Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Мы и есть слепые, – сказал Яннакос. – Ты прав, отче, прости нас! Мы вертимся вокруг маленького пальца божьей ноги и говорим: бог – жестокий, бог – камень! А почему? Потому что не можем подняться выше.

– Мы не должны спрашивать, – сказал Михелис. – Наверно, бог что-то знает, раз он наказал Манольоса, но как же мы его увидим? Мы слепцы.

– Отец мой, – сказал Манольос, поднимая голову. – Мы, все четверо, в этом году связаны друг с другом неразрывно. Поэтому, мне кажется, будет правильно, если ты меня исповедуешь перед ними. Пусть они все узнают, за какую вину бог меня покарал и как я смогу вылечиться… Раз дьявол держится на моем лице, значит, я еще не раскаялся и бог меня не принимает…

– Ты прав, сын мой Манольос, – сказал священник. – Вот так поступали и первые христиане; они исповедовались перед всеми братьями, открывали свои грехи и все вместе находили путь к избавлению… Во имя господа бога, мы тебя слушаем, дорогой Манольос! Не забывай, что все мы грешники и что бог в эту минуту находится над нами и слушает тебя.

Манольос некоторое время сосредоточенно молчал, собираясь с мыслями. Перед ним прошла вся его жизнь – детство бедного сироты, которого с руганью и проклятиями воспитала его тетя Мандаленья, потом безмятежное отрочество в монастыре, поклоны в келье, монах Манасис, который рассказывал ему своим низким и приятным голосом об аскетах в Фиваиде, об апостолах на Генисаретском озере и о распятии Христа… какая же это была радость, какое царство небесное на земле! И вдруг, однажды утром, прибыл архонт Патриархеас со своими спутниками, и на монастырском дворе появился обоз, расстелили красные ковры, зазвучали радостные голоса…

Манольос поднял голову.

– Не знаю, отче, – сказал он, – с чего начать… Мысленно вижу всю свою жизнь… Помоги мне, отче, задавай вопросы. Спрашивайте и вы, братья!

– Не ищи начала, Манольос, – ответил ему отец Фотис, – нет начала, нет конца! Открой уста и скажи первое, что придет тебе на ум. Тогда ты увидишь, что слова – как черешни: одна тянется за другой и все вместе они образуют цепь… Закрой глаза, Манольос! Что ты видишь? Где ты находишься? Не думай, говори сразу!

– В доме попа Григориса. Там все старосты; большой совет принял решение и указал долг каждого в дни великой страстной недели, в том удивительном таинстве, которое разыграется в храме… Ко мне подходит поп Григорис, кладет руку мне на голову и благословляет меня: «Тебя, Манольос, бог выбрал, – говорит он мне. – Тебя бог избрал поднять тяжесть креста…» Сердце мое разорвалось на тысячу частей…

Манольос открыл глаза и заплакал; он вернулся к действительности.

– Сердце мое в ту минуту словно разорвалось на тысячу частей, – продолжал он. – Как будто это был флакончик с духами, который блудница Магдалина разбила у ног Христа, чтобы их омыть… С детства я отличался богатым воображением. Читая жития святых, я далеко уносился в мечтах. Я тоже хотел стать святым… И когда пошел в монастырь, только об одном и думал – о праведниках… Хотелось и мне отправиться в Фиваиду, и не есть, не пить, только творить чудеса. Вот видите, братья, с малых лет я грешил, дьявол поселился в моем сердце, и я загорелся. Мне хотелось творить чудеса – прости, господи! – чтобы прославиться! И когда я вышел из дома попа Григориса, в висках моих гудело, мне показалось, что село стало маленьким и я не помещался в нем, что я был уже не Манольос, работник старика Патриархеаса, неграмотный и недостойный, а избранник бога, перед которым великая задача: идти святыми местами по стопам Христа и уподобиться ему!

– Какая гордыня! – пробормотал Костандис. – И это ты, Манольос, такой тихий и скромный…

– Сын мой, Костандис, – сказал священник, – сердце Манольоса переполнено; дай ему излиться, а потом и ты выскажешь свое мнение.

– Вы меня простите, братья, – сказал Манольос, – в душе у меня сидел дьявол… Я стыжусь того, что говорю, но я исповедуюсь и должен все высказать, бог меня слушает.

– Говори, говори, Манольос, – сказал священник. – Не стесняйся. Сердце человека – яма, наполненная змеями, лягушками и свиньями. Освободи же свое сердце, чтоб тебе легче стало.

Манольос приободрился.

– Я пыжился, как индюк, ходил взад и вперед и повторял тщеславно: «Бог избрал тебя, Манольос, тебя!» Но однажды, спасибо тебе, Яннакос…

Он схватил руку Яннакоса и хотел ее поцеловать, но Яннакос неожиданно отдернул ее.

– Что с тобой, Манольос? Ты хочешь поцеловать мою руку?

– Да, Яннакос, – сказал Манольос, – потому что ты открыл мне глаза… И увидел я, что я – лицемер и обманщик. Помнишь, Яннакос, ты встретил меня около дома капитана и сказал, – спасибо тебе: «Обманщик! Обманщик! Ты хочешь быть подобным Христу, а сам собираешься жениться… И после распятия Леньо принесет тебе теплую воду, и ты умоешься; она принесет тебе чистое белье, ты переоденешься и ляжешь с ней, после распятия, на кровать!»

– Прости меня, Манольос! – закричал Яннакос и упал в объятия своего друга. – Ты не знаешь, какой демон в тот день сидел во мне… Когда-нибудь и я вам исповедуюсь, и вы схватитесь за голову. Священник знает…

– Позвольте ему сказать, братья, пусть он выскажет все, чтобы облегчить душу, – сказал отец Фотис и попросил Яннакоса сесть. – Продолжай, Манольос! Тебе уже стало немного легче, ты чувствуешь это?

– Чем больше говорю, отче, тем легче мне становится… Исповедь – это важное дело, очень важное! Теперь я набрался смелости и выложу все, все!

– Мы слушаем тебя, сын мой, – сказал священник.

Он дотронулся до плеча Манольоса, как будто хотел передать ему часть своей силы.

– Говори, сын мой!

– Когда Яннакос в ту нашу встречу так обнажил мое сердце, я содрогнулся: передо мной была пропасть, и я остановился. «Тебе не стыдно, Манольос, – сказал он мне тогда, – ты думаешь, что распятие – это игра? Думаешь обмануть бога и людей? Любишь Леньо, мечтаешь спать с ней и хочешь изображать Христа? Позор тебе, обманщик! Прими решение, лицемер!» И с той минуты я принял решение: не жениться! Не трогать женщину! Остаться чистым!

Яннакос опять не сдержался.

– Я правильно сказал, Манольос, ты святой! – закричал он.

– Подожди, подожди, – возразил Манольос, – услышишь и схватишься за голову! Еще я не дошел до самого большого греха… Я принял решение насчет Леньо, я поссорился с моим хозяином и решил подняться на гору, в уединение, подальше от искушений. Там, наверху, говорил я, на чистом воздухе я предам себя Христу… И вот в ту минуту, когда я вышел на тропинку и чувствовал себя уже совсем избавленным, у колодца святого Василия, недалеко от села, меня ждало искушение…

Манольос вздохнул, вытер платком лицо, которое снова начало сочиться. Он долго молчал, и его руки дрожали.

– Мужайся, Манольос, – сказал священник, – я еще больший грешник, чем ты! Когда-нибудь и я исповедуюсь перед вами, и волосы у вас встанут дыбом. Я, которого вы перед собой видите, запятнал свои руки человеческой кровью, дьявол оседлал меня как-то раз… Я был тогда молод, кровь моя кипела. Я был пастухом и спустился в село отпраздновать пасху со своими товарищами. Я нес на плечах ягненка, чтоб зажарить его на вертеле. Был полдень, цвели деревья, земля благоухала. Мы все, крестьяне, расселись на траве, зажгли костры и вертели пасхальных ягнят над огнем. Для начала мы уже зажарили на углях печенку, выпили, и сердца наши разгорячились. Ягненок изжарился, мы положили его на траву, я взял длинный нож, отточил его и собирался разделить жаркое на части. И как раз в эту минуту нашло на меня искушение, и я закричал: «Эх, если б попался мне сейчас какой-нибудь поп, я бы его зарезал!» Сам дьявол, говорю вам, подсказал мне эти слова, потому что сам я был поповским сыном и уважал попов, – завидев какого-нибудь попа на дороге, я подбегал поцеловать у него руку, – а это я сказал так, в шутку, ибо мы выпили и у меня было хорошее настроение. Но какой-то пьяный из соседней компании, услышав это, засмеялся и закричал мне: «Ну вот, сзади тебя стоит поп. Сдержи свое слово, если ты мужчина!» Я обернулся, увидел попа, бросился на него и зарезал.

Отец Фотис перекрестился и замолчал; молчали и все остальные, охваченные ужасом. Каждый заглянул внутрь себя, увидел свою душу и содрогнулся. Сколько убийств, сколько недостойных и позорных поступков перемешалось там, но ты притворяешься честным, потому что боишься! Твои жестокие страсти остаются всю жизнь скрытыми, неудовлетворенными; они отравляют твою кровь, но ты сдерживаешься, обманываешь людей и умираешь добродетельным и уважаемым человеком. Внешне ты как будто и не сделал в своей жизни ничего плохого, но бога ведь не обманешь!

– Я хуже тебя, отче, – произнес наконец Михелис сдавленным голосом, прерывая молчание. – Когда мой отец заболевает, я чувствую сатанинскую безмятежность; какой-то дьявол внутри меня поднимается и танцует, потому что мой отец мне надоел… Мне кажется, что он стоит передо мной как помеха, и мне не терпится, – хочу, чтобы он умер. Чтобы умер человек, который родил меня и которого я люблю! Я не знаю, какая душа у преступника, но душа честного, доброго человека – это ад. Ад, который вмещает всех демонов. И мы называем хорошими людьми и хорошими христианами тех, кто сдерживается, скрывает своих демонов в душе и не дает им выскочить наружу – совершать дурные поступки, красть, убивать… Но все мы в глубине души – прости мне, господи! – бесчестные люди, воры, убийцы!

Разрыдался и Яннакос – он тоже заглянул в себя и ужаснулся. Но священник поднял руку.

– Дети мои, – сказал он, – придет когда-нибудь и наша очередь исповедоваться, но сейчас очередь Манольоса. Затворите ваши сердца, а его сердце уже раскрыто, пусть он закончит… Говори же, Манольос, – ты видел, слышал? Мы хуже тебя, я, поп, и Михелис – добрый, сострадательный Михелис, честь вашего села!

Манольос вытер глаза, полные слез, и, осмелев, продолжал:

– Искушение, братья, поджидало меня у колодца и улыбалось мне: это была вдова Катерина, блудница нашего села. Ее губы были накрашены, шея голая, я видел ее разделенные ложбинкой груди… Кровь бросилась мне в голову, я потерял рассудок. Она говорила со мной, просила меня, я страстно желал наброситься на нее, но боялся людей, боялся бога и прошел мимо… Я убежал от нее, но унес с собой ее образ, он остался у меня в голове, в крови, – днем и ночью я думал только о ней. Я делал вид, что думаю о Христе, – ложь, ложь, я думал о ней! И однажды вечером я не выдержал, умылся, причесался и пошел по тропинке вниз с горы, пошел к вдове. Я говорил себе: иду, чтобы спасти ее душу; иду, чтобы поговорить с ней и вернуть ее на путь божий… Ложь, ложь! Я шел, чтобы поспать с ней. И тогда…

Манольос снова остановился. Он прерывисто дышал. Все обернулись и посмотрели на него с сочувствием. Манольос как бы таял у них на глазах, с его распухшего лица капля за каплей, стекала мутная жижа и застывала на усах и бороде.

– И тогда пришло спасение… – дополнил священник, схватив руку Манольоса и поглаживая ее своей ладонью. – Я понял, понял, Манольос, я увидел тайную тропу, которую избрал Христос, чтобы спасти тебя. Великое чудо, братья! Кто может предсказать, какими странными, неожиданными путями приходит спасение к нам… Тогда вдруг ты почувствовал, что твое лицо распухло, стало комом омерзительного мяса, превратилось в сплошную рану, из которой сочится гной… Это не дьявол, Манольос, прилип к тебе, – это бог наложил на тебя маску, чтобы спасти тебя. Бог пожалел тебя!

– Не понимаю, не понимаю, – прошептал Костандис.

– И я тоже, я тоже… – прошептали остальные друзья.

Только Манольос молча вздыхал.

Поп Фотис гладил руку Манольоса, как будто хотел сделать его боль менее мучительной.

– Ты шагал, Манольос, к пропасти, ты уже находился у ее края, а бог прилепил к твоему лицу эту страшную маску, и ты остановился. Ты шел согрешить, поспать с вдовой, но с таким лицом мог ли ты взглянуть на нее? И как бы она посмотрела на тебя? Тебе стало стыдно, и ты пошел обратно. Вернулся – и спас себя!

Закрыв лицо большим платком, Манольос молчал. Время от времени его грудь вздрагивала от сдерживаемых рыданий. Он прошептал: «Слава тебе, господи!» – и снова умолк.

Трое друзей склонили головы. Они со страхом почувствовали, что бог следит за ними, как лев; иногда мы ощущаем его дыхание, слышим его рычание, видим в темноте его сверкающие глаза…

Священник как будто прочел их мысли.

– Один глаз, дети мои, находится в нас самих, – сказал он, – и следит за нами днем и ночью; одно ухо находится в наших сердцах и слышит все; это – бог.

Тут Михелис крикнул:

– И как бог еще оставляет нас живыми на этой земле? Почему он не уничтожит нас, чтобы очистился мир?

– Потому, Михелис, – сказал священник, – что бог похож на гончара: он работает с глиной.

Но у Яннакоса не хватило терпения.

– Слова хороши, отче, – сказал он, – но перед нами больной. Не можешь ли ты возложить на него свою руку и прочесть какую-нибудь молитву? Может быть, мы сообща попросим бога, чтобы он явил свое милосердие?

– Манольос, – ответил отец Фотис, – не нуждается ни в молитвах, ни в заклинаниях, ни в амулетах. И молитвы других не вылечат его. Внутри его днем и ночью, медленно и неустанно зреет его спасение. Вы видели, дети мои, как прячется зимой червяк в коконе? Он становится уродливым, грубым, омертвелым. Но внутри, в темноте, медленно готовится его освобождение. Постепенно под безобразным саваном образуются нежный пушок, блестящие глаза и крылья. И однажды, весенним утром, он прорывает свой саван и выходит в виде бабочки; точно так же в нас самих созревает спасение… Ободрись же, Манольос, продолжай идти этой дорогой, в твоем распухшем лице твое спасение, – верь в это!

– До каких же пор, до каких же пор, отче? – спросил Манольос, подняв голову и умоляюще смотря на отца Фотиса.

– Ты торопишься, Манольос?

– Нет, – ответил пристыженный Манольос. – Бог знает, чего и когда он хочет.

– Бог никогда не торопится, – сказал священник. – Он неподвижен, он видит будущее, как будто это уже прошлое, он трудится в вечности. Оставь бога в покое, пусть он работает в тишине. Не поднимай головы и не спрашивай; каждый вопрос – это грех.

Солнце стояло уже высоко в небе, ярко освещая всех пятерых. За это время они стали близкими людьми и смотрели теперь друг на друга с нежной любовью.

За горой послышалась свирель Никольоса, по-прежнему радостная, нетерпеливая, полная страсти.

– Никольос… – сказал Михелис и улыбнулся. – Он тоже изливает свою душу.

Все прислушались. Пастушеская песня рассказывала, смеялась, танцевала в горячем воздухе. Бабочка, белая, с розовыми пятнами, покружилась над людьми и села на седые волосы отца Фотиса. Она пошевелила крыльями, засунула свой хоботок в седины, как будто приняла их за расцветшие кусты, потом вспорхнула, поднялась высоко и исчезла в солнечных лучах.

Опять послышался голос Манольоса:

– Отче, братья, простите меня, и бог пусть мне простит! Мне стало легко, с моего сердца как будто снят тяжелый камень. Я все увидел, спасибо тебе, отче, – я все понял, все принимаю! Эта болезнь мне представляется теперь крестом, и я его несу, поднимаясь на гору. Я теперь знаю, что после распятия наступает воскрешение, и я с готовностью поднимаю свой крест! Помогите мне и вы, товарищи, чтоб я не упал!

– Все вместе! – крикнул поп и поднялся. – Сегодня утром я говорил со своими на горе; ведь и мы идем вверх, мы тоже несем тяжелый крест, спотыкаемся, мучаемся, спешим… Я говорил с ними, призывал их: все вместе! Только этот призыв, говорил я им, спасет нас! Все вместе! Все вместе, и мы будем спасены!

– А как же тогда быть с болью, болезнью, с грехами? – спросил Яннакос.

– Все эти черви, – сказал священник, – тоже могут стать бабочками.

И он произнес слова, которые только что читали четыре друга:

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Костандис обрадовался; священник как бы объяснил ему непонятные слова.

– Что означает, батюшка, слово «утешатся»? – спросил он.

– Они утешатся, ибо найдут лекарство от своей боли. Счастливы те, которые страдают, потому что только они почувствуют, как велико и отрадно милосердие бога, в то время как те, которые не страдают, никогда не узнают этого небесного успокоения. Таким божественным даром является боль… Ты слышишь, Манольос?

Но Манольос обессиленно опустил голову на плечо Михелиса, закрыл глаза и спокойно уснул. Товарищи осторожно подняли его, положили на соломенный матрац и на цыпочках вышли из сарая.

– С этим сном опустилась на него небесная благодать и укрыла его, – сказал священник. – Оставим его сейчас, дети мои, на милость бога. Пошли!

Они вышли на тропинку один за другим и молча начали спускаться. Впереди шел священник с непокрытой головой, седые волосы спадали ему на плечи.

Было далеко за полдень, когда Манольос проснулся и, открыв глаза, увидел, что в полумраке у его изголовья сидит, скрестив ноги, и смотрит на него Панайотарос. Взгляд его покрасневших глаз был неподвижен, от него сильно пахло вином.

– Добро пожаловать, брат Панайотарос, – сказал Манольос и улыбнулся.

Но Панайотарос не отвечал; склонив над Манольосом свою тяжелую рыжую голову, он неотступно смотрел на него. Нижняя губа отвисла, обнажились большие, острые, желтые зубы.

– Я тебе зачем-нибудь нужен? – спросил Манольос и вздрогнул: ему показалось, что он видит дурной сон.

Панайотарос как бы с трудом открыл рот – голос его звучал грубо, язык заплетался.

– Целый час я сижу здесь и смотрю на тебя, – сказал он, заикаясь.

– Я тебе нужен, брат мой? – снова спросил Манольос. – Почему ты так на меня смотришь?

– Я не могу иначе на тебя смотреть, – гневно и жалобно воскликнул Панайотарос. – Не могу.

И через некоторое время добавил:

– Ты погубишь меня, Манольос!

– Я? – удивился Манольос и сел на матраце. – Я? Что я тебе сделал?

– Ты, проклятый, сделал все плохое, что только может один человек сделать другому! Ты отнял у меня, несчастного, все хорошее, что у меня было! Я больше не могу! Я пришел и принес тебе подарок… Ждал, пока ты проснешься, чтоб отдать его тебе. На, возьми!

Он сунул руку за пазуху, вынул длинный нож с широким лезвием и положил его Манольосу на колено.

– Возьми его, – процедил он сквозь зубы. – Будь ты проклят и убей меня, заверши дело, которое начал! Большую награду ты получишь. Убей меня!

– Панайотарос, брат мой, – закричал Манольос, – что я тебе сделал, зачем ты так говоришь со мной? Почему я должен тебя убить?..

И он хотел взять его за руку, по Панайотарос возмущенно оттолкнул его.

– Не трогай меня! – закричал Панайотарос. – Оставь при себе свои слащавые слова, мне противно их слушать! Убей меня! Кончай, говорю тебе, дело, которое начал! Зачем мне теперь жить? Убей меня!

Манольос разразился плачем.

– Что я тебе сделал, брат Панайотарос? – прошептал он снова.

– У меня есть люди, – ответил Панайотарос, – они следят за Катериной, куда бы она ни пошла. Одна старуха, ее соседка, которой я плачу, днем и ночью подглядывает за Катериной в дверную щелку. Она видела, как позавчера, ночью, ты тайком вошел к ней в дом и полтора часа провел у нее. И с этой ночи Катерина больше не открывает мне дверей. Не желает, чтоб я попадался ей на глаза, а сама, как рассказывает мне старуха, сидит дома и плачет… О ком она плачет? Из-за кого отказывается есть и пить? Из-за кого теперь не открывает мне своей двери? Из-за тебя, из-за тебя, проклятый! Из-за тебя, на которого человеку взглянуть противно! Я узнал, до чего ты дошел, и обрадовался. Я говорил себе: наконец-то я избавился от этого негодяя, который корчил из себя святого. Увидит Катерина, каким он стал уродом, и разлюбит его. Тогда и я от него избавлюсь. Но ты не постеснялся, пошел с такой рожей к ней домой и пробыл там полтора часа. Чем ты ее околдовал? Вместо того чтобы возненавидеть, она полюбила тебя еще сильнее и теперь от горя убивается и повторяет твое имя, прокаженный! Каждый день я избиваю до полусмерти свою жену, но не нахожу облегчения; я мучаю своих дочерей, но не успокаиваюсь. Я закрыл свою мастерскую, пьянствую, шатаюсь по дорогам, детишки бегают за мной и дразнят меня словом, которое для меня словно нож в сердце… Ты знаешь, что это за слово… знаешь! Будь проклят тот час, когда этот козлобородый поп позвал меня в свой дом! С того дня я стал погибшим человеком! Пропала моя голова, я не могу больше терпеть, и вот я принес тебе сегодня нож. Встань, Манольос, и, если ты мужчина, убей меня! Я целую тебе руку, убей меня, и тогда я отдохну.

Манольос уронил голову на колени и разрыдался.

«Что я могу сделать? – думал он. – Как я могу спасти эту дикую душу, которая запуталась в своей большой любви и не может, не хочет спастись?»

– Перестань, шут! – закричал в бешенстве Панайотарос. – Бери нож, говорю тебе, не бойся, я хорошо наточил его, вот моя шея! Убей меня!

И он вытянул свою толстую бычью шею перед Манольосом.

– Почему же ты не убьешь меня? – спросил Манольос.

– Что я этим выиграю? – безнадежно ответил Панайотарос. – Ведь горе мое станет сильнее, – я навсегда потеряю Катерину. А вот если ты убьешь меня, я спасусь, и мы оба попадем в ад.

Сказав это, он сам неожиданно заплакал.

Он плакал навзрыд и весь трясся, голова его раскачивалась перед Манольосом.

Манольос бросился к нему – Панайотарос не успел даже отклониться, – обнял его и, плача, заговорил:

– Прости меня, брат Панайотарос, прости меня. Я больше никогда не увижу ее, больше не переступлю ее порога. Я скоро умру, и ты спасешься. Клянусь тебе, я умру! Разве ты не видишь, до чего я дошел? Я гнию заживо и скоро умру, не плачь, брат мой!

Панайотарос мычал, как теленок. Но вдруг резким движением сбросил с себя руки Манольоса, вскочил и, спотыкаясь, сделал два шага к двери. Хотел перешагнуть порог, но оступился и рухнул во весь рост на пол.

Манольос бросился к нему, желая поднять его, но тот уже сам поднялся и, пошатываясь, так как еще не протрезвел, не переставая стонать, стал спускаться с горы.

По дороге, еще на горе, он встретил Никольоса с отарой. Панайотарос набросился на овец, стал швырять в них камни. Испуганные овцы разбежались.

– Эй, эй, – закричал Никольос в ярости. – Не тронь овец!

Но Панайотарос, не обращая на него внимания, продолжал швырять камни и, громко бранясь, гонял овец.

– А ну, взять его! – приказал тогда пастушонок двум своим собакам, которые вертелись рядом, высунув языки.

Овчарки набросились на Панайотароса, а тот, опершись спиной о скалу, поднимал с земли огромные камни и отбивался ими. Собаки лаяли и кидались на него, он тоже спьяна начал лаять и бросаться на них, но колени у него подгибались, он падал, вставал и снова падал. Разъяренные собаки наскакивали на него, одна схватила его за ногу и не отпускала, другая подпрыгнула и укусила его в подбородок – борода Панайотароса окрасилась кровью.

– Взять его, взять его! – злобно кричал Никольос.

Услышав крики и лай, Манольос побежал защитить пьяного, а пастушонок смотрел, смеялся и кричал:

– Оставь их, хозяин, оставь их, пусть разорвут его!

Манольос закричал на собак, отогнал их палкой, потом хотел помочь Панайотаросу, но тот уже успел убежать и спускался по склону, по-прежнему неистово бранясь.

Никольос поднялся на высокий камень, сложил руки рупором и крикнул:

– Иуда!.. Иуда!..

Эхо разнесло эти слова по скалам.

– Замолчи! – крикнул ему Манольос. – Разве тебе его не жалко?

– Иуда! – снова прокричал Никольос и кинул вслед удалявшемуся Панайотаросу большой камень.

Ночь уже спустилась на поля, захватила подножье горы и поднималась вверх. Мир погружался в темноту. Собаки, прерывисто дыша, улеглись у ног Никольоса и зализывали свои раны. Огромный баран Дасос стоял, позвякивая колокольчиком, и ждал, когда соберутся вокруг него овцы, чтобы отправиться в кошару.

Манольос вошел в сарай, прикрыл подушкой окоченевшие ноги, потом повесил на стену над своим матрацем икону с изображением распятия.

– Господи, – прошептал он, – коснись своей рукой его сердца и исцели его! Он тяжко страдает, а ты всемогущ, – прекрати же его муки и утешь его!