Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"
Автор книги: Нина Молева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
– Плохо похлопотали. Зря, что ли, головы полетят? Согнать надо было, Иван Григорьевич, силой согнать. Сам знаешь, недолгий век стрельцам остался, как ни крути, кончать с ними пора.
– Своё-то они, государь Пётр Алексеевич, отслужили. Кем, как не ими государство Московское воевало.
– Было – прошло. На старой телеге в дальнюю дорогу не поедешь. Ну, что там – всё готово, нет ли? Нам ещё в Новинское скакать – не ближний край. Владыка положил сегодня храм свой святить – опоздать можно, да не больно. Цариц с царевнами тоже не вижу.
– Как можно, государь. Государыня-царевна Наталья Алексеевна давно приехала – в возке дожидается. Солнце солнцем, а мартовское тепло не больно греет – зябкое.
– О царевне не спрашиваю. А что царицы наши?
– Царица Прасковья Фёдоровна тоже приехала. Прощения просила, что без царевен. Недомогают они у неё – о здоровье их печалуется.
– Без её царевен обойдёмся. А старшие где?
– До той поры не приезжали.
– Вот, значит, как! Нет для них царской воли!
– Государь, да не бывало никогда, чтобы особы женские на казнях из семейства царского...
– Замолчи, Фёдор Юрьевич, замолчи! Не бывали, будут бывать. Это кого, значит, нет? Из сестриц моих сводных – Евдокии, Марфы, Екатерины, Марии, Феодосии Алексеевен. Ишь, в какой ряд выстроились, отродье Милославских!
– Татьяны Михайловны, государыни царевны, тоже.
– Тётку в покое оставь. Седьмой десяток разменяла. Бог с ней.
– Царевич Мелетинской, наконец-то! Тебя, Александр Арчилович, дожидались. Да ты и сестрицу-красавицу с собой захватил. Ай, спасибо, ай, молодец! Дарья Арчиловна, дай родственным обычаем тебя расцелую. Царю, как скажешь, можно ли? Разрешишь?
– Разрешу, государь. Ты нам ближе родного. Только и попенять тебе хочу. Что это ты с тестюшкой Александра Арчиловича удумал? Из земли покойника вынимать, сон вечный тревожить? Кабы покойница Федосья Ивановна, дочь его единственная, жива была, тогда что? И тогда бы казнь такую удумал?
– Тогда бы, может, и не удумал. А Федосьи Ивановны второй год уж нету. Зато вдовец наш при каком приданом её богатом остался. Селу Всехсвятскому со всеми его угодьями кто не позавидует. Не в накладе ты, чай, Александр Арчилович? А невесту мы тебе сыщем такую, что даже Дарье Арчиловне по сердцу придётся. С ней одной советоваться будем. Э, да вы долго там? Палач-то где? Пора!
Топит, топит мартовское солнышко снег в сугробах. Колеи по улицам водой заливает. От полозьев и то брызги летят, бриллиантами переливаются. Пётр Алексеевич и Александр Арчилович верхами. Дарья Арчиловна к царевне Наталье Алексеевне в возок подсела – в пути веселее: из Лефортова в Новинское не ближний путь.
Над Новинским звон. Большие колокола гудят. Мелкие часто-часто перекликаются. Владыка на паперти встречает в облачении пасхальном: дождался своего обетного храма. Помолодел весь. Государю не терпится: паперть в два шага перемахнул. В храме остановился – хор певчих поёт. Народ нарядный, радостный. В пояс кланяются.
Князь Фёдор Юрьевич посмурнел: вроде бы после казни-то исповедаться надобно. Владыка понял, вздохнул да и поторопил: государева воля – не им судить. Не им... освящается храм сей в память Девяти Мучеников Кизических, что людям облегчение и здоровье от всяческих недугов приносят, горячки, трясовицы, моровых поветрий... Чтобы обходила их беда и несчастие, чтобы жили семьи спокойно и мирно... Отстояли освящение. Не очень храм государю Петру Алексеевичу по душе пришёлся: прост, незатейлив. Разве что на огородах Новинских сойдёт, а денег всё равно жалко. Мог бы столицу украсить, а так...
С паперти сбежал – кругом грязь невылазная. Глина со снегом смешалась. Кони еле копыта вытягивают. Храпят. Для пешеходов мостки накладены. Все идут опасятся – подолы подымают. Не так надобно, всё не так. Вон даже на Кокуе...
– Тебе, Фёдор Юрьевич, государство оставляю. Тебе за державой, да и за Москвой глядеть. Чего смурной-то?
– Баловство это, государь, прости на смелом слове.
– Баловство, говоришь. А если и баловство? Не может себе царь его позволить? Да и ты нешто можешь все мои помышления знать?
– Не могу. Да и не хочу, Пётр Алексеевич. Не моё дело. А как слуга твой верный...
– Опять не понял ты, князь! Не должен ты себя слугой чувствовать! Царём! Вот ведь в чём дело. Мыслить по-царски! Решать по-царски! Что тебе на меня оглядываться? Я далеко буду, а с тебя Россия спросит. В случае чего не вздумай с владыкой совет держать. Ни к чему тебе его советы. Старый он человек, хворый. Верный, это да. Только годы да хворь много отнять могут.
– А я и не собирался, государь. Мир духовный – мир светский, законы у них, что ни говори, разные.
– Значит, будет у тебя титул князь-кесаря и Его Величества. Так тебе сподручней будет с боярством нашим справляться. Преображенского приказа с тебя не снимаю – тут у тебя Суворов Иван Григорьевич преотличный помощник. Как полагаешь?
– Как не согласиться: столько лет вместе. Князем Иваном как распорядиться собираешься, государь? Сынком моим.
– Сынком твоим в своё время займёмся, не бойсь. А так впереди дел невпроворот. Вот кабы Господь сподобил собрать воедино королей английского и датского, папу Римского, Штаты Голландские, курфюрста Бранденбургского да ещё Венецию в придачу противу турок...
– Далеко мыслями залетаешь, государь. Жизнь покажет, что выйдет. К обстоятельствам применяться надо, а ты, Пётр Алексеевич, горяч больно, ой, горяч.
* * *
Пётр I, Анна Ивановна Монс
На Кокуе весна. Снег лежит – домов не видать. А всё равно весной тянет. Улицы расчищенные. По обочинам, никак, ручейки зажурчали. Первые. Вороны на деревьях перекликаются. В садах все дорожки мало что видны – песочком речным присыпаны. Ворота там и тут отпираются намасленные: ни тебе визгу заржавленного, ни перекосу от зимнего времени. Возок к дому подъедет, дамам на землю ступить в туфельках можно. Кавалерам в ботфортах и подавно.
У дома Анны Ивановны вереница возков. Тянется к ней народ. Двери для всех нараспашку. Хозяйка мало того что красавица, модница, ещё и каждого приветить умеет. Каждому свои слова ласковые найдёт. Без чарки да овощей разных, фруктов засахаренных нипочём не отпустит. Послы в её доме днюют и ночуют. Прусский барон Кайзерлинг толковал, в Монсовом доме что в Европе.
– Либлинг, наконец-то. Ждала тебя. Так ждала!
– Правда, Аннушка, правда? А я думал, гостями развлекалась.
– Как можешь, либлинг. Гости – чтобы время без тебя убивать. По мне лишь бы ты рядом был – никого более и не надо.
– Розочка ты моя, выпуколка ненаглядная. За каждым разом красивей становишься.
– Полно, либлинг. Так не бывает.
– У других не бывает, а у тебя только так.
– И всё равно уезжаешь, Питер? Меня одну оставляешь? Надолго ли расставанье наше?
– Врать не стану, рёзхен-розочка моя, не знаю. Спешить к тебе стану, но дела все сделаю. Зато когда вернусь...
– Что случится, когда вернёшься, либлинг? О чём думаешь?
– Раньше времени говорить не стану, а переменить всё хочу. Как есть всё. Дождись только, рёзхен. Слышишь? Дождись непременно.
– Какой ты смешной, либлинг! Как бы могла тебя не дождаться. В твоём доме, в твоём царстве.
– Да не о том я – о сердце. Не отвращай его от меня, Аньхен.
– Это я тебе говорить должна, либлинг, чтобы на красавиц европейских не загляделся. Сколько их там – не бедной Аньхен чета.
– И думать так не смей, слышишь, дороже тебя у меня никого нету.
– А её высочество царевна Наталья? Знаю, не любит она меня. Всегда может неправду на Аньхен наговорить, а ты поверишь.
– Кабы могла, давно бы мы с тобой не были. Значит, не может, и разговор этот о сестре ни к чему. Лучше скажи, каких подарков тебе привезти, рёзхен.
– Одного себя, либлинг. А всё остальное твоё сердце тебе и подскажет.
– Ты у меня украшения любишь.
– Потому что они тебе нравятся на мне, либлинг. Ты любишь, когда я их на ассамблеи надеваю. Вот и погляди, что бы хотел на твоей Аньхен видеть, когда нам ещё придётся с тобой танцевать.
– У тебя на глазах слёзы, Аньхен? Ты так расстроена?
– Расстроена? Мне страшно подумать о неделях без тебя, либлинг, ты никак не мог бы взять меня с собой? О, нет, нет, я сказала глупость! Если бы мог, мне не надо было бы тебя просить, не правда ли? Мы не можем быть вместе столько, сколько я бы хотела.
– Почём знать, Аньхен. Дай мне только власть по-настоящему в руки взять... А пока пора прощаться, рёзхен.
– Сейчас? Совсем? А я надеялась, ещё вечер или ночь...
– Нет, нет Аньхен, меня ждут.
– Так пусть подождут, ваше царское величество. Вы подарите вашей Аньхен ещё час, и мы проведём его вместе. Да, да, ваше величество. Раз у нас не осталось ночи, пусть это будет день – мы задёрнем занавеси. Скорее же, Питер. Мой Питер!
* * *
Царица Прасковья Фёдоровна, вдова Ивана V,
боярыня Настасья Фёдоровна Ромодановская
У Малого Вознесения благовест негромкий, ровный. Большой колокол загудит – по усадьбам да переулкам соседним ровно бархатом разольётся. Долго-долго в округе слыхать. А звонарь будто ждёт: как совсем поутихнет, легонько малого перезвону добавит. Колокола жаворонками встрепенутся, откликнутся, и снова большой загудит. Часом не один-другой прохожий остановится, заслушается. А князь Фёдор Юрьевич Ромодановский – усадьба у него обок приходского погосту – на гульбище выходит. Каждый праздник звонарю подарки посылает – за душевную усладу.
Вот и теперь боярыне молодой, супруге Фёдора Юрьевича, к ранней всенощной идти, ан гости на двор. Ни много, ни мало возок царский.
Оно и сам государь Пётр Алексеевич гость на дворе княжьем не редкий. Только тут другое: вдовая царица Прасковья Фёдоровна, сестрица боярынина. В первый раз после погребения супруга своего державного. Дородная. Рослая. Из возка выходить трудится – слуги под локотки держат.
– Сестрица-матушка, государыня Прасковья Фёдоровна, вот нечаянная радость! И в мыслях не держала, что честь нам такую окажешь. Назавтра сама к тебе собиралась – утрудить боялась.
– Полно, полно Настасьюшка. Тут дело такое: потолковать на особности надобно. В теремах неспособно.
– Известно, какой там разговор! Проходи, проходи, государыня. Где прикажешь принимать тебя?
– От челяди подалее. Да хоть в образной. Есть дома кто?
– Нетути, сестрица, нетути. Князь Фёдор Юрьевич, сама знаешь, государя Петра Алексеевича провожал, оттуда в Приказы отправился. Дьяка прислал, чтоб до ночи не ждать.
– Вот и ладно. Тогда давай, Настасьюшка, сразу к делу...
– Слушаю, сестрица. И впрямь смурная ты какая.
– А какой быть прикажешь? Государь Пётр Алексеевич был у меня перед отъездом. Прощался.
– Благоволит он к тебе, сестрица.
– За то мне по вдовьему моему положению только Бога благодарить надобно. Хорошо говорил, душевно. Царевнами заняться обещал. Одного уразуметь не смогла: сказал, что по возвращению из поездки своей велит мне за царицу быть.
– Как это, Прасковьюшка? Не пойму что-то.
– Вот-вот, и мне невдомёк – что за притча за такая. Спросить-то я спросила, да снова не поняла. Надо бы у Фёдора Юрьевича твоего справиться. Есть же царица Авдотья Фёдоровна, законная супруга государя. Так почему же не к ней послы иноземные должны с поклонами да подарками являться? Почему не её – меня честью да приношениями одаривать?
– Да государь-то тебе что сказал?
– Плечиком дёрнул: а вот уж это не твоё дело, государыня-сестрица. Я своё: как буду в глаза царице глядеть, ей-то что говорить? Рассердился. Чуть что не закричал: приказано – так тому и быть. Считай, нет никакой Авдотьи Фёдоровны.
– Это что же государь с ней делать-то собирается, Господи, спаси и помилуй. Живая же она...
– Веришь, Настасьюшка, обнял меня, поднял – до земли ему поклонилася, обычаем трижды расцеловал. Подожди, говорит, подожди, невестушка: ворочусь, полный порядок в доме нашем царском наведу. Поменьше, говорит, с Авдотьей якшайся. Нешто какая сорока лжу какую тебе, государь, на хвосте принесла, спрашиваю. А нечего, говорит, и приносить. Умница ты у нас, Прасковьюшка, великая умница. Который раз остаётся братцу покойному позавидовать, что ему – не мне красавица такая досталася.
– Ой, сестрица!
– Не о том думаешь, Настасьюшка, как есть не о том. Что на уме у государя с Авдотьей, вот чего вызнавать надобно. Князь-то твой ничего такого тебе не говорил?
– Скажет он, как же! Ты, государыня, другое дело.
– Так от моего имени разговор-то наш ему передай. Пусть бы растолковал мне, куда дугу гнуть, на что надеяться.
– Государыня-сестрица, а ведь я к тебе с делом завтрева ехать хотела. Ты смутилася, так и нам с князем Фёдором не легше. Посетила нас царица Авдотья...
– Да ты что, Настасья? Когда такое случилося?
– Вчерась. Не со мной – с князем Фёдором Юрьевичем толковать хотела, как только государь Пётр Алексеевич на Кокуй перед отъездом с прощальным визитом отправился. Того в толк не взяла, что князь при государе каждую минуту.
– Тебе-то что сказала? Чего хотела?
– Сказала. Да как ей сиротине не сказать: не простился с ней государь при выезде. Сынка благословил: ему Никифор Вяземский царевича Алексея Петровича подвёл. А о царице ровно забыл. Как на крыльях на Кокуй помчался к своей любезной.
– Тихо, тихо, Настасья! Ополоумела, что ли? Не твои это дела, не тебе о них и судить. Ты, боярыня, больно скора на язык стала. Нешто довелось тебе со свечой в ногах у немкиной постели стоять, чего слова всякие непотребные говоришь.
– Да полно тебе, Прасковьюшка, воробьи под застрехами про немку государеву который год чирикают.
– По-воробьиному жить решила, Настасья Фёдоровна? Без кола, без двора? Забыла, какой государь наш на руку скорый? Поехал на Кокуй – ему знать зачем. А вот Авдотья... Что ещё она толковала? Поди, сразу не отъехала?
– Где сразу! Насилу дождалась, когда восвояси отправится. Всё плакала – рекой разливалася. Глядеть больно.
– О чём толковала? Господи!
– Девичество своё поминала. И что в крещении Прасковьей наречена была. Как покойница царица Наталья Кирилловна в невесты государю её выбрала, имя на Евдокию сменили. Будто в честь великой княгини московской Евдокии Суздальской, супруги великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского. Кстати, и родителю её имя сменили: из Иллариона Фёдором заделался. 27 января 1689 года брачный венец приняла, а почти через год царевича Алексея Петровича родила, ещё через год Александра Петровича – полгодика пожил всего, в 1693-м – Павла Петровича. Они-то не жильцами оказались.
– Хоровитые оказались, вот что.
– Царица Авдотья иначе толкует. Будто как сошёлся государь Пётр Алексеевич с немочкой-то своей в 1691 году, так и пошла у них пря. И покойная царица Наталья Кирилловна сторону невестки не принимала. Сама поначалу выбирала, а так разонравилась, видно. Выговаривала государю Петру Алексеевичу, да не очень. Царица Авдотья не знала, как с бедой своей справиться.
– Жалостливая ты у нас, Настасьюшка. Только, сестрица, не твоя это печаль. Плакальщица какая за чужие беды сыскалась. Не так уж и молода Авдотья под венец шла, мы с ней однолетками замуж выходили: по двадцати-то лет.
– Ты, государыня-сестрица, договорить-то мне дозволь. Так вот, царица Авдотья сказывает, что после Павла-то Петровича отлучил её от себя супруг. Она и рада других деток родить, а он и знать её не желает.
– Это, выходит, с того года, что немке дом на Кокуе построил?
– Вроде бы так. И будто Христом Богом она молила, чтобы к ней возвернулся. В ногах валялась. К духовнику государеву ходила.
– К Петру Васильеву, что ли?
– Имени не называла.
– Акромя него некому быть. Так Пётр Васильев николи супротив государя слова не скажет. А что царице присоветовал?
– Будто промеж супругов не ему вставать. Будто их мир да согласие в руках Господних. А её, мол, дело – мужа слушаться и волю её беспрекословно исполнять.
– Вот и выходит одно к одному: не отрешил бы государь Пётр Алексеевич супругу свою напрочь.
– Неужто в монастырь?
– Откуда мне знать. При способности со своим князем потолкуй да мне весточку перешли. Вот и тут ко мне царица Авдотья направиться хотела – девки донесли. А я к тебе уехала. Ничьими слезами её делу уже не поможешь.
* * *
Царевна Наталья Алексеевна
Боялась. Брату не призналась. Хотела страх подавить. Сама справиться. Толковала ему. Осторожно, чтобы не обидеть, беды горшей не наделать: нельзя государю страну покидать. Милославских кругом полно. Отмахнулся: не бойся, Натальюшка, за тобой Фёдор Юрьевич присмотрит.
Спросила. Не один раз. А ему, князю, во всём веришь? Не задумываясь, головой кивнул: кому же, как не ему. Забыла, каково он под Кожуховом потешными командовал. Как под Азов со мной ходил. Помнишь, сестрица?
Всё помнила. И того забыть не могла: одна остаётся в Москве. Совсем одна. Государю что: был – уехал. Ей-то, царевне, куда уехать, случись какая беда.
Перед самым отъездом решила впрямую сказать. Не получилось. Простился загодя. Обещал перед выездом заглянуть – времени, знать, не хватило. Говорили, у Анны Ивановны задержался. Увела немка в опочивальню средь бела дня. Боится государя потерять. А на сестру часу не осталось. Записочку прислал.
Вот теперь и выбирай: то ли в Преображенском сидеть – нет, среди стрельцов да потешных ни за что! Можно в Красном селе – дом маловат, до дворца руки не дошли, да и на самой проезжей дороге. Выбрала Воробьёво. Плохо, что на отлёте, да, кажется, спокойнее.
А вот на письма всегда время находит. Весточками радует, как бывало: что ни день матушке писал.
Выехали из Москвы на сорок мучеников Севастийских. Владыке молебен отслужил. Слова стихиры не обрадовали:
«Страстотерпцы всечестнии, воини Христовы четыредесяте, твердии оружницы, сквозе бо огнь и воду проидосте и Ангелом сограждане бысте, с ними же молитеся Христу о иже верою хвалящих вас. Слава давшему вам крепость, слава Венчавшему вас, слава Подавающему вами всем исцеление...»
У кого спросить, есть ли знамение какое? Лучше не спрашивать – кругом глаза любопытные, злые. Так и ждут, как у братца-государя нога подвернётся. А он будто и опасности не видит. Ото всего отмахивается. Ты, сестрица-царевна, в случае чего к владыке обращайся. Он твои страхи рассеет. Того не заметил: хворает владыка, тяжко хворает. Даже скрываться с хворью по-настоящему перестал. В последний раз в соборе после литургии осведомилась о здоровье. Улыбнулся глазами одними: должен дожить, государыня, до возвращения государя, непременно должен. Обет положил...
А братец выехал, ровно ничего за спиной не оставил.
Город Рига не по вкусу пришёлся. В Митаве и Кёнигсберге празднества ему устроили – всё отпировал. Как ребёнок веселился. Любит попировать да за чаркой посидеть, ой, любит Пётр Алексеевич.
Из Кольберга через Любек и Гамбург заторопился до верфи добраться. В Саардаме. Сама у послов осведомлялась: почему так. Плечами пожимают: не иначе кто присоветовал, потому как славы у этой верфи никакой нет. Восемь дней там пробыл. Топориком помахивать начал. Разохотился, да вскоре, видно, заскучал – в путь дальше пустился.
Зато из Амстердама сколько месяцев цидульки шли. С середины августа до середины следующего мая. Спрашивала в Посольском приказе, что за нужда. Переговоры ещё в ноябре, сам написал, завершились.
Из ума нейдёт, как братец в путь собрался. Пятью днями раньше, 4 марта, дядюшки Мартиниана Кирилловича не стало. Двухлетнюю дочку Наталью Мартемьяновну осиротил. Даже заглянуть в Высокопетровский монастырь времени не нашлось, где наши родственники лежат.
Началось всё в год провозглашения братца государем. Тогда первым оказался на кладбище в Петровском монастыре дядюшка Иван Кириллович – Оружейной палатой ведал. Стрельцы растерзали его 15 мая. За ним в августе тётушка Евдокия Кирилловна девицею преставилась.
Да это всё не то. 1691-й самый страшный оказался. Братец с Кокуя не выезжал, а тут 11 апреля супругу Мартиниана Кирилловича, Евдокию Васильевну, схоронили. 30 апреля – деда, Кирилла Леонтьевича. 1 августа – Фёдора Кирилловича, кравчего. Ровно мор какой на всё семейство наше напал.
Вот и теперь 2 августа супругу Льва Кирилловича, Параскеву Фёдоровну, в Петровский монастырь свезли. Братцу отписала – и помину в письмах нету. Англией занялся.
* * *
У послов иностранных головы кругом: что бы это значить могло. Через три месяца, как Великое посольство выехало из Москвы, тронулся в путешествие по тем же странам боярин Шереметев Борис Петрович. Персона, может, и важная, но в сумнительстве находящаяся. Ни тебе близости с государем, ни бесед с ним на особности, а вот на ж поди!
Секретарь австрийского посольства Корб поспешил с донесением своему правительству: «Нет ничего обыкновеннее, как высылать из столицы под личиной почёта тех лиц, могущество которых или всеобщее к ним расположение внушают опасение». Вывод торопыга сделал: Петру трон обезопасить надо от покушений Софьи, а Борис Шереметев, известно, на её стороне.
Иностранцы, они всегда так. Там недодумают, там недослушают. Да и кто им, уж коли на то пошло, правду-то всю выскажет. Какая там правительница Софья, когда нелады у боярина с князем Василием Васильевичем Голицыным. Тут уж не до шуток. На дух друг друга не принимают, а царевна, лишь бы любимца не огорчить, от кого хошь отречётся.
В указе самого Бориса Петровича ничего не высказано: будто едет «ради видения окрестных стран и государств и в них мореходных противу неприятелей креста святого военных поведений, которые обретаются в Италии даже до Рима и до Мальтийского острова, где пребывают главные в воинстве кавалеры».
Чисто царский регламент высказан! А на деле – какими такими военными делами доводилось боярину заниматься?
В тринадцать лет в комнатные стольники произведён, в тридцать – в бояре, как правительница Софья державой заниматься стала. В посольство князя Василия Васильевича Голицына вошёл, которое о Вечном мире договариваться поехало. Князь Голицын, известно, главный, Шереметев среди четверых послов.
Как мир заключили, всем подарки богатейшие от царевны были сделаны. Борису Петровичу досталась чаша серебряная позолоченная, кафтан атласный, к жалованью прибавка немалая и сверх того четыре тысячи рублей. Плохо ли!
Тем же летом посольство в Польшу один возглавил для утверждения окончательного Вечного мира. Хитрость такую измыслил, чтобы на аудиенцию не у короля – у королевы напроситься, а там и поддержку её получить.
В Вену отправили для переговоров – договора с императором Леопольдом I не добился о совместной борьбе с Оттоманской империей. А вот верительные грамоты исхитрился в первый раз не министрам – самому императору вручить. Честь для державы Московской немалая. Царевна боярину за то преотличную вотчину в Коломенском уезде подарила.
Живи да радуйся! Только Борис Петрович до славы куда какой жадный. В военную службу напросился. Командование войсками нашими в Белгороде и Севске получил. Тут у него нога и подвернулась – в прю с князем Василием Васильевичем Голицыным вступил. Ото всяких дел его тут же отстранили. Да и как бы иначе быть могло. В почётной ссылке боярин оказался. А государь Пётр Алексеевич пришёл, не стал боярина ко двору вызывать. Не верили ему Нарышкины, ни в какую не верили.
Первый раз боярина в Азовский поход востребовали, да только на должность совсем особую. Армией генералы Лефорт, Головин и Шеин командовали, а Борису Петровичу поручили турок отвлекать – разорять их крепости по Днепру, чтобы с главного направления сбить. Дело невеликое, а поди ж ты, государь к докладу Шереметева прислушался. Оттуда его особенная поездка и наметилась. Будто бы никто его в вояж не отправлял – сам собрался, да с такой пышностью, что без государевых денег тут обойтись никак не могло. Двадцать с половиной тысяч рублей потратил – глазом не моргнул, а скупенек боярин, куда как скупенек. За лишний рубль с каждого шкуру спустит. А тут...
22 июня из Москвы выехал. Не спеша. С роздыхом. Три дня в коломенской своей вотчине, правительницей подаренной, провёл. Всю родню туда собрал – пировал напоследях, прощался перед дальней дорогой.
Вотчину свою под Кромами не обошёл. Неделю цельную в ней провёл. Хозяйство проверил. Управляющего распёк. Во все дела сам входил. Зато оттуда выехал уже под чужим именем: называться стал ротмистром Романом. Поляки первые неладное заподозрили. Объявы никакой о путешественнике не имели, так сутки в тюрьме на всякий случай задержали. Как уж там дело уладилось, никто толком не знал. Но уладилось – в дальнейший путь пустился. И про все записки наиподробнейшие вёл.
На аудиенции у короля польского курфюрста Саксонского объявил, что едет сложить благодарность свою к святейшему папскому престолу, к апостолам Петру и Павлу, что помогли ему одерживать победы над врагом. Это-то и придворные слышали, а в остальном говорил с королём много и тайно. А в конце аудиенции проводил его король до самых дверей – высший почёт оказал.
В Вене приём чисто царский оказан боярину был – стоял на особливом месте при столе. Императору сказал, что путь держит на остров Мальту, к мальтийским кавалерам, дабы, видя их отважное храброе усердие, большую себе охоту к восприятию воинской способности приобрести.
В Венеции боярин записал, что угощали его сахаром и конфетами на ста восьмидесяти блюдах и вина выставили ему шестьдесят бутылок.
На гостеприимство папы римского тоже пенять не приходилось: прислал папа Шереметеву на подворье рыб многих, и сахаров, и вин разных множество, а всего на семидесяти блюдах.
До Мальты добрался боярин на день Бориса и Глеба. Вздохнул про себя: соловьиный день – на Москве соловьи петь начинают. Озаботился как на следующий день – Мавры-рассадницы капусту высадят в вотчинах из рассадников в гряды. Первый раз по зиме кашу молочную станут варить.
О Мальте что плохого скажешь. Тут же посвятили боярина в кавалеры ордена Мальтийского креста. В кушанье и питьё много было удовольствия и великолепности, и в конфетах также.
Но дел, видно, немало оказалось: в Москву Шереметеву удалось вернуться только 10 февраля 1699 года. Тут уж австрийский секретарь всё записал:
«Князь Шереметев, выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился с изображением мальтийского креста на груди; нося немецкую одежду, он очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почёте у царя».
Может, оно и верно: доволен был государь Пётр Алексеевич поездкой боярина. Очень доволен. В том, что удался антишведский союз с Данией и Саксонией, не столько себе и Великому посольству заслугу приписывал, сколько Борису Петровичу. А накоротке с боярином так никогда и не был.
Были у боярина заслуги. Были и какие важные, как понимал государь, недостатки. Пить не умел. Пил мало. На пьяных с отвращением глядел. Сторонился всего Всешутейшего и Всепьянейшего собора.
А уж об обращении простом и слышать не хотел. Почитал, что государю следует на расстоянии от придворных выпивох да шутников держаться. Куда дальше, коли сам государь Бориса Петровича иначе как на «вы» звать не хотел. Редко-редко по плечу хлопал. Обнять и вовсе никогда не обнимал.
И ещё – нетороплив боярин. Куда как нетороплив. Ни за что спешить не станет. Не то что годы его пожилые – достоинство своё так понимал. Государь иной раз раздосадуется, а всё сдержаться старается – уважает.
* * *
Царевна Наталья Алексеевна
1699 года февраля 3 дня, на Вселенскую родительскую мясопостную субботу, происходили казни стрельцов на Красной площади, в Китае и на Болоте, за Москвою-рекою. На Красной площади был у казни государь Пётр Алексеевич да боярин Михаил Никитич Львов и прочие.
Думала, какая на братца обида. Слава тебе, Господи, что приехал живой и здоровый. Что поспел вовремя. Что ничего дурного семейству их не стало. Страх самый когда был – в июне.
В первых днях – то ли на Луку, то ли на Митрофания, а скорее, на Митрофания: девки толковали – пора гречу и льны сеять. В Великих Луках взбунтовались четыре стрелецких полка. Шутка ли, целых четыре! Надо полагать, вместе с начальниками, иначе как бы дружно так на Москву двинулись. Ни от кого не крылись: государыне царевне Софье Алексеевне помочь, из монастырского плена вызволить да на престол отеческий возвести.
На князя Фёдора Юрьевича смотреть страшно было. Ему ведь государь братец за Софьей Алексеевной доглядывать поручил, и вот те какое дело! То ли царевна их позвала, то ли кто другой подсказку сделал. Быстрым ходом к первопрестольной двинулись.
Многих в те дни страшные не видала, а девки толковали: притих народ. За государя заступаться не стали. Ждать принялись. Известно, чей верх, тому и кланяться придут, в ножки кинутся. Верили, многие ещё в царевну-правительницу верили.
Фёдор Юрьевич, аки лев рыкающий, метался – сама к нему к Малому Вознесенью заехать решилась. Раз за разом повторял: предупреждал же братца, говорил же, покуда есть Милославские, николи покою не будет. Всё равно станут воду мутить.
И то сказать, что им с братцем мириться – ведь первые они, старшие. Покуда был жив государь Иоанн Алексеевич, ещё куда ни шло, а без него-то нешто так просто престол уступят.
Ещё спасибо, у Прасковьи Фёдоровны сынка не родилось – тогда бы и вовсе не отбиться.
1699 года февраля в 4-й день, на благоверного великого князя Юрия Володимировича Владимирского, Преображенские солдаты кликали клич на Ивановской площади, перед Николою Гастунским, чтобы стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы и всяческих чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и яицких казаков, а ехали б без опасения. И того числа казнены стрельцы, а иные четвертованы, всего 192 человека.
Шутка ли – три с половиной месяца в английском королевстве провёл. В письмах о делах государственных намекал, а на деле? Все говорят, на верфи в каком-то городке трудился. И впрямь плотником заправским заделался.
Как только оторвался от английских занятий! Анна Ивановна тут, сказывали, хуже царицы Авдотьи в слёзы пускаться стала. Писал ли ей что братец, нет ли. Поди, писал. А всё равно из Англии в Вену собрался. Задумку имел союз противу турок наладить.
Понимать надо, не вышло. Вену бросил – к Венеции направился. А тут известия от наших. Говорили ведь, предупреждали: не замирил стрельцов, не договорился с ними. Вот и взбунтовались. Правительница ли бывшая Софья Алексеевна виновата, начальники ли ихние, кто знает. Только велено было курьеру, про сон и отдых забыв, к государю домчаться, в Москву сей же час вернуть. Если не опоздает...