Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

   – Им виднее, а нам, слава тебе Господи, не видно. Забыла пословицу: от дурной птицы дурные вести. Государь сам разберётся.

   – А если поздно будет? А если прознает Пётр Алексеевич, что сведомы мы были разговоров-то слободских, тогда, государыня царевна, как быть? Страшен государь наш во гневе, ой, страшен!

   – Пугать-то ты меня не пугай. А дознаться до правды, может, и не мешало бы.

   – Ведь нужды нет, государыня царевна, самой-то братца огорчать. Другим ненароком подсказать можно. И государю стыда не будет, и птица дурная в ваш дворец не залетит.

   – Что ж, Варвара, дознавайся. Не хочу, чтобы братцу позор от немки проклятой был.

   – О чём и речь, государыня царевна. Да вы себя не тревожьте. Время не торопит. Мы потихоньку, полегоньку всё и разведаем. Может, и впрямь видимость одна. Всяко бывает.

* * *

Царевна Наталья Алексеевна,

сёстры Арсеньевы, А. Д. Меншиков

Господи, так сердце порой и сжимается, на сестёр Арсеньевых глядючи. Только, кажется, своим Данилычем и живут, только о нём и толкуют. Слова насмешливого сказать не позволят – все писем ждут, все подарки готовят.

Какие такие у сирот деньги – во всём ужиматься надобно. Так нет, что ни есть, всё на Данилыча тратят. То о штанах толк идёт. Мерку припасли, лишь бы портной потрафил. Мастерская царицына палата им плоха. Кого-то в слободе сыскали. К себе зазывают, кажется, каждую пуговку обсуждают.

Другие бы сказали, непристойно девицам. А им нужды нет. Ни на кого не смотрят. Никаких сплетен не слушают.

Отписал им Данилыч, что потрафили со штанами, за камзол схватилися. Дарьюшка ещё жмётся, а Варвара бойкая: и совету попросит, и мелочи всякие дорогие возьмёт, коли разрешишь.

Сказала ей, лучше бы одеваться надобно. Горбунья горбуньей, а в новомодном платье всё лучше на небогу смотреть. Отмахнулась. Не женихов, государыня царевна, искать. Коли какой охотник на приданое моё сыщется, всё равно возьмёт, разбираться не станет.

Посмеялась: а где приданое-то? Строго так поглядела: Александр Данилович, как разживётся, своей милостью, поди, не оставит. Этот голодранец-то. Откуда заявился, какого роду-племени, и не спрашивай. Государю всё равно, а уж сестре государевой и вовсе ни к чему разговоры такие разводить.

Одно доподлинно известно, родители меншиковские в подмосковном селе Семёновском век свой окончили. У церкви приходской там погребены. И сестра Катерина тоже.

У девиц Арсеньевых спросила – руками замахали. Наветы всё, государыня царевна! Происхождения Александр Данилович самого что ни на есть дворянского, только захудал род его. Будет у Александра Даниловича время, во всём сам доподлинно разберётся.

Чисто околдовал государев любимчик девок. Писать письма не горазд. С грамотой едва справляется. А подарков не жалеет. Каких никаких, а за каждым разом привозит. Девки потом хвастаются, наглядеться на обновки не могут. Дешёвенькие. Зато твердят: не дорог подарок – дорога память.

Позавчера от государя братца письмо пришло. Мол, приедет Александра Меншиков, да не один. С гостьей. И ту бы гостью принять и при дворе царевнином приютить – не обижал бы её никто.

Кто б это был? Лучше кругом не спрашивать. Сплётки пойдут, братец разгневается. Одно братец помянул: пленная это. Веры не нашей. И языка нашего толком не знает, хоть худо-бедно изъясниться может. То ли вдова по солдате, то ли мужняя жена. Выходит, происхождения самого простого.

Шум во дворе. Девицы со всех ног бегут:

   – Государыня царевна, Александр Данилович приехал. До вашей милости, видно.

   – Пусть зайдёт.

   – Да не один он, государыня. – Варварушка всё доглядела. Может, вызнать успела: – В возке с Александром Даниловичем особа женского полу. Высокая. Статная. Мороз морозом, а грудь не запахнула. И руки в рукава прятать не стала. Будто холода не чует.

   – Молода ли?

   – Да в молодых летах, только в каких, не разглядишь. Ой, Александра Данилович, наконец-то!

   – Ваше высочество, государыня царевна, приношу свои поклоны и наинижайшее верноподданническое усердие. Простить прошу, что в виде дорожном, неподобающем осмеливаюсь явиться перед вами. Только строжайший приказ вашего братца, а нашего великого государя заставил меня преступить правила приличия.

   – Вон какой ты у нас иноземец, Меншиков. Не узнать! Разве что галстух – Дарья да Варвара Михайловны его выбирали.

   – Премного вашим фрейлинам, ваше высочество, благодарен за знаки дружества и расположения.

   – Вот им самим об этом и скажешь. А теперь о государевом деле.

   – Его царское величество велел доставить к вам на двор пленную.

   – Кто такая?

   – Катерина Трубачёва.

   – Выходит, русская, по фамилии судя.

   – Прозвище это, государыня царевна, только и всего. А история её простая. Литвинка она. Из литовских крестьян. Родилась в Лифляндии.

   – Лет-то ей сколько?

   – Говорит, двадцать только-только исполнилось.

   – Ну, и откуда взялась?

   – Государь просил, чтобы ваша милость попридержали её. До поры что сам в Москву вернётся.

   – Я с тобой в загадки, Александр Данилыч, играть не буду.

   – Да загадок особых нет, государыня царевна. Сирота она. Как отца потеряли, мать девчонку в услужение отдала пастору одному. От пастора Катерина к суперинтенданту перешла. У того дочери были, так она много от них переняла. Грамоте научилась, рукодельничать, хозяйство вести.

   – Да это мне зачем? Не о служанке говорим.

   – Простите, государыня, заболтался.

   – Так что – у суперинтенданта её и взяли в плен?

   – Ни Боже мой! Суперинтендант из Лифляндии в Ливонию переехал, там и жених ей сыскался – шведский драгун. Обвенчались они, а на следующий день после свадьбы драгуна в полк забрали. Катерине опять пришлось в услужение идти, благо пастор нашёлся.

   – Больно подробно жизнь ты её знаешь, Александр Данилович.

   – Да разговорчива Катерина больно. Не хочешь знать, так узнаешь.

   – С кем разговорчива? С тобой, что ли?

   – И со мной, государыня царевна.

   – Как это и с тобой?

   – Тут так оно вышло, государыня царевна. Катерину в плен взяли. От пастора, а фельдмаршал Борис Петрович Шереметев её в услужение к себе взял. Справная. Добрая. Весёлая.

   – А ты?

   – А я у фельдмаршала Катерину занял.

   – Глаз положил, значит.

   – Без женской руки, государыня царевна, в походной жизни никак нельзя.

   – А что девицы мои Арсеньевы к тебе рвутся, этого мало?

   – Гостьям дорогим за доброе внимание и радение завсегда благодарность и признательность. Так они как приехали, так и уедут. Походное житьё не для них.

   – Им о Катерине расскажешь ли?

   – Как можно, государыня царевна! Я о государевых делах ни с кем толка не веду.

   – Вот оно что. Значит, Катерина...

   – Государю последнее время услужала. Очень его величество доволен был. Потому и просил вас, государыня царевна, её, покуда суд да дело, приютить.

   – Что ж, зови свою пленную, а сам к девицам своим поспешай. А то, не дай Господь, ревновать начнут, одна Дарьюшка нас в слезах утопит. Ступай с Богом.

Покои девиц от царевниных всего-то два шага. Только в переход вышел – Варвара из темноты, словно дожидалась.

   – Александр Данилович!

   – Варвара Михайловна, разговор у меня к тебе.

   – Знаю, потому и решила встретить. О бабе, что привёз.

   – О ней. От государя.

   – Поняла.

   – Вы уж пообходительней с ней. Катерина покладистая, ссор не ищет. Сама своего места ещё не знает. А государю нужна.

   – Взамест Монсихи? Так с досады долго ли заниматься ею станет. С Монсихой, гляди, без малого десять лет – не шутки.

   – О том и речь. Чтоб ему с Катериной, лучше показалося. Она ловкая. Может, и придёт конец Анне Ивановне.

   – Пора бы. А то...

   – Ох, Варвара Михайловна, дурных мыслей и в голове не держи, не то что вслух не говори. Сам слышал, государь ей говорил: «В нашу столицу вскоре поедем. Тебе по душе придётся. Всё на голландский лад сделаем».

   – Плохо. Ещё хуже, всем места под дворцы отводит, а о Монсихе ни полслова. Что хошь, то и думай. Может, жребий ей высокий уготован. Ведь государь наш...

   – Может, и во дворце её приютить, хочешь сказать. Да нет, Варвара Михайловна, на мой разум обратного пути уже не будет. Обидела Монсиха государя, так обидела. Поспешила, ничего не скажешь – предусмотрительная.

   – Думаешь, не на шутку государь разгневался?

   – А чтоб на шутку не сошло, о Катерине позаботиться надо. Очень государю в злую минуту по сердцу пришлась. Только бы Дарья Михайловна чего не подумала...

   – О тебе-то, Александр Данилович? Не подумает. Сама всё объясню. А теперь уж к нам милости просим, гость дорогой. Сколько дожидались! Глазыньки все проглядели.

* * *

Пётр I, А. Д. Меншиков,

царевна Наталья Алексеевна

   – И это правда? Это правда, Алексашка? Ты жизни, подлец, не обрадуешься, если соврал? Лучше сразу признавайся: по злобе да по расчёту на Анну Ивановну наклепал. Изобью до полусмерти, но не убью. А так пощады не жди! Говори, соврал?

   – Никак нет, государь. Правда, чистейшая правда. Можете на месте убить, измордовать, как вашей душеньке угодно, только правда останется правдой.

   – Какая правда? Всё говори. Всё – до мельчайших подробностей. Откуда вызнал? Откуда, собачья твоя душа? Анна Ивановна в сговоре с прусским посланником! Это придумать такое надо! Чем докажешь, чем?

   – Чем доказывать! Да вся Лефортова слобода о том только и толкует. У любой бабы спросите, человека дворового. Который месяц карета посланникова с утра до ночи, а может, и с ночи до утра, во дворе Анны Ивановны простаивает.

   – Не кроется человек со своими визитами, только и всего.

   – А чего ему крыться, когда господа о свадьбе сговариваются. Кайзерлинг уже и среди других посланников хвастался: будет Анна Ивановна его супругой. Так-то, государь!

   – Он говорит, не она.

   – А вот её-то вы напрямую и спросите, да не по простоте душевной, а с подходцем. Мол, всё и так от Кайзерлинга знаете. Что-то она тогда запоёт.

   – А если отречётся?

   – А вы ей про карету, про свет, что только в её опочивальне во всей слободе одно всю ночь светится, когда карета посланникова во дворе ночует. Людей-то кругом пруд пруди: обо всём расскажут, всё до мелочи донесут.

   – Чего же раньше молчал, пёс смердящий?

   – Обмануться боялся, напраслины не взвести да вас, Пётр Алексеевич, зазря не растревожить. Считайте, государь, труса Алексашка праздновал. С кем не бывает.

   – А царевна Наталья Алексеевна знает?

   – Наверняка не скажу, а сдаётся, знает. Очень она к Катерине благоволит.

   – Хватит о Катерине! Иди сестру сюда пригласи. Быстро! Никаких слуг – сам слетай. Мигом!

Поверить? Чует сердце, придётся поверить. Придётся! Не посмел бы Алексашка врать. Значит, весь двор знает. Все знают. И Наталья...

   – Ты, сестра? Пошёл вон, Алексашка, слышь, и под дверями не стой – насмерть зашибу.

   – Братец...

   – Значит, правда. Значит, знала и молчала. И ты туда же!

   – Государь братец, не верила. Поверить не могла. Столько лет в ладу да миру.

   – Кто донёс? Кто?

   – Что тебе, государь братец, от имён? Верные люди. Сто раз всё проверить заставила – ошибиться хотела...

   – Значит, правда. И давно это?

   – Что давно-то?

   – Продала меня Анна Ивановна? Замену мне подобрала?

   – Кто ж об этом скажет, Петруша, если сама не признается. Мало ли что люди болтают.

   – Ты-то, Наталья, ты как считаешь?

   – Что я! Дворовые сороки, поди, года полтора как про посланника начали стрекотать. То первым приедет, последним уйдёт – люди примечают. То на подарки не скупится – один другого богаче.

   – Подарки?! Она у него подарки?

   – Ты-то не больно щедр, государь братец, а любой бабе подарок в радость. Посланник и бриллиантов не жалел, и с золотишком не жался.

   – И она брала? При всех?

   – Чего же не брать, когда то на рождение, то на праздник какой, то на именины. Случай всегда найдётся, была бы рука широкой.

   – Ещё что?

   – В церковь в его карете стала ездить. Там и сидели вместе.

   – Господи! И никто словом не обмолвился?

   – Государь, кто бы решился? А я своими глазами ничего не видела. Знаю, как матушку родительницу нашу обносили. Разве нет?

   – А она-то, она что говорила? Ведь толковали же твои сороки.

   – Толковали. Будто измены твоей бояться стала – что у тебя баб там в армии-то много завелось.

   – И всегда много было.

   – И что, коли тебе надоест, на бобах оставаться придётся. Пока молода, надобно и о своей судьбе подумать, а посланник прусский – кто бы в слободе не знал, – света Божьего за ней давно не видит. Так уж лучше на тот случай, коли отставка ей выйдет, сразу под венец пойти.

   – Всё рассчитала! Всё как есть рассчитала, дура немецкая! А ведь я жениться на ней, сестра, хотел. Думал в новую столицу с новой царицей перееду. Думал...

* * *

Пётр I, А. И. Монс

До знакомого дома верхом домчался. Поводья кинул, прислужника дожидаться не стал. Двери ногой распахнул. В прихожей никого – будто вымерли. Испугались? Шорох за спиной. Обернулся – она. Нарядная. Как на ассамблею вырядилась. Куафюра уложена. Декольт самый что ни на есть глубокий.

   – Либлинг! Наконец-то. Я уж думала, не дождусь.

   – Чего не дождёшься, Анна Ивановна?

На шею кинулась – так и повисла. Дышит горячо. Смеётся.

   – Чего? Будто не знаешь, либлинг!

   – А кого ждала?

   – Кого же мне ждать? Что с тобой, либлинг? Ты нездоров?

   – Со мной что? А с тобой что, Анна Ивановна? Ты лучше о себе расскажи, госпожа Кейзерлинг недошлая. Всё выкладывай, слышь, всё как есть. И без того всё знаю.

   – А раз знаешь, зачем мне рассказывать?

   – Ах ты вот как? Смелости какой набралась, подлая! Всё выкладывай, что с господином Кайзерлингом задумала! Как смела!

   – Я не вижу за собой никакой вины. Господин прусский посланник Кайзерлинг давно вошёл в число моих адорантов, и вы это отлично знали, ваше величество. И пользовались этим. Разве не так?

   – Я что, сватал тебя за него, что ли?

   – Не сватали, но сами хотели, чтобы я ему куры строила.

   – Греха в том великого нет. Раз сам тебе сказал.

   – И я так считаю, государь.

   – А вот ночи у тебя коротать!

   – Кто рассказал вам такую сплетню, государь? Не иначе девицы Арсеньевы. Горбунья тут всё время крутилась: то туда, то обратно проедет. Из возка выглядывает – того гляди вывалиться может.

   – Она ли, кто другой – разница какая. Было или не было?

   – Что было, государь? Что визиты господина Кайзерлинга затягивались? Но я никогда не ложилась спать с курами. Пусть это делают амантки господина Меншикова. Тем более что их две на него одного – каково ему, бедняжке.

   – Алексашку брось. Что с Кайзерлингом? Будешь отвечать или нет?

   – Я и так отвечаю, ваше величество. Наши отношения никогда не переходили дозволенных границ. Но вы завели себе амантку и изволили привезти её в Москву. Но и этого вам показалось мало. Вы устроили её в доме вашей сестры, её высочества Натальи Алексеевны.

   – В доме Натальи?

   – Не делайте вида, ваше величество, что этого не знаете. Господин Меншиков открыто провёз эту женщину через всю Москву и поручил заботам царевны Натальи. Он сказал, что эта женщина дорога вам и все должны о ней заботиться. Он что-нибудь перепутал?

   – Не в этом дело. Я пользовался услугами этой женщины, но мне рекомендовал её Меншиков.

   – Бог мой! Какое мне дело до этих подробностей. Я ничего не хочу о них знать.

   – И ты не написала мне? Ничем не поинтересовалась? Неужели ты думаешь, что кроме тебя...

   – Не продолжайте! Да, вы знали других женщин, но вы не привозили их в Москву и не селили во дворце.

   – Я ничего не поручал Меншикову.

   – Очень может быть. Вы всегда его хвалили за то, что он умеет читать ваши мысли. Разве не так?

   – Я не поручал ему устраивать Катерину.

   – Ах, Катерину! Между тем её имя Марта.

   – Успела узнать!

   – Почему же нет? Она не скрывает своего имени и с соотечественниками достаточно откровенно говорит о своих бедах. Прислуга должна это делать, чтобы оправдаться в глазах своих будущих нанимателей. Муж на одну ночь – драгун, а потом... Впрочем, эту литанию имён, через чьи руки она прошла, вы должны, ваше величество, знать куда лучше меня.

   – Это не имеет отношения к Кайзерлингу.

   – Имеет, и самое большое. Вся свита царевны Натальи говорит о вашей привязанности к этой женщине.

   – Да уж, они, видно, постарались.

   – Для этого и не нужно было никаких стараний. Я готова была забыть об этой женщине, если бы вы мне писали, если бы вы, как обычно, сразу по приезде приехали ко мне. Но ничего этого не случилось.

   – Это моё дело. Когда ты начала торг с посланником?

   – Торг с посланником? Вы несправедливы, ваше величество. Я просто сказала господину Кайзерлингу, что, возможно, отвечу на его чувство, если... если увижу, что лишилась своего места в вашем сердце.

   – Вот так вот? Если уйду с этой государевой службы, перейду на другую? Только-то и всего?

   – Да, господин Кайзерлинг с радостью согласился ждать решения моей судьбы. У него не было никаких претензий.

   – Ещё бы! У него претензии, коли соглашается на такое дело!

   – Я ничего не держала в тайне. Я посоветовалась с родителями и сестрой, представила им своё положение, если вы обратите внимание на другую избранницу, и они признали мою правоту.

   – Да сердце-то у тебя было иль нет?

   – Сердце? Я столько лет ждала вас. Я была настолько наивна, что думала, всё дело в вашей супруге. Но от супруги вы избавились, а моё положение осталось тем же. Вы делали всяческие намёки о перемене моей судьбы, и снова вы ничего не сделали. Я не стала богатой, не получила ни поместий, ни титула. У меня по-прежнему нет официального положения при вашем дворе. Кто я, вы не хотите ответить на этот вопрос? Не можете? Тогда в чём вы меня упрекаете? Какую вину на мне видите? Я была вам верна столько лет. Чем же вы отплатили мне за мою верность?

   – Значит, в цене не столковались.

   – И конец наших отношений – каким он станет? Вы не можете меня отправить в монастырь, как вашу супругу. Я даже не ваша подданная. Господин Кайзерлинг мне объяснил, что я совершенно свободна и вольна делать, что мне заблагорассудится. Я предпочла брак сомнительному положению и я...

   – А вот и ничего ты не можешь. Много тебе посланник разъяснил! Больше ты его не увидишь. Никогда! Будешь сидеть в доме, со двора ни ногой!

   – Вы не можете меня арестовать!

   – Могу и арестую! В кирху тоже больше ходить не будешь. Чтобы все окна в доме были завешены. Гостей не принимать. Родне отказать.

   – Вы сошли с ума, государь!

   – Может быть, но государь здесь один я!

* * *

Де Брюин, А. Д. Меншиков

Его величество государь Московский быстр на решения, скор на ногу. Александр Меншиков ему под стать. Примчался к купцу Ван Балену, на хозяина и внимания не обратил. Шуба нараспашку. Голова без шапки. Снег с ботфортов и то отряхивать не стал.

   – Где Де Брюин?

   – Ещё не выходил из своего покоя. Завтракать не изволил.

   – Звать! Звать немедля!

   – Вы ко мне, ваше превосходительство?

   – К вам, господин художник. Собирайтесь! Едем к царице Прасковье Фёдоровне в Измайлово.

Краски, кисти, всё, что для работы требуется, с собой берите.

   – Для какой работы, ваше сиятельство, чтобы мне не ошибиться с выбором материалов?

   – Портреты маленькие требуются трёх принцесс.

   – Вы хотите, чтобы я сегодня начал первый из них?

   – Как начал? Государь хочет, чтобы все три были за день готовы. Времени у нас нет, надо послу передать, который в Вену едет. Не ждать же ему, покуда вы соберётесь.

   – Но, ваше сиятельство, я не говорю о самой работе – краска должна просохнуть, а это потребует нескольких недель.

   – Вы шутите, господин художник! Не нам, и не вам нарушать государеву волю. И не будем тратить времени на пустые препирательства. Лошади у крыльца – едем.

* * *

Царевна Софья, настоятельница Новодевичьего монастыря,

отец Вонифатий, послушница Анфиса, отец Никита Никитин, врач

Над Новодевичьим монастырём облака кипят. Тёмные. Словно изморозью опушённые. Июль в разгаре. Ночи светлые. Душистые. Небо высокое. Лёгкое. Заря с зарей уж не сходятся, а всё равно во втором часу ночи день занимается. А тут облака...

Мать-привратница загляделась. Не захочешь, крестным знамением себя осенишь: к чему бы? От келейки царевниной послушница бежит. Запыхалась вся. К покоям матери-настоятельницы свернула. В дверь застучала. Дробь по всей округе отозвалась.

Не иначе случилось что. Опять стучит. Видно, заспали в покоях.

   – К матери-настоятельнице мне скореича... к матери-настоятельнице.

   – Переполоху не устраивай. Входи, входи, Анфиса. Что у тебя?

   – О, Господи, царевна посхимленья требует.

   – Сколькот раз говорено: нету царевны. Никакой царевны в обители нашей нету! Сестра Сусанна, так и говори. Захворала, что ли?

   – Нет, матушка, не то. Задыхаться стала. Вся пятнами багровыми пошла. Воздух ртом хватает. Так и сказала: конец мне приходит. Схиму, мол, мне! Сей час схиму!

   – Схиму, говоришь? О Господи, нет того чтобы во сне помереть, шуму не устраивать. Куда теперь посылать за разрешением? Кто знает, можно ли посхимить сестру, али государь прогневается, не приведи, не дай, господи!

   – Матушка-настоятельница, да. вот и отец Вонифатий спешит.

   – Откуда узнал, отче?

   – Черничка прибегла. Как же духовнику-то при таком деле не быть.

   – Как думаешь, можно ли посхимленье разрешить?

   – Ой, матушка, не моего ума дело. Тут повыше меня сан да ум надобны. А я – что я...

   – К князю боярину Фёдору Юрьевичу бы спослать.

   – Да что ты, матушка, не поспеть, нипочём не поспеть. Плоха царевна-то, совсем плоха.

   – Тогда хоть к Савве Освящённому, к отцу Никите Никитину – ему государь доверил за сестрой Сусанной приглядывать. Каждый, поди, день наведывается.

   – К Савве Освящённому – это можно. Если конюха какого верхом отправить. Быстро обернуться должен.

   – Эй, кто там! Конюха ко мне, какой под руку подвернётся. И коня ему седлать.

   – А сама, матушка-настоятельница, в келейку-то царевнину не пойдёшь ли?

   – Пусть отец Вонифатий идёт. А коли час ещё есть, лучше отец Никита, а то ведь всё равно ни одному слову не поверит. Всех переспрашивать станет.

   – Твоя правда, матушка, обожду я лучше. Не лекарь, чай. А в грехах царевниных лучше и слушателем не быть. Господь с ней.

   – Анфиса-то куда делась?

   – Никак обратно в келейку побежала. Там никого при царевне не осталося. Без призору оставлять тоже негоже. Господь силён, а сатана умён. За всё ответ держать придётся. А сестре-вратарнице велеть ворота немедля на запор закрыть. Никого не впускать, не выпускать. До царского приказу.

   – Ты уж, матушка-настоятельница, прости, только и в Преображенское спосылать человека надобно. Может, и с провожатым. Ночным временем оно вернее.

   – Спасибо тебе, отец Вонифатий, а то совсем растерялася. А ну как тревога ложная, тогда как ответ держать будем?

   – Господь такого не допустит. Пора, пора сестре Сусанне государя от такой тяготы ослобонить. Своё пожила. Кутерьмы вон какой наделала. Без малого пятьдесят годков землю грешную топтала, исход один остался. Такого конца никто не минует.

Знойко в келейке. Куда как знойко. Окошки не открыть. Двери железные, тяжёлые, ровно в погребе. С воли войдёшь, плесенью охватывает. Обстановки никакой. В первом покое – лавка для послушницы. За ним, в царевнином, – другая лавка. Вроде бы пошире. С накатничком. Подушка пропотевшая вся.

Была зелёная – почернела. Кресло резное. Зелёного бархата, до белизны истёртого. Налоец для книг. Вон их сколько на столе – горкой лежат. В поставце деревянном – тарель, кружка, ложка с вилкой. Деревянные. У вилки зубец обломался, как зуб гнилой торчит. Сундучок под ковром.

Мечется царевна. Мечется. Не то что жаром – судорогой пробирает. Знает, не поможет никто. Ждут все. Ждут её конца. Вон и сейчас воды бы хоть подать. Некому.

Петли железные завизжали. Никак келейница воротилася. Одна. По шагам слышно – одна. Кувшином железным загремела. Наконец-то!

   – Государыня царевна, потерпи маленько. Потерпи. Время-то ночное. Глухое. Пока людей с постели подымут.

   – Священника мне... Схиму...

   – Сказала. Матери-настоятельнице всё сказала. Гонцов она во все концы разослала. Теперь уж скоро.

   – Гонцов... зачем...

   – Поди, велено ей так. Откуда мне знать. Отец Вонифатий пришёл. С матерью-настоятельницей толкуют.

   – Схиму мне...

   – Ой ты, Господи! Я-то, матушка, что поделать могу. Я стараюся...

   – И сестёр... Марфу... Марфу позвать...

   – Матушка царевна, какая ж тут Марфа Алексеевна. В обители она, сама знаешь. Оттуда, поди, неделя пути будет. Да и государь...

   – Если заслабну, пока придут, скажи – Софьей пусть нарекут...» Софьей, слышишь... На гробнице напишут: София Алексеевна... Никакая не Сусанна... слышишь... Бог наградит...

   – Да вот и они никак идут. Из покоев матушки-настоятельницы выходят. Отец Никита. Архиерей какой-то. Незнакомый. Дьякон наш соборный. Господи, да это никак дохтур. Может, оклемаешься ещё, государыня царевна. Плохо тебе тут, ой, как плохо, а всё едино жизнь – другой не будет.

   – Не надо... другой... Анфисушка...

   – Здесь, здесь я, царевна-матушка. Сделать чего надобно?

   – В подголовнике... вынь... деньги там... осталися... себе рубль возьми... серебром... Рубль...

   – Да что ты, матушка-царевна!

   – Скорее... не успеешь… остальные князю... Василию Васильевичу... Голицыну... На похороны мои сёстры приедут... Царевне Марье... передай... скажи... скорее...

   – Всё, всё исполню, царевна-матушка.

   – На кресте поклянись... князю... Василию... в ссылку...

Келейница еле успела к стенке прижаться – дверь настежь. Отец Никита Никитин – глаза тёмные, шустрые. Всё оглядел:

   – Поди прочь, сестра. Из келейки-то прочь выйди.

Выскочила. А сама под окошком замерла. Голоса еле слышны, а всё разобрать можно. Дохтур заговорил:

   – Не жилица, нет.

   – Надежды не оставляете, господин дохтур?

   – Никакой, господа. Разрешите откланяться.

Царевна пить никак просит. Не загремел кувшин – не дали. Слова какие-то богослужебные заговорили. Подпевают. Ладаном потянуло. Как им про Софью-то сказать? А надобно. Обещалась ведь. Дверь приоткрыла – сердце в пятки ушло, а они уже с посхимленьем поздравляют – мать Софию. Слава тебе, Господи, хоть тут над царевной сжалился. Что это? Никак отходную читать стали, новопреставленной рабы твоея Софии...

А дни-то, дни какие стоят. Покойница как Андрея-наливу любила. Озими в наливе. Овёс до половины дорос. Греча на всходе... Всё в поле хотела. В Александрову слободу доехать. С сестрицами на последах повидаться...

* * *

Царевна Наталья Алексеевна, врач Амос Карлович

   – Родила, что ли, Амос Карлович?

   – Благополучно разрешилась от бремени ваша служанка, ваше высочество. При складе её организма так и должно было быть.

   – Не служанка она, Амос Карлович. Какая там служанка. Потому и беспокоюся, чтобы государю братцу доложить.

   – Понимаю, ваше высочество. Но вот обрадовать не смогу.

   – Как так? Кого родила-то Марта? Девочку, что ли?

   – Нет, ваше высочество. Младенец был мужеского полу.

   – Был? Как это был?

   – Он родился очень слабым, ваше высочество. Так что госпожа Арсеньева распорядилась тот же час послать за священником для обряда крещения. Простые люди верят, что иногда обряд этот возвращает к жизни. Хотя, мне думается, что суеверие это...

   – Не интересуют меня суеверия твои. Крестили, говоришь. В какую веру? Имя какое нарекли?

   – В православную, ваше высочество. И нарекли именем Петра.

   – Петра... Сколько прожил Пётр-то?

   – Всего несколько часов. Я неотлучно при нём находился. Госпожа Арсеньева сказала, что такова ваша воля.

   – Всё правда. А ко мне сама не собралася.

   – Госпожа Арсеньева занята при родильнице. Та очень плачет.

   – Ну, это ещё неизвестно, плакать или радоваться ей надо.

   – Это её первенец, ваше высочество. Женщины очень сильно переживают именно первенцев. Потом для многих роды входят в привычку. Конечно, каждый младенец матери дорог, но самый первый!

   – Значит, скончался Пётр Петрович. А Марта, говоришь, в порядке?

   – Роженица больше всего убивалась, сможет ли она ещё иметь деток.

   – Вот уж и впрямь в её-то положении причина убиваться. Однако пойду навещу её. А что ты ответил ей, Амос Карлович, на вопрос её? Будет ещё рожать, нет ли?

   – На всё воля Божья, но с точки зрения медицины – почему бы и нет. Она здоровая, крепкая, телосложения мускулистого. Ей родить – не такой уж большой труд. Если понадобится.

   – Понадобится ли, не понадобится, не знаю. Опять-таки слова ваши государю Петру Алексеевичу передать должна. А ну полюбопытствует.

   – О, вы вполне можете, ваше высочество, успокоить государя. Но я обязан вам передать, ваше высочество, ещё одну странность. Роженица, оплакивая младенца, сказала, что надо было ей принять ортодоксальную веру, тогда её сын остался бы жив.

   – Домысел больной!

   – Она несколько раз возвращалась к этой мысли. И мы говорили с ней по-немецки, так что я не смог спутать смысл сказанного. Мне было странно и, не скрою, не совсем приятно слышать эти неразумные слова – ведь мы принадлежим с роженицей к одной конфессии, и даже сам государь говорил, более разумной и взвешенной, чем позиция ортодоксальной церкви. Я даже попенял ей, но роженица не обратила никакого внимания на мои доводы.

   – У неё свои доводы, Аммос Карлович. И планы тоже. Но сказать и об этом я государю непременно скажу. Я и не думала, что они так серьёзны. К тому же Марта так некрасива, не правда ли?

   – О, я не знаток по части того, что называют женской красотой. И не думал с кем бы то ни было роженицу сравнивать.

   – Да чего ж её сравнивать – жизнь сравнит. Мне, Амос Карлович, бывшая царица Евдокия Фёдоровна вспомнилась. Разве не красавица была даже по вашим понятии лекарским?

   – И не только лекарским. Знаю, русские считают таких красавицами.

   – Русские! Высокая. Стройная. Подбористая. Лоб высокий. Брови соболиные вразлёт. Глаза ясные, большие. Улыбаться смолоду любила. Да ведь вы же, Амос Карлович, царевича Алексея Петровича принимали, разве нет? И крестничка моего царевича Александра Петровича – Господь ему всего-то полвеку отпустил. И царевича Павла Петровича, что при родах скончался.

   – Но ведь Евдокия Фёдоровна была царицей...

   – Вы правы, а сходить к роженице всё равно надо.

* * *

Пётр I, Ф. Ю. Ромодановский

Бушует в Москве лето. Зною настоящего ещё не видали. К августу ближе о себе знать даст. А теплынь редкостная. Ровная. Изо дня в день парится земля. От зелени дух идёт – голова кружится. Под вечер цветами так и обдаёт. Сады не сады, а в каждом дворе на грядках снопы целые. Яркие. В пчелином жужжании. Не успеют на солнце обсохнуть – снова дождичком крупным, тёплым взбрызнет. Благодать...