Текст книги "Нераздельные (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

49 • Радиопередача

Говорит радио «Свободный Хэйден». Приветствуем дорогих слушателей из из местности, насквозь пропахшей пикантными ароматами фермы.

Вы только посмотрите, что творится в мире! Хлопатели, беглые расплеты, аистята – елки-палки!.. А также из донесений разведки мы получаем просто-таки горы информации о свежих инициативах юновластей. Например, в их обновленном бюджете предусмотрено увеличение числа оперативников, патрулирующих улицы, на целых двадцать процентов – такой резкий прирост правоохранителей в мирное время мы наблюдаем впервые. Поневоле задумаешься, а «мирное» ли это время вообще?

Но хватит о юнокопах. Поговорим лучше о Мейсоне Майкле Старки, политическом диссиденте, борце за свободу, психопате и массовом убийце. Что бы вы о нем ни думали, какое бы мнение у вас ни сложилось, вот вам несколько объективных фактов.

Факт номер один:

Две последние акции перед его исчезновением были спонсированы теми же людьми, которые поставляют обществу подростков со взрывным характером. В прямом смысле слова. Они и в самом деле взрывают себя. Да, народ, Мейсон Старки не только использовал хлопателей в своих военных операциях; эта организация его финансировала.

Факт номер два:

Общественная поддержка Инспекции по делам молодежи, по существу, усилилась после того, как Старки начал освобождать заготовительные лагеря. Да-да. Чем больше он их освобождает, тем меньше обществу хочется свободных тинэйджеров.

Факт номер три:

В этом году рекордное количество законопроектов и предложений, выдвинутых на голосование в Вашингтоне, касаются перспектив расплетения. Станем ли мы расплетать заключенных? Разрешим ли добровольное расплетение взрослых? Наделим ли Инспекцию по делам молодежи правом расплетать детей без согласия их родителей? И это только часть вопросов, решение по которым нас просят принять.

Так какое все это имеет отношение к ценам на запчасти в Парагвае? Нам постоянно внушали, что хлопатели стремятся дестабилизировать наш мир, создать хаос ради хаоса. Но они совершили роковую ошибку, сделав ставку на Мейсона Старки, потому что тем самым раскрыли свои карты. И теперь нам видны их истинные мотивы.

Забавно: чем людям страшней, тем чаще они обращаются к Инспекции по делам молодежи за решением своих проблем: «Расплетите нехороших ребяток!», «Защитите моих детей от вон тех детей!», «Превратите мир в безопасное место для законопослушных граждан!».

Знаете, если бы я поставил перед собой задачу обеспечить юновластям все более и более широкую поддержку, я бы морочил головы рассерженным подросткам, пока они не стали бы сами делать из себя ходячие адские машины, а потом обвинял бы во всем этих же самых подростков. Ба-бах! – все чисто, и все довольны. Ну, вообще-то, очень даже нечисто, но вы меня поняли.

Позвольте мне выложить вам все прямо и без обиняков: хлопатели хлопают отнюдь не как попало; за их тщательно продуманными действиями стоит индустрия трансплантации, желающая обеспечить свое будущее, а значит, заинтересованная в том, чтобы расплетению никогда не был положен конец.

Если вы мне не верите, то посмотрите и убедитесь сами. Кому это выгодно? Кто выигрывает от усиления Инспекции? Кто в конечном итоге наживается на террористических актах хлопателей? Следы искусно заметаются, но они есть, и если кто-нибудь из вас унюхает запах пороха – сообщите нам на [email protected]

Я слышу вой приближающихся сирен, значит, приходится с сожалением признать, что наше краткое свидание подошло к концу; но вот вам еще веселый мотивчик напоследок. Услышимся через неделю! И помните: правда поможет вам остаться целыми!

«Ты стала частью меня…»

50 • Лев

Юнион Стейшн, центральный транспортный узел Денвера. Восемнадцатая остановка на маршруте идущего в восточном направлении «Зефира» – одного из немногих трансконтинентальных поездов, еще ходящих по расписанию. Лев платит за билет наличными. Кассир бросает на юношу беглый взгляд, затем еще один и неодобрительно качает головой, однако просовывает билет в узкое отверстие внизу окошка. Лев отходит от кассы и слышит, как кассир говорит следующему в очереди: «Ну и типы тут у нас попадаются…»

На вокзале полно юнокопов. Беглые расплеты вечно пытаются воспользоваться железной дорогой, но им, как правило, не удается даже в вагон сесть. Один коп подозрительно прищуривается на Лева и преграждает дорогу:

– Сынок, дай-ка взглянуть на твое удостоверение личности.

– Охрана уже проверила меня. Инспекция по делам молодежи не имеет права требовать удостоверение личности без должного основания.

– Прекрасно, – парирует коп. – Можешь официально жаловаться на нарушение своих прав. Потом. А сейчас предъяви удостоверение.

Юноша вынимает бумажник и протягивает карточку. Фотография совсем свежая, и Лев на ней такой, какой он сейчас. Коп влипает носом в карточку, явно разочарованный, что немедленного ареста не получится.

– Мапи Кинкажу. Навахо, что ли?

Хитрый вопрос.

– Арапач. Там разве не так написано?

– Прошу прощения, – буркает коп, отдавая карточку. – Счастливого пути, мистер Кинкажу.

Коп не такой дурак, чтобы связываться с арапачами. Эти сутяги по судам затаскают, узнав, что молодой человек, вышедший из резервации, подвергся придиркам со стороны властей.

Лев читает имя на значке полицейского.

– Как только я доберусь до места назначения, то непременно заявлю о неправомочности ваших действий, офицер Триплитт. – Конечно, Лев этого не сделает, но пусть ретивый служака помучается; поделом ему.

Лев находит свой поезд и забирается в вагон, не обращая внимания на косые взгляды; правда, иногда на него таращатся так беспардонно, что он отвечает тем же и смотрит на наглеца до тех пор, пока тот в смущении не отводит глаза. Никто его не узнаёт. И не узнает и впредь. Его новый внешний вид полная тому гарантия.

Пассажиры, уже рассевшиеся по местам, исподтишка бросают взгляды на идущего по проходу Лева. Одна женщина проворно ставит сумочку на свободное соседнее сиденье:

– Здесь занято!

Лев минует три вагона, и, наконец, в следующем не так многолюдно. Он находит место без соседей, лишь по другую сторону прохода какая-то девица уютно расположилась лагерем сразу на двух креслах. Ее черные волосы перечеркивает кобальтово-синяя полоса, ногти раскрашены в самые разные кричащие цвета. Девице лет семнадцать-восемнадцать. Наверняка из беглых расплетов, сумевших пережить возрастной ценз. А может, и обычная девчонка, просто строит из себя бунтарку. Один взгляд на Лева – и она решает, что нашла собрата по духу.

– Привет! – говорит она.

– Привет, – отзывается Лев.

После краткого неловкого молчания, девица интересуется:

– И кто они?

Лев делает вид, что не понимает:

– Ты о ком?

– Закари Васкес, Кортни Райт, Мэтью Прейвер, – читает она надписи на его лбу, – ну и все остальные?

У Лева нет причин лгать ей. Он для того и вытатуировал эти имена, чтобы их видели все. Дни, когда он прятался от мира, прошли.

– Расплеты. Их некому было оплакать. А теперь у них есть я.

Девица одобрительно кивает.

– Круто! И смело. Мне нравится. – Она перемещается из кресла у окна в кресло у прохода. – Так что – они у тебя везде?

– С головы до ног, – подтверждает Лев.

– Обалдеть! И сколько их всего?

– Триста двенадцать, – говорит Лев и с улыбкой добавляет: – Еще чуть-чуть – и, пожалуй, было бы аляповато.

Девчонке смешно. Она разглядывает его лицо и чисто выбритую голову.

– Слушай, патлы отрастут обратно. Тебе придется бриться постоянно, если хочешь, чтобы люди видели эти имена.

– У меня такой проблемы не будет.

Поезд трогается, и новая знакомая пересаживается в кресло рядом с Левом. Она берет его руки в свои и читает имена на предплечьях, кистях и пальцах. Юноша не противится, наслаждаясь позитивным вниманием в той же степени, в какой недавно наслаждался негативным.

– Цвета классно подобраны. А еще ты молодец, что не пощадил лицо. На такое не у всякого хватит пороху.

– Никого из них не пощадили, так с чего бы мне щадить лицо?

Лев проследил, чтобы на его теле не осталось ни одного места, не покрытого именами расплетенных детей. Единственное, о чем он жалеет – что не поместилось больше. Джейс был прав: слишком много чернил в слишком короткий срок. Кожа горела так, что Лев едва сдерживал слезы; несколько ночей он провел без сна. Прошло уже довольно много дней, а болит по-прежнему; но он терпел, терпит и будет терпеть дальше. Надписи красными, черными, синими и зелеными чернилами издали выглядят как боевая раскраска; и только если подойти на расстояние, с которого можно рассмотреть глаза Лева, становится видно, что рисунок составлен из имен. Джейс настоящий художник.

– По-моему, очень даже красиво, – произносит девушка с синей прядью. – Может, я тоже сделаю, как ты. – Она смотрит на свою правую руку. – Наколю вот тут. Но только одно. Бывают, знаешь, времена, когда меньше значит больше.

– Сабрина Фаншер, – предлагает он.

– Что?

– Сабрина Фаншер. Это имя стало бы триста тринадцатым, если бы было где его написать.

Девушка хмурит брови.

– А кто она такая?

– Знать бы. Все, что у меня есть – это их имена.

Собеседница вздыхает:

– Память о ней развеяло ветром. Что может быть печальнее. – Затем она кивает: – Значит, решено. Сабрина Фаншер.

Девушка представляется: Амелия Сабатини. Услышав ее итальянскую фамилию, Лев вспоминает Мираколину. Амелия спрашивает, как его зовут. Он отвечает не сразу – все никак не привыкнет к своему новому псевдониму.

– Мапи. Мапи Кинкажу.

– Какое интересное имя.

– Мне дали его Люди Удачи. Можешь звать меня Ма.

– Все лучше, чем Пи. Или Кинки,[27]27
   «Кинки» (kinky) означает, среди прочего, «тронутый, с приветом».


[Закрыть] – хихикает она. Лев решает, что Амелия ему, пожалуй, нравится. Только этого сейчас и не хватало. Его нынешние планы не оставляют места для дружбы.

– Далеко едешь? – спрашивает он.

– В Канзас-сити. А ты?

– До конца.

– В Нью-Йорк, значит?

– Знаешь, как говорят: покорить Нью-Йорк или умереть.

– Надеюсь, до этого не дойдет! – Амелия опять хихикает, на этот раз немного нервно. – А что у тебя за дела в Большом Яблоке?

Что это: она его прощупывает? С каждым таким неделикатным вопросом собеседница нравится Леву все меньше и меньше. Поэтому он переводит стрелки на нее:

– А у тебя что за дела в Канзас-сити?

– У меня там сестра, которая худо-бедно может меня выносить. А у тебя в Нью-Йорке родственники? Или друзья? А ты случаем не из дому сбежал? – Она ждет ответа. Она его не получит.

– Хорошо, когда есть кто-то, кто может тебя выносить, – молвит Лев. – Не каждому выпадает такая удача.

Он отворачивается и смотрит в окно до тех пор, пока собеседница не переселяется обратно на свою сторону прохода.

51 • Аэродром

В мире существует более трех тысяч заброшенных аэродромов. Одни – реликты войны, позабытые в мирное время. Другие обслуживали некогда процветающие регионы, пришедшие в упадок. Третьи были построены в расчете на экономический бум, который так и не случился.

Из этих трех тысяч аэродромов примерно девятьсот по-прежнему используются. Из этих девятисот примерно полторы сотни располагают взлетно-посадочной полосой достаточной длины, чтобы принять такой огромный самолет, как «Леди Лукреция». Из этих полутора сотен «Леди» регулярно навещает двадцать, разбросанных по всем обитаемым континентам.

В сегодняшнем расписании – северная Европа.

Шесть маленьких частных самолетов уже стоят на поросшем травой летном поле в Дании, словно цыплята в ожидании мамы-наседки. Этот ритуал повторяется несколько раз в месяц на каждом из аэродромов; вмешательства властей можно не опасаться – везде, где нужно, щедро подмазано.

Доставка товара – процедура гораздо менее хлопотная, чем само расплетение. «Леди Лукреция» приземляется, ее нос задирается кверху, открывая необъятный грузовой трюм; контейнеры, заранее рассортированные по пунктам назначения, перегружаются в самолеты поменьше, которые и доставляют их к нетерпеливым покупателям. В мире не существует более эффективной системы доставки, чем эта. И в мире нет бизнесмена более гордого своими достижениями, чем Дюван Умаров.

52 • Риса

Она наблюдает за разгрузкой из окна гостевой спальни, впрочем, видно ей очень немногое. Это приземление – третье за то время, что девушка в сознании. В первые два они находились на земле всего минут по десять, после чего снова разбегались и взмывали в небо; наверняка и на этот раз будет то же самое. Дюван расплетает быстро, а избавляется от своего груза еще быстрее.

В дверях слышен шум, и Риса поворачивается, ожидая увидеть Дювана. Может, несмотря на все свои заверения он все-таки продал ее, и покупатель ждет сейчас на летном поле, чтобы оценить свое приобретение? Интересно, а если двинуть счастливца в самое чувствительное место, снизится ли в его выпученных глазах ценность покупки?

Но в двери не Дюван, а брат Грейс с уполовиненной мордой.

– Ты пришел выпустить меня отсюда? Если нет, то проваливай.

– Я не могу тебя выпустить, – отвечает Арджент, – зато могу проводить к Коннору.

Арджент мгновенно становится лучшим другом Рисы.

– Надо тихонько и надо по-быстрому, – говорит он, ведя ее из комнаты. Его манера речи напоминает Грейс. – Дюван сейчас снаружи, следит за разгрузкой, но пара минут – и он вернется.

Арджент провожает девушку в заднюю часть самолета, в другую гостевую спальню, почти такую же роскошную, как у Рисы. На первый взгляд, Коннор лежит в безукоризненно заправленной постели, но, присмотревшись, Риса видит, что это не одеяла, а целая дюжина плотных брезентовых полос, в которые он завернут, как в пеленки; концы полос закреплены в стальных кольцах в полу по обе стороны кровати. Какое там сбежать – Коннор толком даже шевельнуться не может.

И все же он находит в себе силы улыбнуться Рисе и произнести:

– По-моему, это спа не совсем такое, как обещал буклет.

По дороге сюда Риса поклялась себе, что не позволит Коннору увидеть ее слезы, но кто знает, как долго ей удастся продержаться.

– Мы вытащим тебя отсюда, – говорит она, опускаясь на корточки, чтобы рассмотреть крепления в полу. – Арджент, помоги!

Но тот не двигается с места.

– Нельзя, – бормочет он. – И даже если б его удалось распутать, то выпустить не успеем – мы скоро взлетим.

– Ну и что?! Можно же хотя бы попытаться!

– Риса, перестань, – тихо говорит Коннор.

– Мне бы нож поострее…

– Риса, прекрати! – говорит Коннор чуть громче. – Успокойся и выслушай меня!

Но слезы, которым она не дает пролиться, похоже, наводняют ее рассудок, не дают ясно мыслить, и Риса впадает в панику:

– Я этого не допущу! Я спасу тебя!

Она продолжает дергать стягивающие его путы, пока Арджент не обращается к Коннору:

– Ну я же говорил – от нее не будет никакого толку!

Эти слова отрезвляют Рису, так что теперь она в состоянии выслушать Коннора.

– Риса, у меня есть план.

Девушка глубоко вдыхает, чтобы успокоиться.

– Говори. Я слушаю.

– План такой… Ты остаешься целой, меня расплетают.

– Какой это к черту план! – кричит она.

– Тс-с! – шикает Арджент. – Тебя же на весь самолет слышно!

И словно в ответ «Леди Лукреция» содрогается и издает механический скрежет.

– Риса, это план. Не слишком хороший, но уж какой есть. Арджент расскажет тебе подробности.

– Носовой обтекатель закрывают! – причитает Арджент. – Дюван вернется в любую секунду, если уже не вернулся. Нельзя, чтоб он застал меня здесь!

Но Риса не может уйти, пока еще не может. Сначала она скажет Коннору те слова, которые так трудно произнести, но которые значат сейчас больше, чем все слова на свете. Она боится, что другой возможности не представится.

– Коннор, я…

– Не надо! – Нижняя губа Коннора дрожит. – Если ты это скажешь, прозвучит как прощание, а я к нему не готов.

И хотя девушка не произносит этих слов, они здесь, незримо парят между ними, и они сильнее и прекраснее всего, что Коннор и Риса могли бы сказать друг другу.

Она наклоняется, целует его и торопится к двери, где ждет Арджент, оставшаяся половина лица которого багрово пылает от тревоги. И только когда они уходят, Коннор дает волю чувствам и произносит то, чего больше не в силах держать в себе:

– Я люблю тебя, Риса. До конца, каждой своей частью.

53 • Коннор

– Надеюсь, ты голоден.

Коннор вытягивает шею и видит Дювана, входящего с подносом в руках. Пленник отвечает тюремщику убийственным взглядом.

– Похоже, я зря надеялся, – говорит Дюван, – но все же советую покушать. И желаю тебе получить удовольствие от еды.

Дюван садится на единственный в комнате стул, ставит поднос на столик и снимает серебряную куполообразную крышку; из-под нее к потолку подымается ароматный парок.

– Ладно, – отзывается Коннор. – И тогда ты не сможешь расплести меня еще целые сутки. Ведь, кажется, так положено? Нельзя расплетать на полный желудок.

– Ох уж эта мне Инспекция по делам молодежи… – сетует Дюван, разворачивая салфетку с серебряным столовым прибором, – сколько у нее всяких правил и установлений. Но здесь у нас несколько иные подходы.

– Заметил.

В комнате воцаряются аппетитные запахи масла и чеснока. Рот пленника против воли наполняется слюной, и юноша еще сильнее ненавидит Дювана – по его милости даже собственное тело восстает против Коннора.

– Ты когда-нибудь ел омара, Коннор?

– Я думал, они вымерли.

– Их все еще разводят на частных фермах. Надо только знать, где искать.

Уголком глаза Коннор следит, как Дюван производит хирургическую операцию по вскрытию алого панциря и извлекает кусок бело-розового дымящегося мяса величиной с кулак.

– Если хочешь, чтобы я поел, придется развязать мне руки.

Дюван усмехается.

– Развязать тебе руки? Но тогда в твою голову, пожалуй, полезут всякие неуместные идеи, а они в свою очередь породят надежду в совершенно безнадежной ситуации. Подать тебе несбыточную надежду было бы очень жестоко с моей стороны, так что… прости, но твои руки останутся связанными. Как и все остальное. – Дюван режет мясо, а затем, нанизав кусочек на вилку, подносит его ко рту Коннора. – Я буду кормить тебя. Тебе остается лишь наслаждаться.

Коннор упорно сжимает губы, но Дюван терпеливо ждет, держа вилку у самого рта юноши. Ничего не говорит, просто ждет. Коннор осознает, что эта трапеза так же неизбежна, как его расплетение. Через пару минут он открывает рот, и Дюван скармливает ему самое дорогое кушанье, которое Коннору когда-либо доводилось есть.

– Коннор, прошу, пойми: я тебе не враг.

Проглотить это Коннору гораздо труднее, чем омара.

– Да ну? Что ты говоришь!

– Несмотря на то, сколько мне стоила твоя проделка со Старки, в моем сердце живет только восхищение тобой. Нельсон, может, и вел против тебя вендетту, но я – нет. Собственно говоря, не выражайся твоя стоимость цифрой со многими нулями, я, пожалуй, отпустил бы тебя.

Мысль о том, что его органы стоят миллионы, поражает Коннора до такой степени, что он молча посылает Дювану удивленный взгляд – не шутит ли тот случаем. Но Дюван невозмутимо подносит к губам пленника следующий кусочек.

– А чему ты удивляешься? Ты же мировая знаменитость, кумир масс. По правде говоря, твой аукцион принес мне вдвое больший барыш, чем я ожидал.

– Так ты меня уже распродал?

– Аукцион закончился час тому назад. Покупатели живут во всех частях света. – Дюван улыбается. – Над тобой никогда не будет заходить солнце, Коннор Ласситер. Очень немногие могут сказать о себе то же самое.

И он гладит Коннора по волосам, словно любящий отец. Юноша отворачивается, но Дювана это не останавливает.

– Я разрешил тебе меня покормить, – цедит Коннор. – Но трогать не разрешал!

– Прости, – говорит Дюван и отправляет ему в рот ложку чесночно-овощного гарнира. – Хочешь верь – хочешь не верь, но я чувствую душевную близость со своими расплетами. Знаешь, иногда я сажусь рядом, подбадриваю, когда они едут в операционную камеру. Большинство, конечно, глухи к моим утешениям. Но время от времени в их глазах, обращенных ко мне, читаются понимание и признательность. Не много найдется на свете вещей, доставляющих такое удовлетворение.

– А что с остальными, которых ты распродал сегодня? Над ними солнце будет заходить?

– У каждого расплета свой путь следования, – поясняет Дюван. – Сегодня было продано пять, и продано быстро. – Помолчав, он добавляет: – Мальчик перед тобой ушел всего лишь к трем покупателям. Они его, само собой, перепродадут; но пока я получаю свою цену, что они будут делать со своим товаром, меня не касается.

Коннор делает глубокий, дрожащий вдох, надеясь, что Дюван его не заметит. Тот и не замечает: больше заинтересованный в продолжении банкета, он кладет в рот Коннору очередной кусочек волокнистого белого мяса.

– Ну, как тебе омар?

– Как креветка с раздутыми амбициями, – отвечает Коннор и добавляет: – Но как бы он ни выпендривался, в конце концов, он всего лишь подонок – ползает по дну и питается падалью.

Дюван обтирает губы Коннора шелковой салфеткой.

– Что ж, даже мы, подонки – нужное звено экосистемы.

По логике, чем больше Коннор растягивает трапезу и чем дольше занимает Дювана беседой, тем дальше он отодвигает время своего расплетения. Но дело не только в этом. Собеседник и вправду пробуждает в нем любопытство. Как может человек проворачивать делишки, которые проворачивает Дюван, и при этом считать себя кем угодно, но не тем, кто он есть – пособником Сатаны?

– Насилие мне претит, – заявляет Дюван. – Я вырос в окружении насилия. Я происхожу из семьи торговцев оружием. Но когда пришел мой черед управлять семейным бизнесом, я сделал полный разворот от торговли смертью к поддержанию жизни. Мои руки чисты.

– Зато ты торгуешь чужими. Руками, ногами и всем остальным.

Дюван кивает – без сомнения, это он слышал и раньше.

– Как приятно, что ты сохраняешь чувство юмора даже в эти предпоследние минуты. – Он снова кладет еду в рот Коннора, вытирает ему губы и с маниакальной тщательностью складывает салфетку. – Я хочу, чтобы ты знал: о Рисе не стоит волноваться. О ней хорошо позаботятся.

– Хорошо позаботятся… – передразнивает Коннор. – По-твоему, я должен плясать от радости? Зная, что ты о ней заботишься?

– Случаются вещи и похуже.

На что Коннор отвечает:

– Верхние круги ада – это все равно ад.

Дюван бросает взгляд на поднос и кладет вилку.

– Поздравляю, Коннор. Ты полностью очистил свою тарелку. Твоя мама гордилась бы тобой.

Коннор закрывает глаза. «Мама… Сколько ярдов оставалось до нее, когда меня схватили? Еще немного, и я бы узнал, что она испытывает по отношению ко мне – стыд или что-то другое. А теперь я этого никогда не узнаю».

Подняв веки, он обнаруживает, что Дюван наклонился над ним и в глазах его странная тоска, словно ему на мгновение передалось все отчаяние расплетов.

– Пожалуйста, Коннор, не думай обо мне плохо.

Из клубка владеющих сейчас Коннором эмоций на поверхность вырывается самая сильная – гнев.

– Да что тебе за дело до моего мнения?! Скоро ты разорвешь меня в клочья и раздашь покупателям. Думаешь, если я прощу тебя – если хоть кто-нибудь из нас когда-нибудь простит тебя – это сделает тебя достойным прощения? Разбежался!

Дюван выпрямляется; личина отстраненной изысканности сменяется отчаянием, таким же ледяным и пустым, как воздух за бортом. Откровение длится всего лишь один миг, но Коннор успевает распознать его; и в этот момент он понимает, что у него есть кое-что, к чему этот человек стремится со всей страстью души, но чего ему никогда не обрести: уважение к самому себе.

– Давай заканчивать, – говорит Коннор, понимая, что тем самым приближает неизбежное, но если честно, ему теперь все равно. – Я устал от твоего вида. Расплети меня.

Дюван встает, и его внушительная фигура кажется не такой внушительной, а безупречная осанка – не такой безупречной. Он отводит глаза в сторону, не в силах выдержать горящий взор Коннора, и молвит:

– Как пожелаешь.