Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

   – А как невест замуж выдают? Конечно, придётся.

   – Далеко ли, Александр Данилович?

   – Да не очень – в Курляндию. Герцог-то Курляндский Фридрих Вильгельм.

   – Это там, где война идёт?

   – Не идёт, государыня царица, а шла. Где её только не бывает. На Москву и то и татары, и поляки хаживали. Обычное дело.

   – Спросить, Александр Данилович, боюся, дочку-то какую?

   – А это уж дело жениха – какую выберет.

   – Это что ж, как царские смотрины из моих царевен государь задумал?

   – Угадала, государыня царица. Это чтобы по сердцу молодые друг другу пришлись. А всё равно выйдет – герцогиня Курляндская. На своих владениях. Со своим дворцом, штатом придворным – куда лучше. Почёт царский. Детки пойдут. Наследники.

   – Верные твои слова, Александр Данилович, а только почему государь сам новости такой мне не поведал? Я бы...

   – Времени у него, государыня царица, вовсе нет. Да и слёз бабьих, прости на таком слове, государь не любит.

   – Знаю, знаю. А делать-то мне что надобно?

   – Царевен приодеть, принарядить да и к мысли такой приготовить. Оглянуться не успеешь, а уж жених из Митавы в Петербург примчится супругу себе молодую выбирать. Поторапливаться надо. Так согласна ли, государыня царица? Мне ведь благословение твоё материнское нужно государю передать?

   – Согласна, Александр Данилович, как не согласна.

* * *

Царица Прасковья Фёдоровна

Обошлось со смотринами. Слава тебе, Господи, как нельзя лучше обошлось. Государь надумал, чтобы герцог не один раз царевен наших увидел: и за столом, и на куртаге, и в театре.

А он, как есть мальчишечка, герцог Фридрих-Вильгельм. Всего-то осьмнадцати лет. Всю жизнь с учителями да воспитателями, а тут девицу себе выбрать дозволили.

Другой бы растерялся али из себя чего строить стал. Фридрих-Вильгельм с первого раза как к Анне Иоанновне потянулся, так и отходить больше не захотел. В глаза смотрит. В танцах норовит ручку пожать. За питьём да мороженым быстрее служителя кидается.

Анна расцвела вся. И так хороша – стройная, высокая. Лицо белое-белое, еле румянец пробивается. Волосы русые. Глаза васильковые. Ресницы вскинет, чисто море бездонное. Одна родительница красоты такой замечать не хочет. Ей бы Катерина одна при ней была – только ею налюбоваться не может.

Все заметили – обрадовалась царица Прасковья Фёдоровна женихову выбору. Ещё как обрадовалась. Катерину сразу прятать стала.

Да ещё так вышло: Анна по-немецки худо ли бедно изъясниться всегда могла, а тут ровно подменили: болтать стала. Будто другой человек. И танцевать пустилась. Плохо её учили – государь братец не больно на учителей для племянниц тратился. Не думал, что будет от них прок. Только и герцог – не танцор. От волнения, что ли, сбиваться стал. Вышло ещё хуже Анны.

Братец спросил, каково мне сватовство видится. Что скажешь? В домах царских о чувствах кто говорит? Подходят друг другу. На первый взгляд. Разговаривать стали. Чего ещё желать.

Государь братец задумал торжества свадебные на весь мир. Чтобы через посланников все правительства европейские знали: Курляндия отныне под покровительством Российской державы. Наши родственники – наша защита.

Прасковьюшка пришла счастливая: и от Анны избавилась – никогда царевну не любила, и любимку при себе сохранила – без Катерины шагу не ступит, и государю угодила.

Спросила, не надо ли невесте подарок Катерине Алексеевне сделать. Конечно надо. Коли об остальных дочерях да о самой себе думать, ещё как надо. Братец государь всё время свободное с Катериной Алексеевной проводит. Аннушке полтора года, на руки её берёт. Агукается. Лизанька в колыбели ещё – к ней не подходит. А Аннушка уже норовит к братцу пойти. Радуется.

Учителя невестины – ещё свадьбы не было – уже принялись о недоплаченном жалованье просить. К Прасковьюшке не пошли. Знают, какие у неё деньги. Меня просили походатайствовать перед государем. Сказала: после свадьбы. Тогда, может, и герцог за жену их наградит.

* * *

Екатерина Алексеевна

Сама не знала, что о новой столице думать. Вроде бы прижилась в старой. Полюбить не полюбила – странная она, Москва-то, – привыкла. В обычаях худо ли бедно разобралась. К Лефортовой слободе не тянулась. Знала, для них, слободских, навсегда отщепенкой будет. Вон они не перестают Анны Ивановны поминать – хоть бы глазком взглянуть! Ведь старая уже: с государем без малого двадцать лет назад сошлась. А он помнит. Ей ли, Катерине, не знать: помнит. Вроде бы с гневом, а всё равно – память.

Оно верно, дел государских не счесть. Понимала – помехой стать нельзя, так ведь и из памяти выпасть тоже просто.

После Полтавы прямо на встречу с королями польским да прусским, царевна Наталья Алексеевна сказывала, помчался. Лишь к середине декабря в Москве объявился. К самым родам Лизхен. Спасибо, легко прошли. На второй день уж за столом с государем сидела. Только и удалось повидать, словечком перекинуться.

Забот было много, как викторию Полтавскую в Москве отпраздновать. Что фейерверки, что потешные огни, что снова Люминатский театр на Кремлёвском холме. Придумать такое надо: фигуры преогромные, из досок сколоченные, живописцами раскрашенные, меж огней движутся, а зрители по ту сторону Москвы-реки толпятся, смотрят.

Так ведь по-настоящему не поглядишь. Если только из окошка кареты, чтоб не объявляться всенародно. Иной раз царевна Наталья придумает, иной и забудет. Недосуг ей с другими возиться.

Сказывали, в Кремле, в Грановитой палате неслыханной красоты приём был. Будто вельможи сетовали: один государь, без государыни. Только тем и отшучивался, что, мол, противник его Карлус Шведский и вовсе холостой, всё время военному делу посвящает.

Сердце от шуток таких зашлось. Оно и верно, как государю без государыни. А коли жениться надумает, что ей при новой, законной, супруге делать останется? Царевна Наталья Алексеевна держать не станет. В деревню сошлют с дочками. Или того хуже – в монастырь какой на неисходное житьё. Письма-то продолжаешь подписывать: «Катерина-сама-третья», да ведь шуткам непременно конец придёт.

Вон долго ли государь в Москве погостил – всего-то до середины февраля 1710 году, а там в Петербург: и к театру военных действий ближе, и море его любимое под рукой.

В половине лета дождался взятия Выборга – со взморья не уезжал. Что ему там дела семейные! Да и не семья она с дочками ему. Всё о царевиче Алексее толковал. Большие надежды на невестку возлагал: мол, ночная кукушка денную перекукует. Бог даст, возьмёт принцесса царевича в руки, на путь истинный наставить поможет.

Боялась царевича. С самого первого раза боялась. Ещё совсем мальчиком был, крёстным отцом назвали, а волком глядел. Не раз, и не два в спину слова ненавистные говорил. Где ж его судить: родная мать каждому дороже. А тут вроде разлучница перед ним.

Надо бы о себе да дочерях подумать. Хоть хутор какой, хоть деревеньку в собственность получить. Государю не говорила. Царевна Наталья Алексеевна только головой покачала: не любит государь подарков делать, ой, не любит. Жди, когда сам припомнит. А ежели нет? Ежели раньше образ мыслей к ней и к дочкам переменит?

На родины и то дарить забывал. Что поднабралось украшений всяких – всё от его родни. Его уважить хотели – ей давали. Не щедрой рукой. Да и какой с них спрос, когда царица Прасковья на одних милостях государевых жива. Как есть побирается со всем своим дворцом и штатом.

Один раз Александру Даниловичу вроде бы намекнула. Расхохотался: что, Катерина, не Меншикову чета, государь-то наш? Это у Меншикова рука широкая. Всё, что на тебе есть, всё от него, беспутного. Остановила его как могла: о дочках ведь речь. Посоветовал: не торопись. Бог даст минуту, подскажем Петру Алексеевичу, а нет, живи лучше как живётся. Денег кое-каких сунул – в утешение.

* * *

Пётр I, Г. И. Головкин

   – Государь, я понимаю, как вы раздосадованы таким поворотом событий. Кто бы мог подумать, герцог Курляндский, такой молодой, такой полный сил, и эта нелепая смерть на почтовой станции.

   – Не верю, чтоб это была простая болезнь, не верю.

   – Но, ваше величество, простудная горячка всегда быстро уносит людей. Герцогиня Анна Иоанновна говорила, что её супруг под действием винных паров слишком долго задержался на дворе, и вот...

   – Именно под действием винных паров он не должен был простудиться.

   – Тем не менее это произошло. Возможно, он не был приучен к нашему климату.

   – А чем же климат Петербурга отличается от Митавы? Глупость!

   – Но так или иначе надо снова решать проблему Курляндии. Герцогиня отвезла тело супруга в Митаву, присутствовала при погребении и теперь просит разрешения вернуться в Россию.

   – Анна просится в Россию? Ерунда! С тобой не иначе говорила царица Прасковья.

   – Да, но она представляла интересы дочери и делала это крайне неохотно, тем не менее...

   – Что тем не менее, канцлер? Ты хочешь сказать, что Анну следует вернуть в Россию?

   – Это вполне возможно. Она не нужна в Курляндии. Там правление принял на себя былой опекун покойного герцога, его дядя Фердинанд. Правда, курляндские дворяне от него не в восторге, но он имеет все законные права на власть.

   – Нас не могут ни интересовать, ни устраивать его права на власть. Ты мне, Гаврила Иванович, дипломатию свою тут не разводи. Вошли мы в Курляндию, там и останемся.

   – Хорошо бы, государь.

   – Хорошо бы! Вот и думай, что делать теперь, думай, канцлер, – дело у тебя такое.

   – Ваше величество, государыня царица Прасковья Фёдоровна принять её просит. Очень просит, государь.

   – Кто приехать позволил? Вольничаете тут, Макаров. Ладно, зови. Только на будущее, чтобы таких визитов у меня не было.

   – Постараюсь, ваше величество. Но государыня в большом расстройстве, так что...

   – Что, впрочем, ничего не значит. А, невестушка! Что это решила ни свет, ни заря в гости ехать? Дела неотложные?

   – Прости за вольность, Бога ради прости, государь. О Анне я, Пётр Алексеевич. Ведь ревёт белугой.

И в самом деле: ни тебе царевна, ни тебе мужнина жена. Ничего не скажешь, не повезло девке.

   – Мне не повезло, Прасковья Фёдоровна. Мне и державе Российской. Герцога жаль, дел наших и того больше.

   – Анне-то нашей что делать прикажешь? Куда её теперь?

   – Не твоя забота, невестушка. Герцогине Курляндской ни в Петербурге, ни в Измайлове твоём не место. У неё свои владения есть – там ей и жить отныне.

   – Ой, что ты, государь, одной-то? Да что ей делать-то там? Кругом немцы. Ни одной души знакомой.

   – Не причитай, невестушка, нужды нет. Штат герцогине составим – не велик труд. Человека опытного пришлём, чтоб делами её занимался. У герцога покойного имения там остались – управлять ими надобно.

   – Да нешто Аннушка справится? Смилуйся, государь!

   – А ей и справляться нечего. За неё всё делаться будет. Ума поднаберётся, может, и сама делами заниматься станет.

   – Где ей, государь, в осьмнадцать-то лет?

   – Постареть успеет.

   – Успеть-то, известно, успеет. А с мужем-то как, государь?

   – С каким мужем? Вдовствующая она герцогиня, вдовствующей и останется.

   – Что же это до скончания века, государь?

   – А ты скольких лет, невестушка, овдовела?

   – Тридцати двух, государь. Уж свой бабий век отжила.

   – Считай, такая у тебя судьба, а у дочери иная. Пока Анна Иоанновна вдовствующей герцогиней будет, дотоле и сидеть в Курляндии на своих владениях право имеет. Да ты не убивайся, Прасковьюшка, вот Гаврила Иванович наш расстарается, глядишь, и жениха какого Анне сыщет, чтобы права и земли с выгодой для державы нашей соединить.

   – А если, государь, в монастырь Аннушка захочет – и такое случиться может.

   – В монастырь? С ума она спятила, что ли? Не будет ей никакого монастыря. Гаврила Иванович, прикинул ты, кого бы в Курляндию герцогскими владениями распоряжаться послать?

   – Подумать ещё, ваше величество, надобно, крепко подумать.

   – Подумай, канцлер. А ты, Прасковьюшка, ступай. Герцогиня твоя герцогиней и останется. Что-то сдаётся мне, плакать по ней ты не больно станешь. Ступай.

   – Думается мне, ваше величество, приезжать герцогине в Петербург надобно не по-родственному – по правилам иноземных государей.

   – И то верно. Всё невестке растолкуешь. Она хоть и повсхлипывает, а сообразит. Так и Анна лучше себя держать станет.

   – Ну, Гаврила Иванович, все дела, кажись, перерешили, обо всём с тобой столковались, пора и честь знать. Время позднее.

   – Государь, тут ещё одно...

   – Что ещё? До завтра не потерпит?

   – Потерпеть может, государь, но это просительница и давненько дожидается.

   – Где дожидается? Кто?

   – В карете.

   – Да ты почём знаешь?

   – Сам ей присоветовал: глаза не мозолить, а в случае чего незаметно и отъехать.

   – Скажи, тайны какие. Ну, Гаврила Иванович, никак ты в дела амурные какие на старости лет ввязался.

   – Я-то нет, а вот помочь и впрямь согласился.

   – Да о ком речь?

   – О госпоже Монс.

   – Что-о-о?! Это у тебя в карете госпожа Монс сидит?

   – Так и есть, ваше величество. Очень уж просит аудиенции у вас. А без посредника решительности не найдёт. Опасается.

   – Что ей нужно?

   – Ничего не говорила, ваше величество.

   – Плакала?

   – Не видал я что-то, чтобы Анна Ивановна когда слёзы лила. Нрав не тот.

   – Изменилась? Сильно?

   – Изменилась? На словах не расскажешь. А, кажется, красоты былой не потеряла.

   – Отошли прочь – не о чем мне с ней говорить. Хотя... Зови. Так проще будет.

От неожиданности кровь в голову ударила. Все годы вроде бы рядом, в одном городе, а как за каменной стеной. Весточки единой о себе не подала. Прошения какого. И все молчали – гневу царского боялись. Да если по совести, какой гнев – обида одна. Горьчайшая. И по сей час на зубах скрипит, полынным настоем горло перехватывает.

   – Госпожа Монс, ваше величество.

   – Ступай, Макаров. Больше ты мне не понадобишься.

   – Ваше царское величество...

В реверансе придворном самом что ни на есть глубоком присела, едва ручкой пола не коснулась. Как те дамы в Версале. Туфельки самый кончик приоткрыла. Только что не улыбнулась.

   – Хотела меня видеть, Анна Ивановна? Говори, в чём твоё дело? За братца, что ли, Видима хлопотать решила? Так он и сам за себя постоит. За три года службы полным молодцом себя показал.

   – Я благодарю вас за Вилима, ваше величество, но вряд ли моя благодарность послужит ему на пользу. Я могу только в душе молиться за милостивого монарха.

   – И за ваших родителей, которые наградили Вилима умом, отвагой и настоящим бесстрашием. В кампании Полтавской он выказал себя одним из лучших. Но раз это не его судьба, то в чём ваше дело?

   – Я решилась просить ваше величество проявить своё великодушие и в отношении сестры заслуженного офицера. Я прошу вас дать мне разрешение на брак.

   – Вот как! И кто же твой избранник, Анна Ивановна?

   – Барон Кейзерлинг, ваше величество.

   – Что?! Твой амант?! Это столько лет вы остаётесь верны этой вашей амурной истории?

   – Барон Кейзерлинг никогда не был моим амантом, ваше величество.

   – Врёшь! Врёшь, Анна Ивановна, был! Иначе бы...

   – Я никогда не осмелилась бы возражать монарху, но правда мне дороже, ваше величество. Барон Кейзерлинг НИКОГДА не был моим амантом.

   – Ты ещё поклянись мне в этом на Евангелии!

   – Могу поклясться. Но в вашей комнате, кажется, нет священных книг. Велите принести.

   – Почему же раньше не поклялась?

   – Потому что вы от меня не требовали этого. Вы отвергали всякие доказательства моей невиновности.

   – Всё было и так ясно.

   – Тогда бесполезно к этой теме возвращаться. Прошедшие годы принесли столько злого, что счесться сегодня уже невозможно.

   – А Кейзерлинг все эти года ждал тебя?

   – Я не спрашивала и не имела права спрашивать отчёта с барона. Да, барон бывал в моём доме достаточно часто, и своё первое предложение он сделал мне семь лет назад.

   – И он настолько пришёлся по сердцу тебе, что ты через семь лет готова стать его женой?

   – Да, ваше величество, я почту это за честь.

   – Это для тебя честь, это?

   – Ваше величество, я всего лишь дочь виноторговца.

   – Кейзерлинг собирается оставить должность прусского посланника и уехать с тобой?

   – Ни в коем случае, ваше величество. Его живейшее желание продолжать службу при вашем дворе. Я буду иметь возможность часто видеть русского царя. После многолетнего домашнего заключения.

   – Ты по-прежнему танцуешь?

   – Не знаю, ваше величество. За все эти прошедшие годы мне не приходилось танцевать, да и годы...

   – На тебе они не сказались. Пусть барон просит у меня твоей руки. Раз ты так настаиваешь, он её получит.

* * *

Медаль «В ПАМЯТЬ ЗАВОЕВАНИЯ ЛИФЛЯНДИИ

В 1710 ГОДУ». Лицевая сторона: погрудный портрет

Петра I, в лавровом венке, латах и мантии,

застёгнутой тройным аграфом. Надпись (по-латыни):

«Пётр Алексеевич, божиего милостию император

России великий князь московский». На обороте:

Геркулес, держащий на плечах земной шар с картой

Лифляндии. Надпись (по-латыни): «У меня достаточно

силы для поднятия тяжести. Овидий. Метаморфозы».

Медаль «В ПАМЯТЬ ВОЕННЫХ УСПЕХОВ РОССИИ

В 1710 ГОДУ». Лицевая стороны – см. выше. Оборот:

в центре овальный щит с гербом России. Вокруг него

в восьми щитах планы завоёванных в 1710 году

городов. Надпись (по-латыни): «Год, полный успехов».

Пётр I, Екатерина Алексеевна

Кто спорит, была победа под Полтавой. Праздновать её можно как угодно шумно. В Москве. Пётр Андреевич Толстой качал головой: государь – чистое дитя. Нарадоваться не может. Только не так-то прост Каролус, как хотелось бы, ой не прост!

Укрылся в Молдавии – чай, не в Швецию свою уехал. Значит, кончать военных действий не собирался. Значит, ухо держать востро беспременно следует.

Борис Петрович Шереметев тоже остерегал государя: следить и следить, что Каролус придумает.

Так и вышло. Посланник его в Константинополе граф Понятовский расстарался. Кто знает, какие доводы привёл, только турецкий султан решился на войну с Россией. Не явно. Поначалу исподтишка.

В ноябре 1710 году крымскому хану Девлет-Гирею велено было к походу готовиться, а тем временем царского посланника Петра Андреевича Толстого в Семибашенный замок посадить, чтобы никаких дел противу султана не начинал, никакими взятками советников его не подкупал. Известно, мастак был в этом деле.

Не успел новый год наступить, как Девлет-Гирей со своими войсками на русские земли вступил. Кто ж о таком думать мог! Потому с ходу все степи прошёл, у Харькова призадержался. Только тут ему сразиться с русскими отрядами впервые довелось.

Не понравилось. Увёл своих хан в Крым. Зато поляки своё дело делать начали. Те, кто короля Августа не признали, вместе с буджакскими татарами Днестр у Бендер перешли. Всю страну от Немирова до Киева опустошили. Раззор такой, что подумать страшно.

И на этот раз Борис Петрович Шереметев вовремя на помощь пришёл. Атаковал новую силу, сколько отрядов поразбивал, в Бессарабию не то что отойти – бежать заставил.

Гаврила Иванович услыхал о первых распрях меж союзниками, перекрестился. Теперь, государь, передышка нам наступит. С мыслями да с войсками собраться. Какая там Полтава! Настоящее дело только теперь и начнётся.

А заминка у союзников из-за того, что верховный визирь Балтаджи-паша в преданности Девлет-Гирея засомневался. Измену разыскивать стал да кстати и у молдавского господаря Кантемира: больно дружны они всегда с Девлет-Гиреем были.

У Кантемира и без паши врагов в достатке. Самый большой – господарь валахский Бранкован. Промеж него и народа молдавского, который русских туркам предпочитал, Кантемиру выбирать долго не пришлось: стал на сторону царя Петра склоняться. Не то чтобы окончательно, а пока в переговорах.

Бранкован ещё раньше с русскими толковать начал: пообещал русской армии все продовольственные припасы в достатке, двадцать тысяч сербов для поддержки и своих тридцать тысяч солдат.

Король Август в стороне не остался – тридцать тысяч солдат тоже обещал.

Всех скопом посчитать – вместе с русскими тридцатью—сорока тысячами для победы над турками за глаза хватит. Лёгкая должна быть война. Так и сказал государь на совете 18 января. Одни согласились, другие, вслед за Борисом Петровичем, в сомнении остались. От Шереметева иного ответа не жди: считать только своих надо. Союзники – помощь неверная. А тут главной нашей армии не откуда-нибудь – из-под самой Риги до Днестра маршировать. Силы солдатские тоже предел имеют.

Государя не переспоришь, дело известное. Как синь-порох вспыхивает. Ни одной кампании сам от начала до конца не воевал, вот труда военного по-настоящему и не знает.

Катерина в последний раз осмелилась напомнить о себе:

   – Мой государь, я знаю, вы уезжаете надолго. Позвольте мне сопровождать вас в обозе. Умоляю вас, государь.

   – С ума сошла, Катя! Твоё дело дома сидеть.

   – Не могу, мой государь. Не могу больше ждать и переживать, только ждать вдалеке от вас. Вы обещали подумать над моей просьбой ещё раньше. Но сейчас настало время. Вы сами сказали, что не знаете, насколько затянется кампания.

   – Лёгкой не будет.

   – Вот видите, видите, мой государь. В обозе одним человеком больше, одним меньше – какая разница. Но я хоть случайно смогу видеть вас. Хоть услышу от других последние новости о вас.

   – Смерти, Катя, не боишься? Такая храбрая сделалась?

   – Все люди боятся смерти, мой государь. Но ведь люди берут в руки оружие и идут на бой. Да и о каком страхе мы с вами будем говорить, когда во много раз страшнее не иметь от вас неделями никаких вестей. Вот это настоящий страх, от которого можно умереть. Поверьте, мой государь, поверьте и разрешите сопровождать вас, умоляю!

   – А все неудобства похода, помнишь ли ты о них?

   – Я знаю их не меньше вашего, мой государь. Господь с ними, я согласна на всё, лишь бы быть невдалеке от вас.

   – Любишь так, что ли? Не пойму тебя. Катя. А впрочем, собирайся.

   – О, вы сделали меня самой счастливой, мой государь!

* * *

Царевна Марфа Алексеевна, Пафнутий

Кружит метель. Который день кружит. В поле ни зги не видать. По двору монастырскому в Александровой слободе – Успенскому девичьему монастырю черничка пройдёт, след прямо у ноги заметает. А тут, гляди, розвальни в ворота заворачивают. Розвальни и есть. Сестра, что на часах, потолковала-потолковала, да и створку пошла отворять. Кто бы это? Мать-игуменья строго-настрого велела дозор держать, чтоб, не приведи, не дай, Господи, кто к царевнам не наведался.

   – Отколе ты тут такой, мужик, взялся?

   – Аль чем не угодил, матушка? Дровец продать привёз – не возьмёте ли? Цена сходная.

   – Угодил, угодил, да больно дёшево за воз берёшь. Не иначе себе в убыток. Неспроста это, бесперечь, неспроста.

   – В убыток, матушка, не в убыток, а прибыль и впрямь маловата. Да что поделать – зарок положил: чтоб у брата старшого дела пошли, завезти в монастырь пять возов по сходной цене. До Троицы далеко, да ещё в такую заметь. До вас поближе – скотину не морить.

   – У брата-то что за дела? Не воровские какие?

   – Упаси, Господи! Как можно – он по торговому делу. Далеко ехать собрался – под самый под Архангельск.

   – А что сюда, к келейке, заворачиваешь, на работный двор не едешь. Лясы тут точить? Аль любопытствуешь?

   – Дак несведомы мы, где у вас, матушка, что. Коли ваш приказ будет, мы и подале куда подъедем. До келейки-то от ворот всего ближе. И соломы у порога, гляди, одни ошмётки лежат. Как есть ничего не осталось.

   – Не осталось, не осталось! Хозяйственный какой. Ты, вот что, подожди-ка тут с обозишкой своим – як матери-игуменье сбегаю: поспрошусь, как грузом твоим распорядиться, да и денег для расплаты возьму. А ты, ни Боже мой, к келейке не суйся. На возу сиди, слышь, мужик. И возчикам своим вели. Я мигом.

   – Ушла доглядчица треклятая. Сбегаешь ты по такому-то снегу, как же. В самый раз к дверям подобраться. Государыня царевна, Марфа Алексеевна! Я это – Пафнутий, от господина губернатора Измайлова. С весточкой тебе и поклоном нижайшим. Государыня...

   – Пафнутий! Отчаянный ты какой! Решился-то как?

   – Да не такой уж и отважный. Обратно, погодушка самая что ни на есть способная. Вот тебе, государыня-царевна, письмецо. Съестного тут тебе, поди, припрятать надобно. Денежки тоже – может, черничек купить аль ещё для каких дел. Ох, нехорошая какая ты, государыня-царевна, стала. Недомогаешь, поди? Личико как есть восковое, кровинки нету. И то сказать, в таком подземелье безысходном. Дай хоть ручку поцелую, ненаглядная ты наша государыня.

   – Полно, полно, Пафнутий, какие уж тут причитания. Всё минуло. Всё переболело. Поклонись от меня боярину своему, низко поклонись. Скажи, вспоминаю его часто. Очень. Да что уж... Ох, идти тебе надобно – никак кто в замяти бредёт. Ступай, с Богом, добрый человек.

В келейке задух плесенный, сладкий. Стенки каменные осклизлые. Рукой притронешься, обтирать надобно. Федосья так и не проснулась. Вот и пусть спит, коли Бог сон послал – не часто такой радостью попользуешься. Первым письмецо прочту...

Господи! Да что же это такое? Быть того не может! Преставилась, преставилась Софьюшка наша. Чёрную схиму перед кончиной принять успела – имя девичье себе возвернуть: сестра Софья. Не будет на гробнице Сусанны проклятой. То-то Петру Алексеевичу радость! То-то на его улице праздник. Избавился. Наконец, избавился. До конца под рукой – в Новодевичьем монастыре на Москве держал. Для досмотру. Кто за царевной-правительницей только не следил: шагу ступить без соглядатаев не могла. Где там!

Разве забудешь, как покойная царица из голодранцев Наталья Кирилловна ссылке великой царевны радовалась, как добро князь Василия перебирать кинулась – дня не подождала.

Всё сама доглядела. Во всё руки свои жадные запустила. Каждую князь Васильеву вещичку разобрала. А пуще всего на кровать княжью позбрилась. Такой, видно, хоть и царицей называлась, в глаза не видывала. Кроватей-то у Василия Васильевича много разных было – побаловать себя Голицын любил. Кабы не он, не трусость его безмерная да не любовь сестрицына великая, сидеть бы государыне Софье Алексеевне на престоле отеческом, а нам... Да что там! Выбрала себе Нарышкина ту кровать, что сам Иван Салтанов, мастер преискуснейший, строил. Сто рублей ей цена – подумать страшно. Ореховая. Верх на витых столбах. Внутри кровати испод и стороны камкой немецкой осиновой обиты. А на верхней доске – персона.

А убор кроватный чего стоил. Софьюшка сколько раз толковала – за князя радовалась. Одним сердечушко знобила – с княгиней своей Василий Васильевич ночи проводил. С княгиней – не с царевной. Теперь-то что толковать: любил супругу, до конца любил. Ни на кого менять не собирался.

На кровати бумажник, да зголовье, да три подушки пуховых. На бумажнике да на зголовье наволочки атласу рудо-жёлтого, а сверху ещё наволочки с застёжками немецкими. На верхней подушке наволока камчатная цвету алого, на нижних – одна серебряным, другая золотным кружевом обшиты. И в каждой духи трав немецких.

Господи! О чём это я? Глупости какие в голову лезут. Софьюшка! Вот теперь осиротели мы навеки. О братцах покойных что скажешь. Государями были.

На царство венчались. Цариц себе брали. Фёдор да Иоанн Алексеевичи. А так – велико ли их счастье?

Фёдора двадцати одного года погребли. Иван тридцати долго жить приказал. Ему ли не житьё. Не хворал – старел быстро. Здоровьем и впрямь не крепок, да не жалился. В одночасье убрался. Больно с руки его смертушка Петру Алексеевичу пришлась. Больно ко времени.

Про бисер подумалось. К рукоделью душа никогда не лежала. Дело теремное, подневольное. Не любила. Софьюшка – она на все руки. Сноровиста. Батюшке государю Алексею Михайловичу ковёр расшила. По бархату серебро да золото тянуть не всякая изловчится. Узор диковинный. У кресла государского лежал. В престольной палате. Послы заморские и те дивились.

Евангелие сама переписала. Сама знаменила, изукрасила. В сундуке лежит. В ссылку собирали, не призналась, что сестрино. Что дорогое, больно засомневались. Одно – книга священная: смилостивились. Над царской дочерью. Над царевной! К ряду с чашей да тарелью серебряной поклали. Князь Фёдор Юрьевич Ромодановский распорядился: будет, мол, что в обитель на помин души внести. Когда помру. Догадливый.

Поначалу думала – для утехи Пётр Алексеевич добра сестрице ссыльной, из теремов изгнанной, не пожалел. Радовалась. Рухлядь кое-какую случалось надевала. Со временем поняла: горькая твоя, государь, милость. Горше некуда. Чтобы душу рвать. Глядеть да помнить: быть – было, вдругорядь не вернётся. С годами сундук открывать, что с жизнью прощаться. А теперь, после Софьюшки, самое время пришло.

Стенка загудела – в колокол большой ударили. Надо же келейку к колокольне Распятской прилепить! Заблаговестят – дрожит вся. Крупка с кирпичей струйками сыплется. Звонарь лестницей карабкается – и то отдаёт.

Подняться б туда. Хоть разок. Окрест взглянуть. От духа плесенного, приторного оклематься. Да нет – поздно: сил не хватит. На всё поздно. Колокольня вона какая – едва не в небо упирается, у звонов одни касатки вьются.

Старица Агафоклея сказывала: при Грозном царе смерд выискался. Крылья изделал, с колокольни лететь хотел. Убился. Насмерть.

Что это в голове – чуть что Грозный да Грозный. Сестрице Федосье и вовсе тень его мерещится, по углам тёмным смотреть боится.

И то сказать – всё здесь его. Семнадцать лет замест Москвы здесь, в Александровой слободе, жил – царствовал. На первопрестольную гневался.

Как наш Пётр Алексеевич – задумал новую столицу на отъезжих болотах строить: чернички толковали.

Грозный в Троицком соборе все службы стоял. Под собором восьмерых дочерей новорождённых от кабардинских черкес девицы Марьи Темрюковны схоронил. В хоромах жил. Невест выбирал. В речке Серой – сразу за воротами – жену-однодневку утопил. Кажись, из Долгоруковых. Печатню в палатах обок собора завёл. На колокольню сам звонить ходил. Иной раз с царевичами Иваном да Фёдором подымался.

Господи! Не наважденье ли – царевичей как наших младших братцев звали. Неужто думал о том наш батюшка Алексей Михайлович? Примерялся. А ведь какое имя – такая судьба – не переиначишь. Спину ломит. На лавке невмоготу спать. За ночь зимнюю, длинную все жилки переберёт – повытянет. Еле дня дождёшься – в кресла пересесть. Дышать-то и легше, а вздремнуть всё неспособно. Спинка прямая, низкая. Подлокотничек узюсенький – не примостишься. Было время, глядеть любила: ножки точёные, бархат веницейской косматой. Только что зелёный – в обители иному нельзя. Вот в теремах алый да малиновый душу радовал. Чистый праздник.