабкиных слов спросила: а ну коли и вправду дочка будет, как назовёшь, Катеринушка? Да разве мне решать! Как прикажут.

Царевна поглядела и улыбнулась: а знаешь что, Анной назови. Вскинулась тогда вся: как же Анной, когда Монсиха... Царевна головой кивает: как раз потому. Государь к новой Аннушке сердцем прилепится, о старой поминать перестанет. В нашем царском доме это имя особое. Им не шутят. Подумай, Катерина, подумай.

Мне думать! Мне как прикажут. Может, и права царевна. Только если дочка по сердцу государю придётся, а может, и взглянуть не захочет. Вон сынка, наследника, и то не больно жалует, а тут... А коли сын – что бабке стоит ошибиться? С сыном как?

Царевна Наталья про имя для девочки толковала: Анна, мол, особое оно, не простое. У государя Ивана Васильевича Грозного бабка так прозывалась – Глинская Анна, из князей литовских. В Москве, что правда, не больно её жаловали. В колдовстве винили. Будто сердца у живых людей вынимала, кровью город кропила, оттого и пожары по Москве шли страшные. Страшнее быть не могло – за два часа все улицы выгорали.

А сам государь Грозный дочку хотел – непременно царевну Аннушку. Вторая супруга ему восьмерых дочек будто родила, всех Аннами нарекали, ни одна до году не дожила. Так все в рядок под собором в Александровой слободе и легли. Жил там государь Грозный не один год...

Потом будто, когда супруга тяжёлая ходила, в завещании неродившуюся дочку имением наделил. Так и написал, царевне Анне, когда родится. Принцессе Наталье лучше знать, как оно было. Только зачем государю тот давнишний-то? Зачем ему? Вот если Монсиха, другое дело. Сказывали, государь её из-под ареста домашнего освободил. Разрешил на люди в кирхе показываться, а чтобы в гости ни-ни. До церкви и обратно. Один брат её провожает. Ещё в лета не вошёл, а красавчик сестре под стать. Вилим Монс.

Что, если государь ей милость вернёт? Что тогда? Одно счастье – прусский посланник словно на посту около Монсихи стоит. В кирхе каждый раз подходит. Слова любезные говорит. Все заметили. Варвара Михайловна рассказывала. Следит. Следит неотступно. Не хочет Александр Данилович, чтобы Монсиха снова в силу вошла, ой не хочет. Он её запутал, не иначе. Уж так ловок, так ловок.

Опять боли подступили. Повитуха руку даёт, чтоб держаться за неё. То же твердит: терпеть надо, фрейлен. Теперь уж что – теперь только терпеть. Поторопиться надо. Вы, фрейлен, сильная, молодая, в двадцать четыре года только и рожать. Государь велел, чтоб к его возвращению всё кончить. Покои убрать. Постарайтесь, фрейлен.

Царевна Наталья Алексеевна заглянула. Своими мыслями занята. Слова ласковые, а глаза тёмные, неулыбчивые.

– Каково справляешься, Катя?

Надо справиться. Мысли-то у царевны далеко. Что ни день в Воробьёво ездит. Художник там Москву изображает. Сказывали, красота неописуемая.

Может, и так. Только у царевны своя забота – догадаться нетрудно. Ждала художника. Сколько лет ждала. А вот, поди ж ты, не складывается всё по её желанию. Сама хотела государю напомнить, может, оставит голландца при дворе. Отмахнулся: у нас теперь свои художники есть. Вон один Иван Никитин чего стоит. Надобно, чтоб твой портрет списал. Второй раз с тем же делом не подступишься. Не то и вовсе беды наделаешь.

В семье у них, видно, так – художники в чести. Старая царевна Татьяна Михайловна, государю тётка родная. Горой за патриарха опального встала. С братом не посчиталась. По благословению патриаршьему живописному делу училась. Такой портрет самого патриарха с клиром написала, что лучше и не сделать. Некрасивые все. Обрюзгшие. Бороды растрёпанные. Глаза заплыли. А как живые. Для царевны, видно, никого другого и не надо.

Патриарха, Никоном его звали, от двора отрешили, в монастырь сослали. А она за ним. В монастыре себе покои особые выстроила. После его кончины почти всё время там проводит. Вспоминает.

Не любит она государя. Сердцем чую, не любит. Государь к ней со всем почтением – первенца ведь его, царевича Алексея Петровича, крестила. А она лишь бы государя лишний раз не встретить.

Сестрицу государеву Марфу, что теперь в монастыре заточена, больше всех из своих крестников любит. Простить её муку государю не может. Гордая, а просила его о милости. Наотрез отказал. Царевна и отошла от него сердцем. Даже словом перекинуться, видно, трудно.

Тоже хотела государя просить: нешто можно старую женщину в монастырской тюрьме держать. Можно сослать куда подальше. Так глянул – обомлела вся: не твоё дело. Раз и навсегда запомни: не твоё!

* * *

Пётр I, Екатерина Алексеевна

   – Ну, ты и молодец. Катя! Настоящий солдат!

   – Почему солдат, мой государь? Вы хотите напомнить о моём неудачном браке? Но я даже не знаю, жив ли Иоганн Крузе, и, наверно, не узнала бы его, если встретила. Столько лет, столько перемен!

   – О драгуне можешь забыть. Погиб. Ещё под Мариенбургом погиб. Знаем наверняка. Нечего и поминать. Я о другом, Катя. Велено было тебе до моего приезда родить, ты и родила. Приказ есть приказ.

   – О, ваше величество, фрейлен Катрин, очень старалась. Фрейлен так хотелось вас порадовать счастливым исходом.

   – Вижу. Всё вижу. Ценю. Дай-ка расцелую, Катя.

   – Я огорчила вас, мой государь.

   – Огорчила? Это чем же?

   – Девочка. Вы вряд ли хотели девочку.

   – По правде, никого не хотел. Одна ты мне, Катя, нужна. А коли дочка родилась, то пусть будет дочка.

   – Сынкам моим Бог веку не дал. Дочке тоже... Хворает Катрин...

   – Не судьба, значит. У нас говорят, Бог дал, Бог и взял. А эту непременно тебе в утешение оставит. Красавицу вырастишь, умницу.

   – Мне бы так хотелось, чтобы вы её полюбили, мой государь.

   – А уж это какую вырастишь, Катя. Ты мастерица мне угождать, вот и постарайся, слышишь?

   – Я так мало могу, мой государь.

   – Зато я могу всё. Как дочку-то назовёшь?

   – Ваша воля, государь.

   – А у тебя-то никаких желаний?

   – Есть одно. Но, может быть, это глупость и вам не понравится.

   – И что же?

   – Анной... Аньхен, мой государь.

   – Вот как. Аньхен... Что же, пусть Аньхен. Где она? Покажите-ка мне её.

* * *

Вдовая царица Прасковья Фёдоровна,

царевна Екатерина Алексеевна

В Измайловском дворце шёпоты. От поварен и людских до царицыных покоев. Вслух кто бы решился, а так – будто ветер шелестит. Родила. Опять родила немка государева. Нет на бабу угомону. Что ни год по младенцу в подоле тащит. Добро бы мужняя жена. Законная. Перед святым алтарём венчанная. А так – приблудная девка.

В Лефортову слободу Меншиков привёз в 1704-м году тяжёлую. Еле царевне Наталье Алексеевне доставил, по дороге не растерял. В дороге порастрясло – чуть не на следующий день родила. Петром окрестили. Мальчика-то.

Недолго пожил. Через год прибрался. А немка в сентябре 1705-го нового притащила. Павлом нарекли. Не то чтобы государь радовался, а доволен был. Все заметили.

В 1706-м, в декабре, дочка Катерина на свет появилась. Эта полтора годика, поди, дотягивает. Тут ей и сестричку принесли. Анной назвали. Вдовой царице Прасковье Фёдоровне так объяснили, будто хочет немка своих дочек в честь её царевен назвать. Появилась Катерина, за Катериной Анна. Одна Прасковья осталась. Да у немки не задолжится. Оглянуться не успеешь – новый младенчик орёт.

Сама не кормит – все знают. Кормилиц берёт, будто боярыня какая. Себя не утрудит. Хотя и обходительная, правда сказать. Никого злым словом не обидит. Сплетен не плетёт. Всё норовит каждому улыбнуться. Поговорить-то не всякий с ней и станет, а на поклон как не ответить. Да и государя лучше не гневать. В чести у него немка. Слов нет, в чести.

В покоях царских царевна Екатерина Иоанновна к вдовой государыне прибежала. Запыхалась. Личико, что твой маков цвет.

   – Государыня матушка, слыхала, честь-то немке какая!

   – Катеринушка, в который раз остерегать тебя надобно: о немке ни полслова. Не приведи, не дай Господи, до государя Петра Алексеевича дойдёт. Что те за труд по имени-отчеству величать?

   – Немку-то? Да ты что, государыня матушка! Я-то царевна рождённая, а она, она – как только тётка Наталья такую покрывать может!

   – Сказала, перестань! Гневу моего дождаться хочешь? Дождёшься, как Бог свят, дождёшься. Сколько раз говорено: во всём мы от государя зависимые, от милости его, от щедрот несказанных.

   – Несказанных! Откуда, государыня матушка, такие слова у вас берутся! Это наши-то два задрипанных учителишки – за них, что ли, благодарить до скончания века надобно? Или за дворец – от избы не отличишь? Или за женихов – который год государь их для нас ищет, сыскать не может? За что?!

   – Что на тебя, Катерина, нашло? Грибов поганых объелась? Где только зимним временем сыскала.

   – Нашло, государыня матушка? А то, что восприемниками от купели новорождённой-то этой Аннушки, знаете ли, кто будет?

   – Ну, уж это кто государю под руку подвернётся.

   – Ну, уж и подвернётся. Государыня царевна Наталья Алексеевна да сам объявленный наследник – царевич Алексей Петрович. Видали ли честь такую для выпорков, хоть и царских?

   – Точно ли, Катеринушка?

   – Точнее некуда. Девицы Арсеньевы на всю Москву раззвонили, чтобы народ служивый, выходит, с подарками да поздравлениями спешил.

   – Выходит, и нам, царевна, поспешать придётся.

   – К немке? Быть того не может.

   – В семнадцатый год вошла ты, Катерина Иоанновна, а ни на волос не поумнела. Коли такая воля государя, расстараться надо.

   – Матушка!

   – Что – матушка? Ты то в толк возьми, мог Пётр Алексеевич нас куда хошь на неисходное житьё сослать. Так ведь не сослал. Сама знаешь, нет такого посланника, чтобы матери твоей чести не отдал, подарков не передал.

   – А ты, матушка, те подарки Петру Алексеевичу.

   – Верно. Так и что из того? И нам с тобой немало перепадает.

   – Без его ведома.

   – А при дворе царском всегда так – изворачиваться надобно. Сейчас пойдём подарки Катерине Алексеевне по причине благополучного разрешения от бремени Анной Петровной готовить. Угодить бы только!

* * *

Царевна Екатерина Алексеевна, царица Прасковья Фёдоровна

Варварушка Арсеньева и тут первая: не смотри, что росточком мала, спина колесом – всё в землю смотрит. Добежала до роженицы Катерины Трубачёвой – подарки свои да сестрины уж раньше снесла – с вестью: вдовая царица Прасковья идёт. С поздравлением.

Катерина разволновалась, раскраснелась вся. Не было ещё такого. Может, и впрямь лучше дела её пойдут. Царица Прасковья приветливая, да куда какая расчётливая. Шагу без прикидки не ступит.

   – Катерина Алексеевна!

   – Что уж вы так меня величаете, моя государыня. От вас мне и имя одно в честь.

   – Полно, полно, Катя. Сама знаешь, я к тебе всем сердцем.

   – Как благодарить мне вас, моя государыня?

   – Это нам тебя благодарить надобно, что порадовала нашего государя Петра Алексеевича дитём. Дитё – всегда радость в доме.

   – Да ведь девочка, моя государыня.

   – А у меня что? Одни девки и есть. Они мне всю судьбу перекорёжили. Кабы царевич был...

   – Но ведь у вас был, моя государыня. Мне говорили.

   – Был, Катя, первенец мой. Супруг мой захотел, чтобы в честь прадеда его по матушке, царице Марье Ильишне, назвали. Очень почитал Илью Даниловича Милославского. А может, и сестрицы царевны подсказали – пророк Илья на колеснице огненной.

   – Хворал, моя государыня?

   – Почём мне знать, Катеринушка? Я в горячке родильной маялась. А он-то, голубь мой, всего десять дён прожил и долго жить приказал. Бабка-ведунья мне потом толковала: не надо бы имени такого давать.

   – Имени, моя государыня?

   – Ну, да, имени. Не показали мне его. Не показали.

   – Как вам было больно, моя государыня.

   – Ещё больнее, Катя стало, когда вторую дочку – царевну Марью Иоанновну родила. О Илье толковали, не доносила я его. Кто знает. А Марьюшка моя такая раскрасавица родилась. Повитухи только руками развели. Крестить её всё равно заторопились. Честь-то, честь какая, Катеринушка. Восприемниками сам патриарх кир Иоаким и государыня царевна Татьяна Михайловна быть вызвались. В Чудовом монастыре крестили. Да ты ещё толком нашего здешнего уклада не знаешь – что для нас Чудов монастырь.

   – Мне говорили, моя государыня, что это великая святыня.

   – Вот-вот, великая. Три годика я на звёздочку мою радовалась. Уж такая, веришь, весёлая, такая утешная. Всё к отцу государю Иоанну Алексеевичу тянулася. И он ей одной улыбался. На руки не брал, упаси Господи, а улыбался, светло так, радошно.

   – Моя государыня, вы раните своё сердце.

   – Как не ранить. Вот царевна государыня Татьяна Михайловна, как не стало Марьюшки, персону её во успении написать потщилась. Писала и плакала, девки говорили. Так плакала. Царевну Федосью Иоанновну я к тому времени родила. Годок ей уж был. И за сестрицей ушла. Сороковины отплакали, и ушла Федосья Иоанновна. Её-то архимандрит Чудова монастыря крестил и снова государыня царевна Татьяна Михайловна.

   – Какое несчастье, моя государыня.

   – Спасибо, Господь мне Катерину Иоанновну послал. То же ещё Марья Иоанновна жива была. Господи, никак я со счёту сбилася, кого когда рожала, когда хоронила. Помню только, на Епифания да Германа в мае Феодосию Иоанновну схоронили, а Катериной Иоанновной я в тот же год в октябре на Анастасию Овечницу разрешилась. Роды лёгкие были, что твой праздник. Вот и у тебя всё как славно обошлось. И день хороший для Аннушки ты выбрала.

   – Вы полагаете хороший, моя государыня?

   – А как же – на перенесение мощей святителя Иоанна Златоуста. Ведь часть головы святителя покоится у нас, в Успенском соборе. Помяни моё слово, Катя, умница она у тебя будет редкая.

   – О, была бы хоть немножко счастливая, моя государыня. Большего я для неё у Бога просить не могу. Счастливая бы.

   – Ты нашей веры. Катя, вот доброго совета и послушай. Надобно новорождённой нашей молитву Иоанну Златоустому записать да с собой носить, как подрастёт. Молитву ту в Успенском соборе освятить, чтобы крепка была. Я уж позаботилась, вот она.

   – О, моя государыня, вы так добры!

   – О младенце как не позаботиться. Да и для тебя сделать всегда сделаю. Ты чуть что, ко мне обращайся, Катя.

   – Как можно, моя государыня!

   – А так и можно. Все мы о государе нашем, дай ему Господь долгие лета и всяческого процветания, печёмся. Его ведь Аннушка кровиночка, что ни толкуй.

   – Моя государыня, вы принесли мне весну!

   – Весна в свой черёд придёт – так уж Господом Богом положено. А молитву-то сберегательную я тебе сейчас прочту. Коли запомнишь, да творить её почаще будешь, дочке лучше будет. «Уст твоих, яко же светлость огня, возсиявши благодать, вселенную просвети: не сребролюбия мирови сокровища списка, высоту нам смиренномудрия показа, на твои словесы наказуя, отче Иоанне Златоусте, моли Слова Христа Бога спастися душам нашим.

Возвеселися таинственно честная церковь, возвращением честных твоих мощей, и сия сокрывши яко злато многоценное, поющим тя неоскудно подавает молитвами твоими исцелений благодать, Иоанне Златоусте». Крещению-то когда быть назначено?

   – Не знаю, моя государыня. Как прикажут.

   – А родителев крёстных уже знаешь? Правда, что ли, что государыня царевна Наталья Алексеевна?

   – И царевич наследник Алексей Петрович, моя государыня. Так сказал государь.

   – Вишь, какая дочка-то у тебя счастливая. Кто бы не позавидовал.

* * *

Пётр I, Екатерина Алексеевна

   – О, мой государь, вы сделали меня такой счастливой!

   – Я тебя, Катеринушка? Да чем же? Я ничего тебе давненько не даривал.

   – И не надо, мой государь.

   – Как не надо? А чем же тебе ещё развлечься?

   – Мне не надо ничем развлекаться, лишь бы вы были недалеко, мой государь. Лишь бы я могла ваше величество не слишком редко видеть. Вы заняты государством – я это понимаю. Но когда вы здесь, так трудно ждать вас, пока кончатся придворные празднества.

   – Тебе бы хотелось бывать на них, правда?

   – О, как я смею о таком думать. Каждый должен знать своё место в жизни, тогда будет порядок, и жизнь станет спокойней.

   – Так тебя учили с детства?

   – Так говорила моя матушка. Она была очень хорошая женщина, и её все соседи уважали. Не её вина, что мой батюшка так рано скончался и оставил её без средств к существованию.

   – Не сомневаюсь, Катеринушка. Но времени-то у меня не больно много. Раскрой секрет, поведай, чем это я тебя сегодня осчастливил.

   – Вы никогда не догадаетесь, мой государь: вы пожелали посмотреть на Аньхен. Первый раз после её рождения! И она, кажется, понравилась вам.

   – А знаешь ли, почему?

   – Как я могу знать, мой государь, но я вся внимание.

   – Я сам удивился. Я вдруг понял, что вместе с её рождением произошёл перелом в нашей войне. Может, это так совпало, а может, Аньхен оказалась нашим талисманом.

   – Правда? Правда, мой государь? Но если вы даже просто подумали так, это замечательно.

   – Я не больно люблю младенцев.

   – Но вы же государь и солдат.

   – Верно. Но Аньхен так заулыбалась мне.

   – Так потянулась к вам, мой государь. Она сердцем поняла, кто вы.

   – Не знаю. Но смотреть на неё было приятно.

   – О, как я надеюсь, что дальше вы будете ещё получать больше удовольствия. Аньхен непременно похорошеет – так говорят все и сама государыня царевна Наталия.

   – А кто, кроме сестры, заглядывал к тебе, Катерина, из нашей семьи? Царица Прасковья Фёдоровна? Царевны Иоанновны?

   – О, мой государь, это была бы слишком большая честь для Аньхен.

   – Значит, не удосужились.

   – Но, мой государь, её высочество царевна Екатерина Алексеевна два раза присылала подарки Аньхен.

   – Она – крёстная мать. Это другое. А сама заходила?

   – Но разве это имеет такое значение, мой государь? Если бы знали, сколько подарков Аньхен получает от фрейлен Варвары и фрейлен Дарьи. И с ней приходит даже играть фрейлен Анисья, сестра самого господина Меншикова. Они так добры.

   – Они добры? А какими же ещё они могли бы быть!

   – Мой государь, вы так строги к людям, так многого от них требуете. Но это, наверное, обязанность монарха. Вы не можете иначе.

   – Тебе бы хотелось всех оправдать, добрая твоя душа.

   – Но я живу среди них каждый день, государь, и как я могу не благодарить их за их снисходительность и внимание. Перед ними я их не заслужила. И вот теперь с Катериной Петровной...