Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

   – Я бы не хотела, чтобы у вас возникли какие-нибудь компликации.

   – Я бесконечно признателен вам, государыня цесаревна, за благожелательность и заботу, но не беспокойте себя из-за такой ничтожной креатуры. Главное – я получил возможность снова увидеть вас.

   – И по всей вероятности, в последний раз, Александр Григорьевич. Если для вас представляло немало трудностей нанести мне визит в России, то что же говорить о достаточно далёком Киле. А ведь мы с вами почти родственники.

   – Как бы я смел, государыня цесаревна...

   – Подождите, подождите, господин барон, давайте сочтёмся родством. Ваш младший брат, Сергей Григорьевич, женат на Софье Кирилловне Нарышкиной. Разве не так?

   – Конечно, так, государыня цесаревна.

   – А на вашей племяннице...

   – Марии Николаевне.

   – Вот-вот, Марии Николаевне, которая жила и воспитывалась в вашем доме, женат мой родной дядюшка Мартын Карлович Скавронский. Я не ошибаюсь? И моей сестрице посчастливилось гораздо больше, чем мне: Сергей Григорьевич всегда пребывает в её свите.

   – Вы не обидитесь на меня за откровенность, государыня цесаревна, если я на правах старшего брата скажу, что они оба ещё легкомысленны, и балы занимают их воображение гораздо больше, чем вас книги.

   – Ваша супруга так же, как вы, увлечена чтением, барон?

   – Нет, ваше высочество. Моя Татьяна Васильевна ничего не заимствовала из серьёзности своего дяди, фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Ей определённо были бы ближе предпочтения царевны Елизаветы Петровны.

   – Каждому своё, лишь бы между супругами царило согласие, мне кажется. Но я давно хотела у вас спросить, Александр Григорьевич, почему вы, получив чин камергера при короновании моей родительницы, не принимаете участия в придворных церемониях и, как я недавно узнала, даже не берёте жалованья?

   – В жалованье, ваше высочество, я, по счастью, не имею нужды, и потому предпочитаю не ставить себя в положение зависимого человека, а придворные церемонии...

   – У вас есть особые причины их избегать?

   – Пожалуй, ваше высочество.

   – Это секрет?

   – От вас ни в коем случае, но...

   – Ваше семейство всегда пользовалось особым благоволением государя батюшки. Государь рассказывал мне, какой отличный приём вы устроили ему в своём доме в Нижнем Новгороде.

   – Когда его императорское величество направлялся в Персидский поход. Я постарался, чтобы приём соответствовал величию нашего государя.

   – И ведь это во время того же похода государь пожаловал вам с братьями баронское достоинство.

   – Государь это сделал во время празднования своего пятидесятилетия, 30 мая 1722 года в Казани.

   – Я знаю, что и государыня родительница пожаловала вашу матушку статс-дамой во время коронации своей.

   – Да, ваше высочество. Но моя матушка предпочитала этому портрету императрицы портрет государя императора Петра Алексеевича, который всегда носила на голубой ленте.

   – И ни одним из этих преимуществ вы в последние годы не пользовались.

   – Ваше высочество, я буду откровенен. Строгановы служили государю императору Петру Великому. Новое правление, тем более начинающееся правление Петра Алексеевича, к нам отношения не имеет. Предпочитая жизнь в свих отдалённых владениях, я жестоко наказывал себя, и чувствую сейчас это особенно остро.

   – Вы о чём, барон?

   – Я был лишён возможности видеть вас, цесаревна. Говорить с вами. Делиться мыслями. Это настоящая и невосполнимая потеря.

   – Поверьте, барон, и для меня тоже. Оставляя Россию, я могу позволить себе слово правды.

* * *

Цесаревна Анна Петровна,

И. Н. Никитин

   – Иван! Братец! Глазам своим не верю. Гляди-ко, карета с гербами голштинскими во двор въехала. Лакеи придворные. Кучер. Кто бы это быть мог? Неужто заказ какой?

   – Полно, Роман, какие от голштинцев заказы могут быть. Не в чести мы с тобой, не в фаворе, а голштинцы только на деньги государынины и перебиваются. Какая у них своя воля.

   – Гляди, гляди, камер-лакей на крыльцо идёт. Побегу-ка навстречу.

В прихожей пусто. Учеников нету. Прислуга здесь не дежурит. Да и какая у живописцев прислуга: стряпуха да пара мужиков в услужении. Камер-лакей в дверях остановился:

   – Нельзя ли видеть господина придворного живописца Ивана Никитича Никитина? Герцогиня Голштинская Анна навестить его мастерскую желает.

   – Как нельзя! Милости просим. Дома Иван Никитич, дома, а как же.

Герцогиня как есть в двери впорхнула. Иван в нижайшем поклоне склонился. Девка побежала в мастерской пыль смахнуть пока что.

   – Я рада вас видеть, мой мастер.

   – Ваше высочество, государыня цесаревна, честь какая.

   – Дело у меня к тебе, Иван Никитич.

   – Так пошто было себя трудить, государыня цесаревна? Я бы сам примчался по первому вашему зову. Хотя...

   – Что хотя, мой мастер? Мы можем говорить по-немецки? Так будет непонятно для прислуги.

   – Как прикажете, ваше высочество.

   – Вот вы сказали «хотя» – что это сомнение значит? Я так давно не видела вас во дворце и не слышала о ваших работах.

   – Со дня смерти государя императора, я так полагаю, государыня цесаревна.

   – Но почему же вас не видно? У вас не было заказов от императрицы? Тем не менее звание придворного живописца...

   – У меня нет более этого звания, ваше высочество.

   – Как нет? Но я первый раз об этом слышу. Как такое могло случиться? Вы всегда были любимцем государя батюшки.

   – Может быть, именно поэтому, ваше высочество. Просто кабинет-секретарь Макаров ещё в начале августа 1725 года прислал указ о переводе меня вместе с живописцем Готфридом Таннауэром в диспозицию Канцелярии от строений.

   – Как? Вместе с простыми малярами? Это невероятно!

   – Тем не менее именно такое распоряжение пришло из Кабинета её императорского величества. И с соответствующими Канцелярии окладами. Это значило, что я должен ежедневно в положенный час являться на работу, получать соответствующий урок вместе с остальными живописцами, расписывающими стены.

   – Мне остаётся повторить: это невероятно! И это при вашей славе! Притом, что портреты вашей кисти украшают все дворцы. Что же вы пережили, мой мастер!

   – Правда, ваше высочество, в тот же день, не знаю, чьими стараниями, указ был изменен в том смысле, что мы оба с Таннауэром были оставлены в диспозиции Кабинета, но для выполнения всяких подручных работ. От былого положения придворного живописца не осталось и следа. Теперь мне полагалось на каждый заказ выписывать необходимые материалы – краски, кисти, полотно, даже рисовальный уголь и отчитываться в каждой потраченной копейке.

   – Вы и сейчас находитесь в таком положении, мой мастер?

   – Да, ваше высочество. Заказов на портреты нет никаких.

   – Но что ещё вас заботит, мой мастер. Я чувствую, вы чего-то не договариваете. В ваших глазах, голосе тревога. И ваш дворник у ворот так явственно испугался моего приезда.

   – О, ничего такого, что могло бы занимать ваше внимание, ваше высочество.

   – Но я настаиваю, мой мастер.

   – Вы вынуждаете меня к совершенно излишней откровенности, ваше высочество.

   – Да, такова моя воля. И – вам надлежит слушать дочь своего государя. По-прежнему любимого, как я надеюсь.

   – Величайшего, ваше высочество. Речь идёт о том, что по возвращении моём с братом из Италии государь Пётр Алексеевич распорядился дать мне вот этот самый двор у Синего моста и построить на нём мастерскую.

   – В которой мы сейчас находимся, не правда ли? Я не знаю других подобных, но эта мастерская кажется мне очень импозантной. Вы довольны ею, мой мастер?

   – Ещё бы, ваше высочество. Но здесь есть одно «но».

   – Какое же?

   – Государь устно распорядился дать мне двор и построить мастерскую. Письменного распоряжения нет, и по своему новому бесправному положению я боюсь лишиться и того, и другого.

   – У вас есть какие-то основания для беспокойства?

   – К сожалению, и очень реальные. У меня уже спрашивали о необходимых документах. Правда, пока намёком, но это плохой признак. Мастерская – это всё, что у меня есть.

   – И ещё ваш московский дом. Но он далеко, и вам вряд ли удастся в нём бывать, не то что жить.

   – Да, на Тверской улице.

   – В приходе Ильи Пророка.

   – Вы знаете даже такие подробности, ваше высочество?

   – И ещё то, что он соседствует в межах с домом Строганова, не правда ли? Меня веселит ваше изумление, мой мастер.

   – И здесь вы не ошиблись, ваше высочество.

   – И вы поддерживаете добрые отношения с вашими московскими соседями. Вы, кажется, писали персоны всего их семейства? И очень удачно. Во всяком случае, цесаревне Елизавете Петровне довелось видеть в вашей мастерской портрет Сергея Григорьевича Строганова, писанный французским манером. Она очень его хвалила. Вы ведь его только что кончили?

   – Да, ваше высочество. Барон Сергей Григорьевич счёл возможным заказать свою персону у опального живописца.

   – Вы забываете, мой мастер, Сергей Григорьевич сам может быть с полным основанием назван опальным придворным. Он удалился от двора. И государыне представляло немало труда пригласить его на любой придворный праздник, тогда как старший его брат вообще их откровенно избегает. Кстати, вы никогда не писали портрета Александра Григорьевича?

   – Писал, ваше высочество, и тоже сравнительно недавно. Строгановы – единственное знатное семейство, которое не думает нужным считаться с придворными рифами и мелями.

   – Мой мастер, они слишком богаты, чтобы снисходить до возни придворных страстей. Государь много раз говорил, сколь многим он обязан Строгановым в чисто материальном смысле и как бережно следует с ними обходиться. Он дарил всё их семейство симпатией и доверием, которое все они безусловно заслуживают. Но – у вас нет здесь хотя бы эскиза портрета Александра Григорьевича? Я хочу взять с собой в Голштинию небольшую галерею портретов моих здешних друзей.

   – К сожалению, нет, ваше высочество. Но если бы вы захотели такой портрет иметь, я бы решился попросить барона разрешить сделать копию.

   – О, ни под каким видом! И вообще, меня устроил бы гораздо меньший размер. Я ещё не представляю себе своих апартаментов в Киле.

   – Как это грустно, что вас больше не будет в Петербурге, ваше высочество. Мы все так надеялись...

   – Не продолжайте, мой мастер! Ради Бога, не продолжайте. У немцев есть хорошая поговорка: не надо вызывать волка из леса. А портрет, совсем маленький портрет...

   – Я успею его вам доставить до вашего отъезда, ваше высочество.

* * *

Цесаревна Анна Петровна, В. Н. Зотов

– Что и говорить: мало кто пришёл апшид сложить былой старшей цесаревне. С глаз долой – из сердца вон. Хотя бы так. А то и на глазах ещё была, уже отвернулись, уже дела свои без герцогини Голштинской делать стали. Потому так и удивилась, когда о генерал-майоре Василии Никитиче Зотове доложили. Он-то откуда, он почему?

Знала, старший сынок Никиты Моисеевича, первого учителя государя батюшки. Нечасто государь для цесаревны время находил. О прошлом вспоминать не любил. А вот о Никите Моисеевиче толковал, и не один раз, как по его просьбе ей учителей отыскивал.

Читать-писать царевичей дьяки да приказные должны были учить. Порядок такой – никаких учителей, тем паче церковных. Государю батюшке всего пять годочков исполнилось, когда привели к нему Зотова. А тот, хотя и молод, долгую приказную службу уже прошёл. Не перепутать бы, и в Челобитном приказе сидел, и в Сыскном и в Судном. Сам Симеон Полоцкий экзамен дьяку устроил. Всем доволен остался. Государь батюшка смеялся: мол, признали Никиту Моисеевича и в науках твёрдым, и во взглядах богобоязненным. Было с чего посмеяться, коли вспомнить, как потом Никита Моисеевич во Всешутейшем и Всепьянейшем соборе куролесил.

Другое удивительно. Выбирали Зотова Милославские. Занятия с царевичем-младшим занятиями, главное – должен был дьяк доглядывать за вдовствующей царицей, бабой нашей, Натальей Кирилловной. И надо же так изловчиться: учил государя батюшку грамоте, чтению, прошёл с ним книги божественные – Часослов, Псалтырь, Евангелие. Умел при том развлечь питомца потешными картинками – о них государь батюшка и дочке рассказывал.

Государь батюшка полагал, что Милославским всенепременно про их с государыней царицей жизнь рассказывал, всем потрафил, так что и по службе в приказе повышения получал, а как правительница царевна Софья Алексеевна к власти пришла, так не кого-нибудь – Зотова вместе со стольником Тяпкиным к крымскому хану отправила, где им обоим удалось Бахчисарайского мира добиться. Тут уж Никиту Моисеевича в ранг думного дьяка правительница возвела – отблагодарила.

Вот как только случиться могло – не успела правительница царевна Софья Алексеевна власти лишиться, Никита Моисеевич рядом с питомцем своим оказался. Батюшка молод был, так ведь покойная государыня Наталья Кирилловна уж насколько никому веры не давала, а здесь доверилась.

Не обманулись они с государем батюшкой – это верно. Но как попервоначалу-то перебежчика приняли? И в обоих Азовских походах Никита Моисеевич рядом с государем оставался, и у посольских дел стоял. Тратиться государь батюшка ни на кого не любил, а Никите Моисеевичу за верную службу широкой рукой платил. Может, что и позабыла, одно в памяти твёрдо осталося – кафтан на соболях государь Зотову пожаловал ценою в двести рублей – многие ли таким подарком царским похвастать могли! Да ещё вотчины, кубки серебряные немецкие с кровлей.

И в Воронеж, где флот наш строился, Зотов с государем ездил. Очень помочным был, государь батюшка отзывался.

   – Ваше высочество, что прикажете генерал-майору Зотову ответствовать? Задумались вы, ваше высочество...

   – И впрямь задумалася. Зови, скорей зови!

   – Ваше высочество, разрешите изложить мои верноподданнические чувства в связи с вашим предстоящим отъездом из нашей державы. Долгом счёл ото всех Зотовых...

   – Рада, генерал-майор, вас видеть, душевно рада. Задержала вас приёмом – о жизни вашего батюшки покойного задумалася. Сколько Никитою Моисеевичем вместе с покойным государем батюшкой пережито, и всё Никита Моисеевич надёжной опорой государю служил.

   – Как мне благодарить, ваше высочество, за бесценную память вашу. Не было для моего родителя ничего дороже службы государю Петру Алексеевичу, императору нашему незабвенному. Ведь с тех пор как в 1701 году образовалася Ближняя канцелярия государя, родитель мой стал и думным дворянином, и печатником, а по чину ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом. Кажется, по тому времени никого ближе к государю нашему и не было.

   – А ведь я, Василий Никитич, помню, как государь батюшка возил нас с сестрицей в дом вашего родителя у Каменного моста в Москве.

   – У самых Боровицких ворот, ваше высочество. У стольника Одоевского родитель тогда его приобрёл – нарадоваться не мог. Государь вскоре родителя титула графского удостоил, а там и невесту ему сыскал – из фамилии Пашковых.

   – Государь батюшка, помнится, всё посмеивался: больно свадьба особенная была. Венчание в кремлёвском соборе.

   – С вашего позволения, ваше высочество, напомню вам этот эпизод. Оно верно, другого такого при нашем дворе не бывало. После Полтавы родитель мой решил отрешиться от мирских дел и в монахи уйти. К государю с просьбой отпустить его от мирских дел обратился.

   – Ну, как бы государь батюшка без своего любимого учителя обошёлся.

   – Так оно и было. Не только не обошёлся, а вместо пострига свадьбу родителю устроил со вдовой Стремоуховой, из фамилии Пашковых, родственницей денщика государева. Повенчали молодых у гробниц царей наших – в Архангельском кремлёвском соборе, а уж свадьбу гуляли шутовским обычаем. В вотчине их – селе Козьмодемьянском, что возле Всехсвятского и всего хозяйства Милетинской царевны.

   – Но, Василий Никитич, я даже не заметила, что толкуем мы с вами на французском диалекте. Откуда же оный вам известен?

   – Самоучкой, ваше высочество. Да ещё братья помогли. Младшие братья мои Пётр да Иван в число заграничных пенсионеров попали: Иван во Франции учился, там же и в переговорах дипломатических участие принимал, а Пётр Англию выбрал. Конон Никитич тоже во Франции организацию флота изучал.

   – Было так, Василий Никитич, было, а теперь...

   – Не могу выразить, ваше высочество, сколь горестно потомкам Никиты Зотова провожать из родной державы любимую дщерь нашего императора, кою все мы, согласно его намерениям, предполагали увидеть на престоле отеческом... Благослови вас Господь, государыня цесаревна всероссийская.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Переезд получился невесёлым. Неизвестно, кто чаще назад на дорогу оглядывался: герцогиня ли с Маврушкой Шепелевой, герцог ли с графом Бассевичем. Даже Ренсдорф, правая рука графа, не скрывал подавленности.

Кому бы хотелось оставлять Петербург! Вместе с ним надежды – неужто фавориты нового императора станут заботиться об интересах голштинского правителя? Конечно же нет!

Вместе с надеждами материальная обеспеченность. От имени нового императора Меншиков отказал голштинцам в содержании и русском жалованье. Интересы светлейшего больше не выходили за границы Российского государства. Куда там! Одного Петербурга и даже дворца. Следить за каждым шагом императрицы и набивать карманы – всем стало понятно: светлейшему больше ничего не нужно.

Бассевич тем более досадовал, что увозил герцога в худшем положении, чем привёз его в столицу на Неве. И эта никому не нужная супруга, к тому же, кажется, уже забеременевшая. В этом смысле у молодой герцогини была превосходная наследственность: императрица Екатерина рожала до последних дней жизни своего мужа.

Конечно, лучше было не показывать виду, но... Общие старания приводили только к ещё более угнетённому настроению. За столом не слышалось ни разговоров, ни смеха.

И Киль. Бог мой, каким показался он небольшим и провинциальным после неухоженного и неустроенного, но строящегося Петербурга.

Наверняка герцог Карл был бы куда счастливее, если бы в карете с ним ехала младшая сестра герцогини. Но для Бассевича это не имело ни малейшего значения. На престолы вступают не для простого человеческого, тем более семейного счастья. Нынешняя герцогиня Анна могла бы многое, если бы... если бы было поле для игры. А его пока Бассевич не видел. Тем более что Российская держава из этой игры вышла, и кто знает, как надолго.

Герцогиня Анна тоже думала о сестре. Не ревновала. Скорее сочувствовала. В их семье, пожалуй, никому не удавалось семейное счастье.

Государыня родительница поторопилась сосватать Лизаньку с двоюродным братом герцога Карла – принцем Эйтенским, архиепископом Любекским. Лизанька радовалась: теперь не будем расставаться с сестрицей. Смешная радость!

Государыне родительнице и невдомёк было, что Меншиков одним махом убирал двух законных наследниц престола. Вот когда наступала его вольная воля!

Не вышло. Для державы, слава Богу, – не вышло. Лизаньку обвенчать не успели при государыне родительнице, а жених в день перед венчанием скончался от горячечной простуды. Едва у Лизаньки не на руках.

Замерла тогда сестрица. Не столько от горя – сама признавалась: с принцем забавно ей было. Не больше. Не знала, голубушка, что с ней будет. У светлейшего свои планы – за кого бы Лизаньку отдать.

Сначала к младшей сестрице, царевне Наталье Петровне, присматривался – сам признавался. А как её не стало – вместе с государем батюшкой и похоронили, – своего сынка стал цесаревне младшей примерять. Отказать можно. На первых порах. Так ведь заступников да печальников всё равно не найдётся.

Уезжала – Лизанька без памяти завалилась. Знала, что нельзя, а всё повторяла: может, есть такая возможность с тобой, сестрица, уехать. Не потом, не со временем – сейчас, немедля! Еле оторвали.

Писать просила. Слёзно. Мол, каждой весточке рада будет. Только бы знала, что её помнят, о ней беспокоятся, её не забывают. С Маврушки слово писать взяла.

* * *

Цесаревна Анна Петровна (герцогиня Голштинская)

Томится Анна Петровна в своём дворце. Томится – места найти не может. Герцогу всё равно. Сказал как отрезал: нечего надеяться на Петербург. Кончено, ваша светлость! Один обман кругом оказался. И думать о России нечего. Вот родить собралась – кого родишь? Кого? Наследника российского престола? Нет, герцогиня! Если Господь благословит сыном, – племянника короля шведского, того самого Карла XII, что поражение потерпел под Полтавой. Вот оно как судьба людьми играет. Ни о чём другом не думай!

Плохо, плохо ей. Четвёртый месяц дитя во чреве носит. То и дело в беспамятство западает. Врачи только головами качают: с чего бы? Разве признаешься в болезни батюшки? Если что и дошло до Киля, ото всего отречься можно. Ведь сама-то никогда падучей не маялась, может, и дитя здоровым вырастет.

А тут вести из Петербурга. Сестра Лизанька всеми правдами и неправдами весточки посылает. Спасибо, Маврушка всегда рядом. Она и изловчается записочки получать, чтобы герцог да соглядатаи его не заметили.

Решилась, похоже, окончательно решилась судьба светлейшего[23]23
  В сентябре 1727 г. А. Д. Меншиков был выслан в Раненбург, весной 1728 г. – в Сибирь, в Берёзов. Умер 12 ноября 1729 г. Его дочь Мария зачахнет в Берёзове 26 декабря 1729 г.


[Закрыть]. Нет такого больше – один Алексашка Меншиков остался. Недолго его в Раненбурге задержали. Ещё пятого января приехали туда Плещеев да Мельгунов, всей полнотой власти Верховным советом облечённые, описать и конфисковать все богатства меншиковские. Не земли, не поместья – те ещё перед ссылкой отняли. Теперь до драгоценностей да рухляди дело дошло.

Лизанька пишет, будто разрешено семейству оставить лишь всё самое простое да необходимое. Да откуда же у них такое? Кто только не толковал, что покупали князь с княгиней такие ткани да меха, которых и в царском гардеробе не встречалось. Драгоценности сундуками мерили. Ненасытная душа, Александр Данилович, ничего не скажешь. Кабы не помер батюшка, не миновать светлейшему петли, как Матвею Гагарину, который в Сибири губернаторствовал, нипочём не миновать, а тут...

И ещё. Будто члены Верховного совета, когда об аресте Данилыча рассуждали, первым делом к решению пришли: Варвару Михайловну от семейства отделить. Чтоб никаких советов больше светлейшему дать не могла, деньги бы рассовывать по чиновникам перестала. Ещё батюшка говорил: ловка Варвара-горбунья, кого хошь соблазнит, каждому цену найдёт. Она-то сразу в Раненбург за семейством помчалась. На дороге перехватили – в Успенский монастырь, что в Александровой слободе, отправили. Лизанька там её издали видала: у самой дом, в котором теперь местится, в слободе на Торговой площади. До обители рукой подать. Надо же, сколько родственниц наших через стены эти монастырские прошло. И Марфа Алексеевна, старшая царевна, и Феодосия Алексеевна. Лизанька на могиле их побывала. Описывать не стала. Одним словом обмолвилась: страшно.

Бог с ними. Вот Меншиковы так и доехали до Раненбурга без Варвары Михайловны. Маврушка у кого-то вызнала, что и впрямь горбунья за дело крепко взялась – всё хоть частичного помилования добивалась. Иногда подумаешь, не о сестре хлопочет, не о племянниках. Никак правы люди, что Данилыч ей на сердце лёг. За него болеет, ему служит?

Кабы не она, может, и оставили бы семейство в Раненбурге. Долгоруковы её испугались. Вот 27 марта и издали указ об окончательном обвинении светлейшего. А через неделю в ссылку отправили жестокую. Двадцать отставных солдат-преображенцев нарядили под командованием офицера Меншиковых стеречь неусыпно, денно и нощно. Может, так и следует, да ведь их всего-то: сам светлейший, сын Александр шестнадцати лет, две дочери – Мария и Александра. И Дарья Михайловна. Пишут, слепая. Будто от слёз ослепла. Ходить сама не может – светлейший её водит. С ложки кормит, водой поит. Детям к матери подходить не разрешено. Они и в повозках отдельных. Сёстры вдвоём в одной телеге, Александр – в другой. Светлейший с супругой в повозке. Дарья Михайловна всегда на слёзы скорой была, а тут будто с утра до ночи рекой разливается.

Лизанька даже предписание караульному офицеру умудрилась узнать: «Ехать из Раненбурга водою до Казани и до Соли Камской, а оттуда до Тобольска; сдать Меншикова с семейством губернатору, а ему отправить их с добрым офицером в Берёзов. Как в дороге, так и в Берёзове иметь крепкое смотрение, чтобы он никуда и ни к кому никаких писем и никакой пересылки ни с кем не имел».

* * *

Цесаревна Анна Петровна

(герцогиня Голштинская), М. Е. Шепелева

Чего не передумаешь в белые ночи, бывало, в Петербурге. Частенько не спалось, особенно после смерти государя батюшки. О герцоге. О шведском престоле. Сколько раз маячил он перед державой нашей, будто завораживал венценосных правителей.

В Киль с герцогом приехали, кончились белые ночи. А всё равно сединой какой сумерки подернуты. Туман от моря встаёт. Над водой по утрам на рассвете держится. Волны тихонько, как в Петергофе, на берег набегают. Еле-еле песок шуршит.

Вспомнила. Это при царе Борисе Годунове было. Детоубийце. А, может, и не убийце. Как там в Лжедмитрия сразу поверить. Да Бог с ним. Главное – жених ему понадобился для дочери единственной, Ксении. Надо полагать – роду своему царственный блеск придать. Ведь, как ни говори, полунищие они были – Годуновы. Одна слава, чти дворяне, да и те невесть по какому списку. Не Московскому же.

Так и царю Борису шведский царевич подвернулся. Густавом Ириковичем его в России называть стали. Ещё не в России – в Московском государстве. Ирикович – сын низложенного и умершего в заточении короля шведского Эрика XIV. Чудом в младенческие годы спасся. Чудом в детстве выжил – всё по Польше и Германии скитался. Без престола, без денег – кому такой королевич нужен!

О престоле не думал. Где ему, бродяге, с собственным дядей, принцем Карлом, тем более с польским королём Сигизмундом тягаться! А тут царь Борис. Обещал ни много ни мало помочь земли Финляндии и Лифляндии получить, а на первых порах в удел нашу Каширу выделил. Это после нищеты-то!

Хотя что нищета. Во всей Европе Густав славился познаниями своими. Химией всерьёз занимался. Вторым Парацельсом его называли. Приглашение принял, думал, сможет дальше своим делом позаниматься.

Не вышло. Приехал с целой ватагой. Одни писали – свитой, другие – с собутыльниками. Ещё важнее – полюбовницу свою в свите привёз и даже крыться с нею не стал.

Царь Борис полюбовно договориться с Густавом хотел. Сам толковал, сына, царевича Фёдора Борисовича, посылал.

Договориться? Не рассчитал, видно, королевских амбиций. Густав от переговоров отказался. Даже Москву своими опытами сжечь обещал. Царь поверил. Посадил королевича в темницу, а там сослал в Углич, на вечное заточение... Так свадьбы Густав и не увидел, умер в ссылке.

Нарочный из Москвы радости в герцогском дворце не прибавил. Уж на что легкодух герцог Карл – одни забавы на уме, – а и то обеспокоился: нехороша герцогиня Анна. Совсем нехороша. И граф Бассевич неотступно твердит: беречь герцогиню надобно. Беречь, герцог! Какой там наследник ни родится, а всё равно это она в череду на русский престол первой останется. Да и ты, глядишь, регентом при собственном дитяти – если, Господь даст, всё благополучно обойдётся, – стать можешь. Всё в нашей герцогине.

Главное письмо от нарочного герцогу понесли, а письмецо герцогине от сестрицы. Длиннющее! Как только наша Елизавета Петровна с силами да терпением подсобралась.

   – Ох, не могу, государыня цесаревна, читай, читай скорее!

   – Глазам своим не верю! Маврушка, слышь, Маврушка, скончалася великая княжна Наталья Алексеевна.

   – Как так Наталья? В тринадцать-то лет?

   – Да тут годы считай – не считай. В чужую могилку не ляжешь, а и своей не уступишь.

   – Полно тебе, государыня цесаревна! Какую такую могилку ей судьба уготовить могла? Люди, небось, постаралися.

   – Может, и люди.

   – Да что там, известно люди. Обстоятельства-то какие были, пишет ли Елизавета Петровна?

   – Пишет, да непонятное что-то. Видишь, император со свитой вперёд в Москву на коронацию поехал. Сестрицу по какой-то причине в Петербурге оставил – должна была Наталья Алексеевна попозже подъехать.

   – Это к чему же девочке отдельно-то ехать? Да и дорога дальняя: как-никак шестьсот с лишним вёрст. Целую свиту с собой по такому случаю не повезёшь.

   – Не меня бы ты спрашивала, Маврушка. Известно, в царском поезде куда надёжней, да вот так будто бы государь решил.

   – Государь, прости Господи! От горшка два вершка.

   – Сама знаешь, Маврушка, – не он, Долгоруковы теперь к власти пришли, они и командуют.

   – Ну, с Долгорукими-то всё понятно. Им царевна Наталья Алексеевна никак не с руки: своенравная, упрямая, да и братцем командовать умеет. Зачем им такая до коронации-то?

   – Выходит, после коронации – тем более. Сестрица пишет, что остановилась великая княжна перед въездом в Москву, на последнюю ночь, во Всехсвятском.

   – Значит, у царевны Милетинской, нашей Дарьи Арчиловны почтенной.

   – У кого же ещё! У Дарьи и дворец какой-никакой, и провианту вдоволь, и переночевать есть где.

   – Переночевать... Да вот только больше Наталья Алексеевна из дома царевны не вышла: в гробу через два дня вынесли.

   – Что ты, что ты, Анна Петровна! Страсть-то какая! Это кто же великую княжну-то порешил?

   – То ли порешил, то ли... Что тут гадать.

   – Да говори ты яснее, государыня цесаревна! Неужто наша Лизавета Петровна ничего боле не отписала? Быть такого не может!

   – Много ли сестрица узнать могла. Только то, что была великая княжна в полном одиночестве: ни придворных, ни лекарей. При ней одна придворная прислужница, зато какая! Угадаешь, Маврушка?

   – А коли угадаю, чего выиграю, Анна Петровна?

   – Пробуй, Маврушка, пробуй. Забавно даже.

   – И попробую: Анна Регина Крамерн. Ошиблась ли?

   – Надо же, угадала!

   – А тут и угадок никаких не нужно. Её ведь ещё при нас с тобой, государыня цесаревна, в бытность нашу в Петербурге, к великой княжне приставили. Меншиков, сказывали, очень о том хлопотал. Да что там хлопотал. Сказал государыне родительнице, а она тут же и согласилась. Всех остальных слуг удалить велела. Особливо прислужниц. Анна Регина к великой княжне полной хозяйкой вошла.

   – Да уж им с Александром Данилычем есть что вместе вспомнить.

   – О царевиче Алексее Петровиче подумала, государыня цесаревна?

   – О нём. Ведь тогда еле сенаторы приговор подписали...

   – Подписали! Что ты, Анна Петровна! Где им успеть подписать: как-никак их без малого сто тридцать персон. Пока они в черёд строились, наш светлейший сломя голову в равелин к царевичу помчался, в Петропавловскую крепость. И с ходу Анну Регину с собой прихватил.

   – Как сразу? А не потом её вызвал?

   – То-то и оно, что, как толкуют надзиратели, сразу привёз. Со всеми нужными ей вещами. Шайку будто бы, губки, полотенца – всё в узле с собой приволокла.