Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Кроме того, посреди этой площади представлен был огромный Нептун, сидящий на дельфине, и около него множество разных родов потешных огней на земле, окружённых колышками с ракетами, которые производили прекрасное зрелище, частью рассыпаясь золотым дождём, частью взлетая вверх яркими искрами».

А музыка! Бог мой, какая в Москве музыка! Как требовательны к ней москвичи и какие совершенные музыканты услаждают их слух даже на уличных празднествах! Гобоисты, валторнисты, литаврщики – их можно видеть и в военном строю, и во время торжественных шествий. Целые оркестры из самых разнообразных духовых инструментов вплоть до органов выстраиваются у триумфальных ворот, на улицах. Но без них не обходится и ни один праздник в домах. Удивительно только, что москвичи явно равнодушны к струнным. Здесь одинаковая редкость скрипотчики и мандолинисты.

Жильё – но ему могли бы позавидовать самые богатые и титулованные лица в Европе. Первый домохозяин художника – прижившийся в Москве голландский купец, и это ему приходится накрывать столы на триста человек гостей. И он не исключение. Московские застолья непременно объединяют по несколько сотен человек. Понятно, что при таком размахе приходится держать целые толпы челяди, еле справляющейся с кухней и приведением в порядок покоев.

Де Брюин мечтает быть представленным «десятнику Михайлову», и это оказывается совсем простым. Через какой-нибудь день художник встречает царя у очередного голландского купца. Пётр не признается в той давней, лондонской, встрече, Де Брюин не осмеливается о ней напомнить. Но никаких протокольных условностей царь не признает. Разговор начинается самый живой, и Пётр, именно сам Пётр, служит переводчиком с голландского языка, который не представляет для него никаких трудностей. На первых порах это расспросы о Египте, Каире, разливах Нила, разнице между портами Александрия и Александретта: Пётр и его окружение достаточно сильны в географии. Им достаточно знакома и история.

В дверях комнаты показывается высокая статная женщина. Царь обращается к ней, также по-голландски: «Сестра, разреши тебе представить художника Де Брюина – он будет нашим гостем. И надеюсь, ты найдёшь для него хотя немного свободного времени...»

Величавая красавица с широко обнажёнными белоснежными плечами поворачивается к гостю: «Если вы нуждаетесь в моей опеке...»

   – Я не смею надеяться на такое счастье.

Длинное с тонкими чертами лицо. Свободный разлёт бровей. Шапка рассыпающихся по плечам пышных кудрей. Парик? Смелый взгляд умных глаз с оттенком восхищения...

   – Почему же. Мы всегда рады гостям.

Протянутая для поцелуя рука подтверждает благожелательность слов. Художник опускается на колено. На длинных пальцах ни золота, ни камней. Может быть, он чуть горячее касается губами руки, выдающей возраст принцессы: Наталье около тридцати. Художники не ошибаются.

   – И вы посетите меня в моём Воробьёвом дворце. Завтра же. С утра.

Потом «Прекрасный Адонис» начнёт расспрашивать своих новых московских знакомых. Она замужем? Конечно, нет. Часто бывает при дворе? Почти каждый день, но много принимает и сама. Чем принцесса занимается? Что будоражит её любопытство? Театр и только театр.

   – Бог мой, она участвует в любительских постановках? Это невероятно! После всех рассказов о Московии!

   – Нет. Она – нет. Этим занимались дочери покойного государя, её сводные сёстры, в прошлом.

   – Почему в прошлом?

   – Они почти все заточены в монастыри. Ничего не поделаешь, борьба за власть. Без жертв она не обходилась никогда. Царевна Наталья держит актёров и сама сочиняет драматические произведения.

   – Она писательница?!

   – И считается, с немалыми способностями. Её пьесы пользуются немалым успехом. Она же сама их и ставит.

   – И государь не возражает?

   – Принцесса Наталья его любимая и единственная единоутробная сестра.

Из Лефортовой слободы на Воробьёвы горы – возница только головой покачал: вёрст пятнадцать набежит. От мороза марево над городом. Поседело всё – что ограды, деревья, что люди. Солнца не видать. Лошади белым кружевом закучерявились. В возке под медвежьей полостью и то до костей пробирает.

   – Не рано ли едем к принцессе?

   – Так приглашала же с утра. Сама время назначила.

   – Утро и позже может быть.

   – В Москве не может – позже день начинается. К полудню, почитай, половина его кончается.

   – Не обеспокоить бы.

   – Так царевна уж обедни, поди, отстояла – что раннюю, что позднюю.

   – Принцесса так богомольна?

   – Порядок, господин, соблюдать надо. Уж на что государь наш Всепьянейший да Всешутейший собор разводит, а что ни день и на службе Божьей бывает, и по вечерам с певчими концерты поёт. Духовные.

   – Вы сказали, Всешутейший и Всепьянейший собор?

   – А, выходит, ещё о нашем диве московском не слыхали. Коли с государем подружитесь, своими глазами увидите – дал бы вам лишь Господь целым и здоровым оттуда уйти. Не всем удаётся.

   – Не понимаю. Это развлечение такое?

   – Может, и развлечение, да кому как оборачивается. Дело тут такое шутейное. Вроде бы все церковные чины есть – разные бояре их изображают. Обряды тоже вроде как церковные – и снова шутейные.

   – Смеяться над церковью? Вы ничего не путаете?

   – Трудно тут объяснить. Оно и церковь и не церковь. Похоже и не похоже – всё на шутовство да пьянство поворачивает.

   – С шутами? Шутам такое позволено?

   – Какими шутами! Там главный-то Князь-Кесарь, как его государь называет, сам боярин князь Фёдор Юрьевич Ромодановский. Он и в походах военных себя выказал, и когда государь с Великим посольством по европам ездил, на государстве за него оставался. Все дела вершил. Государь к нему завсегда с самым что ни на есть великим почтением. Иначе как стоя и говорить не говорит. А князь Фёдор Юрьевич перед ним как царь настоящий сидит да ещё и выговаривает. Государь, сказывали, и письмо ему писывает словно царскому величеству, а подпись ставит иностранную – одним именем: мол, Питер, и ничего больше.

   – Но должна же быть тому какая-то причина?

   – Откуда нам-то про ту причину знать. Захотел государь, и всё тут. Кто бы это спорить с царём стал на Руси-то!

   – А Всепьянейший, как вы сказали, собор?

   – А что собор? Объявляет Князь-Кесарь когда ему быть, все съезжаются в Преображенское, и пошла потеха. Господи прости! Уж таково-то наши бояре чудят, что и на поди.

   – И кто же эти господа? Я ещё не знаю, но надеюсь узнать.

   – Узнаете, беспременно узнаете. Скажем, первым патриархом собора-то шутейного был двоюродный дед самого государя Матвей Филимонович Нарышкин. Что росту, что силушки был богатырской – помер в одночасье, царство ему небесное. Бородища лопатой. Волосы седые до плеч. Глаза что у ястреба. Глянет, так страх и пробирает. Патриархом Милакой его на соборе-то звали. А ещё один – архиепископ Прешпурский. Всея Яузы и всея Кокуя патриарх так это первый учитель, что государя в младенчестве грамоте учил – Никита Зотов. Этот и веком помоложе и подобрее. А кличут его – «святейший и всешутейший Аникита». Очень государь ему доверяет, всю канцелярию свою передал. Сказывают, выдумщик, каких сроду никто не видывал. Что почуднее в соборе-то случается – всё он присоветовал. У государя тоже свой чин имеется, только самый махонький: протодьякон Питирим. Вот как у нас. Гляди-ка, сударь, за разговором не заметили, как приехали.

   – Вот эта улица?

   – Какая ж тут улица, сударь! Это дворец Воробьевский так протянулся – конца не видать, а уж в тумане и вовсе. Очень его государыня царевна любит. Пожалуй, больше всех остальных на Москве, что ей предоставил братец.

   – Ваше высочество, я не мог не воспользоваться вашим милостивым разрешением вновь оказаться перед вами и выразить своё величайшее уважение и восхищение...

   – Уважение – понятно, а восхищение, милостивый кавалер, чем же?

   – Ваше высочество, я в затруднении ответить в двух словах. Простите мою невоспитанность человека, не знакомого с московскими обычаями, но я никогда представить себе не мог, чтобы московские женщины были так прекрасны. Но и среди такого цветника вы, ваше высочество, не знаете соперниц.

   – Вы решили говорить мне комплимент, Де Брюин?

   – Это не комплимент, ваше высочество. Это, если позволите, заключение художника, написавшего на своём веку многие десятки портретов. Многие коронованные особы дарили меня своей благосклонностью, заказывая свои портреты. Я имел возможность присмотреться к их внешности, но уверяю вас, ваше высочество, ни у кого я не видел такой царственной осанки и...

   – Короче говоря, вы хотите, чтобы я заказала вам свой портрет. Я была бы не прочь, но мне нужно сначала узнать планы моего царственного брата. В конце концов, мой портрет – это всего лишь каприз, а у государя есть какие-то государственные планы, связанные с вашим мастерством и вашей славой.

   – О, нет, ваше высочество, я меньше всего думал о заказе и никогда не унизился бы до того, чтобы выпрашивать его у царственной особы таким образом. Нет, нет, принцесса, всё, что я говорил, я говорил от сердца.

   – Не вижу ничего обидного для художника в получении заказа. Это же ваша профессия, Де Брюин.

   – Вы правы, принцесса. Но я уже давно освободился от необходимости заказов. Моё небольшое состояние позволяет мне удовлетворять свои прихоти в отношении странствий по разным землям.

   – Я обидела вас, Де Брюин? Я этого, поверьте, никак не хотела.

   – Я слишком преклоняюсь перед вами, принцесса, чтобы воспринять любое высказанное вами слово за обиду.

   – И всё равно я предпочитаю повторить, что не хотела обидеть вас. А ваше восхищение...

   – Оно вызвано ещё и беседой с вами, ваше высочество.

   – Мой Бог, чем же?

   – Вас одинаково интересуют история, география. Вы много читали.

   – Это такая редкость?

   – Даже среди европейских принцесс. Кажется в порядке вещей, когда прекрасные царственные особы больше внимание уделяют туалетам, причёскам, особенностям поведения женщин в других странах.

   – Почему же, я тоже интересуюсь туалетами и трачу время на причёску, особенно для ассамблей.

   – О, это видно по безукоризненному вкусу ваших платьев, ваше высочество. Я снова позволяю себе дерзость судить как художник.

   – Дерзость? Я вам её разрешаю.

   – Но занимаясь необходимым туалетом, вы думаете совсем о другом. Или я не прав, принцесса? Я узнал, что вы увлекаетесь театром и сами пишете пьесы.

   – Оказывается, наш двор – это двор сплетен.

   – Приятных сплетен, ваше высочество. Если бы мне посчастливилось увидеть хоть один спектакль вашего театра!

   – Вы серьёзно этого хотите? Хотя это естественное любопытство путешественника. Вам это понадобится, чтобы потом описывать свои впечатления, не правда ли?

   – И да, и нет, ваше высочество. Описание, книги – всё это дело достаточно далёкого будущего. Я думаю сейчас не о них – только о том чуде, которое открывается моим глазам.

   – О, Де Брюин, давайте продолжим московское чудо и всё-таки пройдёмся по моему дворцу, который я обещала вам показать. Надеюсь, он тоже вас не разочарует.

   – Но этому дворцу нет конца!

   – Зависит от того, что считать концом, Де Брюин. В нём по 120 комнат на каждом этаже.

   – И целых три этажа!

   – Нет, нет, всего два на каменном, как у нас говорят, подклете, или основании. То, что вы называете третьим этажом, имеет совершенно особое назначение – любоваться Москвой. Оденьте же шубу, и мы выйдем на открытое гульбище. Кроме него, здесь только маленькие помещеньица – чердаки и переходы – сени.

   – Боже, но так наверняка чувствуют себя птицы, взмывая над землёй. Это восхитительное, ни с чем не сравнимое ощущение. И вот там вдали с этими золотыми главками...

   – Москва, де Брюин. Там Москва. Но ветер может нас снести отсюда. Давайте спрячемся в сенях.

   – О, позвольте, ваше высочество, мне ещё немного задержаться. Я должен сохранить в памяти это впечатление. А вон там внизу, за рекой, эти бескрайние поля.

   – Они не бескрайние и они относятся к увеселительной усадьбе фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Если бы вы знали, как они хороши весной и летом.

   – Это нетрудно себе представить.

   – Пойдёмте, пойдёмте, Де Брюин. Вы непривычны к нашим морозам и ветрам. Я не хочу стать причиной вашего нездоровья.

   – Ваше высочество, я подчиняюсь вашему приказу. Но, ваше высочество, я хочу молить вас об одной величайшей милости. Мне бы так хотелось нарисовать общий вид Москвы. Без него все мои словесные рассказы не будут иметь смысла. И здесь, я убеждён, лучшее место для художника.

   – Так в чём же дело? Я буду только рада, если вы станете сюда приезжать – при мне или без меня. Я отдам приказ прислуге в любое время пускать вас и выполнять каждое ваше желание.

   – И, может быть, я получу тем самым возможность видеть вас, ваше высочество.

   – Может быть.

* * *

А. Д. Меншиков, Де Брюин,

вдовая царица Прасковья Фёдоровна

Дорога и впрямь недалёкая. Оглянуться не успели – уже в ворота каменные возок въезжает. Измайлово... Перед ними то ли речка, то ли ров крепостной. Собор огромный. Пятиглавый. Другие церкви поменьше. Кругом лес стеной. Заснеженный. Сине-белый. Господи, неужели олени? Олени и есть. На опушке остановились. Воздух ноздрями тянут.

– Чему удивились, господин художник? Тут в лесу зверья всякого полно. От деда-прадеда государева ведётся: зверинец.

   – Для охоты царской?

   – Зачем? Можно и для охоты. Только государям московским надобно, чтобы побольше разного зверья да птицы в московских угодьях развелось. Откуда только послы иноземные их сюда не привозили. Даже из тёплых земель. Ничего, приживаются. Вот мы и на месте. Сейчас слуги всю вашу кладь в покои заберут.

Покои низенькие. Тёмные. На полу красное сукно. Пороги высокие. Без привычки как есть зацепишься. От печей жаром пышет. Кафельки все голландские. Весёлые.

Вошла в комнату женщина. Немолодая. Высокая. Полная. Глаза тёмные. В причёске жемчуга крупные заделаны. На плечах накидка соболевал. Слов не надо, царственная особа.

Меншиков до полу поклонился. Быстро-быстро говорить стал. Государя поминать. Женщина согласно кивнула. Руку протягивает – для поцелуя.

   – Рада знакомству, господин Де Брюин. От государя много о тебе добрых слов слышала. Гостем будешь.

   – Бесконечно признателен за благожелательный приём...

Меншиков с голландского на русский быстро-быстро переводит. Наверно, что-то и от себя говорит. Царица Прасковья улыбнулась:

   – Без фриштыка тебя Меншиков к нам привёз. Не годится так, сударь.

   – О, еда это после работы.

   – Нет уж, голубчик, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Девица вошла. Поднос в руках. На подносе чарка водки, оковалок буженины, огурчики солёные.

   – Закуси, голубчик. Хозяйке всегда радость, когда гость до конца всё ест, на затравку не оставляет.

Меншиков согласно кивает: надо есть. И при царице. Еле с собой справился, да ещё стоя. Девица так и застыла с подносом. Всё съел – в пояс поклонилась, вышла.

   – Вот теперь не грех тебе, господин живописец, и за работу приняться. Пойдём-ка в другую палату. Там моих дочек и увидишь.

Вошли – на лавках три красавицы. Не стесняются. Глаз не опускают. На поклон улыбнулись. Ручки для поцелуя протянули. Таких писать – одна радость. Спросили, как Москва – по душе ли пришлась. Морозы не докучают ли. Маленькие, а этикет знают. И красота у них разная. Старшая и младшая смуглянки, средняя – белокурая с васильковыми глазами, кожа белая-белая, глаз не оторвёшь.

Меншиков подсказывает: принцесса Анна Иоанновна. Дольше всех молчала, а потом возьми да по-немецки и заговори. Шутит, а глаза суровые. Может, грустные. Царица ни разу с ней и словом не перекинулась. Сразу видно, старшую – Екатерину отличает. Та и впрямь шутница, хохотушка.

   – О, принцесса, вы с сёстрами составляете целый цветник.

   – А цветник мог быть и ещё больше. У нашей матушки все дочки родились. Было пятеро, а теперь только трое осталось.

Принцесса Анна присмотрелась:

   – Вы нас очень красивыми представьте, господин художник. От вас зависит, чтобы мы замуж вышли за прекрасных и богатых принцев.

   – Вы будете скучать по своей прекрасной Московии, принцесса.

Губы сжала. Волчонком смотрит:

   – Не буду. Ни за что не буду. Уехать бы скорее.

* * *

Царевна Наталья Алексеевна, Де Брюин

На этот раз царевна Наталья Алексеевна приказала – быть художнику в Преображенском дворце. Согласилась на свой портрет – государь Пётр Алексеевич захотел его иметь. Может, сам его величество захочет поглядеть на работу.

   – Я видел государя в русской одежде, ваше высочество. Какое это удивительное зрелище. Величественное и...

   – Вы подбираете слова?

   – Да, ваше высочество, не знаю, как сказать точнее. Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, царь на коне, тем более таком огромном и вороном, должен вызывать у простолюдинов страх.

   – Что же вас в этом смущает, Де Брюин. Не знаю, как в других государствах, но в Московии это обязательно. Мне думается, то же впечатление царский выезд произвёл и на посла французского короля. Кстати, вы были во Франции, Де Брюин?

   – Нет, ваше высочество, и, к великому сожалению, не видел раньше короля-солнце, как зовут французы Людовика XIV.

   – Почему раньше?

   – Потому что ни одна страна не сравнится с великолепием Московии. Мне не удастся ощутить свежести впечатления.

   – Жаль, вы не сможете мне описать Франции.

   – Эта страна особенно вас интересует, принцесса?

   – У государя в отношении неё есть свои планы. Скорее всего один из портретов моих племянниц, написанный вами, поедет в Париж.

   – Я так понимаю, в матримониальных целях.

   – В целях сватовства.

   – Но Франция так далеко от Московии.

   – Тем не менее у неё могут быть общие с нашими интересы. Шведы, с одной стороны, и турки – с другой, также, мне кажется, далеки от Франции, не правда ли?

   – Я стараюсь держаться вдалеке от политических интриг, принцесса. Участие в них далеко не всегда выходит на пользу простому человеку. У меня есть моя профессия и моё дело.

   – Наверно, вы правы. И всё же мне чуть-чуть досадно, что предполагаемое сватовство коснётся только моих племянниц, тем более они ещё так молоды и имеют перед собой целую жизнь.

   – Я понимаю, ваше высочество, государь слишком привязан к вашему высочеству, чтобы согласиться расстаться с вами.

   – В царских семьях об этом не думают. Расчёт, простой расчёт – вот что главное. А я в этот расчёт входить уже не могу.

   – Вы не хотите покидать Московии, ваше высочество?

   – Не притворяйтесь же, Де Брюин, чтобы сделать мне приятное. Я не собираюсь скрывать: мне много лет, и любой монарх предпочтёт юную супругу.

   – О, как вы неправы, ваше высочество! Годы не отложили на вас никакого отпечатка, поверьте художнику, постоянно пишущему портреты. А кроме того, у монархов, насколько мне довелось их видеть и даже общаться с ними, возраст вообще не принимается в расчёт. Во Франции есть такая весёлая песенка, если её можно назвать весёлой, что королям доступно всё, кроме женитьбы по выбору сердца. Они всегда приносят себя в жертву обстоятельствам и государству.

   – Поэтому мой брат представляет исключение. Вы уже наверняка слышали: женатый по воле нашей матушки, он расстался со своей супругой, которая теперь коротает свою жизнь в монастыре.

   – У них не было потомства?

   – У них двенадцатилетний сын, и вы не могли его не видеть в моём дворце. Брат доверил мне наблюдение за его воспитанием. Но сын не удержал моего брата.

   – Но, простите меня, ваше высочество, за бесцеремонность, я видел редкую красавицу, по слухам, пользующуюся симпатиями его величества. У монарха не может быть безвыходного положения, и двор – не монастырь.

   – Ах, вы об Анне Монс. И вы находите, что она так хороша?

   – В меру своего происхождения, ваше высочество.

   – Да, она дочь виноторговца, но больше десяти лет не теряет расположения брата.

   – У меня на родине говорят: любовь не выбирает.

   – Так говорят?

   – И ещё: любовь всегда права. Её бесполезно оспаривать.

   – В народных поговорках есть много мудрости.

   – Опыта поколений, ваше высочество.

   – Я рада, что вы об этом сказали. Любовь не выбирает – это почти девиз нашей семьи и во многих поколениях.

* * *

Царевна Наталья Алексеевна, Де Брюин

Апрель выдался на редкость тёплым. Всегда этот месяц уносит остатки зимы, а тут и вовсе: талые воды хлынули на слободы московские – чистый потоп. В Лефортовой слободе, как ни чистили улицы, а всё вода поднялась лошадям по брюхо. В возки захлёстывает. Норовит на полу остаться.

Деревья будто в сказке зеленью опушаться стали. Птицы запели. Благовест церковный громче стал, звончее – так и несётся над городом. Люди улыбаются. Никуда не спешат.

   – И всё-таки этот день настал: вы уезжаете, Де Брюин.

   – Если бы вы знали, ваше величество, с каким тяжёлым сердцем.

   – Вы даже ошиблись в моём титуле. Я готова поверить, что рассеянность ваша порождена вашей растерянностью. После такой покойной жизни снова все неудобства дальней дороги.

   – Я привык к ним, принцесса, и если бы меня что и могло смутить, то только холод. А он, слава Богу, выпустил меня из своих цепких объятий.

   – Вы так и не привыкли к нему, Де Брюин?

   – Откуда бы, ваше высочество. В моей родной Голландии, тем более в Италии, морозы в диковинку, а путешествовал я только по тёплым краям.

   – Куда спешите и теперь. Никакие соблазны не могут вас удержать.

   – У меня есть цель. И обязанности перед моими читателями.

   – Если бы я могла вам предложить место придворного живописца...

   – О, я благодарю вас за такую великую честь, ваше высочество!

   – Я сказала, если бы, Де Брюин. Но у меня по-настоящему нет своего двора, и я не могу распоряжаться своим штатом.

   – Я не понимаю вас, ваше высочество.

   – Всё, что существует в царском доме, принадлежит моему брату. Только он выделяет деньги на содержание двора каждого из членов царской семьи, а нас очень много, поверьте мне.

   – Но вы, ваше высочество, вы единственная, и его величество относится к вам с величайшим почтением.

   – Да, единственная родная сестра. Это и много и немного. Всё зависит от того, насколько точно я буду угадывать и выполнять желания его величества. А так... Вообразите себе, у его величества есть шесть тёток по отцу, и ни одна не пожелала променять теремную жизнь на монастырскую. Вы познакомились с вдовой брата государя?

   – И очарован обходительностью и простотой обращения царицы Прасковьи, как и красотой её юных дочерей.

   – Вы умеете быть любезным, Де Брюин.

   – Это моя обязанность, и притом непременная, ваше высочество.

   – Не думаю, чтобы царица Прасковья понравилась вам своим обращением, и вряд ли вам пришлась по вкусу простота нравов её двора. Они заставляют вспомнить о недавнем прошлом Московии, закрытой для моды и порядков Европы. Но Бог с ней. Насколько я знаю, после окончания портретов вы ни разу не посетили Измайлово.

   – Вы правы, ваше высочество, но не почему-нибудь...

   – Оно показалось вам бедным и непохожим на жилище государей, не правда ли? Между тем вы, вероятно, заметили, рядом со старым дворцом брат строит для невестки новый. Это будут брусчатые хоромы, которые государь решил покрасить под кирпич. На самом деле государь очень благоволит к невестке.

   – Но мне и старые хоромы показались очень представительными.

   – Вы очень любезны, Де Брюин, но вы уезжаете, и это главное.

   – Со стеснённым сердцем, ваше высочество.

   – Вы повторяетесь.

   – И буду повторяться, пока вновь не окажусь в вашей столице, ваше высочество.

   – Вы рассчитываете снова оказаться у нас?

   – Я говорил вам, ваше высочество, мой обратный путь я вижу только через Москву.

   – Когда же это случится?

   – Года через полтора-два.

   – Боже, как долго.

   – Но ведь и путь мой далёк и нелёгок, принцесса.

   – Могу себе представить.

   – Я хочу взять на себя смелость обеспокоить вас просьбой, принцесса. Если она обременительна, ради Бога, так и скажите. Я сумею понять.

   – О чём вы, Де Брюин?

   – На обратном пути я хотел бы задержаться в Москве. Хотя бы ненадолго. Но государь не выразил никакого желания меня вновь здесь видеть. Я в растерянности.

   – Государь мог быть занят иными мыслями. Я, это я вас приглашаю задержаться в Москве. Вы будете моим гостем.

   – О, ваше высочество, я так тронут!

   – Для этого есть полное основание: вам надо ещё поправить ваш вид Москвы из Воробьевского дворца, не правда ли?

* * *

Пётр I, Ф. Ю. Ромодановский, барон Гюйсен

   – Вот оно как с иноземцами-то, государь, получается. Ты к ним всей душой, а они к тебе всей спиной.

   – Что это на тебя нашло, Князь-Кесарь?

   – На меня, говоришь, государь, нашло. А может, на кого другого, кто тебе Мартина Нейгебауэра воспитателем царевича сосватал?

   – Так ведь нет уже Мартина. Выжили его Вяземские да Нарышкины. Кто только вокруг Алёшки не старался немцу досадить да помешать. А жаль. Мог бы полезным царевичу быть.

   – Да ты что, государь, новостей последних не знаешь?

   – Новостей крутом предостаточно, Нейгебауэр-то здесь к чему?

   – Так вот, ваше величество, в Берлине книжечка такая вышла. Без автора. Только написать её никто, кроме Мартина, не сумел бы. Всё подлец расписал – и какое жестокое у нас обращение с иноземцами, и как не умеют в России офицеров, принятых на службу, уважать, какие насмешки да издевательства над ними чинят. А главное – чтобы никто ни под каким видом не давал себя сманить на российскую службу.

   – Ты что, Фёдор Юрьевич, всерьёз?

   – Ещё как всерьёз. Перевели мне, как книжечка называется. Сейчас цидульку найду. Вот – «Записки принятого на службу немецкого офицера к высокопоставленной особе о том, каким избиениям и унижениям иностранные офицеры подвергаются на службе у московитов».

   – Значит, так оно и было на самом деле. А ещё жалобам Мартина значения не придавал. Думал, много о себе возомнил, капризничать стал.

   – Государь, сам посуди, так оно было или не так, только книжечку эту уже несколько раз печатать принимались – спрос на неё велик больно. А теперь делать-то уж и нечего.

   – Во первых статьях компанию вокруг царевича разогнать. А с сочинением-то этим... Фридриху королю и королю саксонскому отписать придётся, чтобы в своих землях язву эту пресекли. И объяснить посланникам нашим: дело, мол, деликатное, но неотложное. Иначе, мол, досада будет государю Петру, и коли дружить с ним хотят, сами бы средства для пресечения изыскали. И барона Гюйсена ко мне немедля пригласить. Видел я его недавно, поди, ещё уехать не успел. С ним посоветоваться надобно.

   – Барон Гюйсен, ваше величество.

   – Видишь, барон, сам не знал, что так скоро мне запонадобишься.

   – Я весь к вашим услугам, государь.

   – Книжечку Нейгебауэра видал?

   – К величайшему моему сожалению, ваше величество.

   – Сожалеть уже нечего. Обезвредить мне её по возможности надо. Люди учёные, офицеры, солдаты опытные державе нужны, а кто после такого пасквиля сюда поедет. Охотников не найдётся.

   – Не так всё плохо обстоит, ваше величество. Европа полна подобных взаимных пасквилей...

   – Значит, и средства какие против них есть?

   – Есть, конечно, ваше величество. Едва ли не лучшее – издать опровержение на положения господина Нейгебауэра. Обвинить его во лжи и клевете. Раскрыть неприглядные стороны его собственной жизни в России. Это может быть пьянство, распутная жизнь, воровство, в конце концов. О, не смотрите на меня так, государь, всякое действие рождает противодействие. Такова жизнь, нравится нам это или нет.

   – А где же охотника книжку такую сочинить найти?

   – Его не надо искать, ваше величество, он перед вами.

   – Возьмёшься, барон?

   – Почему же нет? Я состою на службе у вас, государь. Но если хотите большого успеха в нашем предприятии, следует выпустить ещё одно сочинение – в поддержку.

   – Кого же возьмёшь себе в поддержку?

– Опять-таки самого себя, ваше величество. Одно сочинение может выйти под моим собственным именем, второе – под вымышленным. Это может быть даже вполне реальный человек, которому придётся заплатить за его имя. Как принято во всех цивилизованных странах.

* * *

Царевна Наталья Алексеевна, В. М. Арсеньева

   – Никак новости у тебя какие, Варварушка. Раскраснелась вся, сама не своя.

   – Да уж не знаю, как и сказать, государыня-царевна. Девки-сороки на хвосте принесли. То ли верить, то ли нет.

   – И где ж эти сороки побывать успели?

   – Да всего-то, государыня царевна, до Лефортовой слободы съездили – сама ж велела аграманту на шубейку достать, а у нас весь вышел.

   – Насчёт аграманту верно, а ещё что.

   – Мимо дому Анны Ивановны проходили. Веришь, государыня, таково-то им любопытно показалося: опять у крыльца карета посланникова стоит – ровно привязал её там кто на веки вечные.

   – Час-то который был?

   – С утра пораньше, государыня, когда добрые люди ещё кофий пьют аль и вовсе в постели нежутся. И кучера, государыня, нету. Видно, в доме давно. Лошадей попонами прикрыл и, поди, чаи гоняет.

   – Попонами, говоришь?

   – То-то и оно, государыня царевна. И лошади вроде как дремлют, а торбы у них привязаны.

   – Ишь ты, прокурат какой, этот граф прусской. То ли чего через Анну Ивановну добиться собирается...

   – То ли, государыня царевна, от самой Анны Ивановны чего уже добился.

   – А что в прошлый-то раз было?

   – Это недели три назад-то? Семён из слободы на ночь глядя ворочался. Позднёхонько. Уж во всех домах свет погасили. А во дворе Анны Ивановны карета посланникова. И тоже без лакеев, без кучера. И в окнах свет.

   – Может, гости припозднились.

   – Гости, государыня царевна! Когда свет-то не во всех окнах, а в двух только на втором этаже. Семён даже лошадей придержал – присмотреться, в каком бы это покое.

   – Сестре-то Дарье говорила?

   – А как же, государыня царевна! Любопытно ведь.

   – И сегодня тоже?

   – Сегодня не успела ещё.

   – И не говори. Ни словечка никому не говори, Варварушка. Добра из этого для тебя же первой нипочём не будет. Мне скажешь, пусть промеж нас всё и остаётся.

   – Поняла, государыня царевна. Только вот государь...

   – Со стороны, хочешь сказать, узнает. Тем хуже для того, кто каким словом подозрительным об Анне Ивановне обмолвится.

   – А может, государыня царевна, поразведать побольше? На всякий-то случай. Всякие ведь разговоры ходят, не мне вам пересказывать. Чуть что не царицей иные иноземцы Анну Ивановну видят.

   – Да ты что, Варварушка, несёшь без колёс. Как только подумать такое могла!

   – Не я подумала – людишки болтают. Слободские. Им на каждый день оно виднее.