Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Однажды какой-то фарисей пригласил их к себе домой. Манольос остановился у порога и стал смотреть. С каким презрительным снисхождением принял фарисей Христа в своем господском доме! Он не обмыл ему ног, не умастил благовониями его волос, не дал ему целования… И вот в то время, когда они молча ели, в воздухе вдруг заблагоухало, и в комнату вошла какая-то женщина с обнаженной грудью, с золотистыми волосами. В руках она держала алебастровый сосуд с драгоценным маслом. Манольос вздрогнул, увидев ее… Кто эта женщина? Где-то он уже видел ее, но не помнит, где? А женщина, опустившись на колени перед Христом, разбила сосуд с миррой, вылила его на святые ноги, а потом распустила свои волосы и, плача, вытерла ими ноги Христа… И Христос наклонился, возложил руку на ее белокурую голову и сказал мягким голосом: «Прощаю тебе, сестра моя, все грехи твои, потому что ты горячо полюбила…»

Манольос закрыл маленькое евангелие, радость переполнила его сердце. Он посмотрел вокруг себя: огонь еще весело горел, но в лачуге уже стало темно. Никольос ходил взад и вперед и, тихо напевая, готовил ужин.

Сердце Манольоса было полно нежности и счастья; он больше не мог таить его в себе, он жаждал им поделиться с людьми. Страстное желание зародилось в его душе: ему захотелось встать и проповедовать слово божие камням, овцам, людям.

– Эй, Никольос, – крикнул он, – оставь ужин, сядь около меня. Хочу, чтоб ты услышал слово божие, чтоб и ты стал человеком, а то ведь ты совсем дикарь.

Пастушонок повернул голову, взглянул на Манольоса и засмеялся.

– Да не хочу я, Манольос, оставь меня, мне и так хорошо… Или, может быть, ты хочешь, чтобы у меня испортилось настроение?

– Я тебе почитаю евангелие, ты должен понять его сладость…

– Почитаешь, когда я захвораю. Мне и так хорошо… Я накрыл на стол, давай ужинать.

– Мне есть не хочется, ешь один, – сказал Манольос, снова раскрыл евангелие, наклонился к пламени и прочитал:

– «Если кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною;

ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее;

какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Манольос почувствовал смысл этих слов евангелия. Он закрыл глаза – с одной стороны душа, с другой – весь мир, и душа стоит дороже. Зачем бояться смерти, зачем преклоняться перед сильными мира сего, зачем дрожать, страшась потерять земную жизнь? Душа твоя бессмертна, чего же ты боишься? Ее-то и нужно спасти!

Яннакос давно уже стоял у порога и смотрел в глубь лачуги, но никто его не замечал. Никольос сидел к нему спиной и был занят едой. Он ел и ел, набираясь сил, – скоро придет Леньо, кто знает, может, даже сегодня, и нужно быть сильным, чтобы бороться с ней. А Манольос закрыл глаза и, казалось, испытывал величайшее блаженство…

«Да, он пребывает в раю, – подумал Яннакос, – если я с ним не заговорю, он никогда оттуда не выйдет. Дай-ка я заговорю!»

– Эй, Манольос, – крикнул он, перешагнув порог. – Эй, Манольос, добрый вечер!

Манольос вздрогнул, испугавшись звука человеческого голоса.

– Кто там? – спросил он, с трудом открывая глаза.

– Уже забыл мой голос, Манольос? Я, Яннакос!

– Извини меня, Яннакос! Я был очень далеко, не узнал тебя. Какими судьбами тебя занесло к нам в такое время?

– Беда, Манольос! Ты находишься в раю, я же, прости меня, несу тебе известия из ада.

– Из села?

– Из села. Сегодня утром нашли Юсуфчика убитого, ага взбесился, схватил Григориса, всех старост и Панайотароса и бросил их в подвал, а с завтрашнего дня начнет их вешать. Петли уже приготовлены на ветвях платана, завтра ага начнет с бедняги Панайотароса… А потом, говорит, повесит и всех остальных; грозится уничтожить все село, если не отыщется убийца. Плач стоит в селе. Мы как в ловушке! Пропали наши головы! Я пришел тебе сказать, Манольос, чтоб ты не спускался в село, а то и тебя схватят. Тебе тут хорошо, ты в безопасности!

В глазах Манольоса зажегся странный свет. «Вот удобный случай, – подумал он, – вот удобный случай убедиться, есть ли у тебя бессмертная душа!»

Но он не показал своей радости. Он прислушивался к прерывающемуся голосу друга, голосу, в котором звучало отчаяние, а сам неотступно повторял про себя: «Вот подходящий случай, вот он! Если я его пропущу, я погиб!»

– Ты ужинал, Яннакос? – спросил он.

– Нет, Манольос, но я не хочу есть.

– Я тоже не хотел, но теперь проголодался. Мы поедим, поговорим, и ты останешься здесь, переночуешь у нас. А завтра, когда господь пошлет нам утро, посмотрим!

Яннакос удивленно посмотрел на друга.

– Как ты можешь говорить так спокойно, Манольос? Неужели ты ничего не понял? Наше село в опасности!

– Я знаю убийцу, – ответил Манольос, – не бойся, село не погибнет.

– Ты знаешь убийцу? – вытаращил глаза Яннакос. – Откуда ты его знаешь? Кто он, кто?

– Не торопись, – сказал Манольос улыбаясь, – ну что ты торопишься? Завтра обо всем узнаешь, потерпи немного. Теперь мы поужинаем, поговорим и ляжем спать. Все будет хорошо, с божьей помощью! Эй, Никольос, освободи нам место, мы тоже проголодались!

Уселись, поджав под себя ноги, перекрестились и набросились на еду. Время от времени Яннакос с недоумением посматривал на Манольоса: на его распухшем, обезображенном лице глаза светились спокойно и радостно.

«Ничего не понимаю… ничего не понимаю!» – думал Яннакос.

Тишина тяготила его, и он заговорил.

– Как ты проводишь время в таком уединении, Манольос? – спросил он.

– Я не одинок, – ответил Манольос, показывая на евангелие. – Со мной Христос.

– А болезнь?

Слова застали Манольоса врасплох; он о ней забыл.

– Какая болезнь? А, да, грешен я, Яннакос! Не оставляет она меня. Наверно, зло еще сидит во мне, пусть бог сжалится надо мной!

– Ну, я вас покидаю, – сказал Никольос, вытирая губы. – Луна сегодня такая, что не спится, пойду прогуляюсь.

Взял посох и ушел, насвистывая.

– Яннакос, – сказал Манольос, – завтра нам нужно встать пораньше, ложись спать. Здесь, в уединении, сон крепкий, я это знаю. Бог чаще говорит со спящими, чем с бодрствующими.

Для того чтоб было прохладнее, они расстелили большой ковер прямо во дворе и легли. В воздухе пахло тимьяном, изредка слышались какие-то ночные голоса, подчеркивающие царящую кругом тишину, взошла ущербная луна.

– Я беспокоюсь о несчастном Панайотаросе, который не может заснуть сегодня.

– И я, – тихо сказал Манольос. – Он меня больше всех заботит.

– И я о нем больше всех думаю, а почему?

– Потому что он погубил себя из-за большой любви, Яннакос! У него сильная, но грешная душа. Он запутался в страстях, озверел, рвется, чтобы освободиться, но, увы, запутывается еще больше… Он избивает людей, пьянствует, бранится, чтобы забыться и облегчить душу, но тем еще больше отягощает ее и опускается на самое дно… Если бы он любил меньше… не меньше, – тут же поправился Манольос, – если бы он любил больше, может статься, и спас бы себя…

– Клянусь головою, что не он убил Юсуфчика, – сказал Яннакос, которому хотелось поговорить. – Да скажи наконец, Манольос, кто его убил? Скажи, чтоб я успокоился. Неужто и впрямь Панайотарос?

– Спи, Яннакос, спи! Нет, не он.

– Слава тебе, господи! – сказал Яннакос удовлетворенно и закрыл глаза.

Манольос тоже закрыл глаза, ему хотелось поскорее остаться наедине с собою. В последнее время ему нравилось даже днем закрывать глаза; казалось, что так он яснее видит свою душу.

В последнее время он часто вспоминал слова одного монаха. Как-то однажды к отцу Манасису пришел схимник и пробыл у него целый день; он только на минуту открывал глаза, а затем снова быстро их закрывал. «Открой глаза, отче, – сказал ему Манасис, – открой их, чтоб увидеть чудные творения бога». – «Я закрываю свои глаза, – ответил ему схимник, – и тогда вижу того, кто создал эти творения».

Точно так же теперь и Манольос закрывал глаза, чтобы видеть Христа и слышать его голос. Он прочитывал какой-нибудь стих из евангелия, а потом закрывал глаза и словно продолжал куда-то идти. В нежном сумраке он ясно различал Христа, одетого в белое… За ним двигались его ученики, – и он, Манольос, тайком шел последним в этом шествии.

– Завтра у нас много работы, – прошептал он, закрывая глаза, – трудной работы, помоги мне, Христос! Помоги, Христос! – вздохнул он снова, как будто умолял, как будто призывал в ночи Христа.

И Христос пришел. Когда на рассвете Манольос проснулся и перекрестился, у него в голове сверкнул последний сон – яркий, как утренняя звезда. Будто шагал он по берегу какого-то голубого озера; он торопился, раздвигал камыши и кусты и шел вперед. Но пока он шел, камыши и кусты превращались в тысячи мужчин и женщин, следовавших за ним. Подул ветер, и тогда все, начали кричать: «Убейте его! Убейте его!»

Он пробовал уйти. Но кто-то сильной рукой схватил его за плечо, и чей-то голос произнес: «Веруешь?» – «Верую, господи!» – ответил Манольос, и ветер тут же прекратился, а мужчины и женщины снова превратились в камыши. И перед ним возник огромный, раскидистый платан, на котором щебетали ласточки, а на одном суку висело чье-то тело и, как колокол, раскачивалось в воздухе. Манольос вздрогнул и сделал движение, будто хотел уйти, но тот же голос снова произнес: «Иди, не останавливайся!»

Он закричал и проснулся. «Иди, не останавливайся – это и есть глас божий!» – подумал он.

Манольос вскочил, умылся, причесался, надел свой лучший костюм, положил евангелие за пазуху и затормошил Яннакоса.

– Эй, Яннакос, – закричал он ему радостно, – проснись, лодырь!

Яннакос открыл глаза и залюбовался своим другом.

– Ты вырядился, как жених, Манольос, – сказал он, – глаза твои блестят. Какой хороший сон приснился тебе?

– Пошли, – сказал Манольос, – не будем терять времени, подумай, в каком страхе сейчас Панайотарос, подумай, в каком страхе сейчас наше село! Пошли скорее!

ГЛАВА IX

Какая великая радость – проснуться утром с мыслью, что ты принял важное решение. Манольос спускался с горы с удивительной легкостью, почти летел, не касаясь земли, – ему казалось, что архангелы раскрыли свои крылья и несут его от скалы – к скале, как маленькое, гонимое нежным ветерком облако.

За ним, задыхаясь, спешил Яннакос, но не мог догнать его.

– Мне кажется, у тебя крылья появились, Манольос! – кричал он. – Подожди немного, а то мне не угнаться за тобой!

А Манольос действительно чувствовал крылья под ногами и не мог замедлить свой полет. Разве мог он сказать крыльям: остановитесь, подождем Яннакоса!

– Хочу, но не могу, Яннакос, – крикнул он ему, – я тороплюсь!..

Такое же ощущение появилось у него еще тогда, когда он, закрывая глаза, следовал в своих грезах за Христом, дабы сеять доброе слово или в каменистую, или бесплодную почву, когда он летел, следуя за Христом из Генисарета в Иудею, когда он проходил с верными друзьями небольшие любимые селенья – Капернаум, Кану, Магдалу, Назарет, Самарию, когда посещал дорогие ему окрестности Иерусалима – Вифанию, Вифлеем, Вифавару, Иерихон, Эммаус… Вот так и сегодня летел Манольос… Словно шел по стопам Христа, спускаясь в Ликовриси… И все более невесомым становилось его тело, и он чувствовал, что по лицу пробегают мурашки и с него как будто спадает чешуя. Он чувствовал, что кожа становится мягкой и нежной, как сердцевина камыша!

Манольос замер в испуге; сердце его дрожало. Чья-то спокойная, ласковая, как горный утренний ветерок, рука коснулась его лица и погладила его.

Он уже был уверен, но еще не осмеливался ощупать лицо, чтобы больше не сомневаться.

«Чудо! Чудо!» – думал он и весь дрожал.

Подошел запыхавшийся Яннакос, поднял глаза, посмотрел на Манольоса и закричал:

– Дорогой Манольос, дорогой Манольос! – и бросился в его объятия.

Манольос провел рукой по лицу, жадно ощупывая его пальцами: дикое мясо растаяло, как воск, опухоль спала, лицо опять стало человеческим.

– Слава тебе, господи… – прошептал Манольос и перекрестился. – Слава тебе, господи! Бог простил мои грехи…

– Манольос, дорогой, – крикнул Яннакос, и губы его задрожали, – дай мне поцеловать твою руку… Ты победил искушение, твоя душа очистилась, с лица исчезло клеймо сатаны!

Яннакос протянул свою грубую руку и долго молча гладил лицо друга.

– Пошли! – сказал Манольос. – Нельзя терять времени!

Солнце взошло, уже весело пели петухи и лаяли собаки, но поля внизу еще тонули в прозрачном тумане. Вскоре друзья увидели Ликовриси.

Манольос повернулся к своему товарищу.

– Яннакос, – сказал он, – что бы я ни делал, что бы я ни говорил в селе, ты не удивляйся и не протестуй. Знай, что это не я говорю, а Христос, который повелевает мне; я просто выполняю его приказ. Ты понял, дорогой Яннакос?

– А что ты сделаешь? Что ты скажешь? – спросил Яннакос с беспокойством.

Ему вдруг показалось, что друг его прощается с ним.

– Я же тебе говорю, – скажу то, что велит Христос! Ничего больше! Я и сам толком еще не знаю, но я уверен, дорогой Яннакос, что слова придут ко мне… Ты передай Михелису и Костандису, чтоб они не поднимали шума…

– Что ты сделаешь? Что ты скажешь? – снова спросил испуганный Яннакос и остановился.

Манольос заговорил:

– «Иди! Не останавливайся!» – сказал мне Христос ночью, когда я спал. Иди и ты, дорогой Яннакос, не останавливайся. И не сомневайся! Разве ты не видел сейчас, как исчезло клеймо сатаны с моего лица? А почему, как ты думаешь? Потому что, по велению Христа, я рано утром отправился в путь; и не хныкал, а радостно бежал вперед. А ты мне кричишь: «Остановись!» Как же я могу остановиться, милый Яннакос? Христос идет вперед большими шагами.

Но Яннакос лишь покачал головой.

– Я тебе доверяю, Манольос, – сказал он. – Я своими глазами видел чудо на твоем лице. Но себе я не доверяю. Если ты сделаешь что-нибудь такое, что не под силу смертному человеку, я заору! Я завоплю, дорогой Манольос! Я человек, и, если что-нибудь с тобой случится, я тебя не оставлю, я буду драться!

– А если это веленье бога?

– Я буду драться, – повторил Яннакос, – и пусть бог меня простит!

– Давай лучше совсем не будем говорить! – сказал Манольос. – Лучше пойдем молча!

Они ускорили шаг и быстро дошли до села. Навстречу им выбежал Костандис.

– Братья! – закричал он, увидев их. – Куда вы идете? Вернитесь обратно! Я сейчас шел вас предупредить, чтоб вы не спускались; ужасное дело готовится сегодня в селе!

– Как Панайотарос? – спросил Манольос.

– Его петля уже на суку платана. Сеиз сегодня утром протрубил в свою трубу и приказал всем жителям села, мужчинам и женщинам, собраться на площади у платана, чтобы они посмотрели и ужас вселился в их сердца.

– Пошли назад! – крикнул испуганно Яннакос и повернулся к горе. – Пойдем с нами, Костандис!

– У меня жена и дети, я их не оставлю; но вы, во имя господа бога, идите обратно! Возвращайтесь!

– Мы, – сказал Манольос, продолжая шагать, – мы пойдем вперед, во имя господа бога! Пойдем, Яннакос, не бойся! Кто-то идет впереди и зовет нас. Разве ты не видишь?

Костандис только сейчас заметил, что лицо Манольоса опять стало чистым и красивым.

– Дорогой Манольос, – закричал он, – как же свершилось это чудо?

– Так, как свершаются все чудеса, – ответил Манольос улыбаясь, – спокойно, просто, тогда, когда никто не ожидает этого… Не будем терять времени, братья, – пошли!

Он взял за руку Костандиса и вместе с ним быстро зашагал к селу. За ними шел Яннакос, что-то бормоча себе под нос.

– Костандис, милый, – убеждал Манольос, – не бойся! Село не погибнет. Я знаю убийцу и потому так тороплюсь.

– Кто он? Кто? – радостно крикнул Костандис. – Бог тебе открыл во сне? Кто он?

– Не спрашивай, не останавливайся, шагай! – сказал Манольос, и голос его звучал одновременно повелительно и ласково.

Все трое ускорили шаг и через несколько минут ворвались в село, словно три быстроногих коня.

Громко и тревожно пела труба сеиза, открывались двери, выходили люди. Испуганные женщины и мужчины крестились и бежали на площадь.

– Мужайтесь, братья! – крикнул им Яннакос. – Бог велик!

– Пошел к черту, дурак! – гаркнул на бегу какой-то старик, державший за руку своего внука. – Если бог велик, то пусть он накажет убийцу!

Дед Христофис, проходя мимо них, крикнул:

– Юсуфчика несут к платану – с зажженными факелами, облитого мускатной миррой, осыпанного конфетами. Овдовел ага и совсем лишился рассудка.

Христиане большими группами и в одиночку торопливо бежали к платану.

Михелис издалека увидел своих друзей и направился к ним. Он был бледен и печален, но, взглянув на лицо Манольоса, радостно вскрикнул и обнял друга.

– Манольос, ты выздоровел, выздоровел! Слава тебе господи!

– Как Панайотарос? – спросил Манольос.

– Сейчас его приведут. Его сильно избили, у него уже нет сил сопротивляться…

Они подошли к площади. Солнце стояло высоко, заливая село ярким светом; веял тихий ветерок, и старый платан радостно шумел молодой листвой. Поднимали глаза старики и с ужасом смотрели на него: сколько раз и прежде, просыпаясь поутру, они видели на его ветвях качающиеся тела христиан, повешенных только за то, что они возвышали свой голос, требуя свободы.

Раздался грозный окрик сеиза:

– Дорогу, дорогу, гяуры!

Огромный, он шел впереди, прокладывая путь в толпе; за ним двое носильщиков тащили железную кровать с убитым турчонком; розы и жасмин покрывали его с головы до ног, и только бледное с искусанными губами лицо, обрамленное кудрявыми волосами, оставалось открытым. У изголовья кровати стоял дар аги убитому – глиняная вазочка с хиосской мастикой, чтобы он жевал ее и после смерти…

Со связанными сзади руками, с разбитой головой, с кровоподтеками от ударов кнута, еле передвигая ноги, плелся Панайотарос. Только глаза его еще жили, и он с ненавистью смотрел по сторонам на односельчан.

– Неужели тебе не жалко женщин и детей? – крикнул ему кто-то. – Признайся!

Разозленный Панайотарос остановился.

– А меня кто пожалеет? – прорычал он.

Он подошел к платану, прислонился к корявому стволу дерева и старался плечом вытереть пот, градом катившийся по его лицу.

Тем временем носильщики поставили кроватку с Юсуфчиком в тени платана, зажгли две большие свечи у его ног и пролили душистую мирру в таз с раскаленными углями.

Манольос и его товарищи пробились через толпу и остановились у самого платана, рядом с убитым мальчиком. На минутку Панайотарос повернул голову и посмотрел на них. Его глаза покраснели, он несколько раз дернул руками, как будто хотел освободиться от веревок, и сделал шаг вперед.

– Будь ты проклят, Манольос! – завопил он и, обессилев, снова прислонился к платану.

– Утешься, брат! – ответил ему Манольос. – Надейся на бога.

Панайотарос хотел опять что-то сказать, но в эту минуту растворились ворота дома аги и толпа издала крик ужаса, пронесшийся подобно ветру:

– Ага!

В суконных шароварах, расшитых серебром, подпоясанный широким красным кушаком, на котором висели серебряные пистолеты и кинжал с черной рукояткой, без шапки, с распухшими от слез глазами, ага шел, тяжело ступая, стараясь не упасть и не уронить своего достоинства. Греки уставились на него, и ему было стыдно, что он пьян и не может твердо держаться на ногах, что все видят его страдания. Он смотрел на всех исподлобья, как бык, воспаленными глазами. Изредка он поднимал правую руку, выдергивал отдельные волоски из выкрашенных тушью усов и отбрасывал их в сторону. Он шел, оставляя за собою острый запах мускусных духов.

Остановившись под платаном, он даже не взглянул на труп Юсуфчика, боясь снова разрыдаться. Сеиз схватил Панайотароса, повалил его у ног аги и придавил к земле.

Ага поднял руку, и послышался его голос – разбитый, совсем хриплый:

– Гяуры! Ежедневно я буду вешать одного из вас, пока вы не выдадите убийцу. Все село пройдет через этот платан! На одной чаше весов мой Юсуфчик, на другой – весь мир! Я перевешаю вас, гяуры!

Чем больше говорил ага, тем больше свирепел, топая ногами о землю, как норовистый конь. Он злобно смотрел на мужчин и женщин, ему хотелось как можно скорее всех уничтожить. От него валил пар. Он наклонился, начал топтать Панайотароса; на губах аги выступила желтая пена.

– Подлый гяур, – орал он, – это ты его убил? Ты убил моего Юсуфчика?

Панайотарос молчал.

Ага вспотел, устал и повернулся к сеизу.

– Вешай его! – приказал он.

Но в эту минуту послышался голос:

– Постойте! Погодите! Я знаю убийцу!

Сеиз убрал руку с шеи Панайотароса, толпа радостно зашумела, все обернулись на голос; ага тоже повернул голову.

– Кто это сказал? – крикнул он. – Пусть покажется!

Манольос спокойно вышел вперед и остановился перед агой. Сеиз тоже шагнул вперед, насторожился, его нижняя челюсть задрожала, лицо посерело.

– Ты знаешь убийцу? – спросил ага, схватив Манольоса за руку и бешено тряся его.

– Да, я знаю убийцу.

– Кто он?

– Я.

Толпа зашумела еще радостней, женщины начали креститься, лица прояснились – село спасено!

– Замолчите, гяуры! – крикнул ага, поднимая кнут.

Яннакос замахал руками, закричал: «Неправда! Неправда!» Костандис и Михелис старались пробиться к аге. Они тоже кричали, но толпа заглушила их голоса.

– Молчите! Молчите! Он его убил, не говорите ничего, – мы спасены!

Сеиз ухмыльнулся, ринулся вперед, чтобы схватить Манольоса и накинуть ему на шею петлю, но ага оттолкнул слугу в сторону, подошел и посмотрел Манольосу прямо в глаза.

– Ты, гяур? – вскричал он.

– Да.

– Ты его убил?

– Я же сказал, – вешай меня! Освободи Панайотароса, он невиновен.

Панайотарос вытаращенными глазами смотрел на Манольоса. Ничего не понимая, он то открывал, то закрывал рот и не мог вымолвить ни слова… Неужели Манольос убийца? «Нет! Нет! – отвечал он самому себе. – Этого не может быть! А что, если он делает это ради моего спасения, будь он проклят?»

– Я не хочу! – закричал он и забился на земле.

Сеиз схватил кнут.

– Замолчи, гуяр!

Ага совершенно протрезвел и испытующе смотрел на Манольоса, стараясь понять его.

– Почему же? Что он тебе сделал?

– Дьявол меня подстрекал, и я убил, хотя мальчик ничего мне не сделал, ага! Когда я спал, я услышал чье-то повеление: «Убей его!» В полночь я спустился в село и убил его. Больше меня не спрашивай, вешай меня!

Приготовив петлю, сеиз кинулся к Манольосу и схватил его за руку.

В толпе раздался чей-то пронзительный, отчаянный крик:

– Он невиновен, ага, не верь! Он невиновен! Невиновен! Невиновен!

– Замолчи, подлая! – закричали все вокруг, и женщины бросились к Катерине, чтобы заткнуть ей рот.

– Да ведь он делает это ради спасения села! – продолжала кричать вдова. – Неужели вам его не жалко?

Но женщины уже швырнули ее на землю и топтали ногами.

– Манольос мой! Манольос мой! – кричала вдова, пытаясь вырваться.

– Он невиновен, невиновен! Невиновен! – закричали тогда и трое друзей, которым удалось наконец пробиться к аге.

– Ага, – сказал Михелис, – я головой ручаюсь, что этот человек не убийца… Он наш пастух, святой человек, – не трогай его!

Слушая крики, ага смотрел на Манольоса, на своего Юсуфчика. Он был в бешенстве, не зная, на что решиться. Все спуталось. У него кружилась голова. «Кто он – убийца или, может быть, сумасшедший? – думал ага, смотря на Манольоса. – А может, святой? Шайтан меня возьми, я ничего не могу понять!»

Ага разъярился, рассвирепел. Повернувшись к сеизу, показал рукой на Манольоса.

– В темницу его! А завтра я приму решение!

Потом повернулся к толпе.

– Будьте вы прокляты, гяуры! Прочь с моих глаз!

Толпа расходилась, испуганная и радостная. Соседи и соседки собирались кучками и славили бога за то, что нашелся убийца.

– Ты веришь, что это сделал Манольос? – говорил один другому. – Но ведь он святой человек…

– Не ломай себе голову, сосед! Он, не он, какое нам дело? Хватит того, что он признался; его повесят, а мы спасемся! Остальное все чепуха. Бог его простит!

– Но ради чего он это делает? Не понимаю! Ведь он, конечно, не убийца, или, во всяком случае, не сам он его убил.

– А, ты не знаешь Манольоса? Он странный человек, немного не от мира сего! Делает это, говорят, чтобы спасти село… Ты слышишь? Пожертвовать собой, чтобы спасти других! Будь у него хоть капелька ума, разве он поступил бы так? Никогда! Поэтому оставь его, пусть погибает!

Трое друзей собрались в доме Михелиса. Яннакос бил себя по голове кулаками.

– Я виноват, я! Я наивный дурак. Я не должен был разрешать ему спускаться в село. Я не должен был говорить ему о случившемся… Но разве я мог знать, что так получится?

– Он святой… – прошептал Михелис. – Он жертвует своей жизнью, чтобы выручить село из беды…

– Мы должны спасти его! – сказал Костандис в отчаянье. – Должны… должны!

– Если б у меня хватило сил поступить так, как поступил Манольос, я бы не хотел, чтобы меня спасли, – сказал Михелис. – Вы видели, как сияли его глаза? Как светилось его лицо, спокойное и счастливое? Он уже в раю, зачем же спускать его на землю? Дай бог, чтобы и мы были с ним вместе!

– Но мы можем это сделать! – взволнованно воскликнул Яннакос. – Сейчас же пойдем все трое и скажем аге, что это мы ночью, втроем, пробрались в его дом и убили Юсуфчика. И пусть нас всех вешают подряд на платане; так все вместе и войдем в рай!

Михелис покачал головой.

– У меня нет сил для этого, Яннакос, – сказал он. – Как же я оставлю Марьори?

– И я не могу, – сказал Костандис. – У меня жена и дети.

«И я тоже, – подумал Яннакос, – у меня ослик, как же его оставить?»

Но он ничего не сказал.

Тем временем в подвале старосты, прислонившись к стене, ожидали решения своей участи. Сюда, в подвал, где они находились, не доходили гул и крики внешнего мира. Через единственное, высоко расположенное, оконце едва проникал слабый, мертвенный свет.

– Есть хочется… – вздохнул старик Патриархеас.

– Все мы хотим есть и пить, – сказал поп Григорис. – Бог с нами в этой львиной яме, надейтесь на него.

– Сейчас, наверно, вешают беднягу Панайотароса, – сказал учитель. – Завтра наша очередь. Давайте будем мужчинами, победим голод, жажду и страх.

Он повернулся к своему соседу.

– Будь терпелив, дед Ладас, – сказал учитель, – теперь ты видишь, что я был прав, когда столько раз говорил тебе: «Для чего ты так гонишься за богатством, дед Ладас? Ведь ни один из твоих сундуков с золотом не попадет с тобой в могилу. Сделай какое-нибудь доброе дело; оно предстанет вместе с тобой перед богом и защитит тебя». Что ты теперь скажешь? Ты не передумал?

Старик Ладас вздохнул; потом, повернув к учителю свое исхудалое, поблекшее лицо, посмотрел на него с ненавистью, но не сказал ни слова.

– Завтра твоя очередь, дед Ладас, – сказал поп Григорис, – ты предстанешь перед богом, поэтому ты должен исповедаться. Склони голову, вспомни, какие хорошие поступки ты совершил за свою жизнь, вспомни, что ты сделал плохого, и проси прощения у бога. Еще есть время.

– Я никому не делал плохого, – пробормотал устало старик Ладас, – и добра тоже никому не делал, никого я не убил, я невиновен.

– Ты никому не сделал зла, дед Ладас? – крикнул Патриархеас. – Теперь, когда мы стоим на краю могилы, я обо всем расскажу. Не могу больше терпеть! Ты говоришь, никому не сделал зла? А кто продал дом вдовы Анезины? А сиротки, которые бродят по улицам? Да и свою собственную дочь, Аргирулу, разве ты не отправил на тот свет? Ты, ты, и все из-за своей скупости! Теперь иди к богу, отчитайся перед ним!

Старик Ладас вскипел, резко отодвинулся от стены.

– Осел обвинил петуха, что у него голова не варит! – запищал старик. – У тебя еще хватает наглости обвинять других! А если и я начну предавать гласности твои пакости, несчастный? Что делал ты в этом мире, архонтская свинья? Ты обжирался до пресыщения, ты поглощал бочки раки, бесчестил женщин, расплодил в нашем селе и всех окрестных деревнях своих незаконнорожденных детей… Всю жизнь ты бездельничал, был заодно с турками, рабски преклонялся перед ними и все время преподносил им подарки… Старосты, епископы, попы – все они заодно с турками… Да и свою жену, которая была святой женщиной, разве не ты убил? Не могла она вынести твоего распутства. Это ты ее отправил на тот свет!

Патриархеас бросился на старика Ладаса и начал его душить, но остальные разняли их.

Старик Ладас был взбешен. Всю жизнь он держал язык за зубами, молчал, притворялся глупцом, униженно кланялся, лгал, чтобы быть в хороших отношениях с сильными мира сего. Но теперь, перед смертью, он не мог больше сдерживаться. Он хотел все высказать, излить всю свою злость, отомстить им, – пусть не думают, что они лучше его! Поэтому он все им выскажет – на что они ему нужны теперь?

Он повернул голову к попу.

– А твоя милость, святой Онуфрий, желающий меня исповедать, – заверещал Ладас, – с каким лицом, скажи мне, предстанешь ты перед богом? Ходишь взад и вперед по селу, чванишься, как петух, пожираешь горы продуктов, а если придет какой-нибудь бедняк в ту пору, когда ты набиваешь свое брюхо, и постучит в твою дверь, – ты, иезуит, говоришь ему елейным голосом: «Пусть господь бог тебе поможет, брат мой, и я голодаю!» – а в это время по твоей козлиной бороде течет жир! И беда тому несчастному бедняку, который умрет и не оставит денег на погребение, – ты его не похоронишь, пусть себе гниет! Твоя ладонь всегда раскрыта, ты продаешь Христа всегда с большой прибылью. Столько-то стоит освящение, столько-то крестины, столько-то чтение молитв, столько-то венчание – ты изобрел таксу, святотатец, и приклеил ее на двери рая, ты стоишь у входа и выпрашиваешь: «Плати, райя, плати, иначе не войдешь!» И вот, пожалуйста, эта морда хочет теперь исповедовать старика Ладаса, святого человека, который всю свою жизнь голодал и только изредка разрешал себе выпить стаканчик вина, дрожал, ходил босой, голодный, как настоящий апостол… Да это я тебя должен исповедать, скотина!

Поп Григорис слушал, с притворным смирением опустив голову. Но внутри у него все клокотало; ему хотелось наброситься на этого тощего старика, сдавить его костлявое горло, чтобы он больше не кричал, проклятый. Ишь, подлюга, сколько в нем яда! Вот что думал про себя этот скряга столько лет, а теперь изливает свою душу и выгораживает себя!

– Говори, говори, Ладас, – промолвил поп, притворно вздыхая, – Христос больше терпел, чем я, грешный. Его бранили, на него клеветали, его били кнутом, его распяли, но он молчал… А я вымолвлю ли слово? Говори, говори, дорогой Ладас!

Старик Ладас собирался было снова раскрыть рот и воздать попу должное, но тут вмешался учитель:

– Позор, братья, – крикнул он. – Несколько часов отделяют нас от смерти, и, вместо того чтобы обратить свои души к господу богу, мы погрязли в земных страстях… Замолчи, дед Ладас, наговорил ты достаточно, облегчил себя! И вы, братья, замолчите, нет предела грехам человеческим!