Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

   – Я не хочу вас обижать, герцог, но из этих лет вы почти четыре провели в России и могли успеть почувствовать себя частью царского дома.

   – Мог бы, но его величество ни в коей мере этому не способствовал. Моё положение до последних дней оставалось совершенно неопределённым.

   – Вы несправедливы, герцог. Разве вы не получили два года назад чина капитана лейб-гвардии Преображенского полка? Со всеми преимуществами этого звания.

   – Племянник великого короля Карла XII на русской службе! И это вы считаете достойным меня?

   – Государь говорил, что это временный статус.

   – Надеюсь! Но этот статус слишком затянулся. А теперь, перед самым его окончанием, я лишаюсь всего того, на что мог рассчитывать. Я жду от вас решительных действий, принцесса. Решительных!

   – Я ничего не могу обещать вам, герцог.

   – Опять старая песня! Но я пришёл за вами, чтобы проводить вас на куртаг, где я сам найду способ свести вас с его императорским величеством, раз у вас самой не хватает решимости.

   – Я вынуждена ответить вам отказом, герцог.

   – Это ещё почему?

   – Есть некоторые обстоятельства, которые мне хотелось бы проверить по старым законодательным распоряжениям.

   – О, вы настоящий государственный сановник.

   – Что вы, это простая попытка, которая может пригодиться и моему родителю.

   – Она касается вопроса о престолонаследии? Неужели?

   – Да, принц. Этих сведений я ни у кого не смогу получить.

   – А если и получите, то у вас нет оснований им верить, не правда ли, принцесса? О, я беру свои слова обратно. Как я был неправ перед вами. И всё по причине, чтобы видеть вас и наших будущих детей счастливыми и обеспеченными. Если бы вы знали, как часто я о них думаю.

   – Вы растрогали меня, принц.

   – Вы говорите это серьёзно?

   – Вполне.

   – О, тогда тем более не буду отнимать у вас золотого времени. Если хотите, я объясню ваше отсутствие головной болью или лёгким недомоганием, чтобы на него никто не обратил внимания.

   – Думаю, будет ещё лучше, если вы просто Станете всё время танцевать. И не с одной Елизаветой.

* * *

Цесаревна Анна Петровна, П. А. Толстой

Ушёл. Своему счастью не поверишь. Всего хотеть и ничего для этого не делать. Гаврила Иванович – сама слышала – говорил государю. Государь только отмахнулся.

Не хочу с ним быть. Если бы батюшка передумал. Пусть бы уж Лизанька. И нравятся они друг другу – только и делают, что смеются. Деньги герцогу нужны. Права.

Если бы с Монсом ничего не случилось, может, и передумал бы государь. А почему теперь торопится. Почему? Милославских опасается, а им же дорогу и открывает.

Спросила между делом у Бориса Петровича, как оно допреж сего с наследниками бывало. По завещанию, по договору или как? Шереметев удивился: по какому завещанию, цесаревна? Наследника каждый государь при жизни объявлял. Обряд был такой. В Успенском соборе. Волю людишки станут исполнять, пока завещатель жив, а коли преставится, волей его каждый по своему разумению пренебрежёт. Не грех ли? Рассмеялся: власть она всегда с грехом в паре ходит. Со смертным грехом. Так уж испокон веку положено.

Борис Петрович посоветовал с Петром Андреевичем потолковать. Толстой просто объяснил. Скажем, государь Михаил Фёдорович тридцать два года на престоле пробыл, сына единственного – государя, будущего Алексея Михайловича имел, а всё равно провозглашение нового царя проволочки не терпело. Хоть и многие за Романовых стояли, а другие? В 1613 году побороть их удалось. Так побороть – не уничтожить. Такие всегда головы поднять могут. Разве мало от таких бунтовщиков государю Петру Алексеевичу претерпеть довелось?

Удивилась: разве не все за Романовых тогда были? Пётр Андреевич усмехнулся: где там все? Ты у нас, цесаревна, многое в науках исторических достигла. Уж тем более московские обстоятельства знать должна.

На престол-то кто только тогда ни зарился – всех не сочтёшь. Выборщикам нелегко пришлось. Поначалу ото всяких иноземных правителей да королей отказались. Потом и от крещёных казанских царевичей – многим они лучше других казались. А у тех, кто за Романовых стоял, трудность какая была: Фёдор Никитич Романов, иначе – патриарх Филарет, в польском плену который год находился.

Без главного да опытного много в таких делах не навоюешь.

Почему в польском плену, цесаревна? Так это с Бориса Годунова начинать надобно. Помер Фёдор Иоаннович – выбирать государя в первый раз пришлось. Прямых наследников нет. Рюриковичей кругом хоть отбавляй. Удельных князей тем паче. Тут тебе и Трубецкие, тут тебе и Мстиславские, тут тебе и Одоевские – всех не перечтёшь. И права на престол у каждого.

У Романовых дело хуже обстояло – не Рюриковичи, не удельные. Предок ваш Гланда-Камбила Дивонович из Литвы в последней четверти XIII столетия в Московию выехал, тогда же и крестился Иваном. Сын у Ивана – Андрей прозвище носил Кобыла и сыновей имел пятерых, каждого со своим прозвищем – обычай такой держался.

Твой-то прадед, Анна Петровна, – Фёдор Кошка сыну своему Ивану уже фамилию Кошкиных передал. А внук Фёдора Кошки – Захарий Иванович стал именоваться Кошкиным-Захарьиным, правнук – Юрием Захарьевичем Захарьиным-Юрьевым.

Много их, родственников-то было. И держались друг за друга крепко. В случае чего друг друга нипочём не оставляли. Силой при царском дворе стали. Постоять за себя перед любыми Рюриковичами могли.

Не по рождению, значит? Пётр Андреевич усмехнулся: рождение, цесаревна, хорошо, а за себя постоять тоже неплохо. Ты дальше послушай, коли интерес есть. Есть, ещё какой есть! Государь никогда об этом не говорил.

Так вот, у Юрия Захарьевича сын был Роман Юрьевич. А у Романа Юрьевича детки: сынок Никита Романович и дочка Анастасия Романовна. Захарьины-Юрьевы. Дочка-то и стала первой любимейшей супругой государя Ивана Васильевича Грозного.

При ней государь и Грозным ещё не прозывался. Унять его царица умела. За каждого от гнева царского упросить. Души в ней не чаял. Как на образ святой смотрел. И то сказать, государю семнадцать лет едва исполнилось, как поженили их. Рано он осиротел-то, Грозный государь. А тут жена красавица, умница, всё поймёт, во всём поможет. Где приголубит, где похвалит. Сыновей ему родила троих. Только что первенец несчастным случаем в реке Шексне утонул – нянька будто на руках не удержала. А может, и другое что.

Бог с ними, с детьми, Пётр Андреевич. С властью-то как же было? Опять усмехнулся: тут узелок и завязался. Фёдора Иоанновича не стало, а родственников его по матери полно – Захарьиных-Юрьевых. Им бы самое время престол занять. Ан не сообразили – Годунов ловчее оказался. На престол вступил, хоть Боярская дума его не избрала. Он перед Захарьиными извиняться стал волей народа. Будто народ его на улицах выкликнул.

Ещё важнее – патриарх Иов его поддержал. Друг его ближайший. Годунов затем и патриаршество установил, чтобы на Иова опереться.

Не просчитался. Сумел и подписей Романовых под избирательной грамотой добиться. Как это, спрашиваешь? Как – обещал Фёдору Никитичу место первого советника в государстве. И прадед поверил? Выходит, поверил. А может, план какой задумал, только ничего у Фёдора Никитича не получилось.

Главное для царя Бориса стало – Романовых на корню всех как есть изничтожить. Лихо за дело взялся, ничего не скажешь. Каждому из братьев досталось, дальше некуда.

Александр Никитич, наместник Каширский, в походе против хана Казы-Гирея прославился ещё при Фёдоре Иоанновиче. Сан боярина получил. В одночасье и сана лишился, и должности. В ссылку, кажись в Усолье-Луду, отправлен был. Там и порешили боярина.

Михайле Никитичу поначалу чин окольничего достался, а через три года и его ссылка ждала – в Ныроб. Голодом его там уморили.

Василия Никитича тоже стольником наградили. И через три года сослали в Яренск, а оттуда в Пелым – страшнее некуда. Годунову и того мало показалося. Приковали Василия Никитича к стене, так на цепях и дух испустил.

Ивану Никитичу, по прозвищу Каша, больше повезло. В Пелыме оказался, да не с такими суровостями. Выжил.

Порушить Годунов романовское гнездо порушил. Да только главным врагом для него Фёдор Никитич оставался. Крутой нравом. Лихой. Смелый – каких поискать. С таким и в самой жестокой ссылке не сладишь. Додумался злодей, детоубийца – постричь твоего прадеда, цесаревна. Чтобы не было больше Фёдору Никитичу дороги к престолу – ни во веки веков.

Так и оказался Фёдор Никитич на озере Святом в Холмогорском уезде и Антониевом Сийском монастыре. Молодой тогда ещё этот монастырь был – при государе Иване Грозном заложен. Не монахи кругом – лихие тюремщики.

Только и пострига разбойнику мало показалося. Весь род решил повывести. Супругу Фёдора Никитича, Ксению Ивановну, тоже под клобук подвёл. Место для неё ещё глуше придумал. В Заонежье есть волость Толвуйская, а там уж и вовсе глухой Егорьевский погост. Туда и свезли боярыню.

С детьми? Какими детьми! Одну-одинёшеньку. Нрав Ксении Ивановны Годунов знал. От сестрицы своей, царицы Ирины Фёдоровны. В теремах что ни день встречались.

Дивилась тогда Москва, как это Фёдор Никитич, щёголь на столице первый, красавец, молодец, первый жених, а такую невесту себе выискал. Приданого никакого. Ну, тут Романовы и так богаты были. А вот что виду никакого, все руками разводили. Хороша собой никому не казалась. Зато нравом супругу под стать. Крутая. Ума не занимать. Развлечений не любила. Не то что домоседка – гостей с превеликой охотой принимала. Обхождение, ничего не скажешь, знала. А ведь всего-то навсего, прости, цесаревна, дворяночка костромская, из самых захудалых. Такой Фёдор Никитич и во сне присниться не мог, а на-поди.

Кто сосватал Ксению Ивановну? Того не скажу, цесаревна. И разговоров таких слышать не приходилось. Может, и сам жених сыскал – и такое во все времена случалось. А уж коли сам выбрал – никто Фёдору Никитичу по пути бы не стал. С любым бы справился.

Недолго пожили. Совсем недолго. Сына и дочь родили – и постриг. Ксению Ивановну сестрой Марфой в обители поселили.

Ах, ты о детях, цесаревна. Детей с сестрой Фёдора Никитича, княгиней Марфой Никитичной Черкасской, на Белоозеро отпустили.

Два года маялись, покуда разрешение пришло и тётку с племянниками, и Великую старицу в родовое имение Романовых под Клином перевести. А встречи с Фёдором Никитичем – монахом Филаретом ещё сколько лет ждать пришлось!

Не тому дивись, цесаревна, сколько людям вынести пришлось – на русской земле испытаний всем хватает. Тому дивись, что не смирились супруги. Лжедмитрий разрешил им вместе жить, детей растить. А толку-то – монашеский обет силком ли, доброй ли волей даденный, всё едино обетом остаётся. Кто бы нарушить его посмел. Может, им ещё горше рядом-то было оказаться.

Слыхал, Великая старица всё о былом супруге пеклась. И о постели его, и о рухляди всякой, что надеть, что есть. А Филарет как окаменел – ни на какую заботу не откликался.

Лжедмитрий его по вымышленному родству в сан митрополита Ростовского возвёл. Тревожить не тревожил. Уважение всяческое оказывал.

Другое дело – Лжедмитрия порешили, на престол выбранный царь Василий Шуйский вступил. Выбирали ли его, спрашиваешь, цесаревна? Выбирали, а как же! По всем правилам. С Боярской думой.

Василий Шуйский твоего прадеда, по первому сану Ростовского митрополита, отправил в Углич – мощи царевича Дмитрия открывать. Почему, говоришь, новому царю подчинился твой предок? А как же иначе? Власть царская она всегда власть. Ей подчиняться следует, иначе держава в прах рассыпется.

Помню, помню, цесаревна, что ты про плен польский знать хотела. Так к нему иначе не подойдёшь. Фёдора-Филарета в Ростове Великом Тушинский вор захватил. Вернее сказать, войска его. И доставили Ростовского митрополита в Тушино.

Нет, никаким мукам не предавали. Зачем бы? Тушинский вор рад-радёхонек был тоже родство своё придуманное с митрополитом подтвердить – рукоположить его в сан патриарха Всея Руси. Не знаю, как бы тебе, цесаревна, об этом рассказать, но прадед твой верно служить тушинскому вору стал. За своей подписью стал по всему Московскому государству рассылать грамоты, чтобы признать вора за истинного царя.

Поверить не можешь? Почему же, цесаревна? От Тушинского вора и следа нет, а сан при твоём прадеде так до конца и остался.

Чем же плохо? Когда Тушинский вор с Маринкой-ворихой в Калугу бежал, патриарх Филарет одним из первых переговоры начал с польским королём, чтобы самому ли королю, сыну ли его на престол русский вступить.

А с пленом вот как вышло. Как только боярского царя Василия Шуйского свергли, гетман Жолкевский – в Москве он тогда с войском стоял – захотел из первопрестольной всех видных людей выслать. Понятно, боялся, что они москвичей против него бунтовать начнут. Тут прадед твой первым и оказался да ещё с патриаршьим саном.

Посольство тогда придумали послать к польскому королю Сигизмунду, чтобы согласие дал королевича Владислава на московский престол посадить. Ехать пришлось патриарху Филарету вместе с князем Голицыным.

До Варшавы они не доехали. Под Смоленском с переговорщиками встретились в октябре 1610 года. До апреля столковаться ни на чём не могли. А к тому времени к Москве подошли отряды первого ополчения, которым Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий командовали. Вот тогда-то у поляков причина появилась русских послов, арестовавши, в Польшу отвезти. Одно верно, с полным почётом. Патриарху Филарету целый дворец Сапеги в Варшаве отвели. Там он восемь лет и прожил.

Без него, значит, сына на престол избрали, говоришь? Конечно, без него. Всему головой Великая старица стала. Она одна и Романовых снова собрала, даром что под монашеским одеянием. Разве без своих людей дела такие делаются? Сторонники нужны, цесаревна, сторонники! Людей к себе приманить – кого посулами, кого родством, кого и просто деньгами. Большая тут ловкость нужна.

Какие сторонники? Да Господь с тобой, Анна Петровна, на что тебе, да ещё в твои-то годы в круговерти дворцовой разбираться? Неужто и впрямь любопытствуешь? Я-то готов со всяческим моим желанием, тебя бы не утомить.

Лизанька, как вихрь, ворвалась. Ой, Аннушка, да ты и не убрана к куртагу-то! Неужто впрямь не пойдёшь? Как бы разговоров лишних не пошло. Да и кавалер у тебя здесь, хоть и видный, да староват, больно староват. Соскучишься, сестрица! Ты уж не обижайся на меня, Пётр Андреевич! С чего бы удовольствие-то себе портить.

Еле отправила сестрицу. На отходном шепнула, чтобы никому не говорила о Петре Андреевиче. Она, сколько бы ни щебетала, молчать умеет. Лишнего слова нипочём не скажет.

Вернулась к Толстому: так что же за партия тогда романовская устроилась. Смеётся, а отвечает. Мол, всё вокруг Марфы Никитичны Черкасской завертелось. Морозовы – свойственниками ей приходились, Фёдор Иванович Шереметев зятем – на дочери Ирине женился.

Годуновская расправа и Фёдора Ивановича коснулась. Он и части поместий своих лишился, и из Москвы в Тобольск, хоть и главным воеводой, отправлен был. Вместе они с Фёдором Никитичем сторону Лжедмитрия приняли – тот Шереметеву сан боярина дал.

Одна тут загвоздка вышла – по сей день никто не разгадал. Ввёл Шереметев в Москву войска, которые то ли приняли участие в убийстве Лжедмитрия, то ли поспособствовали в том другим.

Фёдор Иванович и боярскому царю Василию Шуйскому верно служил – вошёл в состав Семибоярщины. А вот дальше, как и патриарх Филарет, на сторону поляков склонился.

Как так можно, говоришь, цесаревна? Учитель я плохой, государыня моя. Рассказываю, о чём слышал, а уж судить – сама суди. Рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Ошибается, частенько ошибается. Тут дело государя всё наперёд рассчитать да угадать, чтобы собственную пользу соблюсти и державе помочь.

Вот и у Фёдора Шереметева получилось: сначала на стороне патриарха Гермогена был, который только русского царя на московском престоле видеть хотел – за то мученически и погиб, царствие ему небесное. А там стал интерес королевича Владислава отстаивать. Оборону Москвы вместе с поляками против нашего ополчения держал. Из первопрестольной вышел только, когда освободил её князь Пожарский со своим войском.

Говоришь, цесаревна, про измену? Это как судить. Ведь всё время Фёдор Иванович с патриархом Филаретом, что в Варшаве находился, переписывался. Новости все узнику сообщал. Первым за избрание Михаила Фёдоровича выступил – всё они с патриархом Филаретом оговорили, во всём к согласию пришли.

Знаешь ли, какую штуку Фёдор Иванович на выборах удумал? Чем всех к согласию привёл? Расскажу – удивишься. Будто молод Михаил Фёдорович, ума средственного да и воли никогда никакой не возьмёт – нрава тихого. Бояре и решили слабого государя себе выбрать, чтобы свою волю творить. А на деле Фёдор Иванович о патриархе Филарете думал – как бы ему власть сохранить да в целости оставить.

Оно так и вышло. Вернулся патриарх из Варшавы в 1618 году и с того времени стали все бумаги государственные двойным именем подписывать – двух великих государей Михаила и Филарета.

А как Михаил Фёдорович, спрашиваешь? Впрямь ли таким тихим да покорным был? Снова с чужих слов сказать могу, не был. Да не дано ему было до кончины отцовской разгуляться. За ним не только патриарх – Великая старица не меньше догляд держала.

Помнится, в 1621 году разъяснение для всех Приказов вышло: «каков он, государь, таков и отец его государев, святейший патриарх, и их государево величество нераздельно». Оно и так и не так на деле было. Государь без патриарха ни одного решения не принимал, а патриарх без государя любые государственные дела рассматривал.

Как патриарх с Фёдором Шереметевым ни дружил, а по возвращении из плена тут же из дворца убрал. Не верил, видно, а главное, не желал, чтобы у сына советчики иные, кроме него самого, появлялись. Один за всё отвечать, всем ведать желал.

По смерти патриарха государь Михаил Фёдорович тут же Фёдора Шереметева приблизил, хотя больше привязался к его зятю – в 1622 году Евдокия Фёдоровна Шереметева замуж пошла за князя Никиту Ивановича Одоевского. Им-то государь Михаил Фёдорович как никем иным дорожил.

Одно скажу, Анна Петровна, может, тебе по молодости и непросто будет понять. Нет людей злых, нет и добрых. Обстоятельства есть, цесаревна. Из них исходить правителю и надо. Своего человечьего сердца ни во что не вкладывать. Толку не будет.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Что-то не складывалось во дворце. Видела. Чувствовала. Даже Лизанька нет-нет да и удивлялась: ты ничего не замечаешь, сестрица? Может, всё дело в батюшкином нездоровье?

Государь и в самом деле ровно боролся с собой. Перед коронацией государыни в третий раз на Олонецкие воды поехал. В феврале. Уж чего, кажется, зимой-то от вод ждать. Никаких уговоров не слушал. Простыть-то легче лёгкого в февральские метели, а там ещё горше станет.

Вернулся хмурый. Раз один старшей дочери проговорился: думать о престолонаследии пора. Ахнула: как вы можете, государь? В ваши-то годы! Покривился: годы-то при чём.

Едва конца коронационных торжеств дождался и на Миллеровы воды в мае же уехал, до 16 июня ими пользовался. Вернулся недовольный: толку никакого. Времяпрепровождение пустое, больше ничего.

И всё-таки сил, видать, поднабрался. Дня больше на месте усидеть не мог. Какие там придворные церемонии да празднества. Ото всего отмахнулся. Осенью в Шлиссельбурге побывал. Ладожский канал осмотрел, Олонецкие заводы. А там уж Новгород и Старая Русса – соляным промыслом озабочен был. Старшей цесаревне сказал: кабы тебе здесь оставаться, с собой бы брал. В хозяйство государственное обязательно самому входить надо. От управляющих добра не жди: не там, так здесь непременно обманут.

Только когда по Ильменю судоходство за осенней непогодой прекратилось, в Петербург вернулся. Будто нехотя. На преподобного Нестора летописца. 27 октября. А уже на следующий день у Ягужинского обедать решил. Не сиделось ему на месте, ой, не сиделось.

С Ягужинского всё и началось. От него на пожар, что на Васильевском острове случился, помчался. Пожарным помогал.

Двадцать девятого отправился водой в Сестербек. На пути шлюпку встретил на мели. С солдатами. А из солдат никто плавать не умеет. Сам, по пояс в воде ледяной, помогал их снимать. Спасти всех спасли, а у государя жар да лихорадка начались. Ехать дальше не смог. Три дня провалялся да будто бы оправился. Второго ноября в Петербурге объявился, пятого сам себя на свадьбу к немецкому булочнику пригласил. До утра веселился. В последний раз. От души.

Сказывали, всех гостей уморил. Они вповалку лежат, а государь ещё с дамами как молоденький отплясывает. По двое немочек за талии поднимал да вокруг себя кружил. Спросила позже, кивнул согласно: было, цесаревна, душу отвести хотел. От чего? Не поделился.

Тогда-то ему о Монсе доложили. С Лизанькой говорить не хотела, а про себя думала неотступно: кто? Кому на руку правда такая была? Как ни крути, смысл один, чтоб государь завещание изменил. Что государыня может на престол вступить, ни разу словечком не заикнулся. Посмеивался: куда ей!

Только не в государыне дело. Не в ней! В тех, кто с ней вместе мог бы к власти прийти. А тогда Александр Данилыч. Он – главный. Дело прошлое, а, видно, помнился он государыне. Лизанька не раз подмечала, как меж собой словами перебрасываются. Государыня вроде перед ним и теперь робеет. Чуть что защищать принимается. Иной раз страшно становилось: не прогневала бы государя, на подозрение какое не навела. Сама слышала: при всех её императорским величеством называет, а в саду, в боскетах, не то что Катей – иной раз и за талию возьмёт, смеётся.

Без государыни Александру Даниловичу делать нечего. Гнев против него государь батюшка ещё с Прутского похода копил. Не выказал себя там светлейший, того хуже – отчёт по провианту концы с концами свести не сумел. Все знают, жадный. Забористый. Что плохо лежит, всё себе загребёт, а надо – ото всего отопрётся.

Сколько раз государь хотел следствие по растратам светлейшего до конца довести, государыня мешала. Так просила, так просила – отказать не мог. Последний раз из-за похорон царевича Петра Петровича младшего.

Светлейший... Один раз решилась – Петра Андреевича спросила, не меншиковских ли врагов дело. Посмотрел: сколько раз говорил, державой бы тебе, цесаревна, управлять. Значит, согласился.

Декабрь весь тихо промёл. Государь с бумагами отчётными разбирался. Нет-нет к себе звал: сама посмотри, как что делается.

* * *

Цесаревны Анна Петровна, Елизавета Петровна,

П. А. Толстой, герцог Голштинский

Болезнь подкралась неожиданно. Первая. И последняя. Никогда не лежал в постели. Никогда всерьёз не принимал врачей. Всё походя. Всё между прочим. От любой лихорадки лечился солёными огурцами. Бог весть, по чьему совету приказывал привязывать к голым подошвам нарезанные пластами солёные огурцы. Жар спадал, а с ним и болезнь отступала. От головной боли привязывал к сгибу кистей рук тёртый чеснок пополам с солью в скорлупе грецкого ореха. Через десять минут приказывал отвязывать: боль утихала.

Матушка рассказывала о рецептах, потому что когда-то сама всё делала государю. Позже пришли врачи. Что было на этот раз, не знала. Государыне вход в отцовскую опочивальню был закрыт. Её видеть батюшка не хотел. Лизанька боялась всех больных. Старшую цесаревну не звали. Приходила сама, отговаривались сном государя.

   – Аньхен, ты слышала, государь батюшка третий день не встаёт с постели, Маврушка доведалась – боли у батюшки начались.

   – Я пойду к врачу. Немедля!

   – Тебя не пустят, сестрица. Маврушка видела, как они плотно прикрывают к государю батюшке дверь.

   – Но мы же должны. Нельзя так, Лизьхен, нельзя!

   – Государыня цесаревна, шёл мимо, осмелился обеспокоить своим визитом.

   – Пётр Андреевич, сам Бог вас послал. Вы от государя? Как он? Что с ним? Говорите же, Пётр Андреевич, говорите!

   – Сказать-то нечего, Анна Петровна. Врачи полагают, приступ каменной болезни.

   – Но ведь у него уже так бывало, не правда ли? И проходило. Проходило же, Пётр Андреевич? Но почему вы молчите?

   – Мне трудно вас утешить, государыня цесаревна. Не то что приступ силён. День ото дня сильнее становится.

   – Это необычно, Пётр Андреевич?

   – Дохтур говорит, по-разному бывает.

Добилась своего – вошла. Задух тяжкий. Свечей много – окошки занавешены. Спросила потом, почему? Отвечали, как приступ начнётся, стоны на улице через двойные рамы слышны. Вот окна войлоками и законопатили.

Мостовую перед дворцом соломой устлали – больного бы шагами да экипажами не тревожить. Макаров плечами пожал: сами поймут, что ходить им под окнами ни к чему.

К постели подойти не разрешили – всё равно, мол, в забытье государь. Не согласилась: хоть руку поцеловать. А государь глаза приоткрыл. Губами бескровными чуть пошевелил: «Аннушка...»

   – Здесь я, здесь, государь батюшка. Прикажешь, ни на минуту не отойду. На полу спать буду. Только кивни, никто меня отсюда не выгонит. Только кивни!

Глаза закрыл. А губы опять: «Аннушка...» Сказать что хочет, помощи какой ищет. Владыка Федос под руку прихватил: «Ступай с Богом, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, а больше не мешай ему. Ступай».

Рука большая. Сильная. Глаза что твои льдинки. «Негоже тебе тут оставаться. Государю и без тебя трудно».

Вышла. К притолоке прислонилася. Слёзы кипят, кипят, глаза обжигают. Руки не поднять.

   – Ваше высочество, вы разрешите проводить вас в ваши покои. Герцог! А он-то здесь к чему. Со всеми поклонами обменивается, перешёптывается.

   – Вы узнали что-нибудь о завещании, ваше высочество? Самое время добиться ответа.

Опять. За горло схватило. И с таким всю жизнь прожить? Господи!

   – Неужели и эта попытка оказалась бесполезной? Боюсь, если так пойдёт, инициатива перейдёт к Меншикову и тогда...

* * *

Цесаревна Анна Петровна,

Пётр I, А. Д. Меншиков, И. Н. Никитин

Рухнула как подкошенная. На пол. Ледяной. Воском закапанный.

«Государь!! Батюшка! Родимый ты мой...» Пальцы в простыню впились. Измятую. В пятнах.

Рука перед глазами. Огромная. Набухшая. Жилы синие напряглись – того гляди лопнут. Волоски чёрные. Редкие. По коже. Ногти синие. С ободочком белым. Губами бы припасть... Не дотянуться. Силы оставили – на колени не встать.

«Звал, государь? Видеть хотел?» Восковое лицо на подушке расплылось. Усы торчком. Глазницы запали. Чёрные. В уголке рта пузырёк. Искрится. То ли от дыхания. То ли от слёз – глаза застит, рассмотреть не даёт. Дышит же! Дышит, батюшка. «Государь...» Приподняться бы. Приподняться. Ртом воздуха не словишь. Вроде и нет его – дохнуть нечем. Всё равно встать надо.

«Батюшка, родимый ты мой...» – «Где была, цесаревна? Сколько искать тебя пришлось...» – Светлейший! Быть не может. Сколько времени к государю подхода не имел. От одного имени государь в ярость приходил. А уж после казни Монсовой и подавно.

– «Будто не знаешь, как его императорскому величеству нехорошо».

Выговаривает! Как хозяин в опочивальне царской стоит. – «Искали, искали тебя. А теперь что уж. Теперь отходит. Не до тебя ему». – «Где была?» Где? Смеётся? В покое своём с Лизанькой. Матушка строго-настрого выходить запретила. На врачей сослалась. Раскраснелась вся – не видала никогда такой.

«Вон видишь, цесаревна, покуда тебя ждал, даже доску грифельную распорядился подать, писать начал...» Макаров. Так и есть кабинет-секретарь. Ему-то что?

На одеяле доска откинута, ровно на обозрение выложена: «Всё отдать» и росчерк. Будто рука вниз скользнула – мелом без смыслу прошлась. «Видишь, видишь, цесаревна?..»

В голове молнией: ждали позвать. Ждали! Воли государевой выполнять не стали – к чему, когда конец близко. Да Господь с ней, с волей. Может, помочь ещё можно было. Снадобье какое... Полотенце мокрое личико потное обтереть. Губы запёкшиеся смочить.

Лекарств у постели ровно и не бывало: в угол покоя сдвинуты. Ни одного дохтура нет. Государыни тоже. Она-то, она как могла уйти? Злыдней проклятых у смертного ложа оставить? Мог бы ещё жить государь. Мог! Сам твердил: справится. Себя лучше всяких лекарей знал. И к боли ему не привыкать. Известно, каменная болезнь у кого хошь всю душу вымотает. Только здесь не то.

«О чём задумалась, цесаревна? Нехорошо тебе здесь оставаться. Когда всё кончится, позовём». – Знает. Всё знает светлейший. – «Никуда не уйду! Это ты прочь поди! Прочь! Неугоден ты стал государю. Прочь, сказала!»

Отступился. Доска. Почему доска? Коли в памяти был, мог кабинет-секретарю сказать – записал бы: свидетелей предостаточно. Николи на грифельной не писывал. Да и зачем? Больно стереть легко. Было – не было – поди докажи.

И буквы. Круглые. Ровные. Лёжа не написать. А уж коли боль займётся, и вовсе. На самое видное место пристроили. Макаров...

Недели не прошло, как при нём да при владыке Феодосии батюшка о престоле толковал. Не о кончине думал – о порядке в государстве. Сам сказал: спешить с браком Анны не станем. Помыслить ещё надобно. Будто над словами её задумался: о другом женихе просила. А батюшка: чем плохо, коли разом с ним державой управлять станешь. Мало ли королев да императриц бывало – ни в чём мужескому полу не уступали. И ты, Аннушка, не уступишь. Молода, так я ещё моложе на престол вступил. Справился же. Ты и вовсе к делам государственным приучена. Скучать над ними не станешь. А герцог – что ж, он тебе мешать не станет. Где ему! Справишься, да и мы с Макаровым всё оговорим.

Отмахнулась тогда: был бы ты жив, государь. Рассмеялся: помирать не собираюсь, а всё спокойней, коли дела в порядке. Больно всё в семействе нашем наперекосяк пошло. К старому не вернуться. Потом помрачнел: которую ночь матушку с сестрицей вижу. В Красном селе на берегу пруда стоят. Смеются. Мне руками машут. Зовут, будто торопят. – «Так не уходишь же с ними!» – Пока нет, сказал, а там, может, и уйду. Окроме тебя, никого в жизни у меня дороже них не бывало.

Спустя несколько дней мастера в соборе Петропавловском встретила. В печальном платье. Голова опущена. Губы дрожат. Не удержалась:

   – Иван Никитич, мастер, тогда, у батюшки... Ведь обычай европейский покойных на смертном ложе писать, а государь...

Головой замотал. Сжался весь:

   – Не надо, государыня цесаревна. Художник – человек подневольный.

   – Непорядок, порядок-то какой. Ведь умерших писать надо... в последний раз... как парсуну надгробную... вон они в соборе Успенском в Москве.

   – Не знаю я порядков таких. Не слышал о них никогда при русском дворе.

   – А при иностранных?

   – Тем более. Был когда-то. В древности. Теперь не бывает.

   – Кто же послал вас государя ещё живым писать? Кто?