Текст книги "Привенчанная цесаревна. Анна Петровна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

   – А как бы ему быть, когда против него Александр Данилович интриговать принялся.

   – Да, но государь батюшка говорил мне о другом. Будто он Бутурлину поручил дела меньшиковские проверять: сколько тот где украсть исхитрился.

   – Распорядиться-то государь покойный распорядился, а дела до конца не довёл: кончина помешала. Вот и остался Иван Иванович, как его смолоду государь называл, «царь Иван Семёновский», не то что не у дел, так ещё и с врагом лютым. Светлейший обид никогда не прощал, а уж по части денег расхищенных кто бы простить смог. А дальше и мы с ним в ссору вступили. При избрании наследника престола не хотел Иван Иванович государыню императрицей видеть. Даже команду гвардейцам дал дворец окружить. Только не вышло у него ничего.

   – Но государыня родительница, кажется, зла на него держать не стала.

   – Не стала, говоришь. А вот как заговор супротив Меншикова организовывать начал, тут же на безвыездное житьё в свои поместья отправила. Ещё что со мной станет, не знаю. Может, и годы мои преклонные не помогут.

* * *

Екатерина I, А. Д. Меншиков

Все знали: Александру Даниловичу вход в личные покои императрицы всегда дозволен. И когда одна бывает, и когда... Да что там говорить, светлейший не то что на развлечения вдовствующей императрицы внимания не обращает, похоже, поддержать её хочет. Прислуга не раз слыхала: ты, мол, государыня, самодержица наша, нет над тобой ничьей власти. Что, мол, решишь, тому и быть.

Пётр Андреевич сразу отмахнулся: слова! Меншиковские слова – за ними никогда правды не стояло. Это для Левенвольда у государыни свобода, а до дел государственных так бы её светлейший и допустил! Уж на что проста государыня, а и то примечать стала: к своей цели Александр Данилович идёт. Подчас и донимать государыню начинает. Ей бы за столом посидеть. Покушать плотно. Лишний стакан поднять. В покои с Левенвольдом уединиться. Так нет же – ровно земля у него под ногами горит!

   – Донял ты меня, Александр Данилович, сил моих больше нету.

   – Не я донял, государыня, люди донимают, обстоятельства. О твоей же пользе, безопасности пекусь. Спасибо бы сказала Алексашке, а ты досадуешь. Обещал я тебе, что на престоле будешь, нешто обманул? Вот и теперь хочу, чтобы дольше ты на нём оставалась.

   – А это уж от Господа Бога, Александр Данилович. Сколько проживу.

   – Неправильно судишь, государыня. Жизнь – одно, престол – другое. С ним мало ли оказий случиться может. Случайно, что ли, тебе твержу: много у внука твоего названного Петра Алексеевича, сторонников, ой, много, и сложа руки никто из них не сидит. Толкуют, пересуживают.

   – Но как это говорится, на чужой роток...

   – Не накинешь платок, что ли?

   – Вот-вот, нельзя же всех переслушать, я так думаю. Сколько обо мне говорено было – страх вспомнить.

   – А ты и не вспоминай, государыня. Ни к чему такая память. Другое дело, когда в Архангельском монастыре Нижегородской губернии архиерей Исайя поминал нашего младшего царевича – как ты думаешь? – благоверным государем! Понимаешь – нет?

   – А как надо, Александр Данилович?

   – Не понимаешь, матушка? Благоверным великим князем надобно – вот что! А коли государь, значит, тебе вровень, а цесаревен наших куда выше.

   – Так запретить ему надобно, Данилыч. Ты и запрети.

   – Запретить! А он, вишь, такую волю взял, что прилюдно, с амвона объявил – казнь готов принять, а иначе царевича поминать не станет. Да если б он один. Царевича на престоле многие наши князья да бояре ждут не дождутся.

   – Что же делать, Александр Данилыч? Мне-то откуда знать?

   – Не знаешь сама, тогда и не говори, что Меншиков тебя делами своими нудными достаёт. Один выход есть, чтобы врагов твоих замирить, – царевича наследником престола объявить, и немедля.

   – Как царевича? Чужого мальчишку? Как можно? У меня же дочери есть. Почему не их?

   – А потому, что тогда уж и вовсе врагов своих разъяришь. Цесаревен упомянуть можно после Петра Алексеевича. Ежели у него потомства не окажется.

   – Значит, не видать им престола? Ни Аннушке, ни Лизхен?

   – Там видно будет. Что ты, государыня, о цесаревнах печёшься, когда тебя, слышь, тебя самою с престола стряхнуть могут. А уж тогда цесаревнам и вовсе ни во веки веков ходу не будет.

   – Но если ты объявишь царевича, то тогда и бабку его...

   – Из монастырского заключения в столицу везти придётся? Об этом думаешь? Ну, тут мы и повременить можем. Главнее, чтобы права мальца признать.

   – Но, Данилыч, его отец... и ты сам...

   – Что его отец? Казнил его покойный государь. Значит, на то его воля была – не нам его сегодня судить. Да и забыла, что ли, без малого сто тридцать вельмож приговор смертный подписали – не один Меншиков. А с таким объявлением и казнь, глядишь, позабудется. Не будет костью в горле торчать.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Двор изменился. И говорить нечего: изменился. Людишек новых толпа. Где тут разобраться, кто откуда. Государыня матушка вдруг роднёй обеспокоилась, а родни оказалось видимо-невидимо. Неотёсанные. Полуголодные. До всего жадные. Два братца государыниных с семействами да ещё сестрицы две с семействами.

Мало что из своих краёв в Петербург понаехали – места во дворце требуют. Ни обихода, ни порядков не знают. Одеться толком не могут – ни один моднейший портной не поможет. В зале танцевальной отдельно стоят, всех рассматривают, перешёптываются.

Лизанька сказала: государыне бы подсказать, чтобы поучили их. Ведь перед нашей знатью неловко. А кто скажет? Кто решится. Государыня на молодого Левенвольда как на образ святой смотрит, глаз отвести не может. Родные из Лифляндии тоже дивятся.

Разве это двор Великого Петра! Ещё немного, о нём никто и не вспомнит. Родственники лифляндские больше всего герцога удивляют, его придворных. Как есть мужичьё. Герцог осмелился как-то сказать – на полуслове оборвала: чем вы, ваше высочество, их лучше? А на сердце тоска.

Старые придворные разошлись вне всякой меры. Один Девиер чего стоит. Ведь скороходом всего-навсего у батюшки был. Кое-как в денщики выбился. Зато изловчился на Анисье Меншиковой жениться.

Уж так-то она нехороша, так нехороша, а он на первых порах вьюном вился, комплименты сыпал, подарки возил. У Анисьи он первый, да и Данилычу сестру с рук сбыть некрасивую да необразованную куда как по мысли пришлось.

Сосватались. Свадьбу сыграли. А у Анисьи братнин нрав возьми да объявись. Недолго выходки муженька терпела, хоть и получил Девиер на женитьбе своей должность преотличную – как-никак первый обер-полицмейстер петербургский!

Порядку не навёл, а безобразничать стал, как только государь батюшка терпел. Взяток брал сверх всякой меры. Над гарнизоном своим и то издевался. Анисья Даниловна поглядела-поглядела, намучилась да и ушла от супруга богоданного. Светлейший её сторону принял – как бы иначе. А сделать с Девиером уже ничего не смог. Сам у государя в подозрении находился. Государь батюшка как-то сказал: с Прутского похода противу светлейшего следствие вести велел. Только государыня родительница все разные резоны ему представляла, чтобы повременить с судом окончательным. Всегда от Данилыча в зависимости была.

Вот и теперь Девиер во дворце что у себя дама. Надысь маленькому великому князю сказал, мол, поедем со мной в коляске, тебе же лучше будет – воля вольная делать что заблагорассудится».

К Софье Скавронской, кузине нашей богоданной, подлетел, в танцах её закружил. Комплименты говорить стал: не гляди что в летах: «за меня выйдешь, царицей всего Петербурга станешь».

Молчит государыня. Молчат и остальные. А там и ко мне с бокалом вина подошёл – с ним выпить. Наотрез отказала. Удивился: «ты, мол, что, цесаревна, не в своём королевстве, не в Голштинии своей, если ещё туда доберёшься. Так что Девиером, пока суд да дело, не пренебрегай: себе дороже».

Лизанька на всё смеётся. Что это ты, сестрица, никак всерьёз принимать их всех решила? Подожди, Аньхен, подожди. Если будет на нашей улице праздник, тогда за всё сочтёмся. Ты запоминай, запоминай лучше, сестрица, а виду не показывай – так больше о людях узнаешь. Так они перед тобой во всю ширь подлости своей развернутся. Мажет, и права Лизанька. На вид болтушка-веселушка, а на деле умница и характер твёрдый. Неуступчивая.

А родственники – Карл да Фёдор Самойловичи Скавронские – им государыня графский титул изволила дать. Не сразу. На второй год правления своего. Может быть, завещанием за титул ихний заплатила. Иначе бы светлейший ходу её желаниям не дал. Государыне давно надоело с роднёй прятаться. При государе батюшке и речи о них быть не могло, разве что денег понемногу им давала, а тут... У всех детей множество, особенно у Христины, сестрицы государыниной. Ей фамилию придумали – Гендриковы, по имени её супруга Симона Гендрика. Герцог смотрит, только губы кривит...

Часть V
ГЕРЦОГИНЯ ГОЛШТИНСКАЯ

Цесаревна Анна Петровна

Завтра венчание. Не уговорила матушку. Да и где уговорить! У неё и мыслей своих нет. Всё по-меншиковски делается. Всё как светлейший решит.

Боится... Может, и боится. Не это главное – от себя все заботы прочь гонит. Не привыкла государственными делами заниматься. Охоты никогда не имела. Государь батюшка её рассказами не баловал.

Неправду – неправду говорю. Самой себе признаться боязно: о другом думает. Левенвольде молодого на шаг от себя не отпускает. При дворе траур. Глубокий. Государь батюшка не похороненный лежит. Лишнего разу в собор не зайдёт. Смеётся...

Смеху никогда у неё такого не слышала. А тут ожила вроде. По зале танцевальной пробежаться решила. Где там! Одышка прихватила. У Лизаньки всё проще простого – мол, неизвестно, как бы государь батюшка с родительницей распорядился. Вот она и радуется: обошлось. Чисто дитя малое!

Заговорила о венчании – отмахнулась. Мне бы вас с Лизанькой поскорее устроить. Жаль, что в Петербурге жить будешь. Хозяйкой себя не почувствуешь, а надо бы, Аньхен, надо.

Мамка сказала, поверье такое есть: какое имя – такая судьба. Родители не думают, а детям расплачиваться приходится.

Вспоминать принялась, какие Анны на земле нашей были. И выходит, все плохо кончали.

Анна, иначе её Янкой звали, – дочь самого Великого князя киевского Владимира Мономаха. Дочь великого киевского князя Всеволода Первого и дочери императора Византии Константина Мономаха. Судьбы своей при таких-то родных не нашла. Постриглась в Киеве в церкви святого Андрея, а там и сама монастырь основала в честь своей святой покровительницы.

Анна, в монашестве Ирина, дочь шведского короля, супруга великого князя Киевского Ярослава I. Семья не сложилась, а святой почитали. Мощи, кто-то говорил, открыли в Новгородской Софии.

Анна Кашинская, уж какая почитаемая святая. Дочь князя ростовского Дмитрия Борисовича. После мученической смерти супруга, тверского князя Михаила Ярославича постриг приняла и на житьё к сыну в Кашин уехала – отсюда и Кашинская. При государе дедушке Алексее Михайловиче канонизирована была.

Кто бы сказал, почему так много государь Иван Васильевич Грозный с этим именем мороки имел. Была у него третья по счёту супруга – Анна Колтовская. Через три года насильно постриг. В московском монастыре Ивановском век свой доживала.

Анну Васильчикову и вовсе держать при себе не стал. Сразу в монастырь отправил, да ещё, владыка Федос рассказывал, сто рублей обители на помин её души приказал выплатить. Только-то и всего.

Дочку Анну имел – в младенчестве умерла. Так в духовной ненародившейся Аннушке от любой жены наследство оставлял.

Не из-за бабки ли своей, Анны Глинской, княгини Литовской? В Москве её простолюдины не иначе как ведьмой и колдуньей почитали. От неё будто бы все в городе пожары и бедствия. Это она у живых людей сердца вырывала да их кровью улицы кропила, отчего и вспыхивало повсюду негасимое пламя. Не могли простить, что сербиянкой была. Гордой. Нетерпимой. К людям недоброй.

Вон и нашей герцогинюшке Анне Иоанновне счастья не досталось. Век среди немцев коротает, деньгами бедствует. Сказывали, будто Пётр Михайлович Бестужев-Рюмин, что имениями её герцогскими управляет, в фавор вошёл.

Ну, и что от литании такой утешение или огорчение пришло? Не надо бы думать. Глупость одна. А на сердце горечь такая: на всю жизнь с герцогом. На всю!..

Пётр Андреевич всё утешал: до свадьбы не дойдёт. Так вот дошло ведь!

Герцог весь сегодняшний куртаг от Лизаньки не отходил. Напоследях. Себя оправдывал: теперь, мол, родственниками становимся. А у обоих глаза растерянные. Грустные.

* * *

Екатерина I, цесаревны Анна Петровна,

Елизавета Петровна

Не иначе что случилось в государыниных покоях. Где это видано, чтобы государыня в семь часов поднялась, за прислугой послала. Другое дело – при покойном государе императоре Петре Алексеевиче. Тогда и завтрак не позднее шести подавали. И государыня к тому завтраку уж и одета, и убрана, и с супругом шутить принимается. Теперь порядки новые. Ранее десяти, а то и одиннадцати и звонка царицыного ждать нечего.

Проснётся её величество, так ещё час-другой в постели лежать остаётся. Встанет, да и снова в постельку. А уж ежели кто из любимых визитёров нагрянет, то и вовсе к полудню убираться станет. А тут...

Да ведь кабы за светлейшим послала – без него ни шагу. А государыня велела немедля старшую цесаревну к ней привести. Немедля! А коли ещё спит, разбудить и в ночном платье к ней доставить. Камер-лакеев любопытство разбирает. Даже того не знает государыня, что Анна Петровна ни в чём батюшкиных обычаев не изменила. И подымается рано, и в саду променад непременно делает, прежде чем за кофий примется. А уж там книжки. Сколько их перечитала – не оторвёшь.

   – Вы хотели меня видеть, государыня?

   – Я не потревожила тебя, либхен? Помешала тебе увидеть самый сладкий утренний сон?

   – О, нет, государыня, я уже вернулась с прогулки.

   – В такую погоду и так рано? Но это дело твоё. Я хотела тебя спросить, либхен. Ты много больше меня знаешь, о чём толкуют во дворце.

   – Я не охотница до дворцовых толков, государыня.

   – Знаю, либхен, знаю, но может быть случайно, сама того не желая. Во дворце множество людей.

   – В моих покоях бывает только моя прислуга, государыня. И – разве за этим не следят?

   – Но это все мелочи, либхен. Не будем их касаться. Я о другом. Не слышала ли ты разговоров, что при дворе появился беглый монах?

   – Монах при дворе? О, государыня, но как бы он выглядел среди вашей свиты? Если только не был переодетым. Но и тогда кто бы его допустил во дворец?

   – Нет, нет, я неправильно тебя спросила, либхен. Не в самом дворце, но где-то около, в Петербурге, во всяком случае. У него странное имя, или он называет себя им – Хризолог.

   – И что же он делает в Петербурге? Предсказывает судьбы или толкует предзнаменования?

   – Не может быть, чтобы ты ничего о нём не слышала! Ты просто хочешь скрыть это от меня. Но, либхен, это касается не только твоей матери, но и нас с тобой обеих.

   – У вас нет оснований меня в чём-либо подозревать, государыня.

   – О, я не подозреваю, либхен, вовсе нет. Ты просто можешь не понимать, как важен этот Хри-зо-лог. Он хочет видеть великого князя и ищет путей встречи с ним.

   – Но это же полнейшая нелепость. Великий князь мальчишка, ни в чём не проявляющий зрелости ума. Видеться с ним? Монаху? С таким странным именем. Может быть, это просто сумасшедший бродяга?

   – Аньхен, мне кажется, ты разыгрываешь меня, и зря. Монах объявил по секрету, что должен передать великому князю привет и письмо – ты только подумай! – его австрийской тётки-императрицы. Каково!

   – Если это соответствует действительности, над этим можно было бы подумать. Если...

   – Если! Боже, либхен, как ты невыносима со своими холодными рассуждениями! Неужели тебе не понятно, что австрийский двор думает о царевиче Петре Алексеевиче как о наследнике престола?

   – И что же из того? Они имеют для этого все основания.

   – Да, но на престоле сижу я. Я, либхен, твоя мать! И я не собираюсь его уступать какому-то внуку покойного мужа.

   – Но разве об этом идёт речь? Почему это не может быть простой жест родственного внимания.

   – А почему не дипломатическим путём? Александр Данилович сказал, что это должен был делать австрийский посланник. Слышишь?

   – Но почему, государыня, вы спрашиваете меня, когда у вас есть такой опытный советник, как светлейший князь?

   – О, ты дуешься на Александра Данилыча. И напрасно! Он очень заботится о вас с Лизанькой и чтит память покойного государя.

   – Государыня, сейчас слишком ранний час, чтобы обсуждать достоинства и недостатки князя Меншикова. И мне решительно нечего сказать о бродячем монахе.

   – О, ты сегодня не в настроении, либхен, и тем не менее тебе придётся оказать мне большую услугу.

   – Вы всегда мажете распоряжаться, государыня.

   – О, Господи, только не так официально! Либхен, ты знаешь языки, на которых изъясняется монах, и я хочу, чтобы ты сама послушала его объяснения. Ты же знаешь, государь никому, решительно никому не вправе доверять. Все переводчики относятся к Александру Данилычу и, конечно, скажут только то, что ему угодно. О, не думай, что этого потребует от них светлейший! Это они сами, на свой разум, захотят угодить ему. Я же хочу знать правду, насколько опасен этот такой несимпатичный мальчик, которого приходится терпеть.

   – Терпеть, государыня? Но вы же сами назначили его своим наследником. Такова была ваша воля.

   – Нисколько не моя воля, Аньхен, конечно, не моя, а обстоятельств. С ними решительно ничего нельзя было поделать.

   – Я не вправе спросить, какие именно обстоятельства, государыня?

   – А я и не смогла бы тебе их полностью объяснить. Но Александр Данилович в них полностью разобрался. Если хочешь, я попрошу его всё объяснить снова тебе.

   – Нет, государыня! Нет! Я не хочу никаких объяснений, и увольте меня от разговоров с князем Меншиковым. Для меня он злой дух батюшки и всего нашего семейства. Вы не позволите мне теперь откланяться, государыня?

   – Пожалуй. Но ты и впрямь ничего не слыхала о монахе?

Не чаяла от государыни родительницы вырваться. Никогда, кажется, такой испуганной не видала. Лицо пятнами алыми. Руки платочек рвут. В глаза смотрит, да так пристально, будто мысли прочесть хочет. На немецком говорит да на двери оглядывается.

В покоях Лизанька притаилась. Дождалась пока двери затворю.

   – Что, Аньхен, что?

   – Не пойму, сестрица. О монахе каком-то государыня расспрашивала только что не с пристрастием. В толк не возьму...

   – О Хризологе. А почему тебя, Аньхен?

   – Так ты и имя его знаешь, сестрица?

   – Как не знать. Все придворные шепчутся.

   – Как же я-то не знала?

   – Ты! Да ты, сестрица, акромя книжек своих ничего ни видеть, ни слышать не хочешь. Все о Хризологе толкуют.

   – А что здесь толковать?

   – Как что, сестрица? Полагают, что императрица австрийская проверить решила, не чинят ли её племяннику каких обид после несчастной жизни его родительницы.

   – Да полно тебе, Лизанька, кто это в монаршьих семьях о родственниках беспокоиться станет. Николи такого не бывало. А кабы императрице австрийской и впрямь нужда такая пришла, через дипломатов своих всё бы во всех подробностях вызнала.

   – И то правда, Аннушка. Послушай, сестрица, а что если...

   – Ну, ну, продолжай, Лизхен. Что тебе в голову пришло?

   – Не то что пришло – не могло не прийти. Коли и впрямь принцесса Шарлотта жива осталась и бегством спаслась, не она ли сыночку весточку о себе подать решилась? Может, передать что. Материнское благословение, а?

   – Благословение? И ради него... Нет, сестрица, другое тут. Сама рассуди, кабы от императрицы австрийской монах прибрёл, тут же бы его в Тайный приказ забрали, с пристрастием допросили, а здесь...

   – А здесь велено монаха, ни Боже избави, не трогать. Сего разговору с Данилычем никому не расспрашивать. Сказывают, в обратный путь Хризолога готовят со всяческим почтением.

   – Каким ещё почтением?

   – А таким, что сюда Хризолог чуть что не пеший прибрёл, а обратно на перекладных до границы повезут на государственный кошт, да ещё и под незаметною охраною – чтоб какие разбойники-воры по пути не ограбили.

   – Вот-те дела!

   – А ты, сестрица, говоришь! В одном монаху-бродяге наотрез отказали: с великим князем повидаться. Даже издаля на царевича посмотреть, хоть Христом Богом просил.

   – Ещё и просил? Выходит, толковали с ним по-человечески.

   – В том-то и загадка, сестрица. Герцог Карл у всей прислуги всё вызнавал, денег не жалел.

   – И мне ни слова?

   – Ты уж не серчай, Аньхен, строгая ты у нас.

   – Да Бог с ним. Значит, ничего у монаха не получилось.

   – Это как сказать, сестрица. Маврушка доведалась, что не с великим князем – с сестрицей его повидался монах.

   – С Натальей? Эта ещё как?

   – А так, что привели его и за боскеты спрятали, когда Наталья Алексеевна гуляла. Тут-то монах и выскочи. О чём успел сказать, неизвестно мне, а вот ручку наша великая княжна ему для целования подала. Слушала куда как внимательно. А потом и монах её благословил. Когда у Натальюшки спросить потщились, ото всего отперлась, будто никого и не видала.

   – Вся в семейство наше – ничего не скажешь.

   – С нами-то, с нами что будет, Аньхен?

* * *

Цесаревны Анна Петровна

и Елизавета Петровна, М. Е. Шепелева

Нет больше государыни Екатерины Алексеевны. Прибралась в одночасье. О судьбе дочерей не позаботилась. Не то что о завещании. Завещание написать успела, а вот дочерям в нём места не нашлось. Лизанька одно твердит: не оставят они нам места, Аньхен, вот увидишь, не оставят. Лишние мы здесь. Ненужные. И нищие.

У одной Маврушки всегда на всё утешение находится:

   – Да полно тебе, государыня царевна, у Бога не без милости. Чай, проживём не хуже других.

   – Как Меншиков?

   – А ты ему, Елизавета Петровна, не завидуй. Почём знать, чего ему ещё повидать придётся. Помнишь басню латинскую, как Фортуна нищему захотела мешок золотыми насыпать. Об одном предупредила: не жадничай. Как одна монетка на землю упадёт, так и весь мешок в прах рассыпется. Думаешь, такого с Данилычем не случится? Подавится, треклятый, как есть подавится. Куски такие хватает. Жевать перестал – всё заглатывает.

   – Как бы нам до гробовой доски случаю его с Фортуной не дожидаться.

   – Полно, сестрица, и впрямь крушишь ты себя без смыслу. Я вот всё о другом думаю. О том, какой месяц январь для нашего роду страшный. Бога благодарить надобно, коли пережить его удаётся.

   – Какой январь, сестрица? О чём ты?

   – А ну-ка вспомни, сестрица. Великая Старица, баба наша, 27 января преставилася. Дедушка, государь Алексей Михайлович, почти что день в день с родной бабой своею – 29 января.

   – Аньхен, но ведь и наша баба, государыня царица Наталья Кирилловна, 25 января Богу душу отдала. И батюшка наш государь Пётр Алексеевич – 28 января. А теперь и государыня матушка... Страшно-то как.

   – О том и речь, сестрица. А я вот в этот самый месяц и родилась, в день кончины Великой Старицы. Не будет мне судьбы. Теперь-то понятно – не будет.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Господи! Господи! Да что же это? Круговерть такая пошла, что уж и вправду о жизни заботиться надобно. Живой бы уйти.

Обручение императора[21]21
  Обручение императора Петра II Алексеевича с дочерью Меншикова Марией состоялось 23 мая 1727 г.


[Закрыть]. Мальчишки этого ненавистного. Что же – сначала батюшка государь... потом государыня матушка... Нет цесаревны. В помине нет. Как на той грифельной доске – так и стоит перед глазами.

Феофан мало того, что новому императору служил, так перед государем батюшкой никогда не извивался. Там достоинство своё соблюдал, а тут... Подошёл и, губ не разжимая, шепнул: надобно государыне-невесте к ручке подойти. Ахнула: мне? Цесаревне? Кивнул согласно: вам же на пользу, ваше высочество. В жизни никогда! Плечами пожал. Отошёл.

Светлейший взглядом следит. Значит, сам его и послал. Ждёт, что получится. Сама к Лизаньке бросилась. Всё сказала. Она в смех: мне, мол, меншиковской Марье? Да что там толковать!

Феофан ещё раз мимо прошёл: зря, государыня цесаревна, ой зря. Спиной повернулась. Герцог подошёл. Комплимент длинный сказал. Позже мне толковать стал: меня благодарите, что дело замял. Пётр Андреевич с Девиером тоже к ручке не подошли. Остальные заторопились. В черёд стали. Комплименты готовят.

Лучше не вспоминать. Двадцать пятого... мая... А двадцать седьмого как снег на голову – приговор обоим. Петру Андреевичу! В его-то восемьдесят лет. В Соловецкий монастырь.

Жизнь какую граф прожил. По годам перелистать, не поверишь: столько на долю одного человека. Служить при дворе стольником стал, когда государя батюшку на престол избрали. В бунте стрелецком не за Нарышкиных стоял. Государь батюшка сколько раз повторял, что Толстой кричал, не кто иной, как Нарышкины царевича Иоанна Алексеевича задушили.

Долго государь батюшка обиду помнил, веры к нему никакой не имел, даром что в Азовском походе лучше других себя выказал. Меншиков Петра Андреевича перед государем батюшкой обелил, изловчился.

Да и не справиться никому было с царевичем Алексеем Петровичем, не вернуть его в Россию на погибель, если бы не Толстой.

Что мне тогда – десять лет было. Только и запомнилось, как то тут, то там при дворе толковали: страшный человек. Следствие над царевичем вёл.

В суде участвовал – громче других смертной казни требовал. Сколько поместий за это получил да ещё Тайную канцелярию. Чтоб крамолу в пользу казнённого выкорчёвывать.

Господи! Слово-то какое сорвалось: казнённого! Ну, был приговор. Ну, согласились между собой о казни все сенаторы. Только не дожил царевич до казни. Государь батюшка сказал: вольной смертью помер, и нечего людей с толку сбивать.

Сам-то Пётр Андреевич проговорился. Один-единственный. Мол, меншиковских рук дело. Оправдал его: всё равно один бы конец был. Государыня матушка в день своего коронования графским титулом Петра Андреевича наградила.

Из-за меня рассорился и со светлейшим, и с государыней родительницей. Меня хотел на престоле видеть. Меня... А теперь.

Месяц после ссылки Петра Андреевича прошёл. Да нет, и того меньше – недели три обручённого жениха Лизанькиного епископа Любекского[22]22
  Карл Август, епископ Любекский, жених Елизаветы Петровны, скончался от оспы в 1727 г.


[Закрыть] не стало. Сестрица уж к отъезду готовиться стала. Как птичка на заре, щебетала, радовалась. Нет епископа. Никого нет.

Никогда не видывала, чтобы Лизанька такими горючими слезами обливалась. И всё втихомолку. Чтоб никто не увидел. Не услышал. Вечерами заходила. Руки себе в кровь кусала. Глаза преогромные. Под глазами круги чёрные. А терпит, терпит, голубушка.

Да разве вытерпишь. Александр Данилыч – мало ему государыни-невесты – решил ещё и сына на младшей царевне-внуке женить. На Наталье Алексеевне младшей. Всё торопится. Всё под себя гребёт. На именины императора, 29 июня, орден Екатерины именем императора и обеим дочерям дал, и Варьке-горбунье. Покрасоваться. Матушкин орден. Смотрит. Глаза бешеные. Радостные: всего, мол, моё семейство заслуживает. Никогда, мол, России с нами, Меншиковыми, за заслуги наши не расплатиться.

Третьего июля, на день Голиндухи, вернул из ладожского монастыря царицу постриженную Евдокию Фёдоровну. Со всяческим почётом. В Петербурге селить не стал – в московский Новодевичий монастырь устроил. Еле-еле внуков бабку навещать заставил. Ему-то нужно, им – нет.

В те же дни герцога к себе пригласил. Не меня – герцога одного. Разговор, видно, злой вышел. Карл вернулся – от гнева ртом воздух ловит, за горло держится.

Светлейший его за службу поблагодарил, да и сожалеть начал, что пора уже герцогу с супругой восвояси собираться. Мол, в родных краях давненько не бывали. Намекнул: так и власти лишиться недолго.

У Карла ума хватило начать торговаться – чтоб ещё в Петербурге пожить, в русский службе. Светлейший злиться начал. Не он, мол, решает, а император. Так вот императору присутствие герцога Голштинского в его столице неудобно и неприятно. Не говоря, что и двор в Петербурге недолго задержится: в Москву на коронацию поедет, а там герцогу и вовсе делать нечего, иначе придётся представителей других иноземных государств приглашать.

   – Что делать, что делать будем, герцогиня!

   – Как что? Соберёмся и поедем.

   – Куда? Да знаете ли вы, сколько содержание двора одного стоит? Сколько надо дворец и замок загородный в порядок приводить? Ваш родитель обещал существенную поддержку.

   – Но императора нет в живых.

   – Но обязательства предыдущих монархов берут на себя их преемники. Во всяком случае, так принято во многих цивилизованных странах.

   – Мне не приходят на память подобные примеры. Скорее всего они очень немногочисленны и связаны с особыми обстоятельствами.

   – Наши обстоятельства совершенно также следует назвать особыми. Русская корона не выполнила ни одного из данных мне при заключении брака обещаний. Ни одного! Всё, что я выиграл в результате этой матримониальной комбинации, это супруга, которая и не думает заботиться об интересах моего дома.

   – К кому вы намеревались бы обратиться с вашими напоминаниями?

   – Да хотя бы к тому же Меншикову, если бы у вас хватило гибкости и ума не портить с ним отношений и не удовлетворять свою спесь за счёт его дочери, которая и так станет российской императрицей.

   – Я думаю, наш разговор не имеет смысла, герцог. Нам придётся уехать, и как можно скорее.

* * *

Цесаревна Анна Петровна, А. Г. Строганов

В личных покоях герцогини Голштинской как в пустыне. Никто не забежит с визитом, с новостями. Прислуга вся разбрелась. Те, кому с цесаревной в Голштинию ехать, с родственниками прощаются. Да сколько их! Герцог сказал, достаточно личной прислуги. Остальных на месте брать дешевле выйдет. Да и не одно это. Понятно, немецкая прислуга лучше за новой герцогиней доглядит. Обо всём думать перестала – лишь Маврушка Шепелева осталась. Самая близкая. После Лизаньки единственная.

Камер-лакей в дверях:

   – Ваше высочество, государыня цесаревна, посетитель к вам. Соблаговолите ли принять?

   – Посетитель? Кто ещё?

   – Барон Александр Григорьевич Строганов. Желает апшид вам, государыня, сложить. Сказывал ему, что времени у вас нету, очень просит.

Сердце оборвалось. Только сейчас поняла, как ждала, надеялась. Да какая тут надежда! И вот...

   – Государыня-цесаревна, хотя и сознаю, насколько мой визит не ко времени, но не мог удержаться, чтобы, нарушая все приличия, не просить о милостивой аудиенции.

   – Как вы решились, ваше сиятельство? Вряд ли ваш визит придётся по сердцу отцу царской невесты.

   – Я всю жизнь пользовался достаточной независимостью, чтобы подчинить себя прихотям светлейшего. И мне глубоко безразличны его настроения. Скорее, полагаю, это он должен искать моей благожелательности.