Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

   – Девицы мои тебя проводят, Даша да Варя. Заботливые они. Вели хочешь, с тобой и останутся.

   – Как велишь, государыня-царевна.

Пошла небога. Нелегко ей. Жилось безрадостно с таким-то мужем, теперь и вовсе никому не нужна. Распиналась за государя, а как он на самом деле решит. Ведь не уговоришь, не умолишь.

Январей боюсь. Господи, как боюсь. Вроде бы и счастливый месяц – матушка с батюшкой венчались. А, может, потому так недолго и пожили, что в январе. В январе объявленный наследник государя Алексея Михайловича – царевич Алексей Алексеевич помер. Лет-то ему всего шестнадцать было. А батюшка государь Алексей Михайлович в январе же отошёл. Господи, да никак Иоанн Алексеевич с ним день в день преставился? Страсть какая. А матушка Наталья Кирилловна тремя днями раньше, от и молись теперь январь пережить.

И почему братец обмолвился, будто ослобонит его скоро Иоанн Алексеевич? Обмолвился? Никак Дарья да Варвара Михайловны вернулись. С Варварой потолковать...

   – Что царица-то наша вдовая?

   – Платье заказала мастерицам, чтобы печальное к завтрашнему утру готово было. Нам тоже, государыня-царевна, надобно.

   – Убивалась ли?

   – Не голосила, нет. И к покойнику не заходила – там по нём монахи псалтырь читают. Сказала, по-печальному убраться надобно и дочерей убрать.

   – Ну, и слава Богу. Достался ей покойник, никто не осудит, коли мало слёз прольёт.

   – Лить-то завтра надобно будет, а нынче лучше передохнуть.

   – Деловая ты у нас, Варвара.

   – Деловая не деловая, государыня, а жить-то надобно.

* * *

Пётр I, царевна Наталья Алексеевна

Октябрь на дворе, а в теремах уже жаром пышет. Истопники над печами на половине царевны Натальи Алексеевны трудятся. Не любит царевна холоду. Не то что зябнет – в платье немецком по вся дни ходить хочет. Шея да грудь раскрытые. Руки и вовсе едва тафтой прикрыты. Сапожек домашних на меху и тех не наденет – всё бы ей в туфельках пуховых на каблучках щеголять, да и те с ног теряет, на пол оступается. Старшие царевны только губы поджимают, а ей всё нипочём. Усмехается да недобро так тёмными глазами глядит – вылитый братец государь Пётр Алексеевич.

   – Натальюшка! Родненькая моя!

   – Ох, Петруша, дождаться тебя не чаяла.

   – Видишь, сердечушко зря знобила.

   – Да нет, братец, тёмных мыслей не держала. Об одном думала – намаялся ты, государь, ох, и намаялся. Ко мне-то от Евдокии? Сыночка увидел?

   – Успеется. Ты-то жива ли здорова?

   – Что мне деется, государь.

   – Слыхал, пожар в Кремле случился. За тебя тревожился.

   – У Бога не без милости – обошлось. Кровля наша расписная да с позолотой на Грановитой палате сгорела.

   – Досадно, да обойдётся. У тебя-то дома какие дела?

   – Но мелочи всё, Петруша. Стольник Михайла Арсеньев помер, сиротками Дарья да Варвара Михайловны остались.

   – Чай, не обидишь.

   – Известно, не обижу. Да кабы и обидела, у них другой покровитель сыскался – меня покрепче.

   – Ишь ты! Кто бы это?

   – Да твой Александр Данилович, подарки девушкам шлёт, вниманием не обходит.

   – На которую же глаз прокурат положил?

   – Верь не верь, на обеих.

   – И на горбатенькую? Никогда не поверю.

   – К ней первой идёт, с ней разговоры разговаривает.

   – Ну, уж Данилыч без расчёту ничего делать не станет. Видно, и впрямь к девице присмотреться надобно. Погоди, погоди, сестрица, ты о певчих мне писала, за них хлопотала. В чём дело-то у тебя?

   – Просить хотела, чтобы ты их, государь, в Китае расселил. Им поспокойней да до службы ближе. Что там одни патриаршьи певчие дьяки хозяйничают, мог бы, Пётр Алексеевич и государевы станицы обок них разместить.

   – Твоя правда, сестрица. Велю дворы им там отвести. Пусть на одной улице живут, и называется она Певческая. Рогатки у вылетов поставим, чтоб ночной порой никто не тревожил. А певчий дьяк – слово мне такое не нравится. Пусть отныне певчими зовутся.

   – Вот и ладно, государь. А «Азбуку» Истомина Кариона смотрел ли?

   – В руках держал прошлым годом, как он её напечатал. А чтобы читать да листать, времени не было.

   – Жаль, Петруша. Тебе бы понравилась. Сразу видно, Карион к музыке сердцем прилежит. «А» у него – воин с трубой. «Ж» – мужик с рогом, «звезда» – скоморох с трубой. «К» – воин и опять с трубой. «О» – органы. «Р» – рог. «С» – свирель. «Т» – опять труба, «Ц» – цевница. А уж «Пси» – пение сладкое, тут тебе и скрипица, и цитра, и свирель, и мандолина. Страницы листаешь, на душе радостно. И вот ещё что сказать тебе хотела. Алёшенька, сыночек твой, и за букварём, и за «Азбукой» Кариона сидит. Псалтырь учит – очень Никифор Вяземский его хвалит.

   – С Никифором долго его не оставлю. Учителей из иноземцев найду.

   – Почитать он тебе хотел, похвастаться.

   – Успеется. Сегодня на вечер Анна Ивановна куртаг готовит. Гости съедутся. Неужто опять не приедешь?

   – Прости, братец. Об Анне Ивановне говорить ничего не стану: ты в деле – ты и в ответе, а мне матушкину память рушить ни к чему. Без меня повеселитесь.

   – Жаль, Натальюшка, сердечно жаль. Да, сказывали мне, в Преображенском ты была, в мой дворец заходила.

   – Ну, уж и дворец, братец. По сравнению с батюшкиными хоромами только что не изба.

   – Не показалось тебе жильё моё, сестрица?

   – Греха на душу не возьму, не показалось. Нешто так государю жить следует? Ни послов принять, ни гостей угостить. Чисто съезжая изба у твоих потешных. Вон какой ты молодец на улицы-то московские выезжаешь. Кафтан бархатный аль сукна англиского до полу, по подолу да вороту опушка соболевал. Шапка бархатная с бобром. Сапожки телятинные, носки загнуты. Конь вороной, как ночь чёрная, браслеты на ногах в ладонь широкие, серебряные. Сбруя одна чего стоит. А обстава кругом – поглядеть любо-дорого. И как после сказки такой в Преображенскую избу меститься?

   – А мне больше покамест и не надобно. Есть где столы накрыть, ассамблею устроить, есть где ночь переспать, есть где станок токарный запустить. Чего ещё надобно?

   – Будто и семейства у тебя нет.

   – Пока нет. С Евдокией жить не буду. Рано ли поздно, ослобонюсь от неё. Так что нечего и гнездо вить.

   – Не передумаешь, Петруша?

   – Не передумаю, сестрица. С Евдокией мне не жизнь. О ночи с ней подумать не могу – что руки протянет, что на шее повиснет, что ровно клещ какой прижиматься станет. Глаза б мои её не видели.

   – Любит она тебя, братец. Все глаза по тебе выплакала. Патриарх её утешать принялся, она навзрыд, а там и памяти лишилась.

   – Для чего ты говоришь всё это, Натальюшка? Скушно мне с ней, так скучно, хоть верёвку намыливай. А ты причитать принялась, ещё скушнее стало... На тебя непохоже, сестрица.

   – Страшно мне за тебя, Петруша, ой, страшно. Ради кого семью рушишь? Счастье своё найдёшь ли?

   – Найду не найду, а искать буду. Так-то, сестрица. Дай, обойму, родная, покрепче, да и идти мне пора. Итак засиделся.

   – Петруша... Не гневись, братец. Всё спросить тебя хотела...

   – Так спрашивай. Одни мы.

   – Я об Анне Ивановне. Нет, нет, ничего противу неё говорить не стану. Одного в толк не возьму, чем приворожила она тебя. Никак третий год пошёл, от неё не отходишь. Матушка толковала, слово она немецкое приворотное знает, не иначе.

   – Слово, говоришь. Может, и слово, только как его выразуметь. Помнишь, каково мы жили, покуда танцам польским не выучились. Какие такие учителя у меня были. У дьяка Виниуса голландский перенимал.

   – Быстрёхонько ты на нём говорить-то начал, да так чисто-чисто.

   – Не только ты, сестрица, Виниус тоже нахваливал. У сына датского комиссара Бутенента фехтованием да верховой ездой заниматься стал – другим человеком себя почувствовал. А там, спасибо Францу Яковлевичу, танцев попробовал разных.

   – Да уж Лефорт тебя с глаз не спускал. Что танцы! Не для тебя, что ли, он в доме своём на Кокуе пиршества всякие устраивать стал? Там и с девками немецкими сводить.

   – Вот такого толка не люблю! Ни с кем меня Франц Яковлевич не сводил – нужды не было. Сам себе дам для танцев выбирал. Аннушка первой была. Как улыбнулась, книксен сделала, как ручку свою беленькую протянула...

   – Ты и весь белый свет забыл.

   – Осудить хочешь, Натальюшка? Как матушка? Не надо. Богом прошу, не надо. Ни с кем, как с тобой, говаривать не приходилось.

   – Прости, братец, Христа ради, прости! Не подумавши я. Да и ничего такого в жизни не видывала.

   – Не видывала, говоришь? А как же батюшка родительницу нашу в матвеевском доме увидал? Только что не прислужницу? Каждый день зачастил к боярину. Света Божьего, окромя родительницы нашей, для него не осталося. Это верно, что государь, это верно, что любую мог себе в супруги выбрать, да тебе ли не знать, как сводные наши с тобой сестрицы-царевны переполошились. Вся родня стеной встала, бояре. Каждый на свой лад отговаривал, а батюшка ни в какую. Вот и я...

   – Женат ты, Петруша.

   – Женат... Э, что там, поживём – увидим.

* * *

Пётр I, патриарх Адриан

   – Всю землю Русскую порадовал ты, государь, своей великой победой. Исполать тебе, Пётр Алексеевич, что испытание такое перенёс, не дрогнул да и войску дрогнуть не дал. Писем твоих царских ждал все месяцы с великим нетерпением, не переставая молитствовать за успех дела твоего праведного.

   – Благослови, владыко. Очень весточки от тебя нам всем помогали. Спасибо, не скупился ты на них. А победа... Тебе одному, владыка, как на духу, сказать могу: о победе говорить куда как рано. В письмах не писал, а на словах...

   – Никак не доволен ты, государь?

   – Чему быть довольным, владыко.

   – Азов-то взяли.

   – Взяли. Только на договор, владыко, не военным промыслом.

   – Не пойму тебя, государь.

   – Да проще простого всё. Флот мы в Воронеже срубили, сам знаешь. И модели голландские для стойки положили – прамы называются. Столько с ними заботы приняли. Сам посуди, суда огромные, вроде ящиков деревянных, по рекам да мелководью к Азову не проведёшь. Пришлось разобрать, сухим путём до Черкасска везти, а там заново собирать. Выходит, дважды время на них потратили. А по морю ходить они не могут – у берегов держаться должны, крепости обстреливать. Без них бы Азов не взяли, а всё равно мороки много. О новом флоте думать надобно.

   – Дорого тебе обойдётся, государь. Откуда деньги возьмёшь?

   – С бояр потребую!

   – С бояр, говоришь... Как бы недовольство большое не вызвать. Ведь еле-еле замирились, а тут дело такое – мошну развязывать. Переждёшь, может, малость, государь. Всё в своё время придёт.

   – Повременить? Нет, владыко, нет у меня времени. Никакого! За три года надобно ещё пятьдесят пять кораблей и фрегатов построить, одиннадцать бомбардирных судов и брандеров. Непременно! Бояре пусть платят, горожане, да и священству в стороне стоять, с твоего благословения, не позволю. Не станешь спорить, владыко?

   – Не стану, государь. Церковь во всём тебе помогать должна, хоть и нелегко это будет, ой, нелегко.

   – Слыхал я, владыко, церкву себе в Новинском положил построить? Сказывали, обетную. Так ли?

   – Так, государь, обетную.

   – Об обете говорить не станешь, и не надо. Деньгами тебе помогу. Строй, раз надобность есть.

   – Не сказывал я тебе, государь, что приключилось со мной. Когда покойный кир Иоаким определил мне казанский митрополичий престол, едва въехал я в город, моровая горячка началась. Жесточайшая. Людей где постигнет, там и кончит – до домов не успевали добраться. Была уже раньше такая в Казани – сколько тысяч людей унесла, а тут снова. И вроде бы от приезда нового митрополита. Московского. Им не нужного.

   – Глупости! Тёмен народ, вот и болтает.

   – Тут уж мне, государь, никого просвещать не приходилось. С слёзной молитвой обратился я к девяти мученикам Кизическим – известно, при моровых болезнях помогают. Всю ночь молился, коли прекратится поветрие, монастырь в их имя заложить близ Казани, все деньги на него потратить. И, веришь ли, государь, с утра никто более не захворал. Будто Господь заклятие какое с города снял. А я принялся обитель строить да кончить не успел – патриарший престол принял. Да интересно ли тебе, государь? Может, заскучал?

   – О твоих делах я всегда любопытен, владыко. Только ты о Казани толкуешь, а храм твой в Новинском заложен.

   – Сейчас и до Москвы дойду, государь. Только-только в сан меня поставили, ан болезнь лихая прихватила. Речь отнялась, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Так-то лихо, понял, не встать мне с одра болезни, может, вскорости, а может, и совсем. А сознание ещё теплится, и стал я в отчаянии Господа молить и мучеников Кизических: коли здоровье мне вернут, церкву построю обетную. Сам Бога молить буду, другим людишкам в бедах их помогу. Вот наутро и оклемался. Язык ворочаться стал. Рука-нога – пара недель прошла – ожили. Вот я и должен обет мой...

   – Нечего дольше и толковать, владыко. Построишь свою церкву. Сам на освящении буду, благословение в новом храме от тебя приму. О деньгах не печалься: сколько надо из казны возьмёшь.

   – Утешил ты меня, государь, слов нет, как утешил. Только отвёл я тебя от дела главного: как победу-то праздновать будешь. Что надо делать, чего не доделал – твоя государская печаль, а народ повеселить непременно надо. Ему сомнения твои государские ни к чему. Ему всё просто должно быть. Город, поди, украсить велишь, а уж мы во всех церквах службу самую радостную отслужим. С звоном колокольным. С певчими. В облачении светлом. Чтобы в родех и в родех людишки вспоминали, твоё государское имя славили.

   – Спасибо тебе, владыко, за всё великое спасибо. Да никак побледнел ты? С лица спал? Нешто неможется? Келейника твоего сейчас кликну, ты только сиди, сиди, не тревожься.

   – Прости, что огорчил, государь, и впрямь неможется. Да это от радости. Ждал тебя. С раннего утра не присел, вот оно и аукнулось.

   – Владыко, Христом Богом тебя прошу – себя побереги. Православному миру ты нужен, а уж как мне, сказать не могу. Один ты у меня, владыко, как отец родной, как семья моя. Мне без тебя никак. Никак, владыко.

Медлит Пётр Алексеевич. У окна остановился. Из новинских патриарших палат луга видать до самого Ходынского поля. В стороне внизу речка Пресня плещется. Государь братец Фёдор Алексеевич загородный дом себе построить хотел. Зверинец завёл. Не лежало сердце у него к Измайлову. После батюшки государя Алексея Михайловича ни у кого не лежит. Под снегом не видать, как в патриаршем огороде гряды протянулись. Хозяйство преотличное. Печётся о нём кир Адриан. При первой способности в Новинское из Кремля спешит. Как весне каждой радуется.

И владыка знает: не о всём государь ему сказал. У патриарха свои способы ни единой мелочи в доме царском не упустить. Муторно на душе у молодого царя. Тревожно. А вот делиться не спешит – что-то ещё про себя решает.

   – Владыко!

   – Не духовник я твой, государь. Нет тебе нужды передо мной исповедь держать.

   – Какая исповедь! Спросить тебя хотел, сколько раз государь Иван Васильевич женат был? Не мог ведь без церковного разрешения – молитвенник был редкий. Подумал тут на досуге я, как это царевич Дмитрий мог на престол вступить, кабы не порешили его?

   – Крови был царской, а других наследников не осталось.

   – Да я о браке, владыко.

   – О браке... Что ж тут сказать, по законам нашей церкви православной, три их может быть – не более. Вон видишь в окне своём теремном, государь, ты, что ни день, паперть собора Благовещения. Коли внимания не обращал, погляди – на Замоскворечье она выходит. Пристроили её, когда государь Иван Васильевич четвёртую супругу себе взял[7]7
  В 1572 г. Иван IV женился в четвёртый раз на Анне Колтовской, через три года заточил её в монастырь, якобы за участие в заговоре.


[Закрыть]. В храм войти не смел – не положено, так на паперти службы отстаивал.

   – А церковь святая сожительства ему по четвёртому разу не запретила?

   – Нет, государь, благословила. Жил царь по благословению разрешительному, а это уж совсем не то – не по закону святому.

   – А жён почему так много имел?

   – Одни помирали, как прабаба твоя, государь, царица Анастасия Романовна, других в монастырь отсылал.

   – Соглашались?

   – Что о том толковать, государь, – дело прошлое, тёмное. Да и не первым в таком череду государь Иван Васильевич был.

   – А до него кто же согрешил? Не знал я.

   – Батюшка Ивана Васильевича – великий князь Московский Василий III Иванович.

   – Его родительницу отрешил?

   – Нет, государь, ради его родительницы первую супругу свою – великую княгиню Соломонию Юрьевну Сабурову.

   – Не показалась великому князю?

   – Двадцать лет, государь, прожили в мире и согласии. Вот только потомством Господь не благословил. Вот великого князя и подговорили молодую жену взять, а великую княгиню Соломонию по бесплодию её в монастыре поселить[8]8
  Василий III Иванович развёлся с женой Соломонией Сабуровой из-за того, что у неё не было детей. Она была насильственно пострижена в монастырь, где, по преданию, у неё родился сын.


[Закрыть]!

   – Поселить или постричь?

   – Постричь, государь.

   – Не соглашалась? Насильно постригали?

   – Государь, ни к чему разговор такой. Дел у тебя, сам говорил, великое множество. Что время попусту терять.

   – Погоди, погоди, владыко, а что государь Иван Васильевич всю жизнь братца своего по отцу искал? Откуда тут братцу взяться? Вспомнил, не Соловьём ли разбойником его называли?

   – Не след тебе, государь, людскую болтовню слушать.

   – Нет, ты ответь, владыко, откуда братец-то взялся?

   – Может, и не было никакого братца, государь.

   – А если был?

   – Болтал народ всякое. Болтал и про то, что постриглась Соломония беременной. Потом уже в суздальском Покровском монастыре родила, как на грех, мальчонку, а враги великого князя его и припрятали. Куклу заместо него погребли.

   – Вот, значит, как: и беременную княгиню постричь можно.

   – Не повторяй ты этих сплёток, государь.

   – А уж если не на сносях, то и вовсе грех невелик.

   – Государь!

   – Не буду, не буду тебя тревожить, владыко. У меня и впрямь важная новость для тебя есть. Боюсь огорчить – плох ты нынче – как бы не повредить здоровью твоему.

   – Уж лучше говори, государь, не томи.

   – Помнишь, владыко, толковали мы с тобой, что хорошо бы мне за рубеж съездить, чужих порядков поглядеть, чужим наукам подучиться? Вот и решил я, что настал мой час в путь отправляться.

   – Тебе? Государю? Одно дело послов послать, доверенных людей, а государю-то самому как же?

   – Да вот так. Положиться ни на кого не могу. Недаром говорится, свой глазок – смотрок, чужой – стёклышко. А Азов мне спать спокойно не даёт. Флот России нужен – это одно. Без союзников не обойтись – дело другое. Мне бы союз европейских государей противу турок составить. Послов к каждому в отдельности посылать долго и хлопотно. А тут коли я вместе с послами, к скончанию каждый договор в два счёта довести можно.

   – Не пойму тебя, государь, – и послы едут, и ты едешь. Государь со свитой ездить может, а послы...

   – В том-то и хитрость моя, владыко. Ехать я решил под чужим именем, как десятник Михайлов, чтобы среди свитских людей затеряться. Тут и церемония попроще выйдет, и мне, покуда послы переговоры вести будут, свобода – что захочу, то и посмотрю. Государи, чай, ни в одном моём желании не откажут.

   – Думаешь, прознают, что ты, государь?

   – А чего дознаваться – наши сами кому надо словечко шепнут.

   – Всё ты уже продумал, государь.

   – Пока братец Иоанн Алексеевич с нами был, не с руки получалось. Нынче совсем другое дело. Вот и хочу поспешить.

* * *

Пётр I, Михайло Чоглоков

Велено во успении матери... Натальи

Кирилловны написать на полотне

живописным письмом персона длиною

два аршина с четвертью, ширина полтора

аршина и зделать рамы флемованные

(с волнообразной рейкой по рельефу – Н.М.)

и прикрыть чернилами (вычернить – Н.М.).

И того ж числа велено писать живописцу

Михаилу Чоглокову своими припасы. И

февраля во 2 день живописец Михайло

Чоглоков тое персону против указу написав

и зделав флемованные рамы, принёс в

оружейную палату. И того же числа по

приказу окольничего Ивана Юрьевича

Леонтьева та персона переставлена в

Оружейную большую казну.

1694. Из Столбцов Оружейной палаты.

   – Михайлу Чоглокова позвали?

   – Позвали, государь. Который час сидит дожидается.

   – Ко мне его. Быстро! Михайло! Рад тебя видеть. Прости, учитель, что ждать заставил – с делами трудно рассчитать.

   – Как можно, государь, вашему величеству себе извинений искать! Моё дело служилое: надо – хоть до ночи, хоть и с ночью подожду. А что учителем ты меня, государь, назвал, великая для меня честь.

   – Что за честь, Михайло, ты меня кисти учил в руках держать, мастерства своего азы преподал. Спасибо тебе. А вот теперь посоветоваться хочу. Слыхал, что викторию по поводу побед азовских сделать надобно. Дело в Москве неслыханное, так мы и всю жизнь переиначивать собрались. Без живописных дел не обойтись.

   – Замыслил что, государь?

   – Убирать станем мост Каменный, башню кремлёвскую Водовзводную. Огни потешные по всему городу зажжём. А вот по улицам и по мосту хочу картины расставить преогромные и на них весь поход Азовский представить. Битвы там, осады, турок побеждённых. С аллегориями. Сможешь, Михайло?

   – Дело непривычное. А сделать, почему же, можно и сделать. Вон на гравюрах иноземных сколько викторий представлено. Поглядеть да на московскую мерку и перевести. Вот только...

   – Материалы получишь. Помощников – сколько потребуется.

   – Я не про то, государь. Вот москвичи-то уразумеют ли? К живописи они непривычные.

   – Тоже тебе беда! Не привыкли – привыкнут. Раз государь повелел, глядеть будут да похваливать, а там и впрямь попривыкнут. Для начала солдат около картин поставим, чтоб беды какой не случилось. Ты, Михайло, своим делом занимайся и помни: нет у тебя времени, совсем нету. Чем быстрее картины свои смастеришь, тем раньше викторию отпразднуем.

   – Постараюсь, Пётр Алексеевич.

   – Вот и старайся мир удивить, нам оно сейчас, ой, как надобно.

   – А сколько оказ быть-то должно, государь?

   – Как ты сказал – оказ? Точно! Лучше не скажешь. Двадцать мне на вскидку надобно. А для башни Водовзводной прикинь, как фонари цветные в бойницах расставить, из каких бойниц ткани яркие да ковры вывесить. И ещё у оказ помусты придумай – певчие с музыкантами там стоять будут, кантаты победные исполнять.

   – Торговцев там в шалашах да на развалах, государь, сам знаешь, полным-полно. Каждый себя и свой товар выхваляет. За ними и оказ не увидишь.

   – Не будет торговцев. Никаких. Отныне у Боровицких ворот только трубы мусикийские да гимны величию державы Российской звучать будут. Какое сравнение с Красной площадью. Там был торг, пусть и остаётся. А здесь – чистота, порядок. Зрелище великое и на веки вечные.

* * *

Пётр I, Фёдор Юрьевич Ромодановский,

Иван Григорьевич Суворов

В Преображенской избе холод лютый. Печи на дню по два раза топят да прок какой, коли двери на улицу настежь стоят. Входит народ, выходит. Сам государь Пётр Алексеевич на двор который раз выбегает – невтерпёж ждать, когда курьер с коня сойдёт, ботфорты от снега в сенцах обметёт. Стоит на снегу. Кафтан нараспашку. Рубашка расстёгнута. Волосы по ветру разметались.

   – Слышь, Фёдор Юрьевич, Циклеришка проклятой признался! Сам признался: убить меня хотел. Дом зажечь, а меня под шумок убить! Вот ведь до чего дошло. Как только мы поспели!

   – Вот и верно в народе говорят, государь, раз предал, от другого раза не воздержится. Иуда – одно слово.

   – О чём ты, Фёдор Юрьевич?

   – Как о чём? О Циклере. Нешто не он царевну Софью Алексеевну выдал тебе с головой – о шкуре своей пёкся? Теперь твой черёд наступил. От такого иного и ждать нечего было.

   – Осуждаешь, что о Софье рассказал? Осуждаешь?!

   – Не в суде дело, государь, – в натуре. А у Циклера она подлая. Как ты его под Азов взял! Он бы и туркам тебя продал, кабы изловчился, пёс смердящий. Э, да это никак Иван Григорьевич спешит. Гляди, в грязи весь – лица не видать.

   – Суворов? Отлично! Изложи всё дело, Иван Григорьевич. Приговор у меня готов, а вот пропустить ни единой мелочи нельзя. Гниль выжигать надо до последней крошечки. Давай, давай, Григорьевич!

   – Дела все, государь, пересмотрел, как велеть изволил. Известно, Циклер Иван Елисеевич, сын полковника из кормовых иноземцев. Отец верно тебе служил. Нареканий по службе никаких. Потому и сынка его Ивана в службу записали за год до твоего рождения, государь.

   – Это что ж выходит – двадцать шесть лет в службе?

   – Так выходит, государь. Через восемь лет, в правление твоего братца, великого государя Фёдора Алексеевича, в стольники произведён, а сразу после кончины Фёдора Алексеевича – стрелецким подполковником.

   – Погоди, Иван Григорьевич. От себя, государь, прибавлю: в те поры Иван Елисеевич правой рукой Шакловитого заделался, а уж какую дружбу с Иваном Милославским завёл – все только диву давались. Уж на что Иван строптив да высокомерен, а Циклера как равного принимал. Одно слово – собеседник.

   – Что о Милославском толковать, Фёдор Юрьевич! Лучше вспомни – не ты один мне рассказывал – как царевна ему доверяла, души в Ивашке не чаяла, самым ревностным приверженцем называла.

   – Он и в походы Крымские, государь, ходил.

   – Тут-то хвастать нечем: за сто вёрст киселя хлебать таскались. Одного позору в Москву навезли. Не за что было его отмечать. Одного не пойму, с чего было ему всех друзей разом мне выдать?

   – Не уразумел, Пётр Алексеевич? А ведь просто всё. Куда проще. Не подумал, государь, что, может, Циклеру место Васьки Голицына по ночам снилось.

   – Да полно тебе, Фёдор Юрьевич! Циклеру-то?

   – Чему дивишься, Пётр Алексеевич? Собой пригож. Отважен – ничего не скажешь. У царевны какой год на виду да под рукой. Голицына моложе. Без княгинюшки любимой, без сынка взрослого, без внуков. Может, царевна на него и не глядела, а надеяться кому запретишь!

   – Ходили такие слухи, государь. Прав князь Фёдор Юрьевич, ходили. Стрельцы о них поминали.

   – Ну, уж если ты говоришь, Иван Григорьевич.

   – Спасибо, Иван Григорьевич, что поддержал, а то поди докажи нашему государю. Только Циклер увидал, что впереди него Федька Шакловитый протиснулся. Уж тот никому дороги не уступит. С Хованскими управился, глазом не моргнул, а уж тут и толковать нечего. Прикинул наш немец, к тебе сани и развернул. О заговоре царевны сообщил. Где правду сказал, где прилгал. Награду, может, и получил, да не ту, о которой мечталось. Ну, думным дворянином стал – эка, прости, Господи, невидаль. Ну, воеводство в Верхотурье получил – это ведь то, как посмотреть, то ли награда, то ли ссылка.

   – Доносчику испокон веку первый кнут полагался.

   – Твоя правда, Иван Григорьевич. Циклер так и понял. Да и когда государь пожелал его к строению крепостей на Азове назначить – невелика прибыль оказалась.

   – Выказал бы себя, в Москве оказался.

   – Ишь ты как рассуждаешь, государь. Выказал бы! Что Циклер в фортификационном деле понимает. А сидеть ему на море далёком, век первопрестольной не видать. Вот тут и решил о им же проданной царевне вспомнить.

   – И Софья Алексеевна поверила!

   – Государь, позволь старику как на духу сказать. Много ли мы об истинных намерениях царевны знаем. Её самой никто не спрашивал...

   – Солгала бы!

   – Что уж ты так, Пётр Алексеевич! На мой разум, лгать бы Софья Алексеевна не стала, а вот говорить, может, и отказалась бы. А Циклеру я всё едино не верю.

   – Софью обелить собрался, Фёдор Юрьевич? К тому клонишь?

   – Ив мыслях такого не держал. С царевной, известно, ухо востро держать надобно, да это уж иной сказ. Ты же, государь, правды добиться собрался – разве не так?

   – Прости меня, государь, на смелом слове, только зачем тебе эта правда сдалась? Царевну понадёжней припрятать надобно, а Циклера...

   – Так полагаешь, Иван Григорьевич? Ладно, дело говоришь. Как оно у тебя там дальше в деле стоит?

   – А так, что в феврале 13 дня явились в Преображенскую избу два стрельца – Елизарьев да Силин – и на Циклера донос принесли. Что намерен он вместе с окольничим Соковниным и стольником Пушкиным заговор измыслить.

   – А этим двум чего понадобилось? Им чем не житьё было?

   – Э, государь, у каждого за пазухой свой камешек припрятан. На всех государю не угодить, всем не потрафить. С Соковниным, сам понимаешь, за сестру покойную, боярыню Федосью Морозову, обида на сердце лежит, за сынка её единственного Иванушку.

И у Пушкина своё оправдание найдётся. Вон как под пытками Циклер признал, что простить тебе не смог упрёки в дружбе его старой с Милославским. Видишь, государь, одних упрёков хватило. А Софья Алексеевна...

   – О Софье думать нечего: постриг, и весь сказ. Под клобуком о престоле раз и навсегда хлопотать перестанет. И Марфу Алексеевну тоже. И чтоб в разных монастырях сидели. Чтоб переписки никакой! И встречаться николи не могли!

   – А как, ваше величество, насчёт заговорщиков – что суду-то сказать, о чём упредить, чтоб разнобою не случилось?

   – Золотой ты человек, Иван Григорьевич, ничего не упустишь. Упредить! Что ж, так и поступим. Тело Ивана Милославского из могилы вырыть!

   – Господи, государь, да на что тебе покойник сдался! Двенадцать лет в земле сырой лежит. Надо ли покой его тревожить?

   – Замолчи, Фёдор Юрьевич! Надо! Ещё как надо! Другим в острастку.

   – Так ведь прах там один, в гробу-то! Смрад один и тлен.

   – А нам гроб раскрывать ни к чему. Вот как сделаем: поставим его под плахой, на которой заговорщиков казним. И им пострашнее будет, и другие призадумаются, как против царя Петра Алексеевича бунтовать, заговоры всякие затевать!

   – День какой, государь, назначишь, на казнь-то?

   – Назначу, Иван Григорьевич, тянуть не стану. Мне ехать в чужие края надобно, а тут на тебе – заговор!

   – Может, повременишь, Пётр Алексеевич, при обстоятельствах таких?

   – Плохо ты меня, Фёдор Юрьевич, знаешь. Ты у меня о державе пещись будешь, а я днём не поступлюсь. Пиши, Иван Григорьевич, – на Герасима-грачевника казнь состоится.

   – Может, какой другой...

   – Не будет другого, князь. Нетто забыл примету: на Герасима-грачевника кикимору выживают, по прилёту грачей о весне гадают: дружная ли будет. Вот мы её дружной и сотворим. Пиши: четвёртое марта! А дальше распоряжения будут: головы заговорщиков на железные рожки воткнуть и на несколько дней на Красной площади выставить для устрашения народу всенепременно. Как Васьки Голицына в Сергиевом Посаде. Сыновей Циклера в Курск на службу и в Москву николи не отпускать... Может, ещё людьми станут.

* * *

Фёдор Юрьевич Ромодановский,

Иван Григорьевич Суворов

На площади народу не так чтобы много собралось. У эшафота толпятся, а в улицах ни души.

   – Как полагаешь, Фёдор Юрьевич, заговорщиков жалеют?

   – Ну, уж и жалеют! Если б и жалели, виду не показали. Праздник государь, сегодня. Пироги пекут, пиво мартовское пробуют. День такой – радошный. Кому охота на кровушку-то глядеть, хотя и преступную. Каждому до себя.