Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА XVIII

Зима нагрянула внезапно. Грозно нахмурился божий лик. Пошли беспрерывные дожди, подул ледяной ветер с гор, пожелтевшие листья слетели с деревьев, земля превратила их в прах и приняла обратно в свои недра. Глубоко в земле семена набухали, наливались соками, готовились пустить ростки, чтобы уцепиться ими за кочки, за камни и пробить весною корку земли. Ящерицы скрылись в своих норах, пчелы спрятались в ульях, летучие мыши повисли в пещерах виноградными гроздьями. Вся природа замерла в ожидании.

Крестьяне с утра топили печки в домах, доставали из амбаров зерно, масло, вино – все, что собрали за лето. Ели и пили. Женщины, при свете ламп, вязали, пряли, лущили пшеницу и рассказывали старинные сказки и непристойные анекдоты, чтобы скоротать время.

Никольос загнал своих овец в кошару и сидел перед ярко горящей печкой, касаясь коленями Леньо, которая напряла много шерсти и теперь вязала чепчик и кофточку для будущего ребенка. Ее живот уже округлился, и Никольос смотрел на него, как смотрят крестьяне во время дождя на хорошо вспаханную, хорошо засеянную землю.

– Назовем его Георгиосом, – говорила Леньо, – Георгиосом, в честь деда, старика Патриархеаса…

– Нет, назовем лучше Харидимосом в честь моего отца, – настаивал Никольос.

– Нет, говорю тебе, назовем его Георгиосом!

– Мужчина должен командовать – назовем его Харидимосом!

Из-за этого они часто ссорились, но потом валились на постель, рядом с печкой, и мирились.

Когда погода прояснялась, поп Григорис садился на своего мула, отправлялся в Большое Село повидаться с Марьори и все чаще возвращался хмурый, потеряв всякую надежду на ее выздоровление. Лицо его стало страшным, сердце окаменело. Однажды, возвращаясь из Большого Села, он встретил Пелагею, которая босиком шлепала по грязи. Ее щеки пылали, словно апрельские розы. Поп Григорис рассердился на бога.

«Почему ты так несправедливо поступил со мной?.. – мысленно воскликнул он. – Где же твоя справедливость? Почему тает как свечка моя Марьори, а у этой потаскухи розовые щеки?»

…Ибрагимчик грелся у печи. Похудевший и успокоенный, покорно зажигал он трубку аги, наполнял все время его чашку раки и молчал… Ага искоса посматривал на него и хитро улыбался.

– Ну, как тебе нравится жизнь здесь, Ибрагимчик? Хочешь снова вернуться в Измир?

– Мне хорошо и в Ликовриси, никуда я не поеду!

– Одолела тебя женщина, бедняга! Разве я не говорил тебе – подальше от женщин? А ты заупрямился: «Хочу женщину! Женщина мне нужна!» Так тебе теперь и надо!

А старик Ладас, которого закалила скупость, с восходом солнца расхаживал босой по своим полям и виноградникам, а впереди него, безразличная ко всему, словно мертвая, ехала его жена на ослике Яннакоса.

– Видишь, Пенелопа, – говорил он ей, – бог справедлив, он хороший хозяин. Как и я, он разбирается в торговле. У нас не пропали те три золотые лиры, потерять которые ты так боялась. Теперь у нас свой ослик, и ты любуешься миром свысока… Да, повторяю, женушка, проживи я еще лет двести, я сделал бы тебя королевой!

Мужчины собирались в кофейне Костандиса, пили липовый чай, курили наргиле, играли в преферанс, а самые молодые – в тавли [31]31
  Тавли – восточная игра в кости.


[Закрыть].В воздухе пахло липовым чаем и табаком. Каждый субботний вечер приходил сюда и учитель. Люди окружали его, он рассказывал им о мужественных поступках их предков и, постепенно увлекаясь, принимал воинственный вид, поднимался на цыпочки, размахивал руками и кричал. Он расставлял все стулья с наргиле с одной стороны, а столы – с другой.

– Вот здесь, справа, – кричал он, – выстроились персы, – а тут, слева – греки… Допустим, что я – Мильтиад. Сколько персов? Один миллион! Сколько нас, греков? Десять тысяч. Начинается бой!

Учитель бросался на стулья, сваливал их, подвергая опасности наргиле. Тогда в бой вступал Костандис и нападал на учителя.

– Разгромили их окончательно! – кричал учитель, весь в поту. – Устроили Марафон, сбросили их в море! Да здравствует Греция!

В начале игры односельчане не только улыбались, но даже смеялись над ним. Однако постепенно их тоже захватывала игра, и они принимали грозный вид. Никто не хотел идти направо, к персам, – все бежали и выстраивались за учителем, – Мильтиадом.

– Живи нам на радость, Мильтиад! – говорили ему односельчане в конце сражения и угощали его липовым чаем.

Однажды Яннакос спустился с горы и направился в село. Шел мокрый снег, улицы были пусты. Он смотрел на трубы, из которых вился дымок, улавливал запахи готовящегося обеда и как бы различал отдельные блюда: вот это жареная картошка, здесь жарят колбасу на раскаленных углях, еще дальше обливают плов горячим маслом… «Хорошо живут, подлецы, – бормотал он, – хорошо набивают свое брюхо, будь они прокляты!» Немного подальше вынимали из печки хлеб, и его запах щекотал ноздри. «Хлеб… – шептал он, – хлеб…» – и судорожно облизывал губы.

Он ускорил шаг, так как ему стало нехорошо. Приблизился к дому старика Ладаса. Обошел дом раз, второй, внимательно осмотрел стены, окна, маленький сад за домом. «Вот здесь, – произнес он, – стена пониже…» Вдруг он остановился, сердце его сильно забилось: до него из садика донесся крик Юсуфчика, рев любимого Юсуфчика… Как будто тот почуял присутствие своего хозяина! Яннакос прислонился к стене, насторожился и с волнением прислушался. Никогда еще его слух не услаждали столь приятные звуки, никогда еще Юсуфчик не ревел с такой силой. Смолоду, вспоминал Яннакос, он сам певал песни под окнами девушки, которую любил, – своей покойной жены, но это было совершенно иное. В реве Юсуфчика слышалась такая тоска, такая жалоба, такое огромное желание вырваться отсюда.

– Не беспокойся, Юсуфчик, – прошептал он, и его глаза наполнились слезами, – не беспокойся, Юсуфчик, я тебя вызволю.

Было уже совсем темно, когда он вернулся на гору. Ему было холодно, хотелось есть. Он обошел пещеры, где женщины прижимали детей к груди, согревая их своим телом. Входя, он ободрял их добрым словом: «Мужайтесь, братья и сестры, стисните зубы покрепче! Даст бог, переживем!» Мужчины ворчали что-то в ответ, а женщины только покачивали головами и вздыхали.

– Надейтесь на бога, женщины!

– До каких пор, дорогой Яннакос?

И тогда он отправлялся дальше, не зная, чем их утешить.

– Что там творится в Ликовриси, дорогой Яннакос?

– Дымят у них печки, едят они, будь они все прокляты! Собрали наш виноград и пьют наше вино, собрали наши маслины и едят наше масло. Но у бога зоркие глаза, он все видит.

– Когда же он обратит свой взор к нам и заметит нас, дорогой Яннакос?

И Яннакос покидал эту пещеру и шел дальше.

Трое мужчин тихо разговаривали в темноте, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В середине сидел Лукас, великан-знаменосец.

– Вы видели детей? – спросил один. – Они начинают пухнуть с голоду. Мой ребенок уже не может стоять на ногах.

– До сих пор, – сказал второй, – мы надеялись на бога, но теперь…

– Святой Георгий, помоги нам! Но и сами мы должны пошевеливаться, – добавил Лукас. – Пора уже положиться на свои собственные руки – спуститься в село и захватить все, что сможем… Кто идет?

– Я, братья, – Яннакос!

– Здравствуй, брат, садись к нам поближе, погрейся.

– Во мне все клокочет, все горит, – ответил им Яннакос. – Мне не холодно, я пришел из Ликовриси.

– Когда же мы сделаем то, о чем говорили? – спросил Лукас.

– Может быть, и сегодня, – ответил Яннакос. – А вы готовы, друзья?

– Готовы! – ответили все в один голос. – Решай! Чем быстрее, тем лучше.

– Ну тогда сегодня: как раз выдалась темная ночка – уже сейчас в двух шагах ничего не видать, идет снег, крестьяне все попрятались в домах; нажрались, наверно, до отвала и теперь будут храпеть вовсю. И ни одна живая душа нас не учует…

– Если готовы, берите бурдюки и мешки. А ты, Лукас, возьми и карманный фонарик.

– Все, что нужно, уже здесь, Яннакос. Только заканчивай свои дела побыстрее.

Яннакос вышел и направился к пещере Манольоса. У входа в пещеру он заметил Михелиса, который, держа что-то на руках, подкладывал в костер хворост.

Яннакос подошел на цыпочках. Михелис последние дни был задумчив, все время о чем-то размышлял, одиноко бродил от пещеры к пещере, молча наблюдая за людьми.

Яннакос нагнулся и увидел, что Михелис держит на руках высохшего, как скелет, ребенка лет трех-четырех и внимательно смотрит на него. Живот малютки распух, ножки превратились в две тростинки, а на подбородке выросло несколько длинных волосков.

– Михелис… – тихо сказал Яннакос, чтобы не испугать своего друга, – не смотри так!

Михелис повернулся, из его глаз текли слезы.

– Погляди, Яннакос, – прошептал он, – у него борода появилась… Три года ему, а у него борода появилась. Это от голода! Я его нашел на дороге.

– Не смотри так, – повторил Яннакос.

– Я его нашел на дороге, – повторил Михелис. – Я не могу больше выносить все это! А ты можешь?

– Пойдем, – сказал Яннакос и взял его за руку.

– Подожди… Разве ты не видишь? Он умирает.

Ребенок попытался закричать, но у него уже не было сил. Он лишь почмокал губами, как рыба, выброшенная на берег, пошевелил ручонками и внезапно замер на руках Михелиса.

– Пойдем, – повторил опять Яннакос, – оставь его здесь, а завтра мы выроем ему маленькую ямку…

– Я не могу больше выдержать, Яннакос… А ты можешь выдержать?

Но Яннакос крепко схватил его за руку и увлек за собой. Манольоса они нашли в углу пещеры. Он сидел, опустив голову.

– Какие новости, Манольос? – спросил Яннакос.

– Плохие, дорогой Яннакос! Товарищи, которые работают в соседних селах, принесли немного хлеба, но разве этого хватит на всех! Мы послали людей в Ликовриси. «Чтоб вы подохли!» – ответил нам дед Ладас. «Пусть сотворит чудо ваш поп Фотис!» – ответил нам поп Григорис. И только Димитрос, мясник, прислал немного мяса, да Костандис ограбил свой бедный амбар. Но этого мало; даже по кусочку не достанется каждому ребенку.

– Где священник?

– Вот он!

Вошел поп Фотис и молча сел на землю. Он только что похоронил скончавшихся с голоду двух братьев-малышей; они умерли, обняв друг друга. Отец принес их в корыте, прикрыв травой, – у него не было полотна, чтобы сшить для них саван. Священник осторожно, чтобы не разъединить умерших, поднял их, положил на землю и прочел над ними молитвы. Тем временем немного поодаль отец выкопал небольшую яму.

Все молчали. Первым заговорил священник.

– Горе тому человеку, – сказал он, – который хочет мерить бога по своей мерке! Он пропащий человек! Он может с ума сойти, может начать проклинать всех, отречься от бога…

Он снова умолк, его устрашили слова, сорвавшиеся с языка, но он не мог больше сдерживаться.

– Что это за бог, который равнодушно смотрит, как умирают дети? – закричал вдруг поп и встал.

– Дорогой отче, – сказал Яннакос, – я сужу не бога, я сужу людей. Я осудил ликоврисийцев. Да, осудил, и сегодня вечером я спущусь в село и силой возьму то, в чем нам отказали.

Священник задумался на минуту: перед ним снова промелькнули два обнявшиеся ребенка.

– С моего благословения, – сказал он. – Я беру на себя этот грех.

– Нет, я беру его на себя, дорогой отче, – запротестовал Яннакос. – Я тебе не позволю.

– Ребята ждут меня, – добавил он, – это наши воины!

– Идите с богом! Скоро спустимся все вместе, открыто!

– Я тоже пойду! – неожиданно сказал Михелис.

– Пойдем, Михелис, развеешь немного свою печаль.

Он взял его за руку, и они пошли вперед, осторожно ступая в темноте. Яннакос чувствовал теперь необычайный душевный подъем.

– С хорошим началом, дорогой Михелис! Давай встряхнемся немного, брат! До сих пор ты говорил: упади пирог, я его съем! Но разве пирог сам упадет? Рехнулся он, что ли? Протяни же свою руку и хватай его! Давай не будем все сваливать на бога. Он хороший, я против него ничего не имею, но у него много забот, разве ему за всем уследить! Нам надо самим приложить руку. «Почему, волк, у тебя такой толстый загривок?» – «Потому что я сам хожу на охоту!» Давайте и мы выйдем сегодня на охоту… Эй, друзья, пошли! – обратился он к своим товарищам, которые в ожидании сидели вокруг небольшого костра в пещере. Все вскочили на ноги.

– С богом! – сказал Яннакос. – Нас благословил священник. Пошли! Не надевайте ваших туфель на толстой подошве и сапог – от них много шума, он выдаст нас.

Все засмеялись: у них и в помине не было такой обуви! Они обмотали ноги тряпками.

– Ты захватил с собой карманный фонарик, Лукас?

– Разве бывает великий пост без марта? Вот он!

Яннакос посмотрел и засмеялся.

– Его нам подарил бедный капитан Фуртунас, – сказал он. – Теперь он увидит из ада свой подарок и посмеется от всего сердца.

Впереди шли Яннакос с Лукасом, за ними два друга-товарища, Михелис замыкал шествие.

– Вы делайте свое дело, ребята, – сказал он, – а меня оставьте одного, я хочу пройтись по селу.

Ночь была очень темная, лил дождь. Струи вились, как шелковые нити; соединяясь внизу, они разбивались о камни. Время от времени из какого-нибудь дупла раздавался звонкий птичий голос: птица скучала и ждала своего возлюбленного. А сверху, с вершины пророка Ильи, вдруг послышался протяжный вой. Четверо мужчин остановились.

– Волк, – сказал Яннакос, – он тоже голоден.

– А быть может, это пророк Илья, – заметил Лукас. – Ведь и он тоже голоден.

– Нам поможет Святой Волк! – сказал Яннакос. – Пошли, друзья, в селе нас ждут ягнята!

Они снова двинулись. Лукас взял за руку Яннакоса.

– А ты наметил, на кого нам напасть? – спросил он.

– Да! На самого богатого, на самого подлого, на самого скупого! На старика Ладаса. Мы наполним наши бурдюки и мешки до отказа! Пусть ест бедная Саракина, пусть ест и больше не воет.

Немного помолчав, он добавил:

– А однажды ночью мы спустимся и стащим керосин.

– Хлеб и керосин! Ты прав, Яннакос, эти две вещи необходимы человеку, чтобы жить и мстить. Потому что недостаточно только жить.

Они уже подходили к селу. Яннакос остановился и обернулся к своим товарищам.

– Я пойду впереди, – сказал он, – я знаю все закоулки; вы же идите за мной гуськом, держась подальше от меня. Я заберусь на стену первый.

Они вошли в один из пустынных переулков. Приближалась полночь, все село спало глубоким сном.

«Только бы не почуял мое присутствие Юсуфчик, не начал бы опять реветь… – подумал Яннакос, когда они подходили к дому Ладаса. – Дай бог, чтобы он спал…»

Он приблизился к стене и подождал своих товарищей; те подходили один за другим.

– Пошли кругом, через садик, – тихо сказал Яннакос, – стена там невысокая. Дай мне фонарик, Лукас… Пошли, только будьте осторожны!

– Собака у него есть? – спросил один.

– Какая собака у такого скряги! Собаку ведь надо кормить, – ответил Яннакос.

Он обернулся к Лукасу.

– Эй, громадина, – сказал он, – ты останешься на улице и будешь служить лестницей! Мы заберемся на твои плечи и спрыгнем в садик. Если появится опасность, крикни, как сова… Ну, готовы, ребята?

– Готовы!

Великан прислонился к стене, схватил Яннакоса и поставил его к себе на плечи.

– Во имя Святого Волка, – сказал он. – Прыгай!

Яннакос сел на стену, затем спрыгнул в сад. Он постоял у стены, ожидая товарищей; те, один за другим, перемахнули через стену с мешками и бурдюками на плечах.

– Идите за мной, я знаю дорогу… Осторожно!

Они пересекли садик; маленькая дверь была открыта, и все вошли в дом. В верхней комнате слышался храп хозяина.

– Спит, – сказал Яннакос, – нам повезло.

Он зажег фонарик, нашел дверь кладовой и толкнул ее. Они вошли. Пахло маслом, вином, сухим инжиром, гниющей айвой. Посветили фонариком – заблестели раздутые бурдюки и винные бочки на подставках.

– Побыстрее наполняйте мешки, ребята, – прошептал Яннакос.

Один повернул кран бочки и наполнил свой бурдюк вином; другой набрал мешок пшеницы. Яннакос налил в свой бурдюк масла, потом взял мешок и набил его зерном. Посмотрел кругом, увидел веревочную лестницу, висевшую на стене.

– Слава тебе, господи, – сказал он, – вот и лестница, а то трудненько было бы все это перебросить! Бог ворует вместе с нами! Ну, ребята, пошли!

Они взвалили бурдюки и мешки на плечи, взяли лестницу, снова пересекли садик, укрепили лестницу на стене и поднялись по ней со своим тяжелым грузом. Лукас принимал мешки, бурдюки и ставил их на землю. Потом все по очереди становились на плечи Лукаса и прыгали на землю. Только Яннакос задержался, усевшись на стене, – ему не хотелось спускаться.

– Братья, – сказал он, – подождите одну минутку, я посмотрю на своего ослика и тотчас же приду.

– Оставь ослика, Яннакос, – сказал Лукас, – пойдем! Кто знает, что может случиться…

– Не могу, – сказал Яннакос, – не могу! Одну минутку, и я вернусь.

Яннакос снова спустился в садик.

Товарищи нахмурились, но не сказали ни слова и стали ждать его затаив дыхание: не дай бог, пройдет кто-нибудь по улице, не дай бог, откроется какая-нибудь дверь!

– Вы вдвоем идите, – сказал Лукас товарищам. – Идите вперед. Лучше нам пробираться врозь. А я его подожду.

Он помог им. Они вскинули мешки на плечи и скрылись в темноте. А Лукас сел на землю прямо под дождем и стал ждать Яннакоса.

И вдруг раздался радостный рев, похожий на звук труб второго пришествия. «Черт побери этого ослика, – пробормотал Лукас, – он поднимет на ноги все село!»

В доме открылось окно, послышался голос старика Ладаса:

– Пенелопа, ты спишь? Эй, Пенелопа, что случилось с осликом? Почему он ревет?

Но никто не ответил. Рев прекратился, снова зашумел дождь. Лукас поднял голову – какая-то тень обозначилась на стене. Великан вскочил, прислонился к стене и схватил Яннакоса за ноги.

– Идем, Лукас, идем! Мне кажется, старик проснулся.

Они вскинули бурдюки на плечи и двинулись в путь.

– Все-таки исполнил свое желание, – сказал Лукас, когда они вышли из села.

– Да, – ответил Яннакос и вздохнул. – Если бы я мог перенести его через стену, клянусь своей верой, я бы его забрал… А где Михелис? – спросил он с беспокойством.

– Он, наверно, уже закончил свою прогулку и вернулся обратно. Пошли быстрее!

Они молча продолжали свой путь.

Поп Фотис и Манольос не спали, ожидая их возвращения. Уже рассветало, небо на востоке посветлело, стало голубоватым; дождь прекратился, но было еще пасмурно. Вдруг они услышали приближающиеся крики и оживленные голоса.

– Идут! – воскликнул Манольос и выбежал из пещеры.

Показались четверо мужчин с тяжелой ношей. Они зажгли фонарик, чтобы освещать им дорогу. Их лица горели от радости. Впереди, взвалив на плечи бурдюк с вином, шел Яннакос.

– Тысяча приветов, – крикнул он, – от старика Ладаса, от доброго щедрого человека. Помощь малая, говорит он, но его любовь к вам велика! Он шлет вам это вино, чтобы вы выпили за его здоровье!

– Вот, пожалуйста, есть оливковое масло, чтобы вы промаслили свои кишки, – добавил Лукас, опуская бурдюк с маслом к ногам священника. – А если вам еще понадобится, говорил Ладас, так полны масла и другие бурдюки.

– Вот, пожалуйста, есть пшеница, чтобы поели несчастные дети, за которых у него болит душа. Это тоже велел передать вам Ладас! – добавили и остальные два товарища, снимая с плеч полные мешки.

– Дай бог ему здоровья, – ответил, улыбаясь, отец Фотис, – и пусть он ему заплатит с процентами! Я тут же сяду и напишу Ладасу письмо, что четыре ангела вошли ночью в его дом, взяли дорогие подарки, возложили их на свои крылья и принесли к нам, на Саракину. И подпишу вексель на подарки. Пусть ему заплатят в загробной жизни.

– И напиши ему, дорогой отче, – добавил Яннакос, хохоча, – что один из ангелов намеревался разбить остальные бочки и продырявить бурдюки, чтоб вылилось вино и оливковое масло, но в последнюю минуту ему стало жалко, – не старика, конечно, он пожалел, а вино и масло!

Отец Фотис повернул голову к Манольосу.

– Дорогой Манольос, – сказал он, – принеси миску, угости ангелов! Войдите в пещеру, отряхните ваши мокрые крылья.

Они вошли в пещеру, перед ними поставили полные миски. Они поели, выпили и пришли в отличное настроение.

– За здоровье деда Ладаса, доброго человека! – сказал священник.

– За здоровье ангелов! – добавил Манольос.

– За здоровье Святого Волка! – сказал Лукас. – Он, когда мы отправились в путь, завывал на вершине Саракины и подбодрял нас.

– А Михелис? – сказал Яннакос. – Мы его потеряли?

– Он вернулся, – ответил Манольос, – весь в грязи, молчаливый… Теперь он спит…

Утром, когда скряга Ладас проснулся и вышел в свой садик, он увидел лестницу, висевшую на стене. Это сразу показалось ему подозрительным. Он крикнул жене, которая уже встала и смотрела из окна на мир своими стеклянными глазами:

– Эй, Пенелопа, кто повесил лестницу на стене? Твоя милость?

Но Пенелопа схватила свой чулок и начала вязать. Она даже головы не повернула на его слова. Старик снял лестницу, отнес ее в кладовую, там все внимательно осмотрел – все было на месте: бурдюки, бочки, инжир, айва.

– Слава тебе, господи, – пробормотал он. – Хорошо, что это не воры! Она ведь ненормальная, бедняжка, и мне нужно быть очень внимательным, а то она может когда-нибудь поджечь дом.

Он вошел в конюшню и увидел ослика.

– А с тобой что случилось? Почему ты ревел ночью и разбудил меня? – спросил Ладас и сердито пнул его ногой.

Но ослик даже не повернулся, чтобы посмотреть на обидчика. Перед его большими глазами стояло странное видение: будто ночью приходил настоящий хозяин; тихо, нежно, как прежде, погладил его по шее, по животу и по спине, а он, ослик, якобы, поднял тогда хвост и заревел от радости. Хозяин же сжал ему морду, чтобы он не ревел, поцеловал его в уши и шею и вылез из сарая через круглое оконце…

И спокойный, благочестивый ослик опустил голову, закрыл глаза и помолился своему богу – богу с огромным пышным хвостом, с ослиной, совершенно белой головой, с золотым седлом, с красными поводьями, украшенными серебряными, блестящими бусинками:

«Бог мой, сделай так, чтобы сон, который ты ночью мне послал, стал явью!»

Утром об удивительном чуде стало известно на всей Саракине: четыре ангела принесли ночью пшеницу, оливковое масло и вино для голодающих! Самые простодушные поверили и крестились, но более смышленые смотрели на Яннакоса и Лукаса и улыбались. Женщины набросились на пшеницу, чистили ее и тихонько пели нежные песни, словно баюкали ребенка, – какого-то древнего, божественного младенца. И если вдруг одно зернышко падало на землю, то к нему тут же протягивалась рука и подбирала его, будто это была драгоценная частица бога, которую страшно уронить на землю и испачкать. Они быстро намололи пшеницы на камнях, замесили тесто, испекли пирог на раскаленных углях, помазали его маслом, чтобы стал вкуснее, и разделили на кусочки, как просвиру.

И действительно, все сразу почувствовали себя так, словно вкусили тела господня, укрепившего их кости, оживившего их плоть, а когда выпили по глотку вина, женщины не смогли сдержать слез.

«Боже мой, – думали они, – кусок хлеба, глоток вина… Как мало нужно, чтобы воспарила душа!»

В полдень двое мужчин взвалили на плечи мешки с пшеницей, чтобы отнести ее на дальнюю мельницу. До подножья горы их сопровождали женщины; они как будто боялись, что пшеница не вернется обратно.

– Когда вы возвратитесь? – спрашивали они мужчин.

– Завтра, рано утром. Не беспокойтесь, женщины! – отвечали те, усмехаясь.

Яннакос теперь стал кладовщиком Саракины: он хранил продукты и раздавал женщинам каждое утро все, что нужно было на день.

– Экономьте, друзья, – говорил он, – затяните пояса до конца зимы. Вы понимаете, что у ангелов есть и другие дела; они не могут носить нам продукты ежедневно…

Голодное тело получило немного хлеба и масла, и снова в нем разгорелось пламя, готовое вот-вот угаснуть. У детей пропала одутловатость на лицах, на щеках заиграл слабый румянец. У женщин снова появилось молоко, и грудные младенцы не плакали теперь по ночам. Мужчины тоже набрались сил, снова окрепли их мускулы, они опять таскали камни, заканчивая начатые постройки. Время от времени можно было услышать смех и шутки, а в отдаленных пещерах уже обнимались и целовались влюбленные парочки.

– Пшеница, оливковое масло и вино должны превратиться в кровь, чтобы мы набрались сил и продолжали наш поход, – сказал однажды отец Фотис Манольосу. – Мы не можем все время голодать и красть. Мы должны спуститься в село и занять, мирно или насильно, те земли, которые нам отдал Михелис. Только тогда мы сможем жить и укореняться на этой сухой горе.

– Скоро, – сказал Манольос, – нужно будет подрезать ветки на виноградных кустах, очистить оливковые деревья, удобрить поля. Неужели мы допустим, чтобы они опустели? Тогда мы потеряем год! Чего ты ждешь, отче?

– Я жду внутреннего зова, дорогой Манольос, жду голоса, который прикажет мне: «Иди!» Никогда в своей жизни я не принимал важного решения, не услышав этого голоса. А это решение, – я говорю об этом только тебе, Манольос, – великое, ведь может пролиться кровь.

– Знаю, дорогой отче. Но разве делается что-нибудь без крови в нашем подлом и несправедливом мире? Я думал: увидят ликоврисийцы, до чего дошли наши дети, увидят их впалые щеки, их распухшие животы, их тоненькие ножки – и пожалеют их. Поэтому я послал нескольких ребятишек в Ликовриси… Ты знаешь, как их приняли? Одни прогнали их палками от своих ворот, другие, словно это не дети, а собаки, бросили им сухие корки… И только один пожалел их – и знаешь, кто, отче? Ага! Он заметил с балкона, как дети рылись внизу, отыскивая объедки, очистки, лимонные корки, чтобы поесть. «Кто это там? – спросил ага. – Обезьянки или людишки?» Он спустился по лестнице в открыл дверь. Потом позвал Марфу: «Усади их за стол, Марфа, и накорми их всем, что у нас есть. Дай им поесть, чтобы обезьянки стали людьми…»

– Я этого не знал… Я этого не знал! – закричал священник, и на его загоревшихся глазах сверкнули слезы.

– Я тебе не рассказал сразу, отче, чтобы не огорчать тебя. В твоем сердце яд, им напоили тебя люди. Выпей теперь еще и этого яду, чтобы он совсем отравил твое сердце.

– Ты, конечно, правильно сделал, сказав мне это, Манольос, ибо сердце мое должно преисполниться горечи! Если в сердце человека нет ни любви, ни ненависти, то он ничего не может сделать в этом мире, так и знай!

Он замолчал, словно вдруг обессилев, сел на камень, склонил голову на грудь и так сидел долго-долго, будто прислушиваясь к чему-то. Манольос сел напротив него и смотрел вдаль, на долину. Дождь перестал, земля была черная-пречерная, досыта напившаяся влаги. Дул легкий ветерок, раскачивались ветки оливковых деревьев, казавшиеся то серебристыми, то темно-зелеными. Мокрые виноградники казались совсем темными. Ястреб слетел с вершины святого Ильи и парил над долиной.

Отец Фотис встал.

– Мое сердце исполнилось горечи, – сказал он, – я иду.

Манольос ничего ему не ответил. Он чувствовал, что все тело старика напряжено до предела. «Лучше бы я ничего ему не рассказывал, – подумал он, – лучше было бы…»

Отец Фотис поднялся на скалы и пошел тропинкой к вершине горы, где сияла белоснежная церковь святого Ильи.

Священник поднимался, расправив плечи, стройный, как сабля или двадцатилетний юноша. Он шел все время вперед, то исчезая за скалами, то снова появляясь. Он снял монашеский капюшон, и его волосы развевались по ветру.

Затем Манольос заметил его уже у входа в церковь. Он казался черной точкой на белой стене и был похож на сокола в небе. Наконец священник исчез в темном провале двери, и Манольос больше его не видел.

Тогда он вернулся в свою пещеру, взял толстую дубовую колоду и неожиданно начал вырезать новый лик Христа.