Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

   – Конечно, знала, что Фёдор Николаевич московский губернатор, но где и когда находится его супруга, я не могла знать.

   – Может быть, может быть... А теперь что делать присоветуешь?

   – Я, государь?

   – Да, да, ты! Тебя который год к государственным делам приучаю! Ты во всём разбираться стала. Молода – верно, но не беда – потщись, Анна Петровна, свой приговор вынести.

   – Раз Вилим Монс оказался вором и плутом на государынином имуществе, его казнить и всё наворованное отобрать. В казну. А сверх того, государь, мне знать не надобно, прости меня.

   – Что ж, может быть, и так. А с государыней...

   – Государь, батюшка, здесь я буду вас умолять...

   – О чём же, любопытно. О снисхождении?

   – Я не знаю никакой вины моей родительницы, и не детям эти вины судить. Между супругами один Господь Вседержитель судья. Но вы сами говорили, как заботилась о вас государыня, сколько доброго для вас сделала, как себя ради вас никогда не жалела.

   – И что же?

   – Только то, что это хорошее уже было и никуда не исчезнет. От него невозможно так просто отмахнуться. К тому же вы только что надели на голову нашей родительницы императорскую корону – она должна была её заслужить, не правда ли? Хотя бы Прутский поход...

   – Баснями хочешь меня накормить, цесаревна!

   – Нет, нет, государь, на меня не похоже верить басням. Я не один час беседовала с бароном Галлардом. Он показался мне знающим и честным человеком.

   – Он такой и есть. Его очень рекомендовал мне Август III.

   – Барон рассказывал мне об обстоятельствах Прутского похода и о лагере у деревни с таким трудным названием, которое я еле сумела запомнить, – Станилешти.

   – Умница ты моя. Неужто он сам взялся тебе всё объяснять?

   – Конечно, нет. Это я вызвала барона на разговор, и он увлёкся им. Барон сказал, что решение о мире было принято великим визирем не из-за того, что его подкупила драгоценностями государыня.

   – У неё тогда не было никаких драгоценностей, тем более в походном лагере.

   – Это и мне было понятно. Великий визирь испугался вспыхнувшего внезапно бунта янычар, который мог вызвать слишком решительный отклик среди христиан – молдаван и поляков. Поэтому я просто хотела сказать, что государыня делила с вами все трудности походной жизни. И орден Святой Екатерины...

   – Я установил только из-за неё. В дела государственные твоя родительница не мешалась никогда и ничего в них не понимала. Не то что ты, умница моя. Если бы с твоим умом у меня был бы сын.

   – Мы все скорбим о кончине наследника, государь. Наш Шишечка был таким чудным ребёнком...

   – Аннушка, теперь я не хочу обманывать себя.

Шишечка был похож скорее на покойного государя Иоанна Алексеевича.

   – Как это возможно, государь! Иоанн Алексеевич был всего лишь вашим сводным братом.

   – Я говорю о другом, Аннушка. Может, ты по молодости и не обращала внимания: Шишечка скончался, не дожив до четырёх лет. И он ещё не говорил. Мы могли как угодно представлять его народу, но он не мог научиться говорить.

   – Какое несчастье, батюшка! Я и впрямь не задумывалась над этим. Какое горе вам приходилось изо дня в день переживать!

   – В прошлом, Аннушка, хоть это горе в прошлом. Зато какой же умницей ты росла.

   – Государь, не казните меня за мою настойчивость, но заслуги нашей родительницы...

   – Мы кончили этот разговор, Аннушка. И навсегда. Ты, кажется, что-то хотела у меня спросить.

   – Только одно. Почему барон Галлард с его знаниями и преданностью вам не бывает во дворце, не занимает придворных должностей?

   – А вот в этом надо винить происки Алексашки Меншикова. Этот плут всю жизнь завидовал всему – богатству, образованию, царской милости. Только и с ним настала пора разобраться.

* * *

Цесаревна Анна Петровна, герцог Голштинский

   – Принцесса, я хотел бы с вами поговорить, и немедленно.

   – Что же вам мешает, герцог? Я вся внимание.

   – Нет, нет, дворец не место для подобных разговоров.

   – Что же вы предлагаете в эту отвратительную осеннюю погоду? Посмотрите, какой ледяной ветер метёт вдоль Невы, и окна не способны оберечь нас от холода. Право, около камина будет уютнее.

   – Поверьте, принцесса, моё пожелание не относится к числу капризов. Я предлагаю вам прогулку верхами.

   – Но об этом страшно и подумать!

   – Вы можете одеться теплее, а я, как солдат, пренебрегаю холодом.

   – Пусть будет по-вашему.

Конюхов на конюшне никаким приказом не удивишь. Да и во дворце такая сумятица, что любой приказ – не чудо. От казни Монсовой никто не оправился. Царица запёрлась в опочивальне. Государь во дворец и не заезжает. И то сказать, стыдоба на весь белый свет. А что цесаревна Анна Петровна решила с герцогом Голштинским куда-то ехать, так ни для кого не тайна – со дня на день женихом и невестой объявлять их будут. Самое время промеж собой потолковать.

   – Ваше желание выполнено, герцог. Я вас слушаю. Вы так возбуждены, что, кажется, не находите слов.

   – Да, не нахожу! И кто бы на моём месте их нашёл? Вы знаете, что его императорское величество наконец-то решился на объявление нашей помолвки?

   – Мне государь не говорил ничего, а слухи, да ещё во дворце...

   – Пусть пока только слухи. Но нет дыма без огня. И главное об идее помолвки мне сообщил сам Алексей Васильевич Макаров. Кому же, как не кабинет-секретарю, знать о планах его величества.

   – Положим. Так что же вас волнует? Вас перестало устраивать это обручение?

   – Вы настолько безразличны ко мне, принцесса?

   – Я могла бы ответить, что до самых последних дней ваш выбор склонялся в сторону моей младшей сестры.

   – Это неправда!

   – Это правда, герцог, и я не вижу в этом никакой вашей вины.

   – Я повторяю, это неправда, принцесса. Моё отношение к принцессе Елизавете было всего лишь поведением хорошо воспитанного человека – не более того. К тому же принцесса Елизавета любительница танцев, а вы часто отдаёте предпочтение умным разговорам, до которых я в женском обществе не большой охотник.

   – Вот видите! Но ваше упорство отводит вас от главной темы разговора, а ветер, даже вдали от реки, пронзителен.

   – Извините, принцесса. Но мне очень важно уверить вас в своих чувствах, тем более накануне помолвки.

   – В этом нет нужды, герцог. Мы с вами оба знаем, что браки лиц царской крови основываются не на чувствах.

   – Но наш...

   – Если он состоится.

   – В этом уже можно не сомневаться, будет полным исключением, если вы, принцесса, испытываете ко мне хоть каплю сердечности.

   – Герцог, вы выбрали на редкость неудобную и холодную обстановку для пылких заверений.

   – Бог мой, принцесса, в свои шестнадцать лет вы уже истинный дипломат.

   – Скорее, просто дочь своего отца – Петра Великого.

   – Так вот именно Пётр Великий, которого вы так боготворите, намерен лишить нас с вами всяких надежд на российский престол.

   – А вы рассчитывали на него, герцог?

   – Что значит, рассчитывал ли я? Это вы имеете все права на него.

   – Я хочу вам напомнить, ваше высочество. Ваши планы, когда вы приехали в Петербург – и об этом мне говорил мой родитель, – не простирались так далеко.

   – Да, да, не сомневаюсь, вашего родителя привлекала моя родственная связь со шведским престолом – как-никак родной племянник столь ненавистного русскому царю Карла XII, сын его родной сестры. Родной внук короля Карла XI! Мне есть чем гордиться!

   – Я не думаю, чтобы нам стоило начинать перечислять наших предков.

   – Вы имеете в виду вашу родительницу, принцесса? Но я бы никогда не позволил себе никаких намёков!

   – На что именно, ваше высочество? Я не могу сказать, что хорошо разбираюсь в генеалогии царствующих домов Европы, но ещё совсем недавно, немногим больше ста лет назад, царь Борис собирался выдать свою дочь царевну Ксению за принца Густава, сына Эрика XIV и Катарины Монсдоттер, насколько я помню, дочери простого солдата, ставшей шведской королевой. Я ошибаюсь?

   – Конечно, нет! Как вы с вашими знаниями и вашей скрупулёзностью, принцесса, можете ошибаться. Но вы меня обвиняете в бестактности, которой я не совершал.

   – Тем лучше, герцог.

   – Да, да, тем лучше. Но сейчас государь решил лишить вашу родительницу прав на российский престол.

   – Вы так в этом уверены?

   – Ни минуты не сомневаюсь. Казнь этого прощелыги Вилима Монса тому порукой.

   – Вы ещё недавно очень благосклонно о нём отзывались, герцог.

   – Я не знал его истинного лица, тем более его сомнительных похождений. Но как бы там ни было, эта ситуация открывает перед вами, как старшей дочерью царя, новые возможности, и их не следует упускать.

   – Всё находится в воле государя.

   – Неправда, принцесса! Все знают, как его величество считается с вашим мнением, как вас ценит, и вообще ходят разговоры...

   – Мне не хотелось бы повторять, герцог, что я не люблю разговоров. Если у моего родителя появится необходимость что-то мне сообщить, он сделает это сам.

   – Вы готовы покорно ждать этой минуты, при том, что она может оказаться для вас совершенно неблагоприятной.

   – Я всего лишь дочь, уважающая своего отца.

   – Я иногда думаю, принцесса, сколько в вас действительной кротости и сколько нежелания делиться своими знаниями. Между тем эти знания могли бы оказаться чрезвычайно полезными нам обоим.

   – Нам, принц? Но ведь обручение ещё не состоялось.

   – Между тем принцесса Елизавета куда щедрее делится своими новостями и не придаёт им особого значения. Она никогда не бывает так закована в броню неприступности, как вы.

   – Что делать, герцог, у каждого свой характер.

   – И ваш не из лёгких! Так вот, чтобы разбить эту броню, я всё же скажу о слухах. Его величество предполагает внести условием в брачный контракт отказ ваш за вас самих и за ваших будущих потомков от притязаний на российский престол. Вы считаете это справедливым?

   – Но на предварительных переговорах вы приняли это условие?

   – Это было до казни Монса.

   – Но вы не договариваете, герцог.

   – Не договариваю? Что именно вы имеете в виду, принцесса?

   – Секретный параграф. Государь знакомил вас с ним, как, впрочем, и меня. Параграф о сукцессии.

   – Ну, да. Но это всё так неопределённо.

   – Согласна. И тем не менее. Государь оставляет за собой право призвать на российский престол одного из наших детей.

   – Но эти дети ещё должны родиться, а вы знаете, сколько в вашей семье умирает детей ещё в младенческом возрасте. Мне сказали, что у вашей родительницы их было двенадцать, но пользуетесь добрым здравием – и надеюсь, будете пользоваться многие счастливые лета – только вы и принцесса Елизавета.

   – Принц, я поворачиваю лошадь. Метель становится невыносимой, а наш разговор, право же, не имеет никакого смысла.

   – Повернуть к дворцу мы, конечно, можем. Но умоляю вас, принцесса, постарайтесь поговорить с вашим родителем. У вас все права, да и кого его царское величество может ещё выбрать в качестве наследника?

   – Вы говорите так, как будто век государя определён.

   – Этого никто не может знать. И теперь, подумайте сами, государя не станет – на всё воля Божья! – до рождения нашего сына или до назначения его наследником короны. Тогда что?

   – Тогда мне, если я стану вашей супругой, придётся остаться герцогиней Голштейн-Готторпской до конца моих дней.

   – Но я считаю безумием при всех обстоятельствах уезжать из Петербурга в Голштинию. Настоящим безумием!

   – Но почему же? Это ваши владения, и только на них вы вправе действительно рассчитывать.

   – Голштиния и Петербург! Сразу видно, вы не выезжали из России. Повторяю, надо бороться за то, чтобы оставаться поблизости трона. На всякий случай.

   – Вы даже предвидите такой случай, герцог?

   – Да, неужели вы думаете, что светлейший князь Меншиков добровольно согласится со своей отставкой, отстранением от власти и источников доходов? Казнь Монса, при том, что он был его протектором, это казнь Меншикова.

   – Какое соотношение между властью государя и хотя бы даже Меншикова? Как вы можете их сравнивать!

   – Это не сравнение, принцесса, а просто предположение в отношении возможного и, скажем так, неблагоприятного развития событий. Вам не удастся меня переубедить: мы должны быть в Петербурге, а вам необходимо переубедить вашего родителя. Необходимо! Пока не поздно.

* * *

Цесаревны Анна Петровна и Елизавета Петровна,

Маврушка, герцог Голштинский

Вот и всё. Нет больше красавца Вилима Монса[17]17
  Казнь Вильяма Монса состоялась 16 ноября 1724 г.


[Закрыть]. С детства слышала о казни стрельцов. Сотен. И о том, что сам батюшка государь не брезговал топор в руки брать, а уж о Александре Даниловиче и говорить нечего: изо всех сил трудился. Так забрызганные кровью во дворец вместе возвращались. За стол садились. Во Всешутейшем соборе участие принимали.

Но это было так давно. Ещё до её рождения. А теперь. Ей восемь лет исполнилось, когда Видим всем хозяйством государыниным заправлять начал. Орлом смотрелся. Ни перед кем главы не наклонял. Из государевых адъютантов отличия такого удостоился. И под Полтавой воевал. И в Прутском походе отличился.

Только ли поэтому государь его к себе приблизил? Спросила Петра Андреевича – глаза отвёл. Мол, у монархов свои соображения бывают. Нам, грешным, не всегда и понять можно.

Анне Ивановне выйти замуж разрешил и братца её к себе взял. Как на память. Похожи были. Смолоду так очень.

Как в чёртовом колесе всё завертелось. Празднества по случаю матушкиной коронации. В Москве. В Успенском соборе. Матушка не хотела, смущалась. Государь настоял. Да что там настоял – приказал. Досадливо так. В совокупном манифесте Сената и Синода велел написать, что удостоена Екатерина Алексеевна коронации и миропомазания за её к Российскому государству мужественные труды.

Седьмое мая. День светлый. Радостный. На Воспоминание явления на небе Креста Господня в Иерусалиме. Солнце. Небо лёгкое. Синее-синее. Благовест во всех церквях. Вечер фейерверки, будто вся Москва светом взорвалась.

Сейчас вдруг вспомнилось: и тогда Вилим при всех обок государыни держался. Чуть что руку предлагал. Всех кавалеров оттеснял. И матушка будто помолодела, что твоя девица-красавица. От волнения русский забывать стала. С немецкими словами путалась. Прощения у всех просила.

Седьмое мая, а 16 ноября нет больше Вилима. На государыню страшно посмотреть. Лицом почернела. Ссутулилась. Государь приказал, чтоб впереди всех на казнь смотрела. Глаза чуть прикрыла, прикрикнул. Ни на кого не посмотрел. Мол, глядите, глядите, ваше величество, императрица всероссийская, как вора да мошенника, ваше же имущество покравшего, на тот свет отправляют!

И тут же день обручения с герцогом Голштинским назначил: 21-го, на Собор Архистратига Михаила и прочих небесных сил бесплотных. Сказал, в тот день сам на клиросе петь станет: «Архангели, Ангели, Начала, Престоли, Господьствия и Серафими шестикрилатии, и многоочитии Херувими божественнии, мудрости органи: Силы, и Власти божественнейшиии, Христу молитеся, даровати душам нашим мир и велию милость». Слышишь, цесаревна, каковую молитву творити нам надобно?

   – Ой, Аньхен, только что от Маврушки узнала. Неужто и впрямь через пять дней обручение твоё? Что за спех такой после всех страстей? Да не о том я, не о том. Не знаю, как сказать. Пусть лучше Маврушка. Она у нас бесстрашная.

   – Неужто новая беда?

   – Да как сказать, государыня цесаревна? Сама не знаю. Только с Вилимом Ивановичем...

   – Что ещё с ним?

   – Голову-то ему отрубили.

   – Знаю. Хватит об этом, Маврушка, хватит!

   – Да вот не хватило, государыня цесаревна. Головушку-то его победную в банку со спиритусом поместили.

   – Неужто и впрямь? И в Кунсткамеру отдали? Или лекарям для науки?

   – Ничего толком не знаю, цесаревна. Истопники толковали, а правда, нет ли, кто их знает.

   – Что истопники?

   – Банку-то эту треклятую государь велел в спальню государыни поставить. Обок постели. Их, мужиков нетёсаных, и то оторопь взяла.

   – Нешто может такое быть, Аньхен? Ни за что больше мимо матушкиной опочивальни и проходить не стану, с нами сила крестная!

   – Не знаю. Ничего не знаю, Лизанька. Мимо опочивальни можешь не ходить, только государю и вида не подавай, что такой разговор до нас дошёл. Молчание всегда золотом было, а уж тут...

   – Ваше высочество! Я никого не нашёл в вашей антикаморе и потому взял на себя смелость пройти дальше. О, я, кажется, помешал.

   – Нисколько, герцог. Мы с Маврушкой и так собрались уходить. Вы можете спокойно и без помех толковать с вашей невестой.

   – Благодарю вас, принцесса Элизабет. Вы всегда так снисходительны, что я просто не нахожу слов признательности.

   – Да что уж, свои люди. Без пяти минут родственники. Пошли мы, сестрица.

   – Ваше высочество, после всех разыгравшихся ужасов мне показалось несколько неуместным такое поспешение с нашим обручением. Хотя, с другой стороны, я счастлив, что этот миг наконец-то наступит. Ожидание слишком затянулось.

   – Я не очень понимаю, о каких ужасах вы говорите, герцог. Вершить правосудие – одна из обязанностей монарха, и он осуществляет её, когда находит нужным. Это не может касаться обстоятельств царственной семьи.

   – Но я намеревался задать вам совсем иной вопрос, ваше высочество. Изменившиеся обстоятельства, по всей вероятности, не могут не сказаться на последней воле вашего родителя.

   – Но мой родитель и государь жив, и говорить о его последней воле неуместно.

   – Напротив, для монарха это всегда уместно. Тем более что содержание завещания наверняка изменится.

   – Я не знаю содержания уже существующего.

   – Разве оно не предполагало передачу престола императрице Екатерине?

   – Не знаю.

   – Но чему же тогда могла служить её коронация?

   – Мне не кажется разумным высказывать вслух свои догадки или какие бы то ни было соображения. Они наверняка окажутся далеки от истины.

   – Но разве вы не можете прямо задать вопрос вашему родителю?

   – Я не стану этого делать. Достаточно того, что государь обладает полной свободой решения.

   – Вы имеете в виду «Правду воли монаршьей», подписанную в 1722 году. Но ведь для её осуществления не было необходимости короновать императрицу. Государь явно имел в виду что-то иное, каких-то иных наследников.

   – Я понимаю вашу любознательность в этом вопросе, герцог, но, к сожалению, не сумею её удовлетворить.

   – В момент подписания указа у его императорского величества было не так много кандидатур.

   – Но почему же? Это и его внук – царевич Пётр Алексеевич. Ему тогда исполнилось семь лет. Был жив его собственный сын, Пётр Петрович младший – царевича не стало в октябре следующего года. Наконец, это мы с цесаревной Елизаветой, наша младшая сестра Наталья Петровна и внучка императора – царевна Наталья Алексеевна, уже вышедшая из младенческого возраста – ей исполнилось восемь лет.

   – Боже, какая бесконечная литания женских имён! Ваше высочество, нам необходимо, совершенно необходимо узнать мысли императора. И по возможности – до обручения.

* * *

Цесаревна Анна Петровна, Маврушка

   – Государыня цесаревна! О, Господи, страх какой! Анна Петровна!

   – Чего расшумелась, Маврушка? И потом, перестань меня называть цесаревной. Сама знаешь, как матушка стала гневаться за этот титул. Мол, не мой он, так нечего и людей с толку сбивать. Герцогиня, и весь разговор.

   – Да Бог с ней, с герцогиней! Цесаревной ты на веки вечные останешься. Российской – не то что Голштинской.

   – Маврушка! Рассердить меня хочешь?

   – Ну, не буду, не буду, коль такой твой приказ. Ты лучше, цесаревна, послушай, о чём во дворце-то толкуют.

   – Опять!

   – Да нет здесь никого. Одни мы, одни! Иначе нетто с новостью такой к тебе бы побежала.

   – С какой?

   – Уж не знаю, с какого конца начинать. Помнишь ли, Анна Петровна, как скончалась принцесса Шарлотта-София?

   – Что тут помнить! Родила великого князя Петра Алексеевича – родильной горячкой и сгорела.

   – Дней-то после родов сколько прошло?

   – Недели полторы, помнится.

   – То-то и оно – полторы! А какого дохтура ни спроси, каждый скажет: родильной горячке срок всего несколько дней.

   – Откуда мне знать. Да и ты вроде у нас ещё не рожала, а уж от докторов сведений понабралась.

   – Да не я, не я, государыня цесаревна. Слухом земля полнится. От мамок всяких и доведалась: больно долго принцесса в горячке горела. Антонов огонь[18]18
  Гангрена, название получила от повальной смертоносной рожи XI в., которую исцеляли мощи Святого Антония.


[Закрыть] – он ведь спуску не даёт. Едва успел прикинуться, уже нет человека. А тут промедление такое...

   – И что же?

   – Да уж ты не погневайся, разреши мне тебе ещё один вопрос задать: ты-то сама была ли в те дни у принцессы?

   – Окстись, Маврушка! Каким же манером мне тогда у принцессы быть было мочно, когда лет-то мне едва семь набежало.

   – Верно, верно, царевна. Значит, сама ты не бывала. Покойница государыня царевна Наталья Алексеевна тебя к ней не водила.

   – Никогда лишнего разу на половину принцессы государыня тётушка не захаживала, а тут ещё болезнь такая, кто знает, может, и прилипчивая.

   – Прилипчивая там, не прилипчивая, а только свидетелей нам с тобой днём с огнём, выходит, не сыскать.

   – А если и так, на что они нам?

   – Погоди, погоди, царевна, каждому овощу своё время. На похоронах ты была ли?

   – Нет, только сейчас подумала, не была. Не упомню, кто запрет такой наложил. Не государь ли батюшка?

   – Да и то сказать, царевна, какие там похороны. Принцесса люторкой оставалась, правда?

   – Веры не меняла, знаю. Так и в брачном договоре, государь батюшка рассказывал, указано было.

   – А коли отпевали её по люторскому обряду, так в церкви открытый гроб с покойницей не выставляли и прощаться с ней не прощались.

   – Господи, Маврушка, к чему ты клонишь?

   – Мне бы тебя не напугать, государыня цесаревна.

   – Что полагают – отравили принцессу-то? Потому и не показали?

   – Про отраву никто никогда не толковал.

   – Тогда что? Что ты мне, Маврушка, с утра пораньше загадки загадывать принялась. День сегодня какой шутейный у тебя выдался?

   – Как хошь, государыня цесаревна, назови, а что необычный – тут и спору нет. Я вот всё умом раскидываю: глупость мне сказали али нет. Одно знаю, нет дыму без огня.

   – Ладно, что сидела скучала, а то бы бесперечь на тебя осердилась.

   – Может, и сейчас рассердишься, почему мне знать. Ещё тебя, государыня цесаревна, вопросом донять хочу: почему бы твой покойный государь батюшка, как наследник овдовел, не стал ему другую супругу искать.

   – Может быть, и стал бы, да вскоре в западные страны поехал.

   – Вот-вот, матушка моя, поехал! Замуж Катерину Иоанновну выдавать, со всеми королями да герцогами встречаться, договариваться. Тут бы самое время и сынку жёнушку присмотреть. Союзы-то со всякими государствами ему, ой, как нужны были.

   – Твоя правда. Может, рукой на покойного наследника махнул, раз у братца уже сынок народился.

   – Народился! Мало ли деток твоя родительница за свой век рожала, а ни один сынок жить не остался. Кабы хоть маленько подрос великий князь, в какой-никакой возраст вошёл, а тут младенец в колыбели. На таком расчёт плохой. Твой-то братец в те же дни народился. Уж, кажется, какие пылинки с него ни сдували, как за ним ни следили, а не жилец оказался.

   – И впрямь, государь батюшка сам мне говорил, что с царевичем Алексеем Петровичем одна надежда у него на супругу была. У принцессы характер мягкий, деликатный оказался. Где ей было Алексея Петровича к рукам прибрать.

   – Нужна была супруга наследнику, тут и толковать нечего. А если так рассудить, что нельзя ему было жениться?

   – Это ещё почему нельзя? Вдовцу-то?

   – Вдовцу! А если не вдовцу?

   – Как это? Похоронивши супругу-то? Совсем ты мне голову закружила.

   – Похоронивши! Все знали, что в спальне наследник Алексей Петрович ни разу не побывал. На отпевание в церковь и то идти не пожелал. Государь Пётр Алексеевич какую ему выволочку, Господи прости, устроил. Да сих пор денщики вспоминают, как палкой сыночка охаживал, а тот упёрся и ни в какую. Стыдоба одна! И то сказать, по люторскому обычаю у гроба закрытого на стуле полчаса посидеть – невеликое дело. Так больно покойницы не жаловал. Да и сынку не обрадовался.

   – Государь батюшка вспоминал, как родители принцессины убивалися. Приехать не могли, а всё просили, чтобы дочь им в Бланкенбург отослали – в семейном склепе похоронить.

   – А чего ж не отдал государь Пётр Алексеевич?

   – Да ты что, Маврушка! Может, её деткам ещё на престоле российском быть придётся, а праха матери здесь не будет. Не с руки получится.

   – Вот теперь, государыня цесаревна, новость-то свою и могу рассказать. Один из голштинцев проговорился, из придворных твоих. Весточку какую получил. Будто принцесса наша София-Шарлотта вовсе и не помирала!

   – Полно тебе, Маврушка! Сказки это одни!

   – Наверно, сказки. А только по всем странам европейским будто бы слух прошёл, что принцесса после родов из Петербурга нашего сбежала. Помогли ей!

   – Господи!

   – Вот-вот, только и остаётся крестным знамением себя осенять. И сбежать ей будто бы сам государь помог.

   – Быть того не может!

   – Почему же это? Не нужна ведь она уже стала, разве не так? У государя на руках сынок оказался собственный, вымоленный да вымечтанный. Вот он и прикрыл глаза на бегство-то это. Ты с меня, государыня цесаревна, строго не спрашивай: за что купила, за то продаю.

   – Ну, а дальше, дальше-то что?

   – А то, что встретила наша принцесса какого-то офицера из-за океана, туда и переправилась. Графиней стала называться и живёт себе с мужем-французом припеваючи. Да уж какой бы муж ей ни достался, после нашего царевича любой сокровищем покажется. Вот какие слухи, государыня цесаревна.

* * *

Пётр I, Макаров А. В.

   – Вот теперь, кажется, с внутренними изменниками разобрались. Надобно народу обо всём объявить.

   – Вы о чём, ваше императорское величество? О чём объявить?

   – Думаешь, Макаров, до людей ничто не доходит,– никакие слухи и пересуды? Так вот, пустой болтовне надо противопоставить правду. Я имею в виду НАШУ ПРАВДУ. Это тебе понятно?

   – Приказывайте, ваше величество.

   – Прежде всего в календарь следующего, 1725 года внести имена цесаревен Анны Петровны и Елизаветы Петровны.

   – Это впервые, ваше величество.

   – Да, впервые, но так теперь будет всегда. Только именовать обеих моих дочерей следует не цесаревнами, а отныне только великими княжнами. И без указания права первенства.

   – Но, ваше величество, великая княжна Анна Петровна уже обручена с Голштинским герцогом, и после её свадьбы её имя не сможет оставаться в числе лиц императорской фамилии.

   – Ты сам ответил на собственный вопрос: после свадьбы. А когда состоится свадьба, мы ещё увидим. Теперь следующее. Из календаря изъять имена детей покойного царевича Алексея Петровича.

   – Обоих? И Петра Алексеевича тоже?

   – Тем более его. Они более не потребуются, раз их отец отрёкся от престола, некогда ему предназначавшегося. Поэтому и трактовать их следует как лиц партикулярных, без упоминания в календаре.

   – Ваше величество, я сознаю, что мои настойчивые расспросы могут вызывать ваше неудовольствие, но...

   – Что ещё?

   – Ваша третья дочь – царевна Наталья Петровна. Как вы распорядитесь в отношении неё? Царевне уже семь лет.

   – И за её права тут же примется хлопотать наша Анна Петровна.

   – На правах крёстной матери царевны, ваше величество.

   – Помню, помню. У нашей царевны к тому же такой воинственный крёстный отец – генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин. Правда, я остановил свой выбор на Фёдоре Матвеевиче из-за его родства с нашей царствующей фамилией.

   – Родной брат покойной государыни царицы Марфы Матвеевны[19]19
  Марфа Матвеевна Апраксина – вторая жена царя Фёдора Алексеевича (1661—1682).


[Закрыть]! Вы сочли нужным, ваше величество, оказать и самой царице высокие почести, похоронив её в Петропавловском соборе.

   – Да, это было перед самым нашим отъездом в заграничную поездку. Очень некстати, но смерти никто ещё и никогда не отдавал приказаний. Если бы не её болезнь, царица Марфа могла стать украшением нашего двора с её красотой, повадкой, характером.

   – Помнится, царевны Иоанновны очень досадовали, что их родительнице царице Прасковье Фёдоровне не было оказано такой чести.

   – Их досада мне безразлична, но тебе могу сказать причину: у царицы Марфы Матвеевны не было никаких связей с иностранными правящими семьями. И никаких потомков. В том числе мужского пола.

   – Так всё-таки, государь, как прикажете поступить с именем царевны Натальи Петровны?

   – Пожалуй... Пожалуй, мы пока обойдёмся без неё. До сих пор не могу отделаться от чувства, что мы слишком поспешили с Шишечкой. Слишком поспешили.

   – Но в чём же, государь? Вы объявили его наследником. Соответственно с 1718 года внесли в календари дни рождения и Ангела, а такие дни в отношении особ царствующих фамилий всегда отмечаются торжественными обедами и фейерверками.

   – Я становлюсь суеверным, Макаров.

   – Ваше величество, это всего лишь минутная слабость, никак вам не присущая. А тогда кто же сомневался в необходимости ставить в заголовках всех напечатанных книг: «Напечатано при наследственном благороднейшем государе-царевиче Петре Петровиче»? И Феофан Прокопович был прав, сочиняя царевичу превосходные похвальные слова.

   – Когда мы все видели, что на четвёртом году он ещё не может ходить и говорить.

   – Но доктора вселяли надежду...

   – Доктора! Если бы ты знал, как нелегко мне было принять решение похоронить Шишечку в Александро-Невской лавре. Как трудно...

* * *

Цесаревна Анна Петровна, герцог Голштинский

   – Принцесса, надеюсь, вам что-то удалось выяснить у вашего родителя? У нас совсем не остаётся времени. Счёт идёт не на недели – на дни, а может быть, и часы. Вы так невозмутимы, что остаётся только удивляться.

   – У меня не было возможности объясниться с государем. Его величество так занят последние дни.

   – Ещё бы, дело о воровстве Меншикова куда важнее судьбы старшей дочери!

   – Может быть, и так.

   – Но добивайтесь же, принцесса, настаивайте. В конце концов, это ваши законные права по рождению. Почему вы должны начинать свою замужнюю жизнь с их ограничения, почему?

   – Герцог, мне неприятна ваша ажитация. И в нынешних условиях она кажется неуместной.

   – Неужели, принцесса? Все эти местные обстоятельства вас просто не должны касаться. Какое дело герцогине Голштинской до перипетий в коридорах петербургского двора! Это здешнее, вполне домашнее дело.

   – Это всё ещё мой дом, герцог.

   – И вы явно страшитесь с ним расстаться. Или просто не хотите намеченного брачного союза. Не знаю, что лучше. Почему вы не хотите довериться мне. Так или иначе, я на целых восемь лет старше вас. Двадцать четыре года и шестнадцать – немалая разница.