Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

На дворе Князь-Кесаря Фёдора Юрьевича снова высокий гость. Раз за разом государя хозяин принимает. Радуется. А тут вроде насупился, в глаза не глядит. Государь сразу приметил:

   – Погоди, погоди, давай-ка на вольном воздухе останемся. Пусть твои слуги здесь нам угощение спроворят.

   – Как велишь, великий государь.

   – Никак смурной ты, Фёдор Юрьевич. Один ко мне вышел. Супруги не зовёшь.

   – Велишь, позову.

   – Я велю! А ты-то что? Что тебе, князь-кесарь, не показалося? Или опять толковать примешься, мол, не твоё дело, не тебе государевы дела обсуждать?

   – Как с языка у меня снял, государь. Так и скажу.

   – Ан нет, не получится. Не получится, князь-кесарь. Хоть далеко протодиакону Питириму до сана твоего высокого, а иной раз может и он от тебя ответа потребовать. Говори, о чём мысли твои? Не о Марте ли моей? Так нет больше Марты – есть Катерина Алексеевна. Чего ж тебе ещё?

   – Правды хочешь, государь? Что ж, будет тебе и правда. Крестилась ли пленная прачка в нашу веру, в своей люторской ли осталась – разницы для меня никакой. Да и для других тоже. А вот то, кого ты, государь, крёстными родителями ей выбрал, тут уж...

   – Погоди, погоди, а ты знаешь, что Катерина Алексеевна только-только сына мне родила? Петра Петровича?

   – Прости на смелом слове, Пётр Алексеевич, да мало ли у тебя таких-то сынков по всему белому свету посеяно? Не счесть? Бык до бойни бык, мужик до гроба мужик. Не я так придумал – предки испокон веков говорили. Не слыхал и слыхивать не желаю, брался ли ты за дам наших придворных. Может, и такого примеру в странах европейских нагляделся.

   – А что, Князь-Кесарь, может, и у нас обычай такой ввести, как думаешь?

   – Тьфу, мерзость какая. Да и то сказать, доброму делу люди всю жизнь учатся, а мерзостное с ходу постигают. Не чудо. Да ты меня, государь, от главного дела не отводи.

   – Так что тебе Катерина Алексеевна далась? Чем дорогу перешла?

   – Ничем. Не видел я её в глаза. Бог даст, никогда и не увижу.

   – А зря. Куда как хороша. Есть на что поглядеть.

   – А кто тебе запретить, государь, может. Вот в потёмках и гляди, благо ночным временем все кошки серы. У царевны ты её поселил – плохо. Очень плохо. Ещё куда ни шло прислугой. А то, прости Господи, настоящей полюбовницей.

   – Ну, и распалился ты, Князь-Кесарь. Того гляди в страх меня вгонишь. Заикаться твой великий государь начнёт.

   – Такого Господь Бог не допустит, а вот с обиходом полюбовницы твоей тебе крепко подумать надобно. Родила от тебя. А как же бабе не родить? Порядок такой Господом Богом установлен, чтобы по каждому соитию дитя зачиналося. Державе твоей, делу твоему главному от того ни в чём не лучше; Только полюбовница твоя хитрой бестией оказалася: креститься в нашу веру пожелала.

   – Хитрость-то тут какая? Привязалася она ко мне, быть рядом всё время хочет. И чтоб не попрекали меня немкою, как с Анною Ивановной. Вот и все дела.

   – Спорить не стану. Сами разберётесь. А только как ты мог, государь, крёстными родителями государыню царевну Екатерину Алексеевну и сына своего законного, наследником державы Российской объявленного Алексея Петровича пригласить? Как, скажи?

   – Так согласились же, не противились.

   – Кто? Царевич? Мальчоночке-то всего четырнадцатый годок пошёл! Как это ему отказаться? За мать боится.

   – Ах, вот что! О матери, значит, вспоминает!

   – Уймись, государь. Господа Бога ради, уймись. Заповеди наши забыл? Чти отца своего и матерь свою, и да благо будет ти на земли. Державу свою по разумению своему переделывать можешь, заповедей Господних никто тебе переписывать не даст. Преступить их ради воли своей государской собрался? Знаешь ли, какая смута, раздор и разорение на всей твоей земле начнётся? Должен царевич о матери каждодневно вспоминать, молиться за неё должен.

   – А я сказал, не должен! Хочет моим наследником стать, память о Евдокии всякую стереть обязан, иначе нет ему здесь пути-дороги. Никакой. Его счастье, что слова противного мне не сказал. С первого слова согласился восприемником от купели стать.

   – Кого? Полюбовницы отцовской?

   – Хватит, Князь-Кесарь! Из себя собрался меня вывести?

   – А мне всё равно, великий государь. Одно знаю, кроме Ромодановского, никто тебе правды не скажет. И рта мне из-за своей же пользы не затыкай.

   – Ладно, кончай.

   – Кончать? Так вот я о Екатерине Алексеевне[12]12
  Дочь царя Алексея Михайловича и Марии Ильиничны Милославской, сводная сестра Петра I и царевны Натальи Алексеевны.


[Закрыть], государыне царевне. Ей-то каково твою полюбовницу из купели принимать, подумал? Ты новокрещённой дорожишь, твоё дело. А для всех? Для пребывающей в девичестве царевны каково это? Вся челядь иначе, как блудной девкой, твою полюбовницу не называет. Зачем же старшую сестрицу свою так бесчестишь?

Или ты с Милославскими счёты сводишь? Не так, государь, такое дело делать надобно, не так. И полюбовниц никаких сюда привязывать не след.

   – Разговорился ты! Не иначе к непогоде. Наболтал с три короба. А теперь я скажу. Много лет ты со мной, Князь-Кесарь, а всё в расчётах моих разобраться не можешь.

   – Скажешь, государь, и здесь расчёты государственные?

   – Марта о крещении первая заговорила. Я и подумал: после такого Анне Ивановне рассчитывать не на что.

   – Всё об Анне...

   – Погоди, Фёдор Юрьевич. Анна Анной. Ты и то в расчёт возьми, тринадцать лет мы с ней в любви и согласии прожили. Не шутка.

   – В грехе и согласии греховном.

   – Пусть греховном. Но тем же надо было и Евдокии показать, что ждать ей нечего и воду мутить незачем.

   – Да что тут мутить, коли пострижена она.

   – Э, там! Постриг всегда насильственным признать можно. Думаешь, до меня слухи об её братце бунташном не доходят? Будто все кругом воды в рот набрали? Не набрали! Вон как боярство московское его слушает, хороводы вокруг него водит.

   – Так и укоротил бы его, государь.

   – Укоротил, говоришь. Совет хороший, да не с руки мне со всей Москвой из-за одной Евдокии воевать. Не стоит того одна постылая жена. Нешто примеров таких в прошлом не бывало?

   – Бывало, бывало, только и там хвастаться было нечем что Василию III Ивановичу, что сынку его Ивану Васильевичу Грозному, что внуку, царевичу Ивану Ивановичу.

   – Иные времена, Фёдор Юрьевич. А с Екатериной Алексеевной вот что тебе скажу. Никогда она супротив матушки и меня не выступала. Всегда от сестёр особняком держалась. Одна у неё радость – покои свои украшать да чем богаче да чуднее, тем лучше. Её бы воля, все живописцы Оружейной палаты у неё бы одной трудились рук не покладая.

   – Да ведь она только что сестрицу Софью Алексеевну земле предала.

   – Сам знаешь, и не подумала. Опять в сторонке держалась. Одна царевна Марья Алексеевна убивалась по Софье – тут и сомнений нет. А Екатерина Алексеевна снова доказала мне свою верность: не только крёстной согласилась стать – имя своё крестнице пожаловала. Вот и родилась из Марты Екатерина по крёстному отцу царевичу – Алексеевна. И кончили разговор. Обсуждать тут нечего.

* * *

Пётр I, А. Д. Меншиков

   – Мало было шведов, так ещё и стрельцы проклятые подоспели. Просчитался. Теперь-то понимал – просчитался. Тех, что в 1682-м в Кремле московском бунтовали, казалось, куда дальше – в Астрахань отправил. Туда же и тех, что в 1698-м за Софьей пошли.

Много набралось бунтовщиков. Не утерпели. Тридцатого июля, в ночь на Иоанна Воина, в набат ударили. Вместе с горожанами на воевод набросились. Всех порешили. А там и за полковников взялись. Начальных людей никого не пропустили. Три сотни голов полетели. Не нужен им царь Пётр Алексеевич. Антихристом – иначе не называли. Себя – вольницей русской. На Москву стали собираться.

Усмирять? Чьими руками? Армию брать с иноземными военачальниками, бунт расплескается ещё шире. Свой нужен. Чтобы знал, где силой взять, где договориться, когда и подкупить.

О Борисе Петровиче Шереметеве подумал. В стрелецких розысках участия не принимал. Сторонился, а уж сам охоты к делу такому никогда не выказывал. Спросил, когда из Италии вернулся, что о бунтовщиках думает. Плечами пожал: ты, государь, в деле, ты один и в ответе. Что мне поручишь, за то и ответ держать буду.

За спиной шёпот услышал: за Катю на Алексашку обиду затаил. Больно по сердцу пришлась. Сам виду не подал. Теперь-то и вовсе: одно слово – государева воля.

Преобразованиями тоже не занимался. То ли соглашался, то ли нет. Лишнего слова не вытянешь, а по своей охоте никогда не рассуждал.

За советами к нему хоть не обращайся. От Кати наслышан: никогда о государе слова не говорил. Разве имя к случаю помянет – и только.

Нельзя его из армии брать: со шведами воевать научился. Другие генералы на равных, а он и победить потщится. А куда денешься? И дворянство его почитает. Придётся в Астрахань посылать.

В канун Рождества Богородицы указ подписал. Передал фельдмаршалу. Объявил: собираться станет. Известно, торопиться не любит. Или расчёт такой имеет. Повторяет: поспешишь – людей насмешишь. Ты, государь, задачу задал, а уж как справлюсь, сам увидишь. Когда время придёт.

До Москвы только на Артемия добрался. Двадцатое октября – зима на пороге, а фельдмаршалу всё ничто. До середины ноября в столице задержался. Любит с родными повидаться. Гробы родительские посетить. Распоряжения по хозяйству отдать. Что правда, то правда: хозяин, каких поискать.

В конце ноября до Нижнего Новгорода добрался – смотр своим войскам устроил. Поил – кормил не жалеючи. 18 декабря, на преподобного Севастьяна Пошехонского, в Казань вступил. С великою неохотою. Добивался, чтобы зиму в Москве с войсками переждать.

Наотрез отказал. Гневом пригрозил. Сержанта Михаилу Ивановича Щепотьева приставил – для понуждения и наблюдения. Озлился боярин, но смолчал. Царский приказ – не воевать со стрельцами, пригрозить и миром уладить. Что за победа на своей-то собственной земле над своими же подданными? Такое только от великой нужды допустить можно.

Щепотьев доносил: бунтует фельдмаршал астраханцев, чтобы противу него с оружием выступили. Чтобы непременно усмирять народ пришлось. Кажется, и так, куда ни кинь, кровь рекой.

Добился своего. Усмирил народ. Награждать пришлось. Две тысячи четыреста крестьянских дворов – мало ли! Поклонился в пояс. Слова нужные сказал – не больше. Спросил: можно ли к настоящему делу – к шведам ворочаться. Разрешил.

В дверях Алексашка. На себя непохож. Бледный. Лицо в поту:

   – Государь, не хотел тебе весть такую сообщать. Да потом подумал, лучше уж мне сказать, чем постороннему какому...

   – Дурная весть? От кого? Кто привёз?

   – Не то, государь. Лев Кириллович...

   – Дядюшка? Что с ним?

   – Долго жить приказал, государь.

   – Лев Кириллович? Да ему лет-то всего ничего было. Четырёх десятков не отсчитал. Господи! Как такое случилось? Да говори ты толком, душу не мотай!

   – Что я знаю, государь. Слуга примчался. Что он сказать мог. Заслаб-де боярин за столом. Сидел со всем семейством, кушал, в добром здравии был и враз заслаб. На стол завалился. Покуда добежали, покуда приподнимать стали, а он уж и дух испустил, упокой, Господи, его душу.

   – Кончился, значит. На него да на Фёдор Юрьевича только и полагаться мог. Им одним верил. Льву Кирилловичу, пожалуй, безоглядно. Кабы не он, никуда бы с Великим посольством не поехал. За ним как за каменной стеной.

   – Известно, государь, при Фёдоре Юрьевиче супруга-то из Салтыковых. Через царицу Прасковью Фёдоровну к Милославским потянуть может.

   – Что плетёшь, очнись! А тётка Анна Петровна, вдова новопреставленного, не из Салтыковых? Я Прасковье Фёдоровне больше чем тебе поверю.

   – Государь!

   – Вот тебе и государь. Дна у неё второго нету, а у тебя – кто их считал, да коли и считал, наверняка ошибся.

   – За что ж напраслина такая, государь?

   – О напраслине время скажет. А вот теперь нового начальника Посольского приказа искать надобно. Вот где загадка-то – сразу и не решишь.

А дел всё равно всех не переделать. Не быть в Москве столице. Не быть! Так этого в одночасье не сделать. Пока и о первопрестольной тревожиться надо. Улицы мостить. Иначе – в грязи тонуть до скончания века. От деревянных мостовых какой прок – за два года как есть все сгнивают. Камнем мостить. Только камнем.

И никаких резонов, мол, трудно. Налог натуральный установить. Как это прибыльщик наш главный, Курбатов, делал: способ изыскать. Для начала каждый, кто в город въезжает, по три камня с собой привозил. Не больно-то накладно, а глядишь, и набежит сколько надо.

На деньги людишки не больно тароваты, а тут всего-то камни. Коли не хватит, в небольших проездах можно разрешить и деревянные настилы.

О московских дворцах думать нечего. И сады тут разбивать – тратиться резону нет. Катю спросил – жмётся, а всё больше Петербургом интересуется. Про Летний сад расспрашивала. Мол, гулянья там. Веселье. Празднества.

Оно верно, что празднества, да на каждый день всех пускать, порядку не будет. Разрешил по воскресеньям. И для чистой публики. Чернь всякую и солдат не пускать. Главное сейчас – фонтаны устроить. Архитектору Ивану Матвееву поручил сделать колесо великое – для подъёма воды в фонтаны.

Кикин, адмиралтейский советник, заранее побеспокоился: нужны ему к фонтанному делу люди и отдельно те, которые умеют трубы лить. На такое дело и денег не жалко, не то что людей.

Дал же им указ, чтоб беглых солдат кнутом бить и ссылать на каторгу в новопостроенный город Санкт-петербург, чтоб и впредь иным таким с службы и из полков бегать было неповадно.

А кроме каторжных на каждый год по сорок тысяч человек высылать на строительные работы туда же изо всех губерний. С девяти дворов одного человека. Что из того, что пешком добираться должны. Не лошадей же на них тратить. И всего-то по два месяца отрабатывать – невелико дело, а для новой столицы какое подспорье.

   – Алексашка! Это нам ещё совет с Борисом Петровичем, фельдмаршалом нашим, совет держать придётся. Не всегда-то он моих приказов слушает. Тянет.

   – Староват, государь. Годы – с ними не повоюешь.

   – Староват, говоришь? А нашему Фёдору Юрьевичу на целый десяток лет больше, так за ним иной молодой не угонится.

   – Это уж от Господа Бога, государь. Как кому какой склад достанется. Может, фельдмаршала и на покой отпустить пора.

   – Ишь ты, спорый какой! На покой! А с кем воевать буду? Кто, кроме Бориса Петровича, управу на шведов нашёл, ну-ка назови? Какая там старость, когда голова на плечах, а опыту весь генеральский совет позавидовать может. Мало ли что ходить трудно, встаёт да кряхтит. Тут и поддержать можно. И на руках донести. И без крайней нужды не гонять. Ну так что, есть у тебя какой другой толковый совет?

   – Подумать надо, Пётр Алексеевич.

   – Подумать! А я уже придумал. Женить его, Алексашка, надо, и немедля.

   – Женить?! Господи, помилуй душу грешную. На носилках его, что ли, на кровать супружескую носить али как?

   – На носилках! А как насчёт нашей Катерины Алексеевны? Сам же говорил, каким молодцом фельдмаршал, на неё глядя, становится. Так это в палатке, после боя да перед боем. Выходит, кровь-то у фельдмаршала нашего не совсем остыла, а?

   – Может, и ваша правда, государь.

   – Правда всегда у государя, на носу себе заруби.

   – Не иначе и невеста у вас на примете появилася?

   – А как же, появилася, да ещё какая. От такого богатства наш фельдмаршал и вовсе арабским жеребцом взовьётся.

   – Кто, государь, кто?

   – Вдова Льва Кирилловича Нарышкина. И тётку пристрою, и около фельдмаршала свой человек появится. Вот и давай зови сюда жениха. С невестой я в одночасье столкуюсь.

   – Кто ещё там?

   – От государыни царевны Натальи Алексеевны штафет, государь.

   – Давай, поглядим. Слышь, Алексашка, что ж ты, подлец, словом не обмолвился, что Катерине рожать пришло?

   – Просчитаться боялся, государь. Да потом, роды-то, они и затянуться могут.

   – Не у Катерины Алексеевны. Она у нас как солдат на штурме – уже управилась. Сестра пишет, всё обошлось.

   – И с кем же поздравлять вас, ваше величество?

   – С сыном, Алексашка, с сыном. Молодец Катерина. Может, и права была, что в нашу веру крестилась. Младенец живой, здоровый. Бог даст, долгий век проживёт.

   – Родильница-то как?

   – Царевна пишет, что рада-радёхонька. Дела кончим, поеду сына поглядеть.

   – Как назовёте, ваше величество, новорождённого?

   – Павлом, пожалуй. С Петром незадача вышла, может, Павел поможет.

* * *

Вдовая царица Прасковья Фёдоровна,

Н. Ф. Ромодановская

   – Вот и ушла государыня царевна Татьяна Михайловна, ушла голубушка, защитница наша. Совсем без неё осиротели. И так живёшь, каждой тени боишься, а тут одна надежда была....

   – Помилуй, государыня царица, что тебе от неё? Старая – кажись, всех в семье пережила. Да и кто с ней считался? Будто нужна она была государю Петру Алексеевичу!

   – А вот и не права ты, Настасьюшка, ой как не права. Государь милостью своею вдовую царицу Прасковью, может, и дарит. Да откуда узнаешь, как дела у нас с новой его полюбовницей пойдут. Немка, она и есть немка. Да и на что ей семейство такое – одни нахлебники.

   – Не ей судить. По мне Монсиха куда лучше была, Прасковьюшка.

   – Э, сестрица, ночная кукушка завсегда денную перекукует. Уж, кажется, чего только государь Пётр Алексеевич о ней не знает, а ни на что и смотреть не хочет. Вроде как невесту из доброго дома взял, по всем правилам высватал.

   – Так-то оно так, а от покойной царевны какой тебе прок?

   – Тот, Настасьюшка, что ндравная царевна покойница, царство ей небесное, была. Никого не боялася. Никто ей в теремах не указ. Расположением патриарха Никона дарила, и трава не расти – никто с ней не справился. Из всего семейства супруга моего покойного жаловала. Всё нас опекала – троих дочек моих крестила.

   – Так и с государем Петром Алексеевичем ладила.

   – Не она с ним, он с ней ладил. Уважением дарил. Ты-то помнить не можешь, как покойную царицу Наталью Кирилловну укоротила.

   – Да ты что, сестрица? И царица того не запомнила? На государыне царевне не отыгралась, как сынок к власти пришёл?

   – То-то и оно, что не вспоминала. А царевна Татьяна Михайловна её при всём семействе отчитала, что Петра Алексеевича – мальчоночкой ещё был – с отпевания государя Фёдора Алексеевича увела.

   – Решительная!

   – Да ещё какая! Слышала, поди, как царевна-правительница Софья Алексеевна спор о вере с Никитой Пустосвятом в Грановитой палате устроила, чтобы расколу церкви нашей православной предел положить. Так вот Татьяна Михайловна об руку с правительницей села, выше царицы Натальи Кирилловны и их всех царевен. Не просто сидела – слово брала, не хуже правительницы толковала.

   – Хворала, говорят.

   – Разве что от тоски. Очень после кончины царевны правительницы Софьи Алексеевны по любимице и крестнице своей Марфе Алексеевне печаловалася. В Александрову слободу съездить порывалась. Да ведь на всё государева воля, а Пётр Алексеевич и слышать о таком богомолье не хотел. Посылочки-то узницам-сестрицам строго-настрого запретил передавать. Они там, Господи, спаси и помилуй, червивую рыбу едят, чтобы голодом не примереть, а помочь никак нельзя. О дохтуре для них сколько раз государю говорила, что об стенку горох. Ни тебе помощи, ни снисхождения. Как тут не захворать!

   – А разве не хотела покойница с государем мир и лад устроить? Ведь крестила же наследника.

   – Не она сама того хотела: патриарх Иоаким уговорил, Мира искал – для царской семьи. Покойница и согласилась. А всё равно и царевича-наследника не больно жаловала. Только нас – Милославских по корню.

* * *

Пётр I, Ф. Ю. Ромодановский

Вчерась себе не поверил. Посланника прусского будто в шутку про Анну Ивановну спросил. Посуровел Кайзерлинг. Окаменел весь: давно, мол, не имел чести и что без вечеров у Анны Ивановны в слободе куда скушнее стало.

При всех. Не смутился. Все глядят, любопытствуют. А посланник голос поднял, чтобы всем слышно было: вина госпожи Монс никому не известна, потому и наказание её непонятным для всех остаётся.

Кровь в голову бросилась. Не удержался бы, кабы не Князь-Кесарь. Откуда только взялся: государь, дело у меня срочное, благоволи сей же час выслушать доклад.

Все отступились. Посланник откланялся. А дела у Ромодановского никакого нет. Только головой качает. Молчит.

   – Осуждаешь, Князь-Кесарь?

   – Не моё это дело, государь.

   – А ты от ответа не уходи! Не крути, Фёдор Юрьевич! Так своей прямотой кичишься, а тут хуже царедворца. Не только за Анну Ивановну осуждаешь. Слухи дошли, что и за Катерину не милуешь.

   – Не обижай, Пётр Алексеевич. Царедворцем князь Ромодановский николи не был и вовеки не будет. Свой род помнит – чай, Стародубские мы, Рюриковичи. Честь для Рюриковичей превыше всего.

   – Вон оно как! Романов пусть грешит, а мы, Рюриковичи, даже суда над ним худородным не снизойдём.

   – Не то говоришь, государь, не то! И родов наших сравнивать ни к чему. Ты на престоле – значит, на то Божья воля. Распорядок такой от Господа Бога положен.

   – Так люди ведь деда выбирали. Могли Михаила Фёдоровича, могли и кого другого. Вон о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском по сей день говорить не перестают, да и не о нём одном.

   – Выходит, не могли – на всё Господне произволение. А о неправоте твоей так скажу. Для тебя, государь, и для меня, государева слуги, какими титулами ты меня по воле своей неограниченной ни величай, каких поклонов мне ни клади...

   – Соратника, Князь-Кесарь, дорогого соратника. Мне без тебя...

   – Погоди, государь, дай договорить. Что соратник, что слуга – не о том сейчас речь. Ответ у тебя, царя Всея Руси Петра Алексеевича, и меня, князя Фёдора Юрьевича Ромодановского со всеми предками моими славными, перед Господним престолом разный. Ты за державу в ответе. Каждому в жизни его предел положен. Вон баба за свою печку да хлев в ответе, мне за свои приказы отвечать, а тебе за всю державу! То, что бабе в грех поставится, мне не каждым разом зачтётся, а царскому величеству и вовсе не заметится.

   – И какой же это поп с тобой, князь, согласится?

   – Не то что у грехов перед Господом смысл разный. Вес, скажем так, иной. Битву проиграешь, жизни солдатские не путём положишь – одно. А коли против какой заповеди согрешишь – не нам тебя судить. Один у государя судия – Всевышний. Умолишь ли его, нет ли – от наших советов пользы всё едино не будет. Ты вон с какого крутояра на округу государственную глядеть должен, а мы – каждый на своей высоте.

   – Разгрешить меня хочешь, Фёдор Юрьевич.

   – Разгрешить! Эко слово сказал. Не поп я и не молитвенник твой. Тебе, государь, самому решать. Только с тебя за весь народ православный вперёд спросится.

   – За каждую душу христианскую, сказать хочешь.

   – За каждую тварь живую, что дыханием своим хвалит Господа – так-то будет вернее.

* * *

Де Брюин, царевна Наталья Алексеевна,

В. М. Арсеньева

   – Государыня царевна, матушка, художник наш вернулся, право слово, вернулся!

   – Какой художник, Варварушка?

   – Господи, да этот самый, голландец, что портреты царевен племянниц и ваш писал, ну, Корнелий-то этот? Неужто забыли?

   – Де Брюин? С чего взяла?

   – Да как с чего? Вся слобода гудит: целым обозом приехал. К ван Балену на двор прямо завернул.

   – Вот уж и впрямь неожиданность какая. Может, ошиблась, Варварушка? Мало ли у нас тут приезжих.

   – Нет и нет, государыня царевна, никакой ошибки. Не то что разгружаться у Валена стал, а сразу о тебе спросил.

   – Обо мне? А это откуда известно?

   – Так мальчишка с ихнего двора прибежал. Ему хозяин велел упредить. Мало ли что. Я мальчишке грош дала.

   – Де Брюин... Обещался через полтора-два года вернуться, а вон сколько времени прошло. Четыре года... Думала, и в живых его уж нет, аль другой дорогой добираться решил.

   – Государыня царевна, что там годы считать. Ведь вернулся же! Вернулся! Может, прикажешь послать его к нам позвать. Чего время-то зря тянуть. Разреши, матушка?

   – Пусть сам заявится.

   – Да мало ли, как дела у него сложатся. Ещё кто что прикажет, а уж раз ты велела, и разговоров не будет.

   – Разве что...

   – Разреши, матушка. Я вмиг спроворю. Парня к Балену будто о новом товаре спроситься пошлю, а как он художника-то увидит, так и твой приказ передаст.

   – Быть по-твоему, Варварушка, посылай.

Вернулся. Живой. Братец ничего не говорил, что ждёт. Интересу к нему больше нет. Или за всеми другими делами недосуг. Задержать не удастся. Как братец посмотрит, а с ним теперь не сговоришь. При Монсихе сам о неудовольствии сестры думал, иной раз слушал её. А при Катерине разошёлся. Никто ему не указ. Катерина при нём собачонкой вьётся. В глаза засматривает. Ластится. Не знает, как угодить. Иной раз не выдержишь, скажешь, мол, что уж ты так-то, а она: всем, мол, государю нашему обязана. Всем. И жизнью самой. А что характер у него, так только рукой машет. Оглянуться не успели, во всём ему нужной стала. Да что там нужной – удобной. Никак прислужник ворочается. С чем бы...

   – Государыня царевна, за час здесь будет. Только сказал, пыль дорожную стряхнёт да костюм какой положено наденет. Таково-то обрадовался! Парню попервоначалу не поверил.

   – А парня ты какого послала?

   – Да немца пленного – как бы им иначе без хозяина договориться?

   – Обо всём ты, Варварушка, подумать успеваешь.

   – Мне бы тебе, государыня царевна, угодить, сама знаешь.

   – Спасибо тебе. Да стол прикажи накрыть. Человек с дороги.

   – Приказала, приказала уже, матушка. Дарьюшка за всем присмотрит, а Аннушка меншиковская на кухне командует. Оглянуться не успеешь, скатерть-самобранка развернётся.

   – Какой-то он стал...

   – А каким ему стать? Был из себя видный, красавец писаный, таким и остался. Велико ли дело – четыре года. Ой, никак подъехал.

   – Ваше высочество, как я ждал этой минуты. И как верил, что она наступит.

   – Рада вас видеть, Де Брюин. Очень рада.

   – Вы всё так же милостивы, принцесса. Бог мой, вы прекрасны, как никогда. Годы увеличивают богатство венца вашей красоты.

   – Не надо, Де Брюин, годы ни к кому не бывают милостивыми.

   – Как бесконечно вы отличаетесь от всех принцесс мира, ваше высочество! Любая женщина восприняла бы восхищение ею как нечто естественное, вы же подобны древнему философу. Вы препарируете всё, что происходит вокруг вас.

   – Такая я есть, Де Брюин.

   – Как ваша жизнь, ваше высочество? Я был уверен, что вы забудете вашего преданного слугу. По крайней мере, за всеми теми развлечениями, которыми так богат московский двор.

   – Да, развлечений здесь по-прежнему много. Но государь посвящает своё время военным действиям. И сегодня Москва находится в прямой опасности. Есть предположения, что шведский король Карл XII направит свои полки на нашу столицу. Вы увидите, как строятся новые укрепления, земляные бастионы. И у нас уже есть воевода боярин Михаила Черкасский. Вам будет любопытно увидеть этого благородного человека.

   – Вы верите в благородство при дворе, ваше высочество?

   – Это исключение я делаю для одного боярина Черкасского. Когда мой брат был провозглашён царём, а это случилось двадцать пять лет назад, князь своим телом прикрывал брата и нашу матушку. Между тем многие считали его достойным самому занять царский престол. За него было и всё наше войско – стрельцы, которых теперь уже нет. Он и слышать не хотел о собственном возвышении.

   – Но Бог с ними, с государственными делами. Как ваша жизнь, ваше высочество? Это единственное, что меня по-настоящему интересует.

   – Я всё время при дворе.

   – И у вас не возникает желания хотя бы время от времени удалиться в ваши родовые владения, почувствовать себя независимой и свободной?

   – Вы так и не узнали Московии, Де Брюин. Это невозможно.

   – Почему же? Неужели ваш брат государь так настаивает на вашем постоянном присутствии?

   – У меня нет родовых владений. А выехать одной в любую государеву подмосковную слишком сложно и вызовет ненужные толки. К тому же обратили ли вы внимание, что у нас женский двор и в то же время нет женской особы рядом с государем. Брат по-прежнему не женат. Поэтому официальные обязанности царицы выполняет вдовеющая царица Прасковья, которую вы посещали в Измайлове. Но она представляет иную ветвь царствующего дома.

   – И государю спокойнее, когда рядом находится его любимая сестра.

   – Вы так догадливы, Де Брюин, что вам вряд ли стоит вообще задавать вопросы.

   – Вы по-прежнему опекаете наследника престола, ваше высочество?

   – О нет, те времена прошли. Царевич Алексей достаточно взрослый, чтобы жить отдельно ото всех со своим придворным штатом. Государь уже начинает подыскивать ему невесту среди европейских принцесс.

   – А та очаровательная немка в слободе, которая собирала вокруг себя столь шумное общество?

   – Вы имеете в виду Анну Монс. Забудьте о ней. Она уже три года находится под домашним арестом и не имеет права посещать даже церковь. Так решил государь.

   – Я не спрашиваю причины столь сурового решения.

   – Здесь нет тайн. Она пожелала выйти замуж за прусского посланника, ещё пользуясь расположением государя.

   – Достаточно опрометчивый шаг. И посланник, естественно, уехал.

   – Вы так думаете? Как раз наоборот. Он продолжает выполнять свои обязанности и, по слухам, ждёт освобождения своей невесты, чтобы вступить с ней в брак.

   – В самом деле неслыханная история.

* * *

Царевна Наталья Алексеевна, Де Брюин

Не дождался приглашения к царю. Не дождался... Почему бы, сразу и не поймёшь. Всю Москву изъездил. Всё порассмотрел. Ждал. Пока Александр Данилович не передал, чтобы быть ему во дворце Преображенском. Государь там не живёт – только царевна Наталья. У неё и ассамблея состоится.

А ведь торопился. Думал, может, и на пару лет задержаться. Приустал, да и пока книгу станешь писать, доход постоянный пригодился бы. Царевна говорила о должности придворного художника. Тогда. Теперь и она словом не обмолвилась.

Государь по-прежнему всего любопытен. Расспрашивал, как к Астрахани плыть довелось. Как у села Мячкова, за Коломенским, на судно армянских купцов погрузился, а ехал – стал перечислять пристани, как их рисовать довелось. Белоомут, Шилово, Дединово, Рязань, Касимов, Муром, а там уж по Волге.

Альбомы рассматривал. Каждой мелочью интересовался. Потом о Персии всё вызнал. Даже о Персеполисе слышал, что, мол, Де Брюин первым его описал. Народ какой, обычаи, города. Только в конце проговорился, сам поход задумал в низовья Волги, на берега Каспия. Только-то и всего.

О Москве спрашивал: заметил ли какие перемены. Как не заметить! Государь порадовался и будто экзаменовать стал. А потом встал и, слова не сказавши, к другим гостям вышел. Царевна Наталья глаза отвела. Зато царица Прасковья совсем заговорила. В Измайлово к себе стала звать. Мол, дворца не узнать. Не стыдно гостей принимать. Оглянуться не успел, и царевна вышла. Словом не перемолвились. Понял, уезжать придётся. Уезжать... В голове одна мысль: в Голландии покровителя найти, с его помощью книгу издать. Не найдётся больше сил в дальнюю дорогу ехать. Шестой десяток за плечами. Волосы сединой припорошило.