Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Лизанька целыми днями от старшей сестрицы не отходит. Каждой мелочью делится. Без праздников да танцев скучает. Разговоры все – про амуры. Вот и опять:

   – Аньхен, неужто нам и жить только по государевому выбору? А сами-то мы как же?

   – Что сами, Лизанька! Порядок такой и не только у царственных особ положен. Нигде невесты царственные себе женихов не выбирают.

   – А сердцу нетто прикажешь! Ты ему одно, оно тебе другое. И во дворце также.

   – О чём ты, Лизьхен?

   – Да отложи ты свою книжку учёную. Господь с ней, Аньхен! Часто ли вот так – с глазу на глаз говорить нам с тобой приходится. Хотя Маврушка Шепелева да есть кто-нибудь между нами. А тут благодать, чистая благодать. Все, кто мог, за царским поездом умчались. Днями по дворцам ходи, голоса человеческого не услышишь.

   – Посекретничать хочешь, Лизанька?

   – Ещё как хочу! Вот говоришь, сестрица, стремления сердечного во дворце, у членов семейства царского быть не может, а царевна Марья Алексеевна как же?

   – Ты что – про преосвященного Федоса, что ли? Не надо, Лизанька! Бог с ними.

   – Про какого Федоса? Он мне и на ум не пришёл. Ты слыхала, князь Иван Михайлыч Мещёрский помер?

   – Слыхала.

   – А кому всё состояние завещал?

   – Родственникам поди аль в монастырь вложить велел?

   – Родственникам! То-то и оно, что всё до последнего грошика отказал царевне Марье Алексеевне.

   – И тётушка царевна...

   – Взяла, взяла, не беспокойся. Такое богатство да не взять.

   – Господи, а с чего бы?

   – Вот и решай загадки сама, сестрица.

   – Погоди, погоди, Лизанька, ведь всё ещё с комнатной боярышни Марьи Васильевны Мещёрской началось. Она при государыне правительнице Софье Алексеевне в любимицах ходила. А там и любимицей царицы Евдокии Фёдоровны Лопухиной стала.

   – Да что ты их, сестрица, пересчитываешь! Ты другое вспомнила бы. Когда Марья Васильевна за Петра Алексеевича Головина выходила, правительница царевна Софья благословила её образом Казанской Божьей матери в золотом окладе с каменьями. А царевна Татьяна Михайловна невесту лаловыми серьгами с пречудными жемчужными подвесками одарила.

   – Какое ж диво, когда мать Марьи Васильевны, старая княгиня Мещёрская, любимой комнатной боярыней её столько лет была. Срослись Мещёрские с Милославскими да Головиными – ничего не скажешь.

   – А государь батюшка, сведём ли дружбы их?

   – Более, чем мы, сестрица. Да и ещё – гравюру со своим портретом в царских регалиях и с семью добродетелями правительница царевна Петру Алексеевичу Головину собственноручно подарила. Уж не припомнить, кто сказывал, что у них в родовом Деденеве в церкви та гравюра за икону висит и панихиды по Софье Алексеевне служатся. Неужто бы соглядатаи про такое государю батюшке сообщить припозднились?

   – Экое гнездо осиное! Истребить его следует.

   – Наперёд на престол вступить, Лизанька, надо. А до времени командовать – всё равно никто не послушает, а неприятелей наживёшь.

   – Всё-то ты, Аньхен, разумно так раскладываешь, прямо оторопь берёт. Откуда ты у нас мудрая такая?

   – Какая мудрая, Лизанька. Присматриваюсь, может, более твоего. Помнишь, читали мы пиесу царевны-правительницы «Обручение Святой Екатерины». Так вот спектакль сей правительница сама и ставила, сама в нём и играла. А Марья Головина-Мещерская вместе с царевной Марьей Алексеевной прислужниц мудрой девы изображали.

   – Вот тебе и неразлейвода!

* * *

Вдовая царица Прасковья Фёдоровна

От себя что скрываться: плохо. День ото дня хуже. И не то, что хворь какая, – силы уходят. Как вода в ладошке. Только-только пригоршня целая была, напиться можно было. Не успела ко рту поднести – сквозь пальцы ушла.

Днями вставать не хотела. Да нешто во дворце воли себе дать можно! Расспросы пойдут. От государя Петра Алексеевича нарочный примчится: что, дескать, случилось.

Не нужна деверю. Совсем не нужна. Порядок блюдёт. Помоложе была, сам жаловал. Дом Прасковьин стороной не обходил. А с больной да старой кому охота якшаться.

От дочек какая радость. Думала, Катюшка вернётся – заживём по-прежнему. Вернулась. С внучкой. Махонькой. Слабенькой. Думала, долго не протянет. Живёт, небога. Известно, гнилое дерево два века скрипит.

И никому-то дела до дитяти нету. Катюшка... Изменилась, у герцога своего побывавши. Не узнать. Резкая стала. Шумная. Слова не скажи, взорвётся. Лизабету[14]14
  Речь идёт об Елизавете Екатерине Христине (1718—1746), дочери герцога Мекленбургского-Шверинского Карла Леопольда и Екатерины, дочери царя Ивана V. С 1722 жила в России. Правительница Российской империи Анна Леопольдовна при малолетнем сыне Иване VI Антоновиче с 9.11.1740 по 25.11.1741.


[Закрыть] свою насмерть застращала. Накричать накричит, а приголубить, слово доброе сказать – нету герцогинюшки нашей.

Что ни день, в театре да на вечерах танцевальных вертится. Одних туфелек шёлковых воз извела. После каждого куртага менять надобно, а откуда деньги брать. Не напасёшься! Толстая, тяжёлая, а крутится как молодая.

Оно верно, в танцах ей девка позавидовать может. Мало что крутится, ещё и кавалерами занимается. Громче всех в зале хохочет. Начнёт – не остановишь.

Катюшка... Теперь вот князь Борис появился. Туркестанский. Упреждала. Как в народе говорится, скрытый грех наполовину прощён. Лишь бы до государя Петра Алексеевича слух не дошёл. Кто знает, что в гневе придумать может. А гневлив, ничего не скажешь. И смолоду добрым не был, а тут и вовсе.

Сказала Катюшке, смеяться принялась. Мол, кто он такой, чтобы герцогиней Мекленбургской командовать. Я нынче, говорит, персоной дипломатической заделалась. Меня не замай.

Может, оно и так, да деньги-то откуда брать? Всё от государя, от его воли. Закричала даже, как от его? Он-то при чём? В договоре брачном содержание моё прописано – пусть платит. Сполна! Да ещё батюшкино наследство мне положено. Выделишь мою долю, государыня царица, а там уж я сама соображу.

Выделишь! Это Прасковьюшка её научила, не иначе. Иначе мысли такие с чего взялись? Спросила: а мне самой как жить прикажешь? Повернулась. Глаза горят. А ты, государыня царица, с Юшкова спроси. Пусть краденым поделится. За столько-то лет, поди, горы целые нагрёб царицыного добра, так и раскошелиться не грех.

Спросить! Легко сказать. Добром не отдаст, государю кланяться ещё хуже. С Юшковым-то он справится. Засудит, в ссылку сошлёт. Человека не станет, а денежки всё равно не вернутся.

Плохо... Утром глаза раскроешь, пока раскачаешься. Девки одевать начнут. Куафёр волоса укладывать. А уж снова в сон клонит. Так и завалилась бы в постелю. Веки свинцовые. Зевота разбирает. Поясницу ломит.

Ввечеру во дворец ехать, уж который год в креслах ездишь. Самой шагу не ступить: коленки болят, пухнут. Ещё новая государыня лучше других. О здоровье спросит. Сладостей всяких велит с собой послать, в карету снести.

Государь Пётр Алексеевич – другое дело. Как заметит, что в креслах внесли, разочка единого не подойдёт. А и подойдёт – того хуже.

Последний раз так и спросил: сколько же лет-то тебе, Прасковья Фёдоровна? Поглядеть, в бабки мне годишься. Аж глаза застлало обидой. Говорю, тебя, государь Пётр Алексеевич, всего-навсего на восемь лет старше. Неужто я таким через восемь лет стану? Как тогда державой управлять?

Ему бы меня утешить, а тут я его принялась утешать. Каждому, государь, годы по-разному даются. Врёшь! Всему виной упрямство твоё. Не лечишься! Даже на мои воды не ездишь! Вон царевна Марья Алексеевна советами моими не пренебрегает, цветёт как маков цвет.

Владыка Федос пишет, большая царевне польза от вод немецких. Сам, мол, с ней там кур проходил. Как же! Не в первый, чай, раз. Марья Алексеевна и по воде в угоду государю ездит, даром что боится до смерти. А уж болеть николи ничем не болела: всё, чтобы батюшку государя распотешить.

Только что ей делать? Как припугнул её государь Пётр Алексеевич с Алёшкой покойником, в крепости для острастки подержал – да и за дело ли, неизвестно, – мягче воску сделалася. На всё согласная. Новой государыне и то кланяется, в глазки заглядывает. О, Господи, добра-то Екатерина Алексеевна, может, и добра, да нетто рождение её забыть можно.

Права была Катюшка, ох, и права. До венчания тише воды, ниже травы была. А нынче когда на куртаге заметит, когда и мимо пройдёт. Не со зла – от гордости. Всё примечать стали. Вот и теперь заехать бы ей, о здоровье царицы Прасковьи Фёдоровны осведомиться. Где там! Днями одна лежишь. Ждёшь не дождёшься, чтобы карета какая у крыльца остановилася.

Говорят, Катюшка с грузинским князем этим амурничать стала, что только-только из Грузии приехал. В службу к государю Петру Алексеевичу вступил. Туркестанов – фамилия-то какая. А по чину подполковник. Гулять горазд. Катюшка и не скрывает, что дом ему свой московский уступает. Так и сказала, чего, мол, двору пустым стоять – пусть Борюшка поразгуляется.

Хотела острастку дать: царская ведь дочь! При живом-то муже! Отмахнулася, как от мухи осенней: лежишь, государыня матушка, и лежи на доброе здоровье. Людям жить тоже не мешай.

Государю пожалиться? Как бы хуже не вышло.

Либо Катюшке какую беду сделает, а то и на меня цыкнет: не в своё дело суюсь.

Опять в глазах потемнело. Болью бок свело. За дохтуром послать? Ничем не поможет. Ничем. Так и сказал, в животе и смерти Бог волен, а мы что – люди мы простые.

Никак лампадка тухнуть стала. Быть того не может! С чего бы? Всегда горела, а тут... Лушка... Лушка... никого. Голосов не слышно. Худо мне. Худо. Испарина-то, испарина всю обливает. Лушка... Дохнуть не могу. Приподняться бы. На подушках немножечко хоть бы. Грудь расправить. Водички. Лушка...

* * *

Цесаревны Анна Петровна и Елизавета Петровна

Молодой Строгонов очень богат и умеет жить. Он имеет даже своих музыкантов. Император незадолго до своего отъезда в Олонец возвёл его со всем семейством в баронское достоинство и при этом случае прибавил ему по полукопейке на каждый пуд соли, которую Строгоновы взяли во всей России на откуп, но при том потерпели большой убыток. Он живёт здесь в большом каменном дворце, стоящем на горе, и оттуда такой чудный вид, какого не имеет ни один дом в Москве.

Из дневника камер-юнкера Берхгольца.

1722. Москва

   – Ой, Лизанька, досада какая, что не могла ты с нами поехать к Строгоновым. Вот уж и впрямь досада!

   – Это всего-то к Строгоновым? Да я и не жалею. Разве что танцы были, так, поди, Александр Григорьевич и кавалеров никаких не позвал. Скушный он какой-то.

   – Это Строгонов-то скушный? Окстись, сестрица! Да занимательней его я и собеседника-то не видала.

   – А, разговоры! Это он мастак, ничего не скажешь. А какие ж чудеса такие вы в его доме увидали? Гляжу, раскраснелась ты вся. Довольна, значит.

   – До чрезвычайности, сестрица! Вообрази себе, дом преогромный. Может, поменее Воробьевского, зато и наряднее. На крутояре у Яузы. Сад на французский манер разбит.

   – Ну, что там под снегом разглядеть можно.

   – А вот и можно. Все дорожки расчищены, газоны прибраны, деревья искусно так рогожами укутаны, что твои статуи стоят. Со входа глядеть, не наглядишься. А слуг, слуг-то сколько! Веришь, сестра, толпами стоят. Все в ливреях богатых. В париках!

   – Надо же! Откуда только деньги берутся?

   – У Строгоновых их всегда не переводилось. А вот девки в русском платье. С косами. В косах да на головах ленты алые, широкие. В пояс кланяются.

   – А девки-то, не пойму, к чему?

   – У лакеев в дверях посуду принимали и новые блюда подавали, а ещё подблюдные пели. Таково-то стройно, ладно.

   – Это что же и стол был?

   – Да ты только послушай, Лизхен. Столов два хозяин выставил, один богаче другого. В зале, где танцы начались, буфет был устроен. Великолепнейший. Хрусталя, посуды серебряной – глаза разбегаются. А рядом стол преогромный с холодными кушаньями. Кто из гостей от танцев проголодается, перекусить на ходу может. Лакеи на лету тарелки подхватывают, потчивают.

   – А Строгонов всё с государем батюшкой?

   – Вовсе нет. Два раза меня о танце просил. Преотлично танцует. Легко. Почтительно.

   – А говорили-то о чём?

   – О сочинении господина Милтона, «Потерянный рай» называется. Александр Григорьевич за перевод его взялся, так отрывки некоторые мне прочитать потщился.

   – Опять о книжках, вот напасть-то, Господи прости!

   – Так мне же интересно было, сестрица.

   – Верно, верно, Аньхен, это я всё на свой аршин прикидываю. Мне такие кавалеры не нужны. Со скуки завяну, а тебе... Да ты о покоях мне лучше расскажи, не поленись.

   – Ой, сестрица, в соседней зале стол был накрыт. Голштинцы, на него глянув, так подрастерялись, что и в дверь входить не сразу стали – с порога все смотрели.

   – И герцог Карл тоже?

   – И герцог. Только он сразу нашёлся и поздравил Строгонова с таким великолепием и вкусом, который, по его словам, сделал бы честь любому европейскому королевскому или правящему дому. Александр Григорьевич очень изысканно его за комплимент на немецком языке поблагодарил.

   – Выходит, в грязь лицом не ударил. А на столе-то что?

   – Посередине серебряный поднос преогромный. Так думаю, несколько слуг нести его только смогут. Немецкой работы, герцог сказал. На подносе разного рода сладости. А весь стол уставлен серебряными тарелками. Приборы такие же диковинные. И знаешь, Лизанька, государь батюшка так странно пошутил. Мол, кабы не расчёты государственные, выдал бы свою дочку за такого хозяина. Да ещё спрашивает: а ты взял бы, барон, мою цесаревну.

   – Подумать только! Так и сказал? При всех?

   – При всех, Лизхен, при всех.

   – И что Александр Григорьевич?

   – Веришь, огнём-пламенем пошёл. Будто вся кровь в лицо ему бросилась, да и отвечает, что о таком счастье и во сне не решался помыслить. Что для такой супруги истинную сказку на земле создал, жизнь бы положил, не жалеючи.

   – А говорят ещё, что барон к обхождению придворному равнодушен!

   – Только веришь, сестрица, как-то мне показалося, что не батюшке Александр Григорьевич отвечал – мне говорил. Мне. Хотя быть такого не может. Не может!

   – Это почему же? Потому что ты цесаревна, а он твой подданный? Пустяки какие? Нешто Купидон табель о рангах читает, прежде чем стрелу на тетиву наложить. А ты, ты-то, сестрица, что?

   – Что я. На отходном руку ему для целования подала. А он и глаз не поднимает. Государь батюшка на обратном пути сказал: учёнейший и благороднейшей души человек, как только у отца-откупщика такие дети рождаться могут. Вот и всё, сестрица.

* * *

Пётр I, царица Прасковья Фёдоровна, врач

   – Государь, царица Прасковья Фёдоровна кончается.

   – Кто сказал?

   – Челядник прискакал, сказывает, заслабла царица.

   – Дохтура! Лошадей!

   – Был дохтур, ваше величество. Надежды не оставил. Можете и не успеть. Больно плоха.

   – Раньше упредить не могли ? Царевны что же? Им-то сказали?

   – Сказать-то сказали...

   – И что? Да говорите же толком! Чего воду в ступе толчёте?

   – Пусть сама царица тебе скажет, государь, коли к сроку поспеешь.

   – Ещё что за новости! Что там стряслось? Быстро!

   – Да разгневалась государыня царица Прасковья Фёдоровна на дочек. Так разгневалась, что не велела в опочивальню свою пущать. Поп Иродион, духовник государынин, так и сказал, лишила, мол, государыня царевен своего материнского благословения.

   – Иродион чего лишнего наболтал?

   – Прислуга толкует, что вроде нет. Будто он государыню как мог уговаривал. Даже голос повысил. А она упёрлась и ни в какую.

   – Да доедем мы, наконец, или нет!

   – Доехали, доехали, государь. Вон Катерина Иоанновна на крыльце встречает. Никак жива ещё матушка-то – не плачет.

   – Государь дядюшка...

   – Не стой на пути! Не с тобой разговаривать приехал! Что царица?

   – Плоха, ваше величество, совсем плоха.

Двери в доме настежь. Сквозняк кружит. Свечи на ветру стелятся. В опочивальне духмень. Полог у постели спущен. Откинуть заторопился – чуть не сорвал.

   – Прасковьюшка! Невестушка! Что ты? Что удумала? С чего это в дорогу дальнюю, сказывают, собралась? Не смей! Слышь, невестушка, не смей!

Веки дрогнули. Пальцы по одеялу шевелятся, шевелятся...

   – Тише, тише, государь, прибирается государыня царица. Вишь, прибирается. Час её пришёл – не поможешь.

   – Пошла вон, дура старая, с приметами вашими! Вон!

   – Какие ж приметы, государь батюшка. Это уж от Господа так положено – перед дорогой-то прибраться. Вот государыня и...

   – Вон! Кому сказал?

На постелю сел. Руку взял. Влажная вся. Тихохонько вздрагивает. Снова веки дрогнули. Теперь и губы вроде...

   – Государь...

   – Говори, говори, невестушка. Что тебя заботит, всё сделаю. Жизнь мы с тобой целую бок о бок прожили. Ты мне после матушки да сестры...

   – Государь...

   – О дочках просить хочешь? Не тревожься, не оставлю, коли что.

   – Нет, нет, государь, Петруша...

   – Что, Прасковьюшка, что нет-то? Не угадал. Заслабла... Дохтур!

   – Моя наука бессильна, ваше величество. Её высочество в агонии. Её сознание вряд ли вернётся.

   – Государь...

   – Слышь, зовёт? Наука твоя! Что, Прасковьюшка, что? Силёнки-то подсобери, неровен час не успеешь. Говори, говори, невестушка.

   – Юшкова...

   – А, не трону, не трону, не тревожься. Пусть с Богом век свой доживает.

   – Аннушку... Аннушку одну...

   – Не гневайся, великий государь, позволь мамке старой за государыню свою досказать. Вишь, не под силу ей. Припозднился ты, великий государь, всё тебя дожидалася...

   – Дожидалася не дожидалася – говори скорей!

   – Только Анне Иоанновне одной благословение своё материнское государыня дала. Последнее. Предсмертное. Ей одной, государь.

   – Анне? С каких пор благоволить к ней стала? Верно это, невестушка?

   – Гляди, гляди, великий государь, кивнуть хочет.

   – Похоже... А чем же Катерина-любимица не угодила? Прасковья-тихоня чем в гнев ввести могла?

   – Того, государь, несведома. Не холопье это дело...

   – Вот-вот, не холопье! Всё знаешь, старая, всё. Ладно. Не обижу, Прасковьюшка, герцогини Курляндской – об этом, что ли, сказать хочешь? О милости для неё просить? А на дочек за что рассердилася, что имущество своё выделить пожелали? Не велик грех, невестушка, хотя... С чего бы эта блажь к ним пришла? Будто замуж выходить пособиралися. Да что уж теперь. А это что? На одеяле-то? Никак зеркало! С чего ему тут взяться? Гадали вы тут, что ли?

   – Нетути, великий государь. Как можно! Это государыня царица приказала принести. Который день лежала да в зеркало смотрелася. Поглядит-поглядит, да и в слёзы. А забрать никому не давала. Вон видишь, снова пальчиками к ручке тянется.

   – Это что значит, дохтур?

   – Женский каприз, не более того, государь. Никак не более.

   – Капризов у Прасковьи Фёдоровны отродясь не бывало. За то и любил невестку всю жизнь. Что это – никак...

   – Вот теперь зеркальце её высочества и впрямь пригодиться может. Дыхание на стекле... Всё, ваше величество. Государыня царица Прасковья скончалась.

   – Что ж, со святыми упокой. Макаров! Здесь ты? Похоронами распорядись. Хоронить по царскому обряду будем.

   – А хоронить где? В Петропавловском соборе, государь?

   – Да ты что! В лавре Александро-Невской. Скажем, в Благовещенской церкви. Пусть Федос займётся – его епархия.

* * *

Царевна Прасковья Алексеевна,

Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, Пётр I

Повивальной бабки не хотела: разговоров прежде времени не оберёшься. У кормилицы спросила: справится ли. Перекрестилась: Господь милостив, голубонька моя. Ну и хорошо, ну и славно. Молчать строго-настрого приказала. Можно и не приказывать – кормилица больше неё ответу боялася. Один раз только не выдержала: ой, не спустит государь Пётр Алексеевич, ой, не спустит тебе, голубонька, тут уж и мне, старой, на орехи достанется.

Не то что сама боялась – опасалася. У государя дядюшки характер что синь-порох: неведомо когда взорвётся, неведомо кого в клочья разнесёт. Вроде бы всё рассчитала ночами долгими, бессонными, да кто его знает, может, где и промахнулася.

Имущество своё ещё при жизни матушки государыни Прасковьи Фёдоровны отделила. Непросто было, ой, непросто. Знала, просить надо не дядюшку – государыню Екатерину Алексеевну. Терпеть её не могла. Да ведь ей, немке приблудной, покрасоваться перед царским семейством куда как радостно.

Думала: не откажет. Не отказала. На всякий случай камер-фрау царицыной немало денег отсчитала. Чтоб походатайствовала. Чтоб в добрую минуту царице напомнила.

Удачно вышло. Матушка не простила – что ж теперь делать. Не с ней было заботами своими делиться, что решила Ивана Ильича в полюбовники взять, что о детях тоже позаботиться заранее предполагала.

Так Прасковья Фёдоровна против дочки младшей разошлась, что на смертном одре их с Катериной благословения родительского лишила. Уж на что Анну всю жизнь терпеть не могла, а тут им назло ей одной благословение материнское досталось.

Екатерина-то уж давно как из Мекленбурга вернулась, с князем Борисом Туркестанским сожительствовать стала. Не больно и крылась. Что ей, мужняя жена, герцогиня иноземная. А деньги всё равно нужны. Доказала ей: надобно у матушки свои доли выделить. Хватит Юшкову свою родню за их счёт кормить. Сами могут хозяйством заняться. Екатерина и спорить не стала. Обрадовалась.

Матушка государыня ни в какую: оказалось, чуть не всё по ветру с Юшковым пустила. Спасибо, спохватились. А уж сколько у царицы осталось, её печаль. В случае чего государь невестке поможет.

Видеть их с Катериной больше не хотела. Анну к себе требовала. Того в толк взять не могла покойница, что Анне Иоанновне с Петром Михайловичем Бестужевым-Рюминым расставаться никак нельзя. Прилепилась к нему душой и телом. Немолод, что говорить, а всё из себя видный. Сам государь Пётр Алексеевич доверенного своего боярина к герцогине Курляндской приставил – живи не хочу.

Знала, государь дядюшка за царицу Прасковью Фёдоровну заступаться не станет. Ему же дешевле, коли племянненки на свои хлеба отойдут. Матушка жаловаться попробовала, он только удивился: разве не их доли?

Чем ближе роды подступали, тем больше о каждой мелочи думалось. Верила, не станет государь дяденька с Иваном Ильичом ссориться. Нужен он ему, ещё как нужен. Не то что семья родовитая – такого не скажешь. Есть и знатнее. Куда знатнее. Зато в военном деле себя выказал. По придворному чину стольником начинал. В лейб-гвардии Семёновском полку служил. А подошла война со шведами, государь сам его заметил – больно горяч да отважен. Ранили – опять в строй вернулся.

Одно за одним пошло: тут тебе и капитан, тут тебе и гвардии майор. При Полтаве как отличился. О Лесной государь не один раз сам рассказывал. Хвалил: таких, мол, солдат в моей армии поискать.

В 1720-м бригадиром стал. Когда голштинцы прибыли в Петербург, генерал-майором. Тогда всё и началось. Глаз отвести от него не могла. Да и он как взглядом впился, так потом и искал на каждом куртаге. Первый заговорил, не оробел.

Государь его в персидский поход взял. Передовым отрядом при взятии Дербента командовать поставил. И снова не сплоховал.

Писем не писали. Знала, чем письма кончиться могут. На словах одних. Сестрица Катерина знала. Знай себе посмеивалась. Стерегись, мол, Прасковьюшка, лишних глаз да ушей, а скрытый грех, известно, наполовину прощён.

Да и греха ещё не было. Это уж после матушкиной кончины. А для себя сразу разочла: на всё пойду. Ни перед чем не постою. Тогда и имуществом занялась. Ваня бунтовал: без него обойдёмся, моего родового имения на всё хватит.

Храбр, храбр, а прост. Того в голову не взял, что царевнино имущество – царское. Значит, от царской семьи. От царского владения. Он-то хоть и генерал-майор, а всё подданный, а она – венчанного на царство государя родная дочь.

Иван Ильич отмахивался: не больно-то царевне-правительнице Софье Алексеевне кровь царская помогла. На всё государева воля.

Не помогла. Верно. Да только там о престоле дело пошло. О власти. Тут уж ни родства, ни обязательств не бывает и быть не может. Вспомнить, что государь дяденька с Алёшкой сделал, страх так и облетает. С собственным сыном-то!

А нам с Иваном Ильичом ни престола, ни власти не нужно. Нам бы свою жизнь по-людски прожить.

Схватки начались. Кормилица все ящики да дверцы во дворце пооткрывала – обычай такой. Свечи зажгла. Пока суд да дело, спросила: а ежели до государя дойдёт, отвечать как?

Дойдёт. Как не дойти. Сестрица Катерина приехала. Сказала, до конца останется. На всякий случай. Сама поговорит с государем, а каждого посланного взашей выставит. Ивану Ильичу распорядилась прочь уехать. От греха подальше. Челяди со двора выходить настрого запретила. Ворота да двери наружные на запор. Тоже от греха. Вон, говорит, крепость у нас с тобой, сестрица, какая. Любой штурм выдержит.

Иван Ильич своего человека у чёрного крыльца оставил, чтобы в случае чего весть ему подать. Сказал, спать ложиться не будет.

Варвара Михайловна, Александра Даниловича золовка, его лекаря в последнюю минуту подослала: пусть подежурит. Заботливая. Об Александре Даниловиче. Так всю жизнь надышаться на него горбунья не может. Умница. Посчастливилось ему.

Сам светлейший обещал в случае чего словечко перед государем замолвить. Только никому его словечко нужно не будет. Вышел светлейший из случая. Нынче ему Иван Ильич, а не он Ивану Ильичу нужен. Государь за его грешки крепко взялся. Не иначе кто наговорил. У кого грешков-то нету. Кто Богу не грешен, царю не виноват. Всё случай да обстоятельства.

Сам примчался. Государь примчался. Ехать от его дворца всего ничего, а кони в мыле. Храпят.

Из кареты на крыльцо – все двери перед ним настежь. «Где? Где именинница-то ваша?» Челядь врассыпную. Одна Катерина Иоанновна выступила: «В опочивальню, государь дядюшка, пожалуйте».

Шубы не скинул. Ботфортов не отряхнул. У постели остановился:

   – Докладывай, племянненка, докладывай, роженица, какого сраму на двор царский приволокла.

Откуда силы взялись: на подушках приподнялась. Гневом зашлась:

   – Откуда же сраму, государь?

   – Приваляла дитё, приваляла!

   – Приваляла бы, кабы не от законного родителя.

   – Законного? Что несёшь, Прасковья?

   – А то, что от супруга венчанного, церковью благословлённого.

   – Венчанного? Где нашла? Кто посмел?

Катерина Иоанновна из угла выступила:

   – Сам, государь дядюшка, хвалить его изволишь, сам что ни день с ним совещаешься.

   – Кто, спрашиваю?!

   – Кто, государь дядюшка, тебе «Воинский регламент» сочинял, кто тебе города в Персидском походе брал?

   – Мамонов, что ли?!

   – Генерал-майор Дмитриев-Мамонов Иван Ильич.

   – Полюбовник твой, царевна, значит.

   – Сказала, государь, супруг законный.

   – Венчались где? Какой это поп такой отчаянный? Я с ним разберусь. Я ему мозги вправлю!

   – В Москве венчались. В Старых Палачах. У отца Иродиона.

   – Моего персонных дел мастера брата? Ивана Никитина брата?

   – У него.

   – Почему в Старых Палачах? В чужом приходе? Крыться решили?

   – Зачем же, государь, отец Иродион в Измайлове больше не служит. Как мы с маменькой в Петербург перебрались, отпускную взял, в приход перешёл у Тверских ворот. И оглашение было.

   – Вот как. А мне ни одна живая душа не донесла. Разберусь. Со всеми разберусь! Родила кого?

   – Мальчика, государь.

   – Жив?

   – Благодарение Богу.

   – Благодарение, говоришь. Имя выбрали?

   – Иоанн. В честь родителя моего покойного государя Иоанна Алексеевича.

   – Брат тут ни при чём. Его и поминать не смей. Бумага есть? Чернила? Сюда быстро тащите! Напишешь, что за себя и за младенца своего Ивана Дмитриева-Мамонова и всех последующих потомков навеки отрекаешься от российского престола и отношения к нему иметь не будешь. Ты, Катерина, напиши, она подпишет.

   – Не трудись зазря, сестрица.

   – Что ещё за зазря? О чём ты, строптивица?

   – Отречения подписывать не стану. Хоть и далеко мне с детьми моими до престола, а подписывать не стану. Не ждите.

   – Прасковьюшка, сестрица, да что ты?

   – Прасковья!!! Сгною!!!

   – Твоя воля, государь, а подписывать не стану. Сестёр моих отрекаться не заставлял, а меня одну выбрал? Нет на то моего согласия и не будет!

   – Послать за Мамоновым немедля!

   – И Мамонов тебе, государь, не поможет. Наше это дело – царское, семейное. Никакой супруг мне здесь ничего не прикажет. Нет!!!

* * *

Цесаревны Анна Петровна

и Елизавета Петровна, Маврушка

   – Аньхен, Аньхен! Господи, да скорее же! Неужто ничего не слышишь?

   – Что, Лизанька? Ты о чём?

   – Крики! Крики – ровно бьют кого смертным боем. Мужик кричит, ой, как кричит-то! Я думала под окнами. Затаилась вся.

   – Под окнами! У батюшки в покоях – вот тебе и окна!

   – Поначалу голосов столько было. Громких. А потом...

   – Меня Маврушка кликнула. Мы с ней в переходе стояли. К батюшке в покои кого-то повели.

   – Да ведь никогда такого не было, чтобы во дворце. Ой, убивают... Маврушка-то где? Неужто ничего не вызнала?

   – Я ей крикнула, чтобы к тебе, Аньхен, бежала, коли чего доведается. Услыхала ли, не знаю. А я к себе нипочём не пойду – страх какой.

   – А государыня где? Ведь слышит же. Она всегда первой бежит батюшку умилостивлять, а тут... О, Господи...

   – И к государыне не пойду – ещё под горячую руку попадёшь.

   – Вчера вроде ничего такого с вечера не случалось. Государь на куртаге веселился. Даже танец один протанцевал. Курил много.

   – Нет, Аньхен, это с утра кто-то с вестью к государю явился. Маврушка дозналась, будто Александра Даниловича велено было позвать.

   – Так не его же... Он-то стерпит.

   – Разговор с ним был. Государь батюшка даже денщика выгнал – на особности с ним толковать принялся. Потом уж и Ваську Поспелова позвали. Слуги слыхали – пока дверь не затворилась – в ноги батюшке кинулся, «Помилуй, государь», кричать принялся. Да вот и Маврушка. Говори же, говори скорее, что сталося!

   – Государыни царевны, не знаю с чего и начинать.

   – Ты-то не знаешь?

   – Не случалось ещё во дворцах такой стыдобы, потому и не знаю.

   – Стыдобы?!

   – Да ты что, Маврушка, в себе ли?

   – Сама толком не знаю, царевны, ничего больше не знаю. Царевна Прасковья Иоанновна – ох, язык не поворачивается!

   – Прасковья? Что с ней?

   – Государыни царевны, только меня не выдавайте, что вам рассказала. Со мной расправа государева куда какой короткой будет.

   – Да скажешь, наконец, или нет?

   – Царевна Прасковья Иоанновна, помните, на куртагах танцевать перестала, букой такой заделалася.

   – Что тут помнить – никогда бойкой не бывала. А тут хворала.

   – Хворала! Так только говорилось, а на самом деле на сносях была наша молчунья.

   – Ты что, Маврушка?!

   – Да как такое случиться могло?!

   – Да вот взяло и случилося. Родила наша царевна. Родила! Сыночка! Живёхонького! Здоровёхонького! В ночь родила, а государь к утру и узнал.

   – Господи, что ж теперь будет!

   – А Александр Данилович при чём?

   – Погоди, погоди, Лизанька. Ты, Маврушка, толком скажи, кого бьют-то у государя батюшки?